ЕЩЕ ПОНРАВЬСЯ

Маша Конторович

ЕЩЕ ПОНРАВЬСЯ

Пожар в ворохе страниц

По мотивам «Повести о Сонечке» Марины Цветаевой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

СОНЕЧКА - 25 лет, но вы не верьте, это только паспорт. Сонечке 14.

Большая пустая комната. Тут раньше была мебель – продали. Что же делать? Есть нечего – 1919 год. В большой темной просторной комнате много книг. От пола до потолка. Без шкафов. Их же продали. Стоит большой стол. На нем ворох бумаг, какие-то карандаши, лампа. На широком низком подоконнике стоит граммофон. На другом таком же подоконнике сидит Марина. Это женщина 27 лет. Еще не уставшая. У нее горят глаза. И она ничего не понимает. Молчит. Курит. На веревках через всю комнату развешано какое-то мокрое тряпье. С него капает вода. Чистым бельем это сложно назвать. Но ничего. Сушится. Как высохнет – его наденут. И это, правда, будет одеждой. Одеждой самых настоящих людей. Но пока в комнате двое: Марина и Соня, Сонечка. Сонечка в пальто. Ее черные длинные косы аккуратно лежат на ее плечах. Ее аккуратное коричневое платье безукоризненно. Своими большими, удивленными глазами она рассматривает книги, будто вообще книги она видит впервые. Внимательно читает корешки, проговаривая названия губами.

СОНЕЧКА. Опять курите. Вот совсем курите опять. А дайте мне тоже. Одну папиросу на двоих? Я только на часик. Только для вас, Марина. Я не могла иначе. Если бы я не пришла, я бы умерла. Честно! Вы не верите мне? Ну, верьте. Марина. Верьте. Я обещала быть на платформе ровно через час. И этот час ваш. Представляете, едем из одного города в другой. А они такие похожие. Я ничего не могу с собой поделать. Такое ощущение, будто это все пригороды Москвы. И мне все кажется, что стоит мне только сесть на трамвай или взять конку, как я увижу вас. И эта разлука не сильно меня тревожит. Марина. Вы, пожалуйста, не верьте всему, если про меня что говорят. Вы, пожалуйста, только мне одной верьте. Я, Марина, никого не смогу любить. Я не могу вот так взять и к другому, к другой. Если вы вдруг услышите от кого, что я с женщиной или с мужчиной, то знайте, что это просто моя вечная боязнь одиночества. Я не могу. А вы далеко. Вот будут вам говорить: Сонечка-де, гуляла-де с офицером, или с солдатом, красноармейцем… Да даже если замуж выйду – не верьте. Я ваша, Марина. Я не могу. Это сердце оно такое. Что я с ним могу сделать? Сердце. Сердчишко. Сердище… Марина! А вы знаете, как оно в провинции? Вы представляете, что там такое происходит? Там же ужас, что творится! Все механики сцены курят прямо во время спектакля за кулисами. А в театре самом холод собачий. Никогда в Москве такого не было. Вы представьте, все зрители в шубах. В шубах! Я вам откровенно говорю. Вы меня знаете, Марина. Я соврать решительно не могу. И вот они курят, а весь дым. Этот сизый дым. Он на сцене. Марина… Простите мне, что я так часто говорю это: «Марина». Просто. Это мое самое любимое слово. Я его как воздух глотаю. Я, когда дышу, непременно в голове своей даже произношу: «Марина». Видите? Я же вам не кажусь глупой? Вы же знаете меня? Марина. Простите. Так вот. Этот дым он весь на сцене, представляете? И мы, артисты, стоим за кулисами, от этой махорки дышать ну решительно невозможно. И мы еле давим кашель. Хотя, я почему-то уверена, что зрителям все равно. Даже если бы мы кашляли во все горло и сморкались на сцене, для них это было бы ничего. Они ко всему привыкли. Но мы-то нет. Россия… Это так страшно, Марина. Никогда не выезжайте из Москвы. Как бы тут плохо ни было – там хуже. Не подумайте, я люблю русских. Я всей своей душой, всем своим сердцем, всеми своими слезами, я всем, всей собой люблю. Но я не могу. Это что-то страшное. Они сидят в шубах. А мы с ужасом думаем, что вот сейчас нам в легких платьицах выходить на сцену. А там вода в стакане замерзает. Какой тут уже театр, Марина? Поклонников нет, в газетах не пишут. Но мне не надо этого всего. Мне надо, чтобы были глаза, чтобы все-все понимали, что я говорю. Я же говорю из самого своего – растопыренного сердца. Из маленького своего сердечка. Ну вы же знаете. Оно как кровавый шмоток. И все не унимается. Сочится кровью. А они в шубах. Мне там так не хватало вашего голоса. Я каждый день зачитывалась там вашими стихами. И, не поверите, я целовала каждую строчку. Каждую строчечку. И представляла, как вы читаете их мне вот тут, вот в этой самой комнате. А я сижу в кресле. В моем кресле. Свернувшаяся, маленькая. На таком большом кресле. Вы не поверите. У вашей Сонечки, у вашей маленькой Сонечки слезы были больше глаз. Я решительно скучаю по Москве. Я бы так хотела сюда вернуться. И гулять с вами по набережной и по прудам. Я бы целовала ваши руки за каждое слово, за каждое вами написанное и за каждое вами произнесенное слово. У меня бы хватило поцелуев. Я боюсь, что только жизни бы вот не хватило. Я же скоро умру. Вы не смотрите так на меня и не жалейте. Я, правда, скоро умру.

