«РОЖДЕСТВО». рождественская история

«РОЖДЕСТВО»

рождественская история

Автор: Антон А Лоскутов

Действующие лица:

МУЖЧИНА

ЖЕНЩИНА

ДЯДЯ

ПОЛИЦЕЙСКИЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РАССКАЗГРУСТНОГО МУЖЧИНЫ

Я. Не хотел, никого я не хотел убивать этим утром. Просто спал, просто шел, проходил турникет и ехал в метро. Просто шел по спящим улицам. Просто шел по тропинке через замороженный пустырь, а под ногами хрустел бурьян. Просто зевал на ходу, шел к главному корпусу, и протирал запотевшие очки в фойе. Ел в столовой для преподавателей. Медленно несподнос через всю столовую, кивал, кивал, кивал…. Пил грушевый сок, и когда мне позвонил старый болтливый полоумный таксист, мне казалось, что я просто спал, ивсёчто происходит со мной сейчас, и всё, что произойдет после, это всего лишь сон.

ТАКСИСТ. Племяш, а племяш? Денежный займ? Четыре буквы? А?

Я. А? Четыре буквы, денежный займ?

ТАКСИСТ. «Долг»! Ёба! Четыре буквы! Денежный займ! Долг!

Я. И тогда я понял, что я уже давно сижу и говорю что-то вроде: «Я в шоке. Я в грушевом соке. Это я сообщаю на тот случай, если вы спрашиваете, что за пятно расплывается по моей голубой рубашке. Это грушевый сок из столовой для преподавателей. У вас есть еще какие-то вопросы очевидно? Например, почему я называю свою розовую рубашку голубой? Или какая она там у меня? Я не различаю цветов и готов поверить вам на слово.

Я в шоке, я даже не спрашиваю, почему вы ходите ко мне на занятия, все ваши друзья, судя по всему, забили болт, или как там называется у вас состояние полного равнодушия. Забить болт, да? Я забил на это болт.

Я в шоке, я в грушевом соке, я слон в розовой или даже в голубой рубашке, я с хобота и до хвоста залит грушевым соком, все наши занятия с этого дня прекращаются, потому что мне надо срочно уехать».

Что-то вроде этого я и сказал своему единственному студенту. Поэтому мне пришлось его убить. И далее и так далее и так далее и далее. Изатем я убил проректора, он полз к выходу из своего кабинета, и замер на полу коридора, и охранника, который спросил, отчего я ухожу так рано, и его твердую лысеющую голову пришлось долгозажимать в дверном проеме, и женщину в окошке пригородной кассы. Онакак котенок, искусала мне все пальцы, пока я месилее толстую влажную шею.

И вот яеду в электричке, а рядом растет гора использованных влажных салфеток. И оченьхочется стереть с рук это ощущение липкости от чужой кожи, от своей кожи, стереть всю кожу, мясо, кости и раствориться в чистоте холодного зимнего ветра, который свистит за окном и не ощущает ничего.

Граждане пассажиры! Обращаю ваше внимание на то, что вам совершенно не следует обращать внимание на меня и мое поведение! Я хочу улыбнуться каждому из вас, но дело в том, что у меня небольшая проблема – вот здесь, вот здесь и вот здесь, прямо в лицевых мышцах под кожей у меня размещенынебольшие, но весьма ощутимые кусочки битого стекла, поэтому я должен вас всех уничтожить, простите.

Что я несу, салфетки кончились, беда.

Я. И вот эта улица, и вот эта улица. Я долго стою перед ней, как перед норой – лезть, не лезть, лезть, не лезть. Застеклянной лапшой я вижу две размытые грядки домов, тусклыйасфальт отражается в сером небе, а в глубине висит свинцового цветазанавес. И этот дождь шел здесь всегда, и этот дождь идет здесь все время, и будет идтивсе время, до самого конца, до самого момента моей смерти, и потом и еще долго потом и вот, наконец, мой дом.

И забор съежился и осел как старичок, и старческий запах, горький и домашний, и дождь никакой не смоет его отсюда. И я стучу кольцом в воротах, затем открываю их, и поднимаюсь по четырем облезлым ступенькам на крыльцо, и уже на самой вершинея теряю силы настолько, чтоначинаюзаваливаться обратно, но на пороге уже подпрыгивает таксист – грязный, вонючий, морщинистый. Вот кого я хочу убить прямо сейчас, но пока я думаю, как это лучше сделать, я теряю драгоценные мгновения, а потом уже жалко и невозможно.

ТАКСИСТ. Племяш! Ну ты какой стал! Толстый! Белый! Красивый!

Я. В моих объятиях его легкое тело, свободно болтаются в разношенной коже суставы, он колет меня белыми спицами облезлых перьев из подбородка, от него пахнет зоомагазином. Кислый запах немытой птицы.

ТАКСИСТ. Давай, племяш, давай, проходи.

Я. Племяш - пельмеш, пельмеш - племяш. Мы варимся в маленькой кастрюльке родственных отношений, белая пена шипит из-под крышки, попадает в огонь, чадит, мы стараемся не замечать, как слезятся глаза друг у друга от этого дыма.

ТАКСИСТ. Хочешь посмотреть? Хочешь? Еще не очухался. Я, в катькиной комнате привязал к стулу. Согласну всё плану! План Гитлера, девять букв?

Я. Кофе есть?

ТАКСИСТ. Барбаросса!

Я. Дядя, кофе есть?!

ТАКСИСТ. Вредно! Метаболизм!

Я. Нет кофе, беда. Совсем беда. Не умею спать. С понедельника по субботу не сплю вообще, а в субботу я падаю и сплю все воскресенье, часов двадцать или около того. Могу упасть и заснуть где угодно. И так уже много лет. К пятнице я начинаю забывать обычные слова, а в словах, которые мне говорят другие люди, я слышу вообще все что угодно. В прошлую пятницу у меня была истерика от слова завлаб. Завлаб, завлаб, завлаб, завлаб, завлаб, завлаб, завлаб, завлаб. Смешное бессмысленное слово завлаб. Ну что ты там сидишь? У нас есть кофе?

ТАКСИСТ. Метаболизм!

Я. Ах, да, я же уже спрашивал. Сегодня четверг, а в голове уже все мутится будто сегодня суббота. Вряд ли сегодня суббота? Или суббота? Или не суббота? Суб-бота? Суб-бота, суп бота, субот-та. Субота. Субота. Суббота. Суобуота. Суббота.

ТАКСИСТ. Племяш, тут вот какое дело. Письмо. В ящике. Все ж заколочено, я, когда приехал, доску отодрал, смотрю, а там виднеется. А в последний раз, на Рождество, помянуть чтоб, ничего не было. Ошибка-неисправность? На конверте «тебе».

Я. Мне?

ТАКСИСТ. На конверте, на нем «тебе», так может и это. Да ты бери, бери-бери, не кусается!

Я. А, может, кусается? А может оно и правда кусается, это письмо, распухшее от влаги, в голубом или, например, розовом конверте? Письма, звонки, сообщения, после них какбудто кто-то прошел по макету жизни, мнутся дома под ботинком, мятая давленая бумага, с отпечатком грязной рифленой подошвы, старые открытки, конверты пластинок, пыльные пластиковые бутылки и пустые банки, чтобы сесть надо сдвинуть с сырого дивана весь этот хлам на пол…

ТАКСИСТ. Ну чего там, племяш? Чего там? А, племяш?

ЖЕНЩИНА. Обещала я вам написать про моего первого. Мой номер одинбыл наркоман. Был он очень внимательный и писал длинные письма. Про Снежных Великанов Севера, например. Они были из снега, снег был собран из огромного сообщества снежинок, а в каждой снежинке со страшным грохотом вращались тысячи ледяных колес и шестеренок. И каждая на своей игольчатой оси. Мучение содержалось именно в этом их сложном устройстве – каждое мельчайшее движение этих Великанов, заставляло сознание наблюдать и отмечать связи в каждой снежинке, каждую отдельно и все эти миллиарды вместе, отчего хотелось немедленно сойти с ума, но, увы, никак, совсем никак не получалось. В перерыве между длинными, он писал короткие и грустные письма с просьбой прислать деньги в конверте. Не важно, приезжал ли он ко мне на два дня, не ва….

Я. Это письмоне мне.

ТАКСИСТ. Об чем в конце-то там? Дочти!

ЖЕНЩИНА. Не важно, приезжал ли он ко мне, и что с нами стало, не важно, был ли он моим первым. Важно то, что вторым моим партнером по переписке стали вы. Стыд высушивает и поджигает корни моих волос, поэтому я заканчиваю письмо. Мы встретимся через некоторое время, и все это некоторое время я буду думать, отдавать или не отдавать вам это мое письмо.

Я. И я не понимаю, как к этому относиться.

