Болдырев Виктор Николаевич 11 страница

Коротко рассказываю о появлении Чандары в Западной тундре, о похищении Нанги, о таинственных стойбищах Синего хребта и наших планах освоения далеких горных пастбищ.

Странное выражение появилось на лице Котельникова, когда он услышал о походе к Синему хребту.

Телеграмму Чукотторга о снабжении пастухов совхоза из Омолонской фактории он принимает, едва скрывая раздражение. Я перехватываю быстрый взгляд, сверкнувший ненавистью.

Склады уединенной фактории ломятся от товаров, и мне непонятна эта беспричинная злость. Однако Котельников соглашается снабжать продовольствием пастушескую бригаду Ромула. Вероятно, он не хочет осложнять отношений с представителями оленеводческого совхоза.

Радуюсь успешному завершению переговоров: теперь участники похода получат великолепную продовольственную базу на зимних пастбищах Омолона.

Приглушенный лай собак доносится с улицы. Перегоняя друг друга, кидаемся с Марией к двери и сбегаем по ступенькам крыльца.

Великан в меховой куртке, опрокинув нарту, ухватив потяг, едва сдерживает ездовых собак. Натягивая постромки, они рвутся в драку к нашей упряжке.

- Пан, назад! - гремит густой голосище.

- Булат, ко мне! - звонко откликается Мария.

Нелегко утихомирить освирепевших псов. Дедушка Михась, улыбаясь, посматривает на пылающее лицо Марии.

Она обнимает за шею грозного Булата, и передовик мирно трется острыми волчьими ушами о ее колени.

Негостеприимно встречает своего родственника Котельников. Насупившись, он даже не здоровается с дедушкой Михасем, когда мы втроем входим в магазин.

- Ну, купец, принимай пушнину... - Михась вытряхивает из брезентового мешка на прилавок груду мягких горностаевых шкурок.

- Мария, где вы добыли столько горностая? - спрашиваю я шепотом.

- На Горностаевых озерах. Мы с дедушкой промышляли там весь месяц, тихо отвечает она.

Котельников долго и придирчиво оценивает пушнину. Отборные шкурки были сняты чисто, и Михась насмешливо разглядывает злое, вспотевшее лицо своего родственника.

Почему Котельников плохо относится к своим близким? Удобно ли спросить об этом Марию? Дело с продовольствием уладилось. Пора возвращаться в пастушеский лагерь, но мне не хотелось так быстро покидать факторию.

- Оставайтесь у нас, а завтра утром поедете, - как бы угадывая мои мысли, просто говорит Мария.

Решаю переночевать на фактории, и мы отправляемся кормить собак. Раздавая юколу, я спрашиваю Марию, почему она не любит своего отчима.

- Он много горя принес маме и... душу променяет на деньги.

- А где ваша мама?

- Мама умерла...

Слезы на глазах, побледневшее личико, нахмуренные брови заставляют меня пожалеть о вопросе.

- Простите, Мария, я не знал о вашем горе.

- Это было давно... - Девушка встряхивает волной золотистых волос и вдруг тихонько касается моего плеча.

Теперь мне понятна грустная задумчивость Марии. В глуши тайги она росла без материнской ласки. Дедушка Михась вряд ли мог заменить ей мать.

Мы выскочили в лыжных костюмах кормить собак, и вскоре крепкий мороз загоняет нас обратно в факторию. Котельников уже принял горностаевые шкурки и записывает в большую конторскую книгу колонки цифр. Он погрузился в свое занятие и не замечает нас.

Дедушку Мария находит в маленькой кухоньке у чисто выбеленной печки. Заполнив крошечную комнатушку, Михась стряпает обед.

- Ой! Дедушка, опять? Опять готовишь?

Мария принимается отбирать у старика кастрюльки, сковороды и консервные банки. Михась осторожно отводит заботливые девичьи руки.

- Поговори с гостем, внученька, поговори, замолчалась ты у меня в тайге. Иди покажи свои книги и камни.