Сонечка походила среди белья, отжала себе в ладошку немного воды с мокрого угла, поискала глазами, куда вылить воду из ладошки, подбежала к форточке, вылила.

СОНЕЧКА. В Москве теплее. Помните, нашу первую встречу? Было так чудесно! Студийцы. Все сидят. Смотрят на вас. Только на одну вас. А я-то знаю, что во всем зале нет никого, кроме нас с вами. Только вы с пьесой. И я. Слушаю, боюсь проронить слово. Марина, вот вы не знали, но написали это для меня. Сериозно говорю вам! Вот вы меня еще не знали. Студию нашу не знали. А написали специально для меня. Ну кто? Кто бы еще мог сыграть даму в черном? Это же вы. Вы сами. Я же… Ростом только вот не удалась. Но это же ничего? Откуда вам было знать, что я такая дурнушка? Нет-нет. Не говорите ничего. Я знаю, что вы скажете. Я некрасива. Я знаю. И точка. Вы говорили тогда, что румянец вас так заливал, что боялись, что спалите всю Москву. Нет. Это вы чувствовали мой жар. Потому что с первой же строчки это я горела. Это на мои горячие угли вы подули. И это я запылала. Не просто так. А для чего-то. Это вы, Марина. Все вы. Ваша пьеса «Метель». Тогда и правда было холодно. Но это какая-то горячая всепобждающая метель. Из самого вашего сердца. И все запылало вокруг. Марина. Я никогда ничего подобного не испытывала. Я так много раз влюблялась, что перестала считать. Кого-то я любила секундочку, кого-то несколько лет. Но каждая такая секундочка приравниваться должна на небесах к целой жизни. Иначе зачем они дали мне так много? А вас, Марина, я полюбила на все свои прошлые, нынешние и будущие жизни. У меня, знаете, внутри все такое – боюсь! Такое – люблю! Я помню, как оно было в пьесе… Ну вот разве это бывает? Такие харчевни… метели… любови… Такие господины в плаще, которые нарочно приезжают, чтобы уехать навсегда? Я всегда знала, что это – было, теперь я знаю, что это – есть. Потому что это – правда – было: вы действительно так стояли. Потому что это вы стояли. А Старуха – сидела. И все знала. И Метель шумела. А Метель приметала его к порогу. А потом – отметала… заметала след… А что было, когда она завтра встала? Нет, она завтра не встала… Ее завтра нашли в поле… О, почему он не взял ее с собой в сани? Не взял с собой ее шубу? Это все-все, Марина, из последних сил… Из моих самых последних…

Сонечка подошла к граммофону, сняла пальцем с него пыль.

СОНЕЧКА. Без меня вы совсем его не заводили. Ну что же вы так? Он же умрет без музыки. Это совсем не дело! Где же у вас пластинки? Нам необходимо что-то такое поставить жизнеутверждающее. Что-то такое очень русское. И чтобы трубы гремели. И чтобы все знали, что мы тут живем!

Пауза.

СОНЕЧКА. Марина, вы меня всегда будете любить? Марина, вы меня всегда будете любить, потому что я скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю, что скоро умру, и потому, потому все так безумно, безнадежно люблю… Когда я говорю: Юра – вы не верьте. Потому что я знаю, что в других городах… - Только вас, Марина, нет в других городах, а – их!... – Марина, вы когда-нибудь думали, что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую сию-минуточку, где-то, в портовом городе, может быть на каком-нибудь острове, всходит на корабль – тот, кого вы могли бы любить? А может быть – сходит с корабля – у меня почему-то это всегда матрос, вообще моряк, офицер или матрос – все равно… Сходит с корабля и бродит по городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке. А может быть, просто проходит по Третьей Мещанской (сейчас в Москве ужасно много матросов, вы заметили? За пять минут – все глаза растеряешь! ), но Третья Мещанская, это так же далеко от Борисоглебского переулка, как Сингапур… Я в школе любила только географию – конечно, не все эти широты и долготы и градусы (меридианы – любила), - имена любила, названия… И самое ужасное, Марина, что городов и островов много, полный земной шар! – и что на каждой точке этого земного шара – потому что шар только на вид такой маленький и точка только на вид – точка – тысячи, тысячи тех, кого я могла бы любить… (И я это всегда говорила Юре, в ту самую минуту, когда говорила ему, что кроме него не люблю никого, говорю, Марина, как бы сказать, тем-самым ртом, тем-самым полным ртом, тем-самым полным им ртом! Потому что и это правда, потому что оба – правда, потому что это одно и то же, я это знаю, но когда я хочу это доказать – у меня чего-то не хватает, ну – как не можешь дотянуться до верхней ветки, потому что вершка не хватает! И мне тогда кажется, что я схожу с ума. Марина, кто изобрел глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю – ни кто глобус, ни кто карты, ни кто часы. Чему нас в школе учат??! Благословляю того, кто изобрел глобус (наверное какой-нибудь старик с длинной белой бородой…) – за то, что я могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар – со всеми моими любимыми! Как жаль, что у вас нет глобуса.