ТАКСИСТ. Ну что, племяш? Хотишь? Глазком? Хорошо привязан, сидит. В ротеветошь, да и без того там... Отсутствие звука? Много букв! Тишина? Неверно! Ну? Еще попытка? Давай! Звуко-не? Звуко-не-про? Не-про-ни? Ни-ца? Цае…?

Я. Мость.

ТАКСИСТ. Батя там все капитально, царствия небесного! Ну что, племяш, посмотришь, глянешь? Понятно. Понимаю. Мужик. Чего смотреть, да? Чего глядеть? Сразу раз и все. И не смотреть, не глядеть. Да?

Я. Глаза у моего дяди как у курицы. Круглые, ясные, прозрачные. Курица ближайший родственник динозавру. Древние бессмысленные глаза. Дядя, купи мне кофе. Ты же на машине. Съезди на станцию, купи кофе.

ТАКСИСТ. Выпьешь и того? Да? Кончишь его, племяш? Ну а чего тянешь? Чего тянешь-то?

Я. И тут меня опять, опять рвет словами, и я говорю, и я кричу, и я говорю, я спокойно и властно говорю, что это Я РЕШАЮ, когда и как, и пусть он, дядя мой, ТЕРПИТ, потому что я сделаю это КОГДАСДЕЛАЮ, а не когда он тут хочет, потому что Я ЗНАЮ, что такое денежный займ из четырех букв, ЗНАЮ, и что мне надоделать, и что мне НЕ НАДО ДЕЛАТЬ и что мною НЕЛЬЗЯ управлять, и что никто НЕ СМЕЕТ мной управлять, что никто, и дядя мой, и НИКТО не смеет мной управлять НИКОГДА.

И сразу еще больше жаль дядю моего старого сумасшедшего таксиста, который смотрит на меня одним куриным глазом, потому что двумя страшно. И пена опять вылилась, и зашипела, и мы трем глаза от дыма, ипродолжает вариться – пельмеш-племяш и дядя его лавровый….

ТАКСИСТ. Серый, ну ты… я же хотел, чтобы быстрее. Батя вон…

Я. Прости.

ТАКСИСТ. Я ж ты знаешь, ты знаешь как я. Мы ж, я, малая, ты мелкий, я ж это…

Я. Его бормотаньеникогда никто не мог понять, только я, мой папа, может быть, сестра, а сейчас только я, только я, только единственный я.

ТАКСИСТ. Я ж ты, когда такой малек. Тогда я вот…

Я. Прости.

ТАКСИСТ. Тогда я вот с тобой, с таким вот, вот таким…

Я. Таксист, мой дядя, нет никого, во всей вселенной, кто готов смотреть без отвращения в твои прозрачные глаза, разглядывать облезлый подбородок, где как у старой курицы под перьями синяяусталая кожа…

ТАКСИСТ. Ты ж мой, ты ж маленький, ты ж вот такой, малёха, малёк, икринка рыбья…

Я. Прости.

ТАКСИСТ. А я с тобой, с таким вот, рукою по головке, а ты смеешься, смеешься, смеешься…

Я. Прости. Прости. Прости.

ТАКСИСТ. А теперь только ты. Только ты, только ты.

Я. Ну дядя мой, ПОЖАЛУЙСТА, купи мне кофе. ПОЖАЛУЙСТА. УМОЛЯЮ. Ты видишь, больше не кричу, япрошу тебя. Я тебя, ПРОШУ. И он, наконец, выносит из дома кудахтанье и шорох мусора, скрип суставов и куртки, набат моего голоса, стук калитки, кашель мотора, хруст гравия и я опять во вселенной ковров и мусора один, совсем один. И я могусидеть уставший и тихий, как сумка с мокрыми тряпками, на диване, сидеть, потому что только это правильно, только это, когда снаружи идет, и идет бесконечный дождь, сидеть на диване, пахнущем пластилином, супом, плесенью и яблочными огрызками, и сидеть и слушать дождь и сидеть и слушать дождь.

Я. Завлаб, завлаб, завлаб. Завлаб, завлаб, завлаб. Папа любил чеканки, всюду висят дешевые чеканки с красавицами, кувшинами, оленями, осинами и березами. Зато он не покупал березовые спилы. Это папин плюс и в этом его необычайное достоинство и его девственность. Обычно кто любит чеканки, любит и березовые спилы с березами опять же, церквями, колоколами, крестами и озерами в которых отражаются кресты, старики, храмы, и девы и ивы плакучие и опять же березы из которых так хорошо делать березовые спилы.

Откуда вообще в папе моем такая девственность? Чеканки да, а березовые спилы ни-ни. Очень ты в меня проник, папа, не вытряхнуть. Выходи уже, не сиди в моей голове и моей жизни. Не слушает меня папа, выходить из моей головы не желает. Может тогда кого-нибудь впустить ко мне в голову? Чтобы этот Кто-то погнал папу, как петушок прогнал вон лису из лубяной избушки. Стук, стук.

Стук, стук, стук….

А в дверь, к сожалению, и правда, стучат. Самое правильное, это никак не реагировать на звук, затаится, сидеть где-нибудь на скрипучем полу, и ждать, пока стук утихнет. И все эти мудрые мысли я думаю, глядя, на мокрую некрасивую женщину под дождем. Сумка у ней, как у почтальона. Из стихотворения. Я вас слушаю? Да и сама она, будто собралась за грибами в осенний лес. Есть такие сумасшедшие, которые собирают грибы в сумку. Я вас слушаю, говорите, говорите же. Она стоит с закрытыми глазами, и дождь течет по её некрасивому лицу.

ЖЕНЩИНА. Какого цвета мои глаза?

Я. Дождь идет. Это далекий гром или далекая электричка идет через далекую станцию? По банке из-под персиков дождь отбивает ритм разговора. А сколько времени нет дяди моего? Час? Или больше? Все это интересней, чем её глаза. Желтые?

ЖЕНЩИНА. Еще попробуй.

Я. Это анкета? Опросник?

ЖЕНЩИНА. Да, знаешь, да. Точно.

Я. Могу не отвечать?

ЖЕНЩИНА. Нет.

Я. А в другое время?

ЖЕНЩИНА. Лучше сразу. Это как в холодную воду.

Я. Открыла глаза, смотрит. Глаза у нее странные и серые, как стальная чеканка. А сама некрасивая. Когда стояла с закрытыми глазами была вся некрасивая, целиком. Но сейчас, когдасмотрит на меня, есть цветэтот стальной чеканки. Почему ясейчас об этом думаю? Много там?

ЖЕНЩИНА. Несколько вопросов.

Я. Простите. Вы меня простите. Я не готов сейчас отвечать на вопросы.

ЖЕНЩИНА. Это важно. Важно именно сейчас.

Я. Затащить внутрь и задушить. Она не выглядит сильной, справлюсь. Хорошо. Задавайте.

ЖЕНЩИНА. Ты любишь кого-нибудь?

Я. Ремнем от ее же сумки этой дурацкой. Сделать петлю, накинуть и затягивать, пока не полопаются эти красивые серые глаза. Соберусь с мыслями и сделаю. Как в холодную воду. Сразу. А что… для чего вы спрашиваете?

ЖЕНЩИНА. Просто анкета. Просто вопросы. Просто опрос.

Я. Вы можете прийти попозже? Или не приходить вообще. Зачем я даю ей выбор?

ЖЕНЩИНА. Я выбираю попозже. Через два часа? Давайте сверим часы.

Я. На моих час тридцать две.

ЖЕНЩИНА. У меня нет часов. Я приду по твоим.

Я. Хорошо. В три тридцать две. Сейчас вы уйдете?

ЖЕНЩИНА. Я уйду, чтобы прийти в три тридцать два. Хорошо.

Я. Хорошо. То есть нехорошо! Нехорошо! Почему я стою столбом?! Почему я все тяну и тяну время? Это неправильно!

ЖЕНЩИНА. Это правильно, начинать с вопросов. Мне все понравилось. Я приду.

Я. Почемуу нее такого цвета глаза? Почему у нее такая удобная для руки шея? Почему я задаю себе эти вопросы? Неважно! У меня два часа! Два часа! Я должен успеть! Я несусь как буря, как буря несусь по коридору! Я возмездие! Я возмездие!

А вот что происходит на самом деле – я смотрю на чеканку, у меня бессмысленное лицо, открытый вялый рот, а в дверь стучат. А в дверь стучат опять. Почему опять? Это ведь в первый раз. Да, в первый раз сегодня стучат в эту дверь. А я - а я просто спал стоя, перед этой чеканкой, глядя на эту серую стальную чеканку и не было никого, а был только я, и мой долг из четырех букв, который превратил мои мозги в грушевый сок и превратил меня в полного идиота, спящего, стоящего, глядящего на серую стальнуючеканку. Открыто!