Неуловимые искорки вспыхивают и гаснут у нее в глазах. Она ласково приникает к дедушке и целует широкую жилистую руку.

Маленькая комнатка Марии оказывается очень уютной. Она не шире двух метров, в одно окошечко. Койка с белоснежной подушкой накрыта пушистым зеленым одеялом. Бревенчатую стенку над ней закрывает шкура белого оленя. На шкуре висят одностволка и патронташ, набитый гильзами. У окошка помещается самодельный письменный столик из выстроганных досок, а в углу высокая этажерка, уставленная книгами.

Перегородку напротив койки украшает цветная карта мира. Вместо ковра на полу распластана мохнатая шкура бурого медведя. Меня удивляет блестящая черная ее шерсть и полоса снежно-белого меха на шее.

Короткий зимний день окончился, спускаются сумерки, и Мария зажигает на столе керосиновую лампу с матовым абажуром из оберточного пергамента.

- Неужели на Омолоне водятся черные медведи?

- Эту шкуру подарил дедушке Чандара...

Никогда не приходилось мне слышать о черномастных бурых медведях с ошейниками белого меха. Может быть, в горах Синего хребта сохранились такие медведи? Уж не сибирские ли это родственники черного гималайского медведя?

- Мария, подумай, ведь только гималайский медведь имеет черный мех и белый воротник...

Усаживаюсь рядом с девушкой за письменный столик. Ее пушистые волосы почти касаются моего лица, обветренного морозами. Как хорошо сидеть рядом с Марией в теплом жилье у горящей лампы, далеко-далеко от людских поселений, в сердце Омолонской тайги!

На столе замечаю чернильницу, вырезанную из белой древесины тополя. В деревянный бокал, в щеточку серебристого волоса выдры, вставлено длинное орлиное перо. У лампы лежат тетрадки и учебник физики.

- Вы занимаетесь физикой... на Омолоне?

- Не только физикой, - улыбается девушка, кивая на этажерку.

Средняя полка забита учебниками. Они не застаиваются на полке, об этом говорят истертые их корешки.

В тени абажура стоит фотография в лакированной рамке. Невольно протягиваю руку и беру фотографию. На полинявшей от времени, рыжеватой бумаге красуется живописная группа. В середине этой группы, свободно опершись на саблю, сидит на венском стуле широкоплечий бородач в кожаной куртке, с удивительно знакомым лицом.

Длинные, как у священника, черные волосы падают ему на плечи, богатырскую грудь закрывает пушистая борода. Орлиный нос с горбинкой, густые брови и продолговатые, темные глаза украшают открытое и смелое лицо воина.

На коленях у него небрежно лежит маузер в деревянной кобуре. Кожаная куртка на груди расстегнута и открывает на гимнастерке орден Красного Знамени.

Вокруг лихого командира тесной группой сошлись боевые его соратники в кожанках и гимнастерках, в фуражках и папахах, косо перевязанных лентами. Около бородатого великана сидит, скрестив ноги, юноша в запыленных сапогах и вылинявшей гимнастерке.

Локти лежат на коротком кавалерийском карабине. Фуражка, сбитая набекрень, открывает чуб светлых вьющихся волос. Из-под чуба с фотографии смотрят знакомые ясные глаза, опушенные длинными ресницами; чуть нахмуренные брови разлетаются крыльями, мягко очерченные губы полуоткрыты...

Мария?!

У ног партизана расположилась с кавалерийским карабином Мария, переодетая в мужское платье.

В нижнем углу фотографии разбираю полустертую надпись: " Свобода, Равенство, Братство, 1921 год"...

Но ведь в гражданскую войну Марии еще не было на свете...

- Мария, кто это?

- Михась Контемирский - мой отец, он погиб в двадцать втором году...

- Где? - невольно срывается у меня.

- Двадцатого марта, под Якутском.

- А это... ваш дедушка?

- Нет, - печально улыбается Мария. - Друг дедушки, командир партизанской бригады Каландаршвили. Отец был его ординарцем.