Подходит к столу, берет маленькие песочные часы.

СОНЕЧКА. Вы не переворачивали их? Они ждали меня. Этот песок тут ждал меня, когда я к вам приеду и закручусь тут вихрем.

Сонечка переворачивает песочные часы. Смотрит на них, ждет, когда весь песок пересыпется.

СОНЕЧКА. Вот еще три минуточки прошло. Сейчас будет после… последняя… песчиночка… Все!

Сразу переворачивает часы опять. Ждет, когда пересыпется. Стоит молча, ушла в себя. Часы уже пересыпались, она стоит.

СОНЕЧКА. Ой! Марина! Я пропустила! Я вдруг глубоко задумалась и не перевернула вовремя, и теперь я никогда не буду знать, который час. Потому что, представьте себе, что мы на острове, кто нам скажет, откуда нам знать? Эта струечка песка одна знала срок и ждала, чтобы я ее перевернула. Марина, у меня чувство, что я кого-то убила! А если бы бог так раз и забыл бы перевернуть время… И все… Кончено время.

Пауза.

СОНЕЧКА. Там вон прямо за вашей спиной, за окном, объявление такое крупное: «Исправлю почерк» и адрес. Точно другой заботы нет. Девятнадцатый год. А они почерк исправляют. Да еще и такими буквами. Я плохая, Марина. Но я ничего, ничего не могу с собой сделать. Точно меня ведет что-то. Я не могу совладать со всем этим. Я просто делаю. Мне будто на ухо кто шепчет, а я делаю это. То – что велено. Другое – нет. Под пыткой не сделаю, если не почувствую, что меня ведут. На ярмарке как-то было. Иду в своем платочке, из-под платочка вижу – громадная женщина, даже баба, бабища в короткой малиновой юбке с блестками под шарманку – танцует. А шарманку вертит – чиновник. Немолодой уже, зеленый, с красным носом, с кокардой. Тут я его страшно пожалела: бедный! Должно быть, с должности прогнали за пьянство, так он – с голоду… А оказалось, Марина, от любви. Он десять лет тому назад, где-то в своем городе, увидел ее на ярмарке, и она тогда была молоденькая и тоненькая и должно быть, страшно трогательная. И он сразу в нее влюбился. А она в него – нет. Потому что она уже замужем за чревовещателем. И с утра стал пропадать на ярмарке, а когда ярмарка уехала, он тоже уехал, и ездил за ней всюду, и его прогнали с должности, и он стал крутить шарманку, и так десять лет и крутит, и не заметил, что она разжирела – и уже не красивая, а страшная… Мне кажется, если бы он крутить перестал, он бы сразу все понял – и умер. Марина, я сделала ужасную вещь! Ведь та женщина его ни разу не поцеловала – потому что, если бы она его хоть раз поцеловала, он бы крутить перестал: он ведь этот поцелуй выкручивал! Марина! Я перед всем народом.. Подхожу к нему, сердце колотится: «Не сердитесь, пожалуйста, я знаю вашу историю: как вы все бросили из-за любви, а так как я сама такая же…» И перед всем народом его поцеловала. В губы. Вы не думайте, Марина, я себя – заставила. Мне очень не хотелось! Но я тут же себе сказала: Завтра ярмарка уезжает – раз. Сегодня последний срок – два. Его никто в жизни не целовал – три. И уже не поцелует – четыре. А ты всегда говоришь, что для тебя выше любви нет ничего – пять. Докажи – шесть. И есть, Марина! Поцеловала! Это был мой единственный трудный поцелуй за всю жизнь. Но я же не могла иначе. А потом пошла не оглядываясь. А он, должно быть, до сих пор стоит. Десять лет, десять лет пыльных площадей и пьяных мужиков, а поцеловала – все-таки не та! Главное… Я всегда целую первая. Так же просто, как жму руку, только – неудержимее. Просто никак не могу дождаться! Потом, каждый раз: - Ну кто тебя тянул? Сама виновата! Я ведь знаю, что никому это не нравится, что все они любят кланяться, клянчить, искать случая, добиваться, охотиться… А главное – я терпеть не могу, когда другой целует – первый. Так я по крайней мере знаю, что я хочу. А еще, знаете, знаете? Я никогда не могла понять, и себя не понимаю, как можно – только что целовавшись – говорить молитву. Теми же губами… Нет, не теми! Я, когда молюсь, - никогда не целовалась. И когда целуюсь – никогда не молилась. А еще я никак не могу понять, отчего все всё свое время проводят в очередях? Что они там высматривают, кого ждут? Я бы от такого стояния с ума бы сошла. Я же везде бегаю, ношусь, на всех смотрю и каждого мысленно люблю. И не мысленно тоже… Ну, вы понимаете меня. Я не могу так. Просто. В этих очередях за мылом, за картошкой, туфлями… Ну, решительно, не могу я понять. Они все так нормально живут. А я люблю. Это так всегда теперь будет? Все такие серые, толстые, с короткими ногами. Будто созданы для очередей. Я же больше нигде не вижу их всех. Только в очередях. Я лучше умру с голоду. Чем буду стоять в этих очередях. Я вот не стою. И как-то получается все само… Продовольствие… Не знаю. Марина! Вы думаете, бог простит – что я так многих целовала? Хотя, он, наверное, и не считал… И я тоже – не считала.