На этот раз это дядя. А с ним полицейский. От неожиданности даю ему пройти внутрь и сесть на диван. И только после этого я хватаю стул и бью им ему в висок. И вазу разбиваю ему об голову, уже лежачему и заношу уже над ним телевизор «Рубин», который все равно не работает, и….

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Племянник, говоришь?

ТАКСИСТ. Племяш. Сережка. Учитель Он. В Академии Учит. Восемь букв.

Я. В институте. Общая физика, первые курсы. Что он там себе отмечает в блокноте? Что он там всё время отмечает?

ТАКСИСТ. Племяш, это Нрей Нтоич он тут начальник местный. Я его на станции, когда кофе тебе. Кофе же. Кофе ты хотел.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Я собственно чего. Поговорить зашел, насчет Гладкова.

ТАКСИСТ. Так вот же! Я же! Откуда? Племяш, откуда он? А? А как же мы? Ты, я и он? А еще он тут? А как же, мы же хотели! Барбаросса!

Я. Молчи! Пожалуйста!

ТАКСИСТ. Так вот сразу? А мы же и не успели! Мы же как? Почему? Надо ж бежать! Бежим! Четыре буквы всего!

Я. Дядя!

Я разжимаю руки, и телевизор довершает начатое. Теперь он мертв. Полицейский умер. Я сразу успокаиваюсь. А вот дядя мой, родственник динозаврам, наоборот суетится, тюкаетносом невидимыйкорм, потому что услышал фамилию человека, который в десяти метрах от нас к стулу привязан, и роет ногами груды многолетнего мусора. Мы долго молчим. Почему мы все молчим уже минуту? Надо что-то говорить, но кто сейчас должен говорить – я, дядя мой или этот мужчина, с окровавленной от телевизора Рубин головой? Это уж как то слишком – так долго молчать, надо сказать что-нибудь. Что именно? А если я сейчас вдруг заговорю после этого молчания, не будет ли мой голос слишком громким? И о чем говорить? А вдруг я начну говорить то, что я не должен говорить ни в коем случае? Или попробовать? Осторожно? Поговорить зашли? Насчет Гладкова? Ясно. Давайте говорить. Да? Давайте говорить. Хотите говорить? Давайте говорить! Говорите! Я вас слушаю! Алло! Алло! Я вас слушаю!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Я слышал, у вас кофе? Я бы не отказался. Да и вам бы. У вас такой вид, что вам бы кофе. Будь моя воля, напоил бы кофе всех в этом поселке.

Я. И небо бы напоил, - добавляет он. И с этими словами он прячет блокнот в карман, садится на диван, и понятно, что это надолго.

Я. Это декофеиновый кофе. Ужасно смешно, что дядя купил именно декофеиновый кофе. Мне приходится выходить на крыльцо, чтобы отсмеяться, чтобы вернуться обратно, но потом неудержимо хочется смеяться опять, и я опять убегаю и снова возвращаюсь, и я понимаю, что это очень странно, бесконечно странно, но ничего, ничего не могу с собой поделать.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Это чего это? Слезы?

Я. Нет, просто на улице дождь и временами он попадает мне на лицо. Простите меня, простите.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Странное Рождество – на улице дождь. Раньше на Рождество всегда был хоть какой-то снег. Помните, когда на Рождество шел снег?

Я. Кофе готов. Это декофеиновый кофе.

ТАКСИСТ. Я ж не из тех. Мне кофе нельзя. Всё сразу двоится-троится, себя не помню. Слабая эта, не варит. Запретил медицинский работник шесть букв.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Шесть букв? Что это вообще значит? Как вы его понимаете такого?

ТАКСИСТ. Я живот.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Живот? Куда он?

Я. Наверное, в машину за журналом.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. За журналом? Когда он говорит, я слышу будто какое-то кудахтанье, а не человеческую речь.

Я. Есть смысл, есть, поверьте.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И как такомумашину доверили?

Я. Он видит мир по-своему. Так всегда говорили у нас в семье.

ТАКИСТ. Я живот место занял. Я живот первое место. В руки не брать! В руки не брать никому! В руки тебе не дам! Оттуда смотри! Оттуда смотри от себя смотри сюда! Вот же!

Я. В этом квадратике пластика смысл всей дядиной жизни, но полицейский опять ничего не понимает.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Что-то я опять ничего не понял.

Я. И я рассказываю, что лет тридцатьтому назад мой дядя стал известен всему миру. В журнале напечатали кроссворд, который он придумал. И каждому клиенту, нет, не в руки! издалека он позволяет взглянуть на свой журнал. Журнал запаян в пластик, дядяутверждает, чтовнутри, чуть ниже, под кроссвордом, офсетной печатью, такой-то и такой-то - автор.

ТАКСИСТ. Такой-то и такой-то, значит, яи вся моя ФИО.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Известный человек получается!

ТАКСИСТ. Ёба. Уважаемый! Сейчас! Я сейчас! В машину, там надежней.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Папа ваштоже известный человек был. Директор школы. Такой он был волевой, конкретный. Бывший учитель физкультуры, что примечательно. Взял школу в свои руки. При нем был порядок.

Я. Сейчас проснусь от боли, и нет ничего –стоюяв коридоре перед чеканкой, а лучше сплю в преподавательской столовой в университете, над стаканом грушевого сока, а еще лучше в кровати слушаю тиканье последних минут перед будильником. Но пальцы жжет, и ясно мне кристально, что здесь я. И сейчас.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вы в курсе, что вы кофе себе на рукульете, алё.

Я. Вы знали моего отца?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Я был его учеником. У нас кто спорт любил, те, значит, его любили, а остальные хвостом за Гладковым. А я не ходил. Гладковтогда, в девяносто третьем Учителем Годастал, если не ошибаюсь. Ну а потом, когда несчастье с вашею сестройслучилось, все от негоразом отвернулись. Ну, это и понятно и правильно.

Я. Мы ходим по спирали, все ближе, ближе.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А я ходил на суд. Мой папаша тайком пропускал меня в зал заседаний, и я тихонечко сзадисидел. Помню желтые скамейки и что линолеумочень грязный. Ваш отец вел себя как мужик. Он так спокойно слушал все эти страшные подробности, как будто речь шла не про его ребенка, не про его дочь. И я смотрел и думал, что не хочу, как мой толстый папаша стоять за дверью на охране, а хочу как ваш. Также. Я как будто сериал смотрел, знаете. И ваш отец он был герой – Крутой, Убитый Горем Мужик. И я все ждал, когда он начнет обвинять… И вы там тоже были, такой мелкий и белый как бумага для протоколов. Вам сколько было? Двенадцать? Одиннадцать?

ТАКСИСТ. А дождь то того, тю-тю. Племяш? Так я за кофем? За нормальным я кофем мотнусь? Да? Ага? На станцию и обратно? Нрей Нтоич, наше вам. Наше вам!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Ну вот опять. Что он там прокудахтал, перед тем как свалил?

Я. Десять. А Кате четырнадцать. Но я вас совсем не помню.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А он всё молчал и молчал. Прокурор смотрел на него с таким, знаете, недоуменьем. Это правда, чтоон был другом вашего отца?

Я. Ходил по этой комнате взад вперед, и кричал «Ты идиот, мы так его упустим! » А отец молчал и смотрел в окно, через которое я вижу часть забора, и как зеленый огонек на крыше дядиной машины взлетает над неровностями асфальта.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И вдруг встал, и заговорил. Да лучше бы молчал! Простить Гладкова! Почему? Он же мог настоять на смертной казни!

Я. Ав девяносто пятом, весною, утром, Гладкова разбудили, и дали бы, наверное, почистить зубы, и одеться. И вывели из камеры, вели по коридору, и в комнате судебных наказаний, приставили к затылку пистолет…

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Умолял простить его. И судью и прокурора и присяжных. И тогда я вскочил…

Я. Теперь я вспомнил. Он крикнул что-то гадкоепро моего отца и побежал. Подросток тощий и нескладный, как стремянка, он выбежал из зала суда, и бежал изо всех сил и рос, и становился таким вот взрослым, широким начальником полиции, и перестал бежать, и перешел на шаг, и пришел сюда и сел на мой диван, пахнущий пластилином и супом, чтобы рассказать мне кто он такой. Нрей Нтоич, я помню тебя тоже. Кофе?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Нет, не поможет. Он же декофеиновый.

Я. У меня больше ничегонет.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Почему он его простил? Почему?

Я. Папа не говорил.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А перед смертью? Он же знал что умирает? Он же долго умирал?

Я. А он ничего не говорил, вру, говорил, еще как говорил, брал меня за руку и говорил, говорил, держал мою руку у своего рта, у него было такое горячее от температуры дыхание, будто с каждой фразой на мою руку плескали свежезаваренным кофе, будто кофе выливался из его рта на мою руку, и я помню, как, в конце концов, и, правда, на руку, на мои пальцы полилась густая и черная как кофейная гуща кровь. Ничего.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Ничего?