- Каландаршвили? Ну конечно, Каландаршвили! Можно ли забыть лицо этого удивительного человека...

Год назад по дороге на Север в историко-революционном отделе Иркутского музея я долго рассматривал необычные фотографии легендарного партизанского комбрига.

- Мария, как подружился дедушка с Каландаршвили?

- Дедушку сослали в Сибирь из Одессы, а Каландаршвили - из Тифлиса. Они подружились в Иркутске, в 1907 году.

- Дедушка сражался на баррикадах? - тихо спрашиваю я.

- Да... почти. Он помогал восставшему " Потемкину".

Походная жизнь полна неожиданностей: в сердце Омоленской тайги я встретил дочь польского партизана, внучку ветерана революции.

Как сложно переплелись затем наши судьбы!

- А орден, орден Боевого Красного Знамени?

- Орден Каландаршвили получил в сражении под Читой. Там в двадцать первом году он разгромил японских самураев. В этом бою ранили отца.

Мария хмурится, она опускает голову и о чем-то задумывается. Так хочется успокоить ее, прогнать грустные воспоминания. Я осторожно беру маленькую холодную ручку, и она тонет в моих ладонях.

- Так нельзя... - улыбается девушка, осторожно высвобождая руку.

- Покажите свои камни.

- Камни?

Она живо опускается на колени, вытаскивает из ящика тяжелый полотняный мешочек и высыпает на стол груду гладких разноцветных камней. Обточенные водой, они играют всеми оттенками голубых и зеленых красок.

Что это: малахит или яшма? Иногда белые жилки кварца разбегаются по камню.

- Это галька. В лагунах Омолона вода у нас чистая, как слеза, а голубые камни на дне красят воду в изумрудный цвет.

Вдруг среди малахитовой гальки тускло блеснул самородок причудливой формы. Вытянутый изогнутым хоботком, он похож на мертвую золотую улитку без раковины.

- Самородное золото? Где вы его нашли, Мария?

- Дедушка говорит, что это слиток сплавленных самородков.

- Слиток? Золото плавится при очень высокой температуре - в тайге его не сплавить.

- Самородок мне подарил Чандара, когда впервые явился на факторию. Дедушке он подарил шкуру черного медведя...

- Опять Синий хребет!

Долго рассматриваем с Марией золотую улитку. Неужели в Синем хребте скрываются никому не известные россыпи золота?

Глава 5. СТОЛКНОВЕНИЕ

Дружба с Марией явилась сама собой. Незримыми узами соединила нас глубокая близость мыслей и устремлений. Еще недавно совсем чужие, мы стали близкими, как два друга, испытанные в одной беде.

Может быть, нашей быстрой дружбе помогло и одиночество. Ведь у девушки на далекой таежной фактории не было ни подруг, ни товарищей, и она жила одна.

Прощаясь, Мария в последнюю минуту сказала, что больше всего на свете нужно ценить дружбу, уметь делить и горе и радость, быть как одна душа. Я долго держал теплую руку в ладонях, и она не отнимала ее.

А теперь грустно и пусто вокруг. В лунном тумане стынет белая равнина Западной тундры. Холодно мерцают звезды во мраке полярной ночи, и полнеба охватывает светящееся туманное кольцо. Луна в центре огромного небесного венца, и кажется, что смотришь в жерло космической пушки, направленной на близкую планету.

Люди у бивуачного костра затерялись пылинками на дне сияющего стального колодца. Михаил указывает трубкой на венец в небе.

- Большая пурга будет. - В морозном воздухе голос каюра звучит странно и глухо.

В дальнем пути с Омолога нам везло - погода стояла ясная, морозная, в мягких снегах тайги собаки легко тянули тяжелую нарту по старому следу Михаила. Сегодня, в серые сумерки короткого полярного дня, мы оставили позади границу леса и теперь устроили последний привал на снежном панцире Западной тундры, у заструга, обточенного ветрами.