Подходит к книжному шкафу, достает книги по одной, сразу ставит их на место, немного взвесив перед этим на руке.

СОНЕЧКА. Они все меня не любят никто. Юра меня не любит, Вахтанг Леванович меня не любит, Евгений Багратионович меня не любит. В Студии меня не любят, во всем театре меня не любят. А вы, Марина, будете любить меня всегда. Не потому что я такая хорошая. А потому что вы уже не успеете меня разлюбить. И потому что вы написали пьесы для меня, чтобы я играла. Вы всю меня там написали. Я умру, скоро умру, а вот это все будет. То, что вы написали. Зачем вы написали для меня эти пьесы? Вы же знаете, что никто их никогда не поставит со мной. Их поставят, но с другими. А меня там не будет. Потому что это будут другие. Они будут говорить вашими-моими словами, но это будут другие. Они будут говорить их своим ртом. Ртом, который совсем недавно ел гороховый суп. А теперь говорит ваши слова. Зачем вы это написали? Теперь меня все ненавидят еще больше. Теперь я никогда не смогу до конца умереть. Чтобы совсем-совсем. Я, знаете, не хочу так. Я хочу, как все люди. Я хочу, чтобы не смотреть в глаза каждому встречному, я хочу, чтобы не заглядывать во все окна, я хочу, чтобы не кусать губы, я хочу, чтобы не пританцовывать на мостовой, я хочу, чтобы муж и чтобы дети, и чтобы никого не любить. А я теперь и на всю жизнь такая – безнадежная.

Пауза.

СОНЕЧКА. Простите.

Пауза.

СОНЕЧКА. Марина, я страшно много говорю? Неприлично много, и сразу обо всем, и обо всем – всё сразу? Вы знаете, нет минуты, когда бы мне не хотелось говорить, даже когда плачу: плачу – навзрыд, а сама говорю! Я и во сне все время говорю: спорю, рассказываю, доказываю, а в общем – как ручей по камням – бессмыслица, Марина! Меня же никто не слушает. Только вы. Ах, Марина! Ну есть же минуты, когда не нужно говорить! А я не понимаю! Вот сейчас, например, ехала к вам сюда на поезде. А в купе со мной жених с невестой. Они такие счастливые были. Я им читала ваши стихи, расспрашивала их. И так глупо! Понимаю, что надо их оставить. Оставить их тихое счастье. А не могу. Льется поток прямо. Ничего не могу поделать. Так мне хотелось, чтобы они и меня полюбили, а через меня – вас. Я же их полюбила! И вообще, Марина. Я вот вдруг поняла, что очень хочу, чтобы все вокруг меня женились и рожали детей. Чтобы счастливые люди рожали счастливых людей. Сколько же радости вокруг будет! Сколько радости! И мне было бы не так грустно ехать в вагоне, смотреть на редкие покосившиеся дома и леса. Как там живут люди? Я не понимаю. Я еду в вагоне, у меня тепло, читаю стихи, рядом счастливая пара, улыбаются. А там мрак. И этот мрак не заканчивается. Только сойдя на перрон я понимаю – Москва. Теперь будет фонтан. Я как в фонтане живу, Марина. А там не фонтан. Там все серое, мрачное такое. И оно мелькает и мелькает. Бабы какие-то с ведрами, грубые бородатые мужики, дети в одних рубашечках. Почему, отчего они не будут жить нормальной жизнью? Отчего они не читают ваших стихов? Отчего они не ходят к нам в театр? Ведь достаточно только влюбиться в кого-то, а через это «влюбиться» влюбишься во весь мир. В огромный земной шарик. И все будут счастливы. И не будет войн и революций. Потому что все будут любить друг друга, целовать и читать стихи. А они на колодец за водой ходят. Хотя, Марина, на рассвете, наверное, очень красиво ходить на колодец или на реку за водой. Я бы ходила каждое утро! Я бы приносила вам каждое утро прохладной прозрачной воды. Я бы бегала босиком каждое утро. Не важно – по снегу, по траве, по грязи, пыли, воде… Что еще бывает у нас в России? Ну вы же поняли меня. Или я влюблюсь в одного казака. У него будут такие усы. И хутор. И на этот хутор я, до рассвета, буду прибегать босая в простом платье, с длинными бусами, почти чтобы по земле они ползли. Я буду прибегать к нему под дверь, ставить два ведра чистой колодезной воды и убегать. Обратно босиком. Чтобы никто не видел меня. А потом он догадается не спать всю ночь, увидит меня, схватит и сделает своей женой. А у меня на свадьбе, Марина… Я вот не люблю, когда венчаются в штатском. Это бездарно. А я выйду замуж за этого казака. По-сериозному: с предложением, с отказом, с согласьем, с белым платьем, с флер д’оранжем, с фатою… Потому что – и смущаться нужно, и чокаться нужно, и шампанское проливать, и я хочу, чтобы меня поздравляли – и чтобы подарки были – а главное – чтобы плакали! О, как я буду плакать, Марина! По моем Юрочке, по Евгению Багратионычу, по театру, по всему, всему тому, потому что тогда уже – кончено: я буду любить только его. И по Володе тоже. Так жарко тут у вас… Неужели, топить начали? Зачем? Ведь еще тепло… Хотя, ночи… А почему мы с вами и с Володей только по ночам у вас виделись? Как вы удивились, увидев его утром! Оказался блондином с голубыми глазами. А вы все это время дружили с черненьким! А я и правда – черненькая.