Я. Ничего. Простите, мне надо помыть руки. Здесь очень грязно.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Я был верным вашему отцу. Но после того случая… Я не смог. Не понял и не смог.

Я. Может быть, моему отцу был нужен вот такой сын. А не я.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Так вот Гладков. Якак-то написал ему письмо в тюрьму. Говорю, столько летпрошло и теперь….

Я. Зачем?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Да! Именно! Зачем? Зачем?! А он мне какой-то бред, про какие-то там слайды и еще какую-то галиматью. Вопросы у меня остались. И вот три дня назад Гладков выходит. Должен отмечатьсяв отделении, но его нет. Я его ищу. Мне говорят, вышел с зоны, прошел КПП, из проходной вышелнаружу, сел в такси и всё. И растворился, как, ха-ха, кофе в кипятке. Как кофе в кипятке.

Я. Мы стоим в гостиной, он рассматривает чеканки, а я рассматриваю его. Он такой, в принципе, скучный, этот мужчина, но я почему-то с ним не скучаю. Не скучаю.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Столько пыли. Везде пыль. Тут пыль и там пыль. Почему вы приехали именно сейчас? Здесь же никто не живет?

Я. Память.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Мучает? Я понимаю. Интересно, что вы стали учителем как ваш отец. Но почему же физика? Гладков был физик. Что-то для меня тут не сходится. Я тоже хотел стать учителем, и в начале, сразу подумал на вашего дядю, ну как же, тоже таксист, и Гладков по слухам сел в такси и растворился. Но дядя ваш он безобидный, сейчас явспомнил, что этот журналон мне показывал и раньше, но я совсем не понимал, к чему. Такой вот не способен на убийство, комическая роль, горбун или карлик. Он не герой, и я, конечно, машину бы у него забрал, но в остальном он, в общем, безобидный. Или опять я ошибаюсь? Жирафы там, пакгаузы, подъезды, разъезды, полуторка военная, тапыль.

Я. Тапыль?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Там пыль, там пыль, и там летим, летим, и там летим, летим…

Я. И он еще долго поёт эту старинную сонную песенку про пыль, и там летим и поле там…

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (поёт). …И поле там, и там полёт и там летим, над полем пыль…

Я. Там пыль. Сказал и проснулся.

ЖЕНЩИНА. У тебя удивительное лицо. Непонятно сколько тебе лет – то будто мальчик лет десяти, то мужчина за пятьдесят.

Я. Что-то еще?

ЖЕНЩИНА. А еще ты кричишь во сне.

Я. И не знал. Для этого нужен другой человек, а у меня такого никогда не было.

ЖЕНЩИНА. Почему?

Я. В моей голове, как кукуруза в масле, каждую секунду лопаются и расширяются мысли, и когда их становится слишком много, я открываю рот. Мне кажется, когда человек открывает рот только чтобы избавиться от излишка мыслей, у него мало шансов найти другого, который согласится смотреть на него, когда он спит.

ЖЕНЩИНА. Теперь ябуду смотреть на тебя, пока ты спишь.

Я. Если бы я выпил нормального, а не этого смешного декофеинового кофе, я бы остался на ногах, а так тело мое лежит где-то, а я тут, в темноте, и я разговариваю с тобой. Я помню, какого цвета твои глаза. Они цвета серой стальной чеканки, что висит в коридоре.

ЖЕНЩИНА. Темнота, потому что ты закрыл глаза. Но для нас нет темноты, ведьнас освещает звездное небо, которое у нас внутри.

Я. Она вынимает из моей головы то, что я не хочу вынимать, и от этого мне опятьнестерпимо хочется её убить. Надо было сделать это сразу.

ЖЕНЩИНА. Ты сказал это вслух, про сразу и про убить, и это, знаешь ли, обидно.

Я. Где я? И где реальность? Может там, в настоящем, ясижу в столовой над стаканом грушевого сока, и все обходят меня, и никто не решается тронуть за плечо, потому что боятся, что я начну заваливаться на бок, и кто-то завизжит, и все бросятся ко мне или, наоборот, к дверям, или…

ЖЕНЩИНА. Ты говорил, что настоящего не существует.

Я. Что? Нет. Не так. Не совсем так. В настоящем, свет отталкивается от поверхности объекта, и его частицылетят в пространстве, пока ихне поглощаютчерные дыры наших зрачков. Нервные импульсы, по цепочке, достигают мозга. Сознание расшифровываетнейронные сигналы, после чего переводитих в картинки, сверяя каждую деталь с библиотекой образов. К тому моменту, когда мы осознаем зрительный образ – настоящее успевает измениться. Как Ахилл не может догнать черепаху, так и мы никогда не успеваем увидеть настоящее.

ЖЕНЩИНА. То есть настоящего не существует. А еще ты говорил про звездное небо внутри нас.

Я. Я этого не говорил.

ЖЕНЩИНА. Говорил. Поэтому я здесь, рядом. Ты противоречишь себе и противоречишь реальности, вот ты говоришь, что мои глаза серого цвета, а это вовсе не так.

Я. Я дальтоник, я не различаю оттенков, в моем мире твои глаза цвета стальной чеканки. Всё, хватит, уходи, сны это вовсе не то, ради чего я сплю.

ЖЕНЩИНА. Ты сам позвал меня. Ты позвал меня и я пришла. Хочешь еще поспать? Я буду смотреть на тебя, и беречь твой сон.

Я. Я не звал тебя, чтобы ты берегла мой сон.

ЖЕНЩИНА. Ты звал меня как поэт, а не как физик, хотя, конечно же, ты физик, а не поэт. Я помню все твои слова наизусть. Вот кусочек из моего любимого: «я шел по улице, была весна, настоящая весна…»

Я. Я проснусь, и тебя здесь не будет. Ты врешь, как любой сон, как все люди на свете.

ЖЕНЩИНА. Я не все люди на свете. Я одна. И вот ты проснешься, увидишь меня и поймешь, что я не вру. Я обещаю тебе. Я тебе клянусь.

Я. Я тебе не верю.

ЖЕНЩИНА. Вот и проверим. Хочешь?

Я. Не знаю.

ЖЕНЩИНА. Ты проснешься, и мы будем вместе навсегда. Навсегда.

Я. Почему? За что? Я же еще ничего не сделал?

ЖЕНЩИНА. А сейчас тебе сновадесять лет. Спи.

Я. Я не знаю, кричал ли я во сне, но проснулся я оттого, что дождь перестал, изабор замерз, и ветки деревьев в саду превратились вчурчхелу. Ивсё, и леденцовый асфальт, и пустые машины на кривой улочке, и каждый звук застыл в ледяном жучином панцире и от этой тишины я и проснулся. Абсолютно один. Сон есть сон, как и все сны и как все люди на свете. Тихо-претихо.

И тут же ворвался, махая руками дядя, старый безумный таксист, как случайно пнутая курица.

ТАКСИСТ. Племяш, тут такое дело. Я наделал делов и поехал. Всё, так что всё, всё сам.

Я. Что происходит?

ТАКСИСТ. Ты тут сам. У тебя ж долг, а я ж так, помогать, я ж того, я ж брат, да, племяш? Мне твоя батя сказал, давай подальше держись, а я вот все равно помогаю, мне твой батя говорил, всё сам сын всё сам сделает, а ты держись подальше и всё. Вот я всё и поеду. Вещичек вот соберу…

Я. Надо же, как ясно в моей голове, в моей голове день и чистота, в моей голове явно кто-то провел уборку, вынес мусор, выкинул использованные влажные салфетки, убрал окровавленный телевизор «Рубин», протер пыль с чеканок, и даже постирал рубашку, то ли розовую, то ли голубую, и теперь я ясно вижу всё, и могу разобрать то, что раньше... Погоди. О каких делах ты говоришь?

ТАКСИСТ. А? Что? Ну делов… Поеду. А где вещички? Ты убирал тут вещички? Кто тут всё ыыыы…Вещички мои, вещички… да хер с ними с вещичками, поеду…Ну а чё, ну а я не могу? Да могу! Да поеду! Да не нужен я тебе, чего я тебе-то! Всё ты сам, толстый, белый, красивый! Племяш!

Я. У меня так чисто и хорошо внутри, у меня внутри рождество, у меня внутри церковь в воскресенье, я люблю тебя, дядя.

ТАКСИСТ. Да ты понимаешь, племяш, понимаешь, тут же чувствительные клетки, пять букв, клетки организма, так что пора мне, уж и Рождество вон, пора мне.

Я. Ты никуда не уйдешь. Мы же должны. У нас же долг.

ТАКСИСТ. Денежный займ, четыре буквы.

Я. Долг.

ТАКСИСТ. Четыре буквы всего. А? Племяш? Да? Сейчас?