Вязанку дров Михаил прихватил у границы леса. Костер в зимней тундре не греет, спина под меховой кухлянкой мерзнет, коченеют ноги в двойных торбасах, и дрожь пробирает все тело. Отогреваю у огня пальцы и снова пишу дневник.

"... Булат по тебе скучает. Я часто говорю с ним, имя твое услышит и тихо-тихо скулит. Михаил у костра курит, чай в котелке бурлит, а вокруг равнина в лунном тумане спит".

Не замечая, пишу в рифму.

- Чего пишешь и пишешь? - спрашивает каюр, неторопливо выбивая трубочку, точенную из кости.

- Так себе, нечего делать.

- Чай пить надо. Ветер, однако, грянет.

Прячу дневник. Михаил снимает с огня чумазый котелок, разливает в походные кружки дымящийся на морозе чай. Глотаем обжигающий напиток, и тепло разливается по жилам. Хлеб в рюкзаке замерз, хоть руби топором, и мы с волчьим аппетитом уписываем с чаем вареную оленину. Сочная оленина быстро возвращает потерянные силы.

Свертываем лагерь и снова пускаемся в путь. В зимней тундре нам повсюду дорога. Свирепые северные ветры утрамбовывают снег в гладкий панцирь, сдувают сугробы, оставляя лишь голые лезвия застругов.

В Западной тундре заструги вытянуты с юга на север, вдоль потока господствующих ветров. Наши полозья пересекают снежные гребни под углом около 30° (таково направление на близкую усадьбу оленеводческого совхоза). Теперь и в пургу каюр не собьется с пути, пересекая под избранным углом эти ветровые стрелы.

Собаки, повизгивая, мчатся галопом. Булат скачет, прижав уши, вытянув волчий хвост, натягивая потяг в струну. Сейчас, в призрачном свете луны, упряжка колымских псов смахивает на волчью стаю, тропящую след добычи.

По гладкому насту сани скользят почти с быстротой пассажирского поезда. Ветер обжигает лицо. Вцепившись в обмерзший ремешок, затягиваю капюшон кухлянки и вдруг сквозь песцовую опушку вижу мерцающие алмазные блестки. Они вспыхивают и гаснут у горизонта снежной равнины.

- Неужели огни поселка?

Тревожно замирает сердце. Правильно ли я поступил, не выполнив распоряжения, оставив олений табун далеко на юге, в пустынных дебрях Омолонской тайги? Как примет директор наше самовольное решение?

Огни на горизонте разгораются ярче и ярче - это светят окнами домики центральной усадьбы совхоза на дальнем, высоком берегу Колымы. В поселке работает моторная электростанция, и электрические огни совхоза служат путникам тундры в полярную ночь надежным путеводным маяком.

Невольно вспоминаю дебри Омолона. Увижу ли я когда-нибудь электрические огни на диких плоскогорьях Синего хребта?

Колючий ветерок принимается дуть с севера. В лунном мареве дымит поземка, вьются, изгибаются живые снежные струи, скрывая полозья. Нарта словно плывет в серебряном океане.

Наконец собаки сбегают на речной лед, устремляются в лабиринт проток и, почуяв запах жилья, махом пролетают широкое снежное поле замерзшей Колымы. Обсыпанные снегом скалы остаются левее, собаки с визгом выносят нарту на высокий правый берег.

Мы очутились на широкой улице поселка, укатанной полозьями многих нарт. Бревенчатые дома гостеприимно светят окнами. Уже полночь, но спать в полярном поселке не ложились. Ярко горят широкие окна главного общежития совхоза. Там ждет меня уют и тепло комнаты, устланной коврами оленьих шкур.

- Домой поедешь?

- К черту дом, гони к директору!

Хочу разом покончить с неприятным делом и отсыпаться, отсыпаться за долгий путь.

- Однако, крепко ругать будет!.. - сокрушенно качает головой каюр и, свернув в проулок, гонит упряжку на дальний край поселка.

Бревенчатый домик директора на отлете, среди лиственничного редколесья; там тоже еще не спят. Подкатываем к утепленному тамбуру.