Снимает пальто.

СОНЕЧКА. Времени чуточку осталось только. Совсем немножко… Скоро совсем сяду и поеду опять гастролировать. Опять эти поезда, города, люди, цветы, записки, холод на сцене, пьяные механики… Но я все это все равно люблю! Ах, Марина! Как я люблю – любить! Как я безумно люблю – сама любить! С утра, нет, до утра, в то самое до-утро – еще спать и уже знать, что опять… Вы когда-нибудь забываете, что любите? Я – никогда. Это как зубная боль. Только наоборот, наоборотная зубная боль, только там ноет, а здесь – и слова нет. Ну, как сахар обратное соли, но той же силы. Ах, Марина! Марина! Марина! Какие они дураки! Те, кто не любят, сами не любят, точно в том и дело, чтобы тебя любили. Я не говорю… конечно… устаешь – как в стену. Но вы знаете, Марина, нет такой стены, которую я бы не пробила! Ведь и Юрочка… минуточками… у него почти любящие глаза! Но у него, у меня такое чувство, нет сил сказать это, ему легче гору поднять, чем сказать это слово. Потому что ему нечем его поддержать. А у меня за горою – еще гора, и еще гора, и еще гора… Целые Гималаи любви, Марина! Вы замечаете, Марина, как они его никогда не говорят? Мне один объяснял, что это грубо… отстало… что: зачем слова, когда дела? То есть поцелуи и так далее. А я ему: «Э-эээ, нет! Дело еще ничего не доказывает, а слово – всё». Мне ведь только этого от человека нужно: лю-блю, и больше ничего, пусть потом что угодно делают, как угодно не любят, я делам не поверю, потому что слово – было. Я только этими словами и кормилась, Марина, потому так и отощала. О, какие они скупые, расчетливые, опасливые, Марина! Мне всегда хочется сказать: - Ты – только скажи. Я проверять – не буду. Но не говорят, потому что думают, что это – жениться, связаться, не развязаться. Если я первым скажу, то никогда уже первым не смогу уйти. Они и вторым не говорят, Марина, никоторым! Точно со мной можно не-первому уйти. Марина! Я в жизни не уходила первая! И в жизни – сколько мне ее еще бог отпустит – первая не уйду. Я просто не могу. Я всегда жду, чтобы другой ушел, все делаю, чтобы другой ушел, потому что мне первой уйти – легче перешагнуть через собственный труп. Я и внутри себя никогда не уходила первая. Никогда не переставала любить. Ах, знаете, вы будете смеяться – это была совсем короткая встреча – в одном турне – не важно, кто. Совсем молодой – и я безумно в него влюбилась, потому что он все вечера садился в первый ряд. И так на меня смотрел, что – либо глаза выскочат, либо сам – на сцену вскочит. Только нужно понять! Это был не обычный влюбленный мужской взгляд, едящий, это был пьющий, мальчишеский. Марина, он глядел как завороженный, точно я его каждым словом и движением – как на нитке – как на канате – притягиваю, наматываю – это чувство должны знать русалки и еще скрипачи, вернее, смычки – и реки… и пожары, Марина! Что вот-вот вскочит в меня – как в костер. Я просто не знаю, как доиграла. Это длилось слишком коротко. Говорить нам было не о чем. Сначала я все говорила, говорила, говорила, а потом – замолчала. Потому что нельзя, я – не могу, чтобы в ответ на мои слова – только глаза, только поцелуи! И вот лежу утром, до-утром, еще сплю, уже не сплю, и вдруг замечаю, что все время что-то повторяю, да, - губами, словами… Вслушалась – и знаете, что это было: - Еще понравься! Еще чуточку, минуточку, секундочку понравься! Нет. Он – не смог. Еще понравиться. Не смог бы – даже если бы услышал. Потому что вы не подумайте: я не его, спящего, просила – мы жили в разных местах, и вообще… - я в воздух просила, может быть – бога просила, я просто заклинала, Марина, я сама себя заклинала, чтобы еще немножко вытянуть. Вытянула. Он не смог. Я – смогла. Никогда не узнал. Все честь честью. И строгий отец генерал в Москве, который даже не знает, что я играю: я будто бы у подруги. И никогда не забуду, это не наврала, и когда уже поезд тронулся – потому что на людях я никогда не целуюсь – поцеловала его розы в окне. Потому что, Марина, любовь – любовью, а справедливость – справедливостью. Он не виноват, что он мне больше не нравится. Это не вина, это беда. Не его вина, а моя беда. Бездарность. Еще понравься. Еще чуточку… Я бездарна, Марина. Я бездарна. Я не могу, как вы. И Юра, и Павлик, и Володя, и я, и еще много-много кто… А я бездарность. Еще понравься. Понравься.