Я. Как приласканная птица, притихла и моргает глазами и ждет, что будет дальше. И вдруг снова соскакивает и мечется, мечется.

ТАКСИСТ. Нет, пойду, не могу. Ну дела, ну дела! Ну дела! Я ж кофе покупал. Черный кофе. Станция, касса. А там один шпет, докинь. А я ж, ну так и это. А он такой вот туда, а я думаю, ну покажу, и показал, а говорю, а в руки не дам. Кофе я не купил, а теперь пошел.

Я. Что-то перестал даже я тебя понимать, дядя мой, сумасшедший таксист. Успокойся.

ТАКСИСТ. А он хватал и смеялся. А я говорю положь, а он смеялся и уходил, и я тогда догнал и камень…Чувствительные клетки организма, пять букв, не восстанавливаются! Пока!

Я. И хлопает за ним дверь и снова тишина и нарядная церковь, и мытый пол, и я даже не обижаюсь на то, что…

ТАКСИСТ. Ааааа нет! Нет! Идет! Сюда идет! Я тут, ты меня не отдавай, не отдавай меня!

Я. Что? Кто идет? Куда ты лезешь? Вылезай! Вылезай немедленно!

ТАКСИСТ. Не отдавай меня!

Я. Вылезай, а то я шваброй тебя оттуда выгоню! Вылезай! А ну? А ну?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вижу, решили прибраться. У вас так чисто.

Я. Да. Я собственно. Вот даже шваброй вот. Здравствуйте. Как он привычно входит, как к себе домой.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Удивительно. Какие метаморфозы с вашей квартирой. И с вами. Вы выглядите на порядок лучше.

Я. Я еще не смотрел на себя в зеркало, я даже…Я даже… Да. Как это странно!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. С вами всё в порядке? Со мной вот нет – всё просто ужасно, хуже не бывает. И всё вроде такое бытовое – ну заскочишь домой, ищешь какую-нибудь бумажку, перебираешь бумаги в шкафу…

Я. Как это странно и удивительно: мы что-то делаем, мы что-то пытаемся делать, мы что-то пытаемся изменить, мы что-то пытаемся, мы на что-то надеемся, а потом в зеркале на тебя смотрит твой отец, и ничего, ничего, совсем ничего от тебя не зависит, и ты смотришь в зеркало на своего отца, и понимаешь, окончательно понимаешь, что от тебя ничего не зависит.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. …А потом бац, и отключаешься. И дальше уже видишь себя со стороны, будто не ты это, а тебя показывают в каком-то странном сериале. Эй? С вами точно все в порядке?

Я. Нет, со мной всёне в порядке, со мной вообще всё не в порядке, потому что из зеркала на меня смотрит.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Ваш папа? Что вы так удивляетесь? Да, вы поразительно на него похожи, я еще в первый раз это отметил, какая-то у меня в связи с этим робость, будто я ваш, ха-ха, ученик, но вы знаете, нет. Нет, я не буду вести с вами себя как ваш ученик, поскольку лично я вмоем персональном зеркале вижу своего папу. А мой папа был наглый мент, который вообще никогда ни перед кем не робел. Хотите этих булочек? Купил в магазине на станции по случаю, я прямиком оттуда.

Я. Своего я увидел впервые. В смысле, впервые в зеркале. Нет, я не хочу булочек, и даже кофе, что удивительно, мне совсем не нужен.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Булочки я предлагаю, но не советую, их держат в полиэтиленовых пакетах, и они задыхаются, эти три маленькие задохнувшиеся булочки, не знаю, зачем я их купил, вряд ли я верил, что их еще можно спасти, скорее, это символ моей низкой самооценки. Она сильно упала в последнее время, моя самооценка, и я хочу сказать, что в этом виноваты вы и вся ваша семья.

Я. Моя семья?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Да. Хотя и моя тоже постаралась. И в результате что? В результате я купил три задохнувшиеся булочки. Знаете, в первый раз я пришел сюда, потому что вышел на свободу убийца вашей сестры, я искал его, был у меня к нему один вопрос. Атут вы, и я стал думать, что может в этом есть смысл? Может зря яв нем так разочаровался? И эта мысль меня приятно согревала и радовала и моя самооценка…

Я. Какая мысль?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Мысль, что мой учитель не сошел с ума. А наоборот, стал холодным от горя – я тоже вот хочу быть холодным, но у меня не получается, черт, совсем не получается, поэтому я ем всякую дрянь, и это все плохо кончится…

Я. Вы говорили про учителя?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Да… Извините… Про вашего отца. Я подумал, что, вдруг, онзахотеллично наказать убийцу? И именно поэтому умолял, чтобы вышкузаменили сроком, чтобы убийца остался жить, ивышел на свободу. А затемоставалось только ждатьтого дня, чтобылично, своими руками, так сказать. Правильно? К примеру? Да? Почему бы нет?

Я. Да. Почему бы и нет. К примеру.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А почему бы нет? Потом он понял, что умирает, что не дождется выхода убийцы из тюрьмы, и, значит... Вам сколько было лет, напомните?

Я. Десять.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И своего ребенка он заряжает как пистолет с одним патроном, как пишут в детективах. Вы любите такие книги?

Я. Люблю.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А я вот смотреть люблю, а читать мне скучно. Все мастерство автора это тянуть с развязкой как можно дальше, а может всё самое интересное это не есть развязка? Одним словом не люблю. А вы? Тоже не любите?

Я. Не люблю.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И это все объясняет и просьбу о помиловании, и исчезновение Гладкова и ваш приезд и главное – возвращает мою веру в людей, а это ведь так важно. Да?

Я. Да.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И вы так испугались, когда увидели меня, засуетились, вы и ваш дядя, как пойманные с поличным, и я тогда сразу укрепился в своих мыслях, а потом вдруг щёлк, - и вам стало все равно. Я видел, в какой-то момент вам стало все равно, вы перестали меня бояться, я не знаю что произошло, но что-то произошло, да?

Я. Да.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И знаете, случилось что?

Я. Что?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вы просто взяли и заснули на диване. Ни разу с таким не сталкивался, что кто-то засыпал на допросе, а мы обманывать себяне будем, ведь это был допрос, да?

Я. Да.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А я ведь знаю, когда люди волнуются, а когда им все равно, и вам было абсолютно, тотально все равно. И тогда я подумал, что-то я не понимаю. Где-то упускаю. Что-то не схватываю. И история с моим учителем, с моим разочарованием опять повисла в воздухе. Я стал искать письмо Гладкова, я подумал, я перечитаю его, может там есть что-то, что я прозевал, и знает что?

Я. Что?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Мерзкое чувство собственной неполноценности. Вот как эти булочки, нельзя же сказать, что их можно есть нормальному человеку, но я вот купил, видимо я не считаю себя нормальным, и это уже моя самооценка. Хотите? Возьмите одну из них?

Я. Вы уже предлагали.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вижу, вы себя высоко цените. Впрочем… они ничего… ничего… или это мне уже всё равно… не понимаю…

Я. И вот он так сидел, бормотал и жевал свои задохнувшиеся булочки, а церковь внутри меня уже погасла, свет выключили, свечи задули и мне хочется только быстрее покончить со всем этим, с тем, зачем я сюда приехал, чтобы ехать обратно, в мою жизнь. Кстати. А она есть, моя жизнь?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Не знаю.

Я. Что?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вы сейчас спросили «А она есть, моя жизнь». А я отвечаю – не знаю. Всё это плохо кончится, плохо кончится.

Я. Нет, я хотел спросить, я хотел узнать, зачем вы приехали? Кормить меня булочками приехали?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Булочки я уже по случаю купил, я был в магазине, в который поехал за кофе ваш дядя, и он действительно там был, и даже взял клиента, мужчину риелтора из города, который хотел посмотреть здесь какой-то дом, и уехал с ним в неизвестном направлении. Вернее теперь уже в известном. Чего я не знаю, так это где сейчас ваш дядя? Где он, не знаете?

Я. Знаю, конечно, знаю. Будете смеяться, он за диваном. Все это время он сидел за диваном за вашей спиной. Посмотрите за диваном, разве вы не слышите, как он сопит там, согнувшись в три погибели? Конечно, я этого не говорю, хотя такая мысль у меняесть, и она, признаться, очень чешется, и хочет чихнуть и брызнуть из моего рта.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Напал на человека. Ударил его камнем, представляете? Вижу, вы удивлены. А представьте, как был удивлен этот мужчина, ваш дядя начал показывать ему свой знаменитый кроссворд, а после этого вдруг напал на него и попытался убить, всё это странно, не находите?