Ох, как трудно переступать порог!

Сбрасываю кухлянку в сенях, отряхиваю снег с путевых торбасов, толкаю дверь, обитую оленьими шкурами.

У чайного стола - Катя, жена директора. Она разливает в стаканы чай из шумящего самовара. Гладко причесанные русые волосы украшают миловидное лицо в редких крапинках веснушек, слегка вздернутый нос не портит лица, придает ему трогательную простоту.

- Ой, Вадим приехал!.. Иди же сюда, Алексей!..

В комнату стремительно входит невысокий стройный человек в белой сорочке, в галифе и хромовых сапогах. Покручивая ус, пристально смотрит в лицо блестящими темными глазами. Черные, слегка вьющиеся волосы спадают на смуглый лоб, исчерченный тонкими морщинами. Подтянутый, собранный, он удивительно похож на Чапаева.

Это директор оленеводческого совхоза. Характер у него вспыльчивый, необузданный. Устало прислоняюсь к притолоке. Вид у меня, вероятно, растерянный.

- Что-о? Табун распустил?!

Голос директора звенит, срывается, на худощавом лице перекатываются желваки, у жесткой линии губ топорщатся закрученные усы.

- Табун цел, на зимовку поставил, на Омолоне...

Недобрая усмешка обнажает белые, как кварц, зубы.

- На Омолоне? А мой приказ - белкам под хвост?!

- Поздно, Алексей Иванович, было поворачивать... Решили зимовать в тайге.

- В трущобу табун завел, оленей бросил, сюда прискакал?

- Ромул тоже решил ставить табун на Омолоне. Вот карту, материалы привез...

- К дьяволу материалы! Совхоз не институт, табун не опытный кролик полтора миллиона стоит!

- Но помполит разрешил поход к Синему хребту.

- Помполит на материк смылся - оставил мне вашу кашу расхлебывать. Кой черт понес в тайгу, мало вам неприятностей в тундре!..

Директор взбеленился. Смуглой ладонью рубит воздух, словно шашкой. Михаил присаживается у порога и невозмутимо закуривает свою трубочку.

- Однако, хороший олений корм нашли в тайге, что твое одеяло, указывает он трубкой на широкую кровать, накрытую пушистым заячьим одеялом.

- И ты, старый, туда же! Он Джека Лондона начитался, готов весь совхоз на луну угнать, а тебе что на Омолоне нужно?

- Довольно, Алеша, ругаться. Люди умаялись с дороги, едва стоят... Садитесь...

- Не суйся, не бабье дело! Подавай чай... А ну, садитесь.

Сбросив лыжную куртку, усаживаюсь за стол. Моя рубашка, потемневшая от копоти, выглядит не совсем парадно.

- Эх, хлопцы разнесчастные! Как цыгане, кочуете и кочуете с оленями. Присмотреть некому. Приносите белье, я вам постираю завтра.

С благодарностью киваю Кате. Не раз выручала она из беды специалистов совхоза, умеряя слишком крутой нрав мужа. В северном поселке почти не было незамужних женщин. Многие из молодых обитателей совхоза вздыхали, поглядывая на Катю. Но она держалась с нашим братом строго - крепко любила своего Алексея. Может быть, поэтому мы чуть ли не боготворили ее.

Катю Алексей Иванович встретил на " материке" три года назад. Молоденькая скромная работница с " Трехгорки" полюбила черноусого северянина с крутым, огневым характером. Они поженились и вместе приехали в оленеводческий совхоз. Заботливые женские руки быстро навели порядок в бревенчатом жилье директора. С той поры, рассказывали старожилы, мягче, отходчивее стал директор.

- Ну, романтик, расписывай " похождения в дебрях".

Не жалея красок, долго рассказываю о походе сквозь тайгу, о найденных полях зимних пастбищ в мачтовых борах Омолона, о продовольственных запасах одинокой фактории у Сохатиного Носа, о Котельникове и Контемирском, вскользь упоминаю о Марии.