Долго смотрит на Марину.

СОНЕЧКА. Куда они все уехали от вас? Бросили? И я тоже. У вас нет орешков? Я так орешки люблю. Ну вы знаете. Ядра – звезды. А шелуха – лучи. Я так глупо говорю, Марина. Будто я совсем-совсем девочка еще. Я никак не повзрослею. А Павлик вот женился. А как было с ним хорошо, весело… Марина! Я иногда ужасно вру! И сама – верю! Вот недавно, я в очереди стояла, пришлось, разговорились мы с одним солдатом – хорошим: того же ждет, что и мы – сначала о ценах, потом о более важном, сериозном. – Какая вы, барышня, молоденькая будете, а разумная. Обо всем-то знаете, обо всем правду знаете… - Да я и не барышня совсем! Мой муж идет с Колчаком! И рассказываю, и насказываю, и сама слезами плачу – оттого, что я его так люблю и за него боюсь – и оттого, что я знаю, что он не дойдет до Москвы – оттого, что у меня нет мужа, который идет с Колчаком. И тут я вам тоже приехала и говорю-говорю… Прямо водопады речи… Понравься еще… Еще чуточку… У меня же совсем нету времени, Марина! А я ни вам, ни девочкам не привезла никаких подарков. Хожу тут из угла в угол… И ничего-то я вам толком рассказать не могу. Как-то все так сумбурно. Давайте, я, может, станцую? Как в тот раз, у вашего фонтана? Как было здорово идти с вами туда на рассвете, когда никого нет. И знать, что это именно ваш фонтан, и ничей другой. Марина… Он же все еще стоит? Вот меня не станет, вы обязательно идите туда и вспомните, как я танцевала тогда. Я для вас танцевала тогда. Для вас так больше никто никогда танцевать не будет. Потому что тогда я вобрала в себя весь мир. Со всеми вами. И вы одна были там. И ваш фонтан. В моем сердце. И я танцевала. По шелухе от семечек. Почему никто не метет улицы? А, впрочем, зачем? Пусть будет. Пусть все присыплет шелухой от этих семечек. Как пылью. Как будто мы все заколдованы вместе с принцессой, как будто через сто лет приедет принц и поцелует ее. И тогда – мы все – сбросим шелуху эту, отряхнемся – и пойдем танцевать дальше. Опять будут пышные платья, строгие дамы, офицеры. Нам опять будет радостно. И никого-никого не будут стрелять. И я всегда смогу приносить не просто кусочек сахару вашим Але и Ирине, а целые конфеты буду носить. Буду приносить мешками, горами, и буду закармливать всех детей! Я так раньше убивалась, Марина, от того, что у меня никогда не будет детей. А сейчас, кажется, счастлива. Ведь это такой ужас, такой ужас, я бы просто с ума сошла, если бы мой ребенок просил, а мне бы нечего было дать… Впрочем, остаются все чужие… И вот всем бы дарила на улицах пряники, конфеты, пирожки. И все дети бегали бы с такими щечками и все бы смеялись и танцевали. Но надо, чтобы нашелся такой принц. И чтобы он догадался ее поцеловать. И чтобы он мог любить. И чтобы она тоже. Тогда мы все проснемся от этого сна. И заживем снова, как раньше. А то сейчас так, как будто это все неправда. Как будто это все вокруг я сама себе выдумала. И все абсолютно все ненастоящее. Только, знаете, что настоящее? Гроб! Моя Марьюшка где-то прослышала, что выдают гроба – да – самые настоящие гроба – ну, для покойников – потому что ведь сейчас это – роскошь, вы же знаете, что Алексею Александровичу сделали в Студии – всюду будто уже выдали, а у нас не выдают. Вот и ходила – каждый день ходила, выхаживала – приказчик, наконец, терпение потерял: - Да скоро ли ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, поимрешь, чем гроб выдадим – и тому подобные любезности, ну, а она – твердая: обешшано, так обешшано, я от своего не отступлюсь. И ходит, и ходит. И, наконец, нынче приходит – есть! Да. Да, по тридцатому талону карточки широкого потребления. – Ну, дождалась, бабка, своего счастья? – И ставит ей на середину лавки – голубой. – Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми своими косточками? – Умещусь-то умещусь, говорю, да только не в энтом. – Как это еще – не в энтом? – Так, говорю, потому что энтот – голубой, мужеский, а я – девица, мне розовый полагается. Так уж вы мне, будьте добры, розовенький, - потому что голубого не надо нипочем. – Что-о, говорит, карга старая, мало ты мне крови испортила, а еще – девица оказалась, а в розовом нежиться желаешь! Не будет тебе, чертова бабка, розового, потому что их у нас в заводе нет. – Так вы уж мне тогда, ваше степенство, беленький, - я ему, - испужалась больно, как бы совсем без гробику не отпустил – потому что в мужеском голубом лежать для девицы – бесчестье, а я всю жизнь от младенческих пелен до савана честная была. Тут он на меня – ногами как затопочет: - Бери, чертова девица, что дают – да проваливай, а то беду сделаю! Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают, особенно – покойников… Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом угроблю! – Да как замахнется на меня – гробовой крышечкой-то! Стыд, страм, солдаты вокруг – гогочут, пальцами – тычут… Ну, вижу, делать нечего, взвалила я на себя свой вечный покой и пошла себе, и так мне, барышня, горько, скоко я за ним таскалась, скоко насмешек претерпела, а придется мне упокоиться в мужеском голубом. И теперь, Марина, он у меня в комнате. Вы над дверью полку такую голубую видели – для чемоданов? Так она меня – прямо-таки умолила: чтобы под ногами не мешался, а главное – чтобы ей глаз не язвил: цветом. «Потому что как на него взгляну, барышня, так вся и обольюсь обидой». А, знаете, Марина, говорят, если вступить в какое-то актерское товарищество, то похороны будут за их счет. И гроб тоже. Я вот подумываю: может, вступить? А вы не знаете, для того, чтобы похоронить, надо тоже выстаивать очередь и иметь карточку? А то я в этом ничего не понимаю. Мне так надо, чтобы обо мне кто-то заботился, Марина… Чтобы всю мою жизнь как-то структурировать. А то я чувствую, что не смогу – сгорю. Надо как-то остепениться. Мне уже целых 25 лет. Я взрослая. Я актриса. Обо мне говорят. Я женщина. Вы знаете, Марина… Вы только, ради бога, не обижайтесь и ничего мне на это не говорите. Но я уверена, что предназначение женщины – любить мужчину. Всей собой любить одного-единственного мужчину. И родить продолжение их любви. Потому что, Марина, смерти нет. Ее не должно быть. А как будет смерть, если есть любовь и есть дети от этой любви. А у этих детей будут еще дети и еще… И так будет всегда. Пока не придет злой волшебник и не заколдует принцессу, что она уснет столетним сном… Марина! А вы не думали, а что, если этот самый волшебник нашлет и на принца вечный сон? На того самого единственного принца, который для той самой единственной принцессы? Тогда все пропало. Мы тогда вечно будем под шелухой семечек. Серые и оплеванные.