Я. Хо-хо-хо, я смеюсь как Санта Клаус по телевизору, хо-хо-хо, потому что не могу сказать ничего другого, потому что вижу, хо-хо-хо, как выпрямился дядя за спиной полицейского, и смотрит на него, хо-хо-хо, яростно, хо-хо-хо, как на змею в курятнике…

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. И знаете, у меня вдруг появилась новая мысль. Мне конечно надо ее еще додумать, потому что поспешность в таких серьезных вещах это самое худшее, но вот давайте прикинем, как погибла ваша сестра?

Я. Хо-хо-хо! Хо-хо-хо!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А я вам напомню, я обстоятельства того дела помню очень хорошо. Гладков ударил ее твердым тупым предметом по голове, предположительно…

ДЯДЯ. Племяш, да ты что! Да ты что! Что ты такое, а? Он рвал, он хватал и рвал, я защищал, а он смеялся и рвал и я защищал его камнем, потому что! Что? Что скажешь? Врёшь? Не ври!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Да я жечуть не подавился сейчас. Руки давай сюда. Руки, я сказал, давай сюда. Вот так.

ДЯДЯ. Племяш, он врет, я защищал, я дал, я сказал, гляди оттуда, я сказал, а он взял, он схватил, он вырвал у меня, это защита, защита!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Папа у меня…

ДЯДЯ. Племяш, ты не слушай, ты ж у меня маленький, я ж один и ты один, мы одни, а тот рвёт, рвёт, рвёт, а этотврёт, врёт!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Папа у меняв таком случае… Да стой ты смирно!

ДЯДЯ. А ты не ври, не ври! Племяш, он же врёт, он врёт! Не ври! Не ври!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Папа у меня в таком случае говорил – отставить цирк!

Я. И цирк сразу же ушел в отставку. Все успокоились и стали тихими, под стать этому замерзшему дню, и меня вновь посадили на диван, а птицу в клетку, старую больную облезлую птицу посадили в клетку. А начальник цирка сделал мне выговор.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Ну потому что мы взрослые люди. А если бы он стукнул меня по голове? Он же себя не контролирует, что вот он тут сейчас кричал, что это вообще было?

Я. Он сказал, что клиент, которого он взял на станции пытался отнять и разорвать его журнал с кроссвордом. Еще он сказал, что он мой единственный родственник, и что кроме него у меня больше никого не осталось.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Бред собачий, как я мог есть это говно, у меня будто все нутро залепили кислым тестом.

Я. Его самооценка после случая с дядей выросла и стала совсем другой. Как у большого важного человека, который даже говорит иначе. Он теперь не говорит, он коротко лязгает.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Мы будем еще разбираться кто виноват, у потерпевшего сотрясение мозга, а вашему дяде следует пройти медицинское освидетельствование, чтобы понять насколько он вообще в себе.

Я. Он видит мир по-своему. Так говорил мой отец.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Да уж, по-своему. Видали мы таких, по-своему.

Я. Лязг, лязг, лязг – задвижки на птичьей клетке.

ДЯДЯ. Племяш, слышь? Слышь?

Я. Я слышу, дядя, слышу.

ДЯДЯ. Ты там всё, ну ты это, ты всё это, четыре буквы.

Я. Я слышу, дядя, слышу.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Всё, отдыхайте. Надо было бы конечно и вас… как же все-таки странно, что вы так похожи на своего отца… дурацкое чувство, отдыхайте.

Я. Он вышел, а я сидел, и сидел, и было внутри меня пусто и темно, и потом я встал, потому что я хороший сын. Я встал и пошел в комнату Кати, ту, в которой заколочены окна, и оббиты коврами стены. Я пошел, потому что я хороший сын. И потому что я хороший сын, я открыл дверь. И я долго стоял на пороге и смотрел внутрь. Я стоял так до тех пор, пока где-то далеко не прозвучал выстрел. И я понял, что это за выстрел и что он означает. Это выстрел, который означает перерыв. Этот выстрел означает отдых. И в знак подтверждения, в знак того, что я всё правильно понял, раздался второй выстрел, и тут уже окончательно стало понятно – мне действительно надо отдохнуть.

Я. Отдых не задался с самого начала по причине метели. Снегтут же набилсямне в рот и в нос, и в глаза и я, и улица, и домики, и сад, и станция, и лес – всё это оказалось в новогодней игрушке, которую держит мой дядя своими трясущимися руками, отчего все кружит и вертит вокруг хлопьями. Я потею и задыхаюсь, и вспоминаю все константы и постоянные, которые я помню до скольких угодно знаков после запятой, это так меня увлекает, что я перестаю следить за градацией серого и белого вокруг, и мне становится хорошо-прехорошо. Я стал запоминать длинные числа после смерти папы, как-то это совпало, что я стал запоминать любые числа любой длины и пока я вспоминал все эти прекрасные успокаивающие цифры, я понял, что я нигде. Ну, правда, я просто нигде, я человек нигде, вокруг меня ничего нет и нет лалала ни низа, ни верха, ни право, ни лево, и меня это начало радовать, потому что я понял, что вот он – начался мой отдых! Я отдыхаю! Когда я отдыхал в последний раз? Никак не могу вспомнить! Не помню! Я все время работал. Всю свою жизнь я работал! Я иду, сколько у меня хватает сил, и серая муть постепенно становится синей. Я иду как будто на одном месте, втыкаю ботинки в снег под собой, втыкаю и вытаскиваю, втыкаю и вытаскиваю до тех пор, пока у меня не кончаются силы, и тогда я сажусь в снег и продолжаю отдыхать, и я отдыхаю! Мне хорошо! Хорошо! Почему-то хочется перекрикивать это бесконечное шуршание – Мне хорошо! Я отдыхаю! Мне сказали отдыхать! И я отдыхаю! И я отдыхаю до тех пор, пока рядом не останавливается грузовик, с водителем, который называет меня собачьей кличкой. Дружок, говорит он, ты в курсах, что ты сидишьпрямо посередине дороги? А я подпрыгиваю, хватаю его за воротник его куртки, тащу его с сиденья и держу его голову под снегом до тех пор, пока он не перестает дергаться. И когда он уже умер, я сажусь рядом с ним, и мы едем. И что ты делаешь, дружок, в нашей местности? В нашей местности я отдыхаю, объясняю я, у меня отдых. Яшел на станцию. С утра не мог купить кофе, и вот решил его, наконец, купить и шёл за покупками. Я хотел кофе и еще чего-нибудь повышающего самооценку, но незаметно сошел с дороги и шел и шел и отдыхал, пока не встретил тебя. Дружок, спрашивает мертвый водитель грузовика, куда тебе надо? Куда мне надо, или куда я хочу? Ну, ты дружок приколист, смеется мертвый водитель грузовика, давай, говори, куда тебе надо. На приборной панели горит какая-то синяя лампочка, в моих ботинках тают полумесяцы снега, и мы едем туда, куда мне надо. Это охренеть, дружок, говорит он, то, что творится вокруг, вся эта метель, но зато настоящая рождественская погода. Любишь Рождество, дружок? У меня сложные отношения с праздниками, отвечаю я. Ну, ты сказанул, дружок, смеется мертвый водитель грузовика, ну ты сказанул! А я очень! Знаешь, один знакомый что сказал? Что Рождество, это когда Бог стал человеком. Слыхал, дружок? Человеком! Ха! Мог быть кем угодно, а стал человеком! Приехали!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РАССКАЗ ВЛЮБЛЕННОЙ ЖЕНЩИНОЙ

Я. В глазах темнеет, темнеет, темнеет, одна за другойгаснут звезды, которые внутри нас, и в наступившей темноте, вголове моейзажигаются неоновые строчки«Я шел по улице, была весна, настоящая весна, когда воздух, как горький настой…

МУЖ. Мне же не нужен никто, только ты…

Я. «Как горький настой из почек вербы, а снег как клей для обоев, а мимо шла бабушка, и руками…»

МУЖ. Зачем ты это делаешь со мной, зачем ты это делаешь со мной?

Я. «А мимо шла бабушка и руками грела лапы своей собачке, и я думал, что самое страшное, что больше никто не видит это так, как вижу я, и никто не сможет увидеть это, как я, и почувствовать, как чувствую я, не сможет, не сможет, не сможет…»

МУЖ. Мне так плохо, неужели ты не чувствуешь как мне плохо сейчас, зачем ты заставляешь меня это делать?

Я. «И это чувство невыносимой разделенности меня, который переживает всё это, и того другого человека, который не может пережить тоже самое, и есть то, что мы пытаемся заполнить всей своей жизнью, попытка каждый раз обреченная на смерть».

МУЖ. Пожалуйста, ну пожалуйста, скажи!

Я. Отпусти. Я это сказала или я это подумала? Или просто ты, муж мой, видишь что-то в моих глазах, но ты опускаешь мою шею, и я долго-долго пытаюсь вздохнуть, долго-долго лежу в темноте и пытаюсь вздохнуть. Я разеваю рот, раз за разом, но здесь, под водой нет никакого воздуха для меня.