- Хороша девка, знатно собаками правит! - вдруг прищелкивает языком Михаил, прочищая свою трубку. - Однако, женит Вадима...

Неожиданная реплика каюра смущает меня. Сбиваюсь и умолкаю.

- Влюбился, что ли, на Омолоне? - посмеивается Катя.

Проклинаю в душе свою неловкость. Почему смутился - не знаю. Ведь с Марией нас соединяет лишь дружба, и девушка ни о чем, кроме дружбы, не говорила.

Алексей Иванович хитровато щурится и прячет усмешку в черный ус.

- Пинэтаун к своей Нанге на Синий хребет рвется, ты невесту на Омолоне завел. Да разве повернут они табун...

Неуместная шутка задевает меня. Мы прорубались сквозь тайгу, мучились, прокладывая путь оленям, нас влекла на Омолон неукротимая жажда деятельности, горячее стремление освоить новые девственные земли, двинуть крупное оленеводство на юг, на пустующие таежные пастбища. Неужели он до сих пор не понимает этого?

- Хоть вы и директор, а Марию и Нангу к делу не путайте...

- Не учите! - взъерошился директор. - Табуном рисковать не позволю! Весной тундровых оленей не удержишь в тайге, уйдут к морю, растает табун, как сахар в стакане, а мне отвечать? Вернешь оленей в Западную тундру, и точка!

- Нет, повертывать табун с Омолона не стану.

- Что-о? Пока не ты, а я директор совхоза.

- А партийная организация, райком зачем? Жаль, нет помполита...

- Партийная организация, райком под суд за меня не пойдут.

- Будет, будет браниться.

Катя наливает опустевшие стаканы, подсовывает блюдечки с темно-вишневым вареньем из голубики - нашего " полярного винограда".

- Ладно, хватит! Не прошибешь тебя разговорами. Пей чай. Завтра поедем в райком.

Алексей Иванович хмуро покручивает ус. Разговор не клеится. Молчаливо потягиваем крепкий, ароматный чай, наслаждаясь домашним вареньем. Все усилия Кати примирить нас разбиваются о невидимую преграду. Прощаюсь с директором холодно. Катя провожает к порогу.

- Не забудьте, приносите завтра постирать и... не грустите.

Серые Катины глаза вспыхивают смешинками. Крепко сжимаю заботливую, дружескую руку.

Глава 6. КАБАЛЬНАЯ ГРАМОТА

Пурга разгулялась не на шутку. Северный ветер воет в печной трубе, играет в проводах струнами полярной арфы. Снег ударяет в замерзшие окна так, словно в стекла бросают горсти сухого песка. На улице темно, и космы слепящего снега кружатся под свист ветра, заметая сугробами домики поселка.

Начался месяц пурги. В тундре прервалось сообщение - слишком сильны и продолжительны бураны в этом году; даже опытные каюры не решаются пуститься в путь.

Все собрались на усадьбе и отдыхают после бесконечных скитаний по тундре.

В комнате, устланной оленьими шкурами, тепло и уютно. На бревенчатой стенке прибиты ветвистые оленьи рога, висит оленья шкура, отсвечивает воронеными стволами мой зауер.

Яркий свет электрической лампы льется из-под абажура, освещая письменный стол с бумагами. Сильные порывы ураганного ветра замыкают иногда провода, свет на мгновение гаснет, и чугунная печка светится в темноте огненно-красным сиянием.

Давно перевалило за полночь. Поселок спит, укутанный сугробами. Поет пурга, как будто скрипка плачет за белыми обмерзшими окнами.

Тоскливо на душе... Неужели всегда новое пробивает дорогу в такой непримиримой борьбе?

Два месяца торчу на центральной усадьбе, а толку нет. Боясь лишней ответственности, Алексей Иванович не согласен пускать табун к Синему хребту. В райкоме он назвал смоленский поход авантюрой. Я не остался в долгу и обвинил его в трусости. Мы сцепились на совещании, как драчливые олени, и теперь почти не разговаривали.