Сонечка подходит к лампе, включает выключает ее, дергая за веревочку.

СОНЕЧКА. Марина, я, скоро уеду. Через десять минуточек. И, вы знаете, может, мы не увидимся больше совсем? Да что же это я такое говорю? Конечно, увидимся! Я без вас не могу! О, Марина! Все у меня уменьшительное, все – уменьшительные: все подруги, вещи, кошки, даже мужчины, - всякие Катеньки, кисеньки, нянечки, Юрочки, Павлики, Володечка… Точно я ничего большого произнести не смею. Только вы у меня – Марина, такое громадное, такое длинное… О, Марина! Вы – мое увеличительное! Я раньше всех любила как-то легко. Нет, отдачей, всем сердцем, но будто я фея какая. И любовь дает мне силы летать. А теперь, Марина, я даже вас люблю как-то зло. С остервенением. Мне от любви хочется все рвать и кусать. Точно у меня зубы прорезались наконец-то. Будто, если любить я вот так, вгрызаясь в мясо, не буду, то сразу умру. То сразу потеряю рассудок. И не буду знать, где правда, а где мы все выдумали. Мы же все выдумали вокуг, Марина. Всю нашу жизнь мы выдумали. Мы бегаем читаем стихи, играем в пьесах, рассказываем невероятные легенды об Ундине, целуемся, танцуем. И нам кажется, что это всамделишняя жизнь и есть. А она, Марина, за окном. Там, где бабы загоняют домой полуголодных грязных детей, там, где карточки, очереди и солдаты. То платье и те бусы, которые вы подарили мне на нашей последней с вами встрече. Марина, я в них замуж буду выходить. И я буду плакать. Вы только не плачьте. Я за нас обеих выплачу себе все глаза. Я ведь знаю, что я в последний раз живу. Что от меня останется? Пара поцелуев. Понравься еще… Еще чуточку… Минуточку, секундочку…

Сонечка подходит к столу, берет листок, карандаш, что-то пишет.

СОНЕЧКА. Марина, вы не против же? Я тут немножко напишу вашей Алечке. Все дети волшебники, а особенно Алечка. У меня к ней маленькая просьба будет. Она глупая, вы не смотрите, не читайте ее… Просто, Марина, все вас покинули. И я тоже. Никого нет. Мой дом, ваш дом пуст. У меня дома стоит гроб, Марьюшка стоит в очередях, я стою у вас. Заведите граммофон, когда я уйду, чтобы как будто я не ушла. Чтобы как будто я растворилась в музыке. Пусть я буду еще немного тут. Пусть вы будете не одна. Марина. Вот сейчас осень. Но будет еще ярче все. Сначала окончательно осыпятся все листья, потом появятся глубокие грязные лужи, размоются тротуары, потом они замерзнут. И можно будет каблуком ломать лед на лужах. И будет скользко идти. А потом будет зима. И будет очень страшно. Будет очень холодно. И будет казаться, что мы вот-вот, еще чуть-чуть и совсем умрем. Марина, вы не думайте об этом. Вы думайте о том, как идет снег, как горит желтый фонарь, как идет одинокий прохожий, поднимает воротник, дышит себе на ладони, как скрипит снег под его ногами. Думайте об этом. В каждом таком прохожем буду я. И вы никогда не останетесь одиноки. Я всегда-всегда буду с вами. Мой дом пуст. А ваш нет. После зимы будет весна. Опять будут лужи, грязь, размытые дороги, разбитый каблуком лед. Я бы очень хотела умереть весной, когда прилетят первые птицы. Чтобы я сама не поверила, что умерла. Еще понравься… Как думаете, ваша Алечка справится с моей просьбой?

