Дмитрий Голубков. ПОРУЧИК ЛЕРМОНТОВ.

Дмитрий Голубков

ПОРУЧИК ЛЕРМОНТОВ.

Повесть в стихах

http: //stihioslovesnocti. blogspot. com/2016/09/blog-post_483. html

Часть первая. РАССВЕТ
(не публиковалась)
I
Рассветный зайчик на стене
Забрызгал охрою обои…
Скорей – захлопнуть том Шенье,
Окошко-настежь,
в голубое!
Скорее в сад!
Барчук бежит,
И лестница дрожит скрипуче,
И сонный мезонин брюзжит,
Как будто бабушкой подучен…
Через ольшаник, напролом
(Опять разорвана рубашка! )
Там, за дымящимся прудом,
Ждет босоногая ватажка…
А вот и славные друзья,
Народ смышленый и удалый.
- Ребята, в парк!
-Барчук, нельзя:
Намедни ключница ругала:
В усадьбу, мол, заказан путь –
Вкруг сада ров недаром вырыт…
Мы не пойдем. Не обессудь…
Садовник снова дрался, ирод. –
И Ваня Соколов сопит,
В два пальца высморкавшись звонко.
Молчит Васек…
И жаркий стыд
Бросается к щекам барчонка:
- Вы погодите. Я сейчас…
А впрочем – нет, идемте вместе.
Я все им расскажу про вас…
Смелей через ограду лезьте! –
И, перепрыгнув узкий ров,
Заросшею крапивой тропкой
К людской выводит он дружков.
Они глядят темно и робко.
И, встретив ключницу в дверях,
Кричит он, смуглый от румянца:
- Тиранка! Я – Тиберий Гракх,
Они – мои республиканцы!

* * *
Он долго не может уснуть,
Ворочаясь в душной постели.
Сегодня он вырос чуть-чуть,
В нем новые мысли созрели…
Хоть дом отделен от села
Высокою насыпью вала,
Но под боком правда жила,
И плакала, и бушевала.
Порой – как весною река –
Запруду она заливала
И детские сны барчука
Из пристальных глаз вымывала…
Он вспомнил, как третьего дня
Он стоны слыхал близ конюшни –
Там били кого-то, браня:
- На, дьявол! Впредь будешь послушней! –
Он было рванулся на крик -
Узнать, запретить…
Да напрасно:
Приказчик, угрюмый старик,
Схватил его за руку властно.
А вечером ( в этот же день)
Приехала к ним Мосолова.
Владелица двух деревень
Покупкой бахвалилась новой:
- Достала я плотников трех, -
Цедила старуха степенно. –
Товарец как будто неплох,
Да больно недешевы цены…
В Сибирь кузнеца отдала –
Глаза намозолил мне, неслух… -
И крошку смахнув со стола,
Заерзала бабушка в креслах:
- Все памятен им Пугачев…
Крамольное семя, строптивцы… -

Он шепчет обрывки стихов,
Во что-то связать их стремится,
И взор его в сад погружен,
Но темень в саду и беззвучье.
Он силится думать, но сон
По лестнице всходит скрипучей…
Над ним наклоняется мать
И гладит рукою горячей,
И хочет он веки поднять,
От счастья внезапного плача.
- Ах, мама, ты снова пришла!
Я ждал тебя, мама, недаром… -
Она весела и светла,
В татарском халатике старом,
В том самом, в котором она
По избам тарханцев ходила…
Была она очень больна
И хворых крестьянок лечила…
Но что ему шепчет она?
Расслышать, запомнить хоть слово!
И вдруг из проема окна
Выходит Яга – Мосолова:
Глаза по-кошачьи горят,
Оскалены зубы по-волчьи.
И мать отступает назад,
И та подступает к ней молча,
За горло хватает ее,
И душит костлявой рукою,
И дико кричит воронье,
И тонут во мраке покои,
И мальчик на помощь зовет.
Взлохмаченный дядька влетает…
В окне розовеет восход,
Лиловое облако тает.
Безмолвие ночи гоня,
Горланит восторженно кочет.
Но сон не пугается дня,
Но сон забываться не хочет.

* * *

Давясь, жует он кресс-салат
(Врачи велели – для здоровья)…
Теплеет строгий бабкин взгляд,
Слегка подрагивают брови:
Он так похож на Машу, дочь…
Арсенева вздыхает грустно:
- Ну что ж – не ешь, коль так невмочь,
Не