МУЖ. Скажи хоть что-нибудь. Скажи, что это ошибка.

Я. Ты ходишь туда и сюда и садишься на кровать и пьешь в темноте воду, синий кит, самое большое млекопитающее на земле, в синей майке и синих трусах, сидишьна кровати рядом со мной, и пьешь воду из пластиковойбутылки. Слышно как ухает вода с двадцатиметровой высоты прямо вниз, вглубь твоей утробы.

МУЖ. Зачем ты это делаешь?

Я. Мы долго молчим. Моя вина в том, что я не умею плакать, слезы не текут, лицо не искривляется, не сжимаются мышцы живота, я лежу на кроватикак подушка, как выпотрошенная рыба. Мы под водой, а под водой слезы бесполезны, и звуков не слышно, и мы молчим.

МУЖ. Хочешь, я для тебя что-нибудь сделаю?

Я. Не надо. Спасибо.

МУЖ. Спасибо? Спасибо?

Я. Прости.

МУЖ. Я убью его. Я его найду и убью, и все будет как раньше.

Я. Это же ничего не изменит. Но я не говорю это вслух, потому что если ты перестанешь надеяться, муж мой, ты снова возьмешь меня за шею и уже не отпустишь, а мне очень надо дождаться рассвета, потому что теперь мне есть для чего ждать этот новый день. И именно за это, за этот обман, за надежду, что ты можешь что-то изменить, я и прошу прощения у тебя, муж мой. Прости меня. Прости, слышишь?

МУЖ. Я убью его. И все будет как раньше. Да?

Я. Это так странно, человек надевает одежду и становится совсем другим человеком. Вот только что, передо мной был растерянный, родной мне человек, который не знает что делать, который душит меня и плачет, и дышит мне в лицо. Ия знаю запах твоей кожи, и запах из твоего рта, я знаю, как ты стареешь, знаю, как ты смотришьна пальцы своих ног, когда сидишь на кровати, и как по-разному торчат из твоей кожи позвонки, знаю, как тебе больно и невыносимо, а потом раз – и тыдругой непроницаемый человек. И этого человека я уже совсем не знаю. Он надевает обувь и дальше уже разговаривает не со мной, а со своими ботинками.

МУЖ. Ну вот и всё. Теперь все будет хорошо. Да?

Я. И он встает и начинает ходить взад вперед, потому что, как зубная боль, звенит и ноет моё молчаниев ответ.

МУЖ. Ну почему всё так, почему?

Я. И тут ему становится совсем невыносимо, он подходит ко мне, берет меня за шею, и пытается задушить свою боль. Я пытаюсь взглядом попросить прощения, потому что мне очень нужно жить дальше, у меня есть дело, для которого я должна жить дальше. Но его интересует другое.

МУЖ. Почему?

Я. Мы оба знаем почему.

Я. Что это у тебя?

МУЖ. Письмо с ответом на мой вопрос.

Я. Разве письма нужны для вопросов? Их пишут, когда не хватает другого человека. Я люблю письма, я бы очень хотела писать кому-нибудь.

МУЖ. Тебе не хватает меня?

Я. Мне хватает тебя. Но мы с тобой всегда молчим, мы даже любовью занимаемся молча, а в письмах можно говорить много и не казаться болтушкой.

МУЖ. Послушай, что мне написали в ответ – «правильно было бы задать этот вопрос тому другому человеку, который остался в том времени, но мы порезаны на слайды, и человек с последнего слайда, который читает ваше письмо, может только догадываться о том, что случилось на первом. Но как луч проектора, сквозь выложенные в длинный ряд фотографии высвечивается для меня страшное горе и невыносимая утрата, и раз за разом я пытаюсь заглянуть туда, в прошлое, и каждый раз вижу нелепые обстоятельства, которые делают всех нас несчастными, но никого - виновным». Вот урод!

Я. А какой былвопрос?

МУЖ. Хотел знать, почему егоспасли от смерти, и зачем он это сделал. И вот я пишу ему письмо, я спрашиваю, а он отписываетсякакими-то бессмысленными картинками.

Я. И я тогда промолчала, муж мой. Ты спрашиваешь, с чего всё началось? Всё началось с того, что я промолчала. Я молчала, как это заведено в нашем с тобой доме, как мы с тобой привыкли. Я молча взяла из письма адрес, и написала тому человеку, что внезапно почувствовала его боль. Он ответил мне письмом в несколько строчек, в котором описал один день из своей жизни. Это был какой-то обычный весенний день, когда он внезапно и совершенно отчетливо понял, что один человек никогда не сможет почувствовать другого.

МУЖ. Как-то сегодня особенно тихо. Раньше я не замечал этого, а сейчас мы молчим так громко, что я глохну. О чем ты думаешь?

Я. Я думаю о том, почему меня так задел его ответ. Я написала еще. Он не ответил, и я написала еще. И еще и еще. И много раз. И однажды он ответил. Он писал про звезды внутри нас, и когда я впервые прочитала про это, внутри меня зажглись маленькие огоньки, много миллиардов маленьких огоньков.

МУЖ. Ты такая красивая. Мне повезло, моя жена с каждым днем становится все красивее и красивее.

Я. Ты когда-нибудь слышал такую фразу «и звездное небо внутри нас»?

МУЖ. Ммм, не так… как-то… трата-та-та внутри нас и звездное небо над головой. Что-то про горячее сердце и еще холодную голову, но это, кажется из другой оперы.

Я. Нет, именно звездное небо внутри нас.

МУЖ. Бессмыслица.

Я. Бессмысленна моя жизнь, бессмысленный этот поселок с его вечным январем, бессмысленны его улицы, бессмысленны слепые руки моего мужа, которые шарят по моему телу, бессмысленна эта тишина и наше молчание, бессмысленно стучат колесами проезжающие фуры и гудят на станции электрички, а эти письма были не бессмысленны. В последнем письме он сказал, что ждет меня. «Это случится на Рождество, приходи, я буду ждать тебя, напиши, что ты придешь».

МУЖ. Мне кажется будто ты не здесь. Настолько не здесь, что тянет проверить твои вены.

Я. Все мои вены перед тобой, все мое тело перед тобой, муж мой, единственное, что ты не видишь, что скрыто от твоих глаз, это звездное небо внутри меня.

МУЖ. В последний раз, когда я видел такой отсутствующий взгляд, был, когда я только тебя встретил. Помнишь? Ты тольковырвалась от этого наркомана, ты ведь чуть не умерла тогда.

Я. Зачем ты сказал мне об этом, бедный мой муж? Зачем напомнил? Явспомнила, это чувство, когда звездное небо торжественно горит и полыхает внутри. Это именно оно! Я должна написать! Написать ему о своем открытии!

МУЖ. Ты забыла закрыть кран в ванной. Я два часа собирал воду с пола.

Я. Пусть это будет моим признанием. «Не важно, приезжал ли он ко мне, и что с нами стало, не важно, был ли он моим первым мужчиной. Важно то, что вторым моим партнером по переписке стали вы. Стыд высушивает и поджигает корни моих волос, поэтому я заканчиваю письмо…».

МУЖ. Я должен отъехать по работе. Позвони мне, мне будет приятно. Позвони.

Я. «…Мы встретимся через некоторое время, и все это некоторое время я буду думать, отдавать вам или не отдавать вам это мое письмо». Письмо я положила в условленном месте, там, где он будет меня ждать. Всё, теперь я готова.

МУЖ. Куда ты идешь? Возьми зонт, на улице дождь. Ты слышишь?

Я. Он будет совсем не таким, как я его себе представляла. Но мне все равно. А вот как он представлял себе меня? Какая я – в его голове? И тогда я закрыла глаза, и, чувствуя дождь на лице, спросила его – какого цвета мои глаза?

МУЖ. Чего я только не купил! Смотри, я купил мандарины на станции и кофе. Это последняя банка настоящего кофе с кофеином. Они легко чистятся эти мандарины, очень сладкие, к тому же без косточек. Куда ты собралась опять, на улицеметель. Сядь на кровать, выдохни, помолчим, как у нас принято, я дольками выложу мандарины, нальючашку свежего кофе. Сегодня такой день, что надо выпить кофе. Хочешь, расскажу, что у меня на работе? У меняна работе настоящее ЧП, это было ужасно, но уже осталось позади, я сильно отравился, но это тоже осталось позади, давай закроемставни, свет мерзкий сегодня, противный, дрянь, куда ты идешь, сядь у лампы, подложи под себя ноги, пиши на листочке, не буду мешать, и идти никудане надо, всё у нас есть. У нас же всё есть? Чего не хватает, только скажи, я достану. Что тебе не хватает?