Ведь это огромное дело - подарить отчизне в трудную минуту громадный узел девственных пастбищ, крупнейшее оленеводческое хозяйство в сердце Колымской тайги, совсем близко от золотых приисков Дальнего таежного строительства.

Не желая осваивать Синий хребет, директор собственной рукой лишал хозяйство перспектив: в тундре, в кольце многотысячных стад оленеводческих колхозов, совхозу расти некуда.

Райком не решил нашего спора. Посоветовали запросить Якутск. Телеграмма ушла два месяца назад, но Якутск молчал. И вот час назад радист передал по телефону из районного центра неожиданный телеграфный ответ: " Колымский совхоз передан Дальнему строительству решайте сами на месте"...

Какой крутой поворот в нашей жизни! Не изменит ли передача совхоза внезапно и судьбу смоленского похода?

Управление строительства помещалось далеко на юге, в Магадане, пожалуй, не ближе Якутска. Но золотые прииски строились в сердце Колымской тайги, на подступах к пустынным плоскогорьям Синего хребта.

Почему Якутск не дал прямого указания штурмовать Смоленскую тайгу? Неужели там не понимают, что наши противоположные взгляды не примиришь на месте?

Вероятно, и директор не спит, получив эту хитроумную телеграмму. Решаю отправиться к нему для последнего объяснения.

Буран достиг особенной силы. Бревенчатый дом сотрясают тяжелые удары ветра. И вдруг в минутное затишье слышу за окном приглушенный лай ездовых собак и скрип полозьев. Прислушиваюсь... Снова ничего не слышу сквозь вой снежного урагана.

Почудилось? Разве найдутся люди, готовые пуститься в путь сквозь гибельную пургу?

Чу, опять...

Брякает гиря у входа. В коридоре шорох. Тихие шаги, ближе и ближе. Кто-то невидимый шарит по стене. Отворяется дверь.

Сгорбленная белая фигура в обледенелых мехах перебирается через порог. Лица не видно: малахай закутан обледенелым шарфом. Снежный гость, точно слепой, протягивает руку и оседает на оленью шкуру.

Подхватываю ночного пришельца, отдираю примерзший шарф, сбрасываю малахай.

- Пинэтаун?!

Красное от мороза лицо неподвижно. Пурга затянула ледяной коркой кухлянку, меховые штаны, камусы...

Хватаю с полки флягу со спиртом. Пинэтаун судорожно глотает обжигающую жидкость. Открывает глаза, жмурится в тепле раскаленной печки.

- Ух, доехал!.. Совсем замерз! - невнятно бормочет юноша заплетающимся языком.

- Ноги поморозил?

- Ко... не знаю.

Стягиваю торбаса с меховым чулком. Ноги окоченели, но, кажется, целы: спасли чулки из пушистого волчьего меха и стельки из сухой травы.

- Откуда ты, что с оленями?

- Ромул в Западной тундре...

- Табун повернули?!

- Нет, олени на Омолоне с Костей.

Ничего не понимаю. Уж не во сне ли вижу Пинэтауна? В последнее время часто мучат кошмарные сны. Трогаю холодные льдинки, примерзшие к меху, не сплю. Рядом живой Пинэтаун. Он блаженно улыбается теплу и тихо спрашивает:

- Почему долго не ехал? Совсем запутались: не знаем, куда кочевать: вперед к Синему хребту, обратно ли в Западную тундру? Ромул думал, думал, к директору поехал, тебя искать...

- Да где же он?

- В первой бригаде у Прокопия спит - олени не идут, страсть пурга крутит. Я собак у Прокопия брал, к тебе поехал.

Ну и дела! Бригада Прокопия стоит на зимнем стойбище у границы леса, в пятидесяти километрах от усадьбы совхоза. Не представляю, как пробился юноша один сквозь снежный смерч чудовищной пурги, бушующей в открытой Западной тундре?

Пинэтаун вытаскивает из-за пазухи замшевый мешочек, непослушными пальцами развязывает ремешок, вытряхивает на оленью шкуру комсомольский билет, серебряную медаль и два пакетика, склеенные треугольником.