Поднимает листок, на котором писала, читает.

СОНЕЧКА. Наколдуй счастье и Большую Любовь – мне, маленькой и не очень счастливой.

Сонечка комкает листок, бросает в пепельницу.

СОНЕЧКА. Глупость какая. Постойте.

Выбегает на лестницу, громко кричит на кого-то.

СОНЕЧКА. Я Софья Евгеньевна Голлидэй! Мне вам нужно сказать два слова. Гадкие люди! Как вы можете так эксплуатировать женщину, одну, без мужа, с двумя маленькими детьми? Вы вламываетесь в кухню, когда она спит, чтобы мыться под струей! Точно вы от этого чище! Вы продаете ее часы и не даете ей денег! Вы в ее комнате, где ее книги и тетради, развешиваете свое поганое грязное белье! Ну, не грязное, чистое, все равно – поганое! Потому что есть чердак, с балками, но вам лень туда лезть! Марина Ивановна сдала вам комнату, а вы ей ни разу не заплатили! Словом, это бездарно – все ваше поведение с Мариной, без-дарно! И даже преступно! Вы, когда весь двор был полон солдатами – не разбудили ее среди ночи? Не просунули ей в щель какие-то идиотские мемуары и портреты – и целую мальтийскую шпагу? Я знаю, что сама говорила. А вы – пользуетесь! А если бы ее – расстреляли? Словом, помните: я сейчас уезжаю. Но я вернусь. И если я узнаю, что вы – вы меня поняли? Я наведу на вас беду – болезнь – и тиф. И чесотку, и что угодно – я вас просто прокляну.

Сонечка возвращается.

СОНЕЧКА. Ну хоть что-то… Марина, это сюда кот к вам лазил, в дыру в окне? Каждую ночь в котором часу? Марина, может быть, это моя смерть была – он ведь валерианкой пах? – Когда умирают, ведь тоже пахнет эфиром… Потому что зачем ему было лазить, раз нечего было есть? Он за мной приходил, Марина, за нашей смертью, за концом всего этого… Такой светло-светло-серый, почти совсем невидный, как рассвет? И весь в слюнях? О, какая гадость, Марина, какая гадость! Ну, конечно, это был не-кот, Марина – уже по вашей покорности… А я в эти часы не спала и плакала, ужасно плакала, Марина, по вас, по мне… Если узнаете, что у меня есть подруги, подруга – не верьте. И мужчина – не верьте. Потому что это всегда туман, жалость, вообще самозабвение. Вас же я любила в здравом уме и твердой памяти и все-таки любила безумно. Почему, Марина, мне все ваше пришлось полюбить, все до последней паутины в доме, до последней трещины на доме? Чтобы все – потерять? Который час? Ах, это у вас – в «Приключении» - она все спрашивает: который час? И потом опять: который час? И никогда не слышит ответа, потому что это не «который час», а: когда - смерть? Марина, нельзя все вернуть назад, взять и повернуть – руками – как реку? Пустить – обратно? Чтобы опять была зима – и та сцена – и вы читаете «Метель». Чтобы был не последний раз, а – первый раз? О, если бы мне тогда сказали, что все это так кончится! Я бы не только не пришла к вам в первый раз, я бы на свет прийти – отказалась… Но все-таки, который час, Марина? Это уже я – сериозно. Потому что меня к вам – не хотели пускать, я еле умолила, дала честное слово, что ровно в четыре буду на вокзале… Марина, зачем я еду? Ведь я никого не убью – если не поеду? Ведь – никто не умрет? Марина, можете вы меня понять? Я сейчас уезжаю от вас, которая для меня – все – потому что дала слово в четыре быть на вокзале. А на вокзале – для чего? Кто это все сделал? Нет, Марина, не стоит рассказывать и времени уже нет. Было – как везде и всегда было и будет. Без вас: - не было, я не была, ничего не было. Я сейчас в первый раз за этот месяц - живу, последний час перед смертью – живу, и сколько бы мне еще ни осталось жить, Марина – это был мой последний час. Не провожайте меня! Даже на лестницу! Пусть будет так, как в первый раз, когда я к вам пришла: я – по ту сторону порога, вы – по эту, и ваше любимое лицо – во тьме коридора.

Стоят, между ними порог.

СОНЕЧКА. Понравься еще. Еще понравься. А все-таки заведите граммофон, так веселее будет. Несколько поцелуев. И больше ничего-ничего не останется. Еще, еще чуточку…

Сонечка разворачивается, убегает по лестнице вниз. Стук ее каблуков быстро стих, будто Сонечки и не было тут никогда.

КОНЕЦ

Декабрь 2017. Екатеринбург