Я. Не приколачивай тело моёвопросами. Неужели не видишь, муж мой, что нет в нем уже никого? Вылезла я из него как стрекоза из наяды, и улетела. Улетела, а тело пустое, в котором давно уже нет меня, стоит себе в дверях, что-то придумывает, бормочет, да оправдывается. Нет меня рядом с тобой. Отпусти ты это тело, муж мой, пусть бредет оно под снегом, пусть догоняет меня. Потому что там я уже, где должна быть. А здесь нет меня. Нет. Нету.

МУЖ. Подожди. Тут кое-что случилось. Днем. Я искал письмо, о котором рассказывал тебе.

Я. Подожди, говорит мне мой муж, и говорит, что он нашел письма. Он читал его письма. И он сказал.

МУЖ. Неужели тебе не хватаетменя?

Я. Я молчу. И это молчание становится невыносимым для него. Но он не вскакивает, не кричит, не выбегает вон. Он берет меня за шею, и душит, чтобы я перестала молчать так невыносимо. Он душит меня, чтобы я не молчала. В глазах темнеет, темнеет, темнеет, одна за другой гаснут звезды, которые внутри нас, и в наступившей темноте, в голове моей зажигаются неоновые строчки «Я шел по улице, была весна, настоящая весна, когда воздух, как горький настой…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РАССКАЗ ПОЛИЦЕЙСКОГО.

Я. Ну почему всё так? Почему?

ЖЕНА. Прости.

Я. Этого она не говорила вслух, это я вижу в её глазах. Она сейчас не может говорить.

ЖЕНА. Прости меня, пожалуйста.

Я. Такая длинная пауза и она так внимательно смотрит на меня. Давно забыл, когда получал столько внимания. Как мне этим воспользоваться? Попросить, чтобы она меня выслушала? Выслушай меня, любимая, у меня такая насыщенная жизнь. У меня взлеты и падения. А еще я весь деньблевал, отравившись задохнувшимися булочками. Я вспоминаю вкус этих задохнувшихся булочек и перестаю её душить.

ЖЕНА. Спасибо.

Я. Меня долго рвёт над унитазом. Когда я возвращаюсь, её уже нет. Очень холодно и метель задувает сугробы в открытую дверь. Она даже не оделась. Вот дура. Я смотрю в темноту и не вижу ничего. Много снега, там сразу за дверью начинается метель и ничего не видно. Я - страшнее смерти от холода. Здорово. Дожил. Давайте титры. Хотя нет. Осталось еще пару кадров – герой этого сериала Крутой, Убитый Горем Мужик весело празднуетокончание Рождества. У меня всё есть для праздника. Мандарины есть, кофе есть. Кофе, пожалуй, нет, спасибо, а то не усну, а вот мандарины да. Буду чистить мандарины. Компании нет. Это жалко. Была вот жена, но убежала в одномплатье в метель. Она была сегодня очень красивая, слишком красивая, подозрительно красивая, и я должен был сразу это заметить. А я обычный – в штатском. Сидит за столом человек в штатском и смотрит в открытую дверь. Странно, весь день смотрю на себя со стороны, как на героя сериала. Я бы такой сериал смотрел. Про мужика в штатском, который стреляет из пистолета, который душит красавицу жену, а потом чистит мандарины в пустом доме. Можно было бы взять в компанию этого таксиста. Прицепить наручниками к ножке этого стола, молчать, и иногда скармливать ему дольки. Как ручному аисту. Но, прости, ЧП, так было в сценарии, я тут не при чем. Извини друг, такая у тебя роль. Комическая роль. Кричать что-то про кроссворд, толкать меня, рвать дверь, вываливаться на ходу из машины, скакать прочь, махать наручниками как обрезками крыльев и всё такое прочее. Такие актеры тоже нужны, не все же герои-любовники как тот, по переписке. В сценарии прописанасцена на дороге. Натура. Снег. Начинается метель. На обочине машина с открытой дверью. Начальник Полиции в роли КрутогоКопа, он же пареньс широко расставленными ногами. Он в штатском, в его руках пистолет, глаз прищурен. Один выстрел, и подбитая птица бегает кругами по заснеженному пустырю, роняя перья. Кровь, как брусника, мерзлыми шариками, красным веером по сугробам. Можно не торопиться, не убежит. Можно красиво сдуть дымок, и засунуть пистолет в кобуру. Но сегодня я в другом сериале. Стого момента, как нашел эти письма, с того самого момента я нахожусь в другом сериале. В этом сериале не довольствуются одним выстрелом, не сдувают дымок, не улыбаются и не целуют любимых жен. В этом сериале желудок сжимается от тошноты, сердце сжимается от горя, а пальцы нажимают на курок еще раз. Второй.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПОСЛЕДНИЕ ЛЮДИ НА ЗЕМЛЕ.

ЖЕНЩИНА. Это судьба. Зеленый огонек. Судьба. Это такой зеленый огонёк. Явотне умею плакать. Хотя сейчас, наверное, самыйподходящий момент. Я уже окончательно решила что всё, и тут увидела зеленый огонёк. Судьба это такой маленький зеленый огонёк такси.

МУЖЧИНА. Это машина моего дяди, она была открыта. Я сначала долго сидел на переднем сидении. Потомпересел на заднее.

ЖЕНЩИНА. Хочешь, я верну тебе твое пальто?

МУЖЧИНА. Нет, спасибо, не надо. Ты в одном платье. Ты такая красивая.

ЖЕНЩИНА. Я старалась ради тебя.

МУЖЧИНА. Тебя не было рядом, когда я проснулся. Ты обманула меня.

ЖЕНЩИНА. Прости. Я хотела тебя предупредить, но не могла. Я так сильно хотела тебя предупредить, что можно сказать, это спасло мне жизнь.

МУЖЧИНА. Это ведь ты его отпустила? Его не было в катиной комнате.

ЖЕНЩИНА. Я убиралась в твоем доме, пока ты спал.

МУЖЧИНА. Связанный мужчина в задней комнате.

ЖЕНЩИНА. Связанный мужчина в задней комнате былсовершенно спокоен. Он ждал меня. Так и сказал «Я ждал тебя». Мы поговорили. А потом он ушел.

МУЖЧИНА. Ушел?

ЖЕНЩИНА. Да. А я осталась.

МУЖЧИНА. Почему?

ЖЕНЩИНА. Я обещала тебе остаться.

МУЖЧИНА. Хорошо, что он ушел. Я всё время проигрывал это в голове, каждый день много-много раз. Много-много раз много-много лет. Каждый день. Поэтому я привык убивать людей. В голове. Убиваешь, и после этого тебе становится всё равно.

ЖЕНЩИНА. Что это у тебя?

МУЖЧИНА. В этом журнале дядин кроссворд. Я его там нашел, на переднем сидение.

ЖЕНЩИНА. Ты что, плачешь?

МУЖЧИНА. Нет. Я нет, я не плачу. Они самитекут.

ЖЕНЩИНА. Это тот самый кроссворд?

МУЖЧИНА. Да.

ЖЕНЩИНА. «Самое крупное млекопитающее – три буквы». А это что?

МУЖЧИНА. Формулы из школьной физики. Катинподчерк. Она рассеянная, писала на всем, что под руку попадется. Это семейное.

ЖЕНЩИНА. А почему ты плачешь?

МУЖЧИНА. Яне плачу, они текут сами. А еще я всю жизнь пытался доказать, что я хороший сын, а это оказалось никому не нужно. И я не понимаю теперь, как жить дальше.

ЖЕНЩИНА. Начни заново.

МУЖЧИНА. Как?

ЖЕНЩИНА. Ты возьмешь и убьешь себя. Ну, в голове. Как ты умеешь. Убьешь себя прежнего, и новый ты будет жить новой жизнью. Для себя. Не для папы, а для себя.

МУЖЧИНА. Я попробую.

ЖЕНЩИНА. Ну?

МУЖЧИНА. Сейчас.

ЖЕНЩИНА. Ну?

МУЖЧИНА. Это, прости, какая-то ерунда. Ничего не получается.

ЖЕНЩИНА. Ну, ты хотя бы смеешься.

МУЖЧИНА. Да… Прости

ЖЕНЩИНА. Ты можешь сделать эту музыку громче?

МУЖЧИНА. Что?

ЖЕНЩИНА. Ты можешь сделать эту музыку громче?

МУЖЧИНА. Сейчас. Так?

ЖЕНЩИНА. Да, спасибо….

Слушают музыку.

ЖЕНЩИНА. Что такое?

МУЖЧИНА. Что?

ЖЕНЩИНА. Что с музыкой?

МУЖЧИНА. Кажется, аккумулятор сел.

ЖЕНЩИНА. И что?

МУЖЧИНА. Придется вылезать.

ЖЕНЩИНА. Ты хочешь?

МУЖЧИНА. А ты?

ЖЕНЩИНА. Я? Я как ты. Что?

МУЖЧИНА. Давай руку.

Затемнение.