- Письма тебе привез...

- Два письма?

- Одно Костя прислал. А это Мария велела передать. Без тебя совсем скучная девка стала.

Письмо Марии... Радостно дрогнуло сердце. Осторожно прячу крошечный конвертик в карман лыжной куртки. Не хочу читать письмо девушки на людях. Распечатываю Костино послание.

Пишет, что олени отлично провели зимовку, пора выбирать место отела. Но куда двигать табун? Ромул трусит, едет к директору - рассчитывает повернуть оленей обратно на Колыму. Оканчивая письмо, Костя язвительно спрашивал, долго ли мы с директором будем " тянуть кота за хвост".

Вовремя Пинэтаун прорвался сквозь пургу. Появись Ромул на центральной усадьбе - всему делу крышка. Алексей Иванович не преминет воспользоваться паническим настроением бригадира и вернет оленей в тундру.

Нельзя терять ни минуты. Угощаю Пинэтауна горячим чаем и поджаренными оленьими языками. Рассказываю о настроении директора, о неожиданной телеграмме из Якутска. Юноша сонно кивает, укладывается на мою койку и мгновенно засыпает.

Пора...

Натягиваю меховой комбинезон с капюшоном, одеваю мохнатые рукавицы, запираю на ключ комнату (пока никто не должен знать о появлении Пинэтауна), отворяю дверь тамбура и окунаюсь в гудящий омут пурги.

Ветер сбивает с ног, тащит по гладкому насту в воющую темь. Ощупью переползаю высокие сугробы, защищая лицо от жалящих ледяных игл. Снимаю с пожарного сарая лопату и долго пробираюсь сквозь упругий снежный вихрь, цепляясь за жерди оград.

В снежном водовороте пурги ползущий человек в меховом комбинезоне, в круглом скафандре обледенелого капюшона похож, вероятно, на водолаза, заблудившегося на дне океана.

После стычки в райкоме я не появлялся у Алексея Ивановича. Мы виделись только в конторе совхоза. Домик замело ребристым сугробом. Над снегом торчат макушки засыпанных лиственниц. Едва светит обмерзшее окно.

" Не спит... "

Прокапываю траншею к заснеженному тамбуру. Ветер рвет из рук лопату, слепит снежной пылью. Внезапное вторжение не удивляет директора. Он сидит за столом, подперев худощавой ладонью смуглую небритую щеку, словно поджидая гостя. На столе исписанный лист бумаги.

Катя крепко спит, свернувшись под заячьим одеялом. Пушистые волосы волной раскинулись на подушке. Невольно любуюсь спящей молодой женщиной.

- Пришел, возмутитель спокойствия?

- Пришел, Алексей Иванович.

- Читал?

- Читал...

- Ну, " решим на месте"?

- Пойдем к Синему хребту. Не угоним табун в тайгу, стесним летом стада у Полярного океана - сгубит оленей копытка.

- Копытка, говоришь. Ну, это не страшно - стихия, спросу нет, а вот табун в тайге распустишь - за решетку угодишь.

Едва сдерживаю возмущение: он готов потерять оленей от эпидемии, лишь бы не рисковать своим благополучием. Неужели и последнее объяснение окончится пустой вспышкой, тяжелым личным столкновением?

Разворачиваю на столе карту. В двухмесячное " сидение" на усадьбе разрисовал цветной тушью маршрут похода на Омолон, неизвестные речки и озера, часть омолонского русла, сопку Поднебесную, ягельные боры и в дальнем углу карты безымянные вершины Синего хребта (положил их на градусную сетку засечками с двух омолонских сопок).

- Смотрите, сплошные поля ягельников, олени в тайге привыкли, зимовку хорошо провели...

- Ну, это еще неизвестно. Промышленники с Колымской заимки пишут: оленей ваших видели в устье Омолона, повернул твой Ромул обратно табун.

- Не повернет Ромул оленей!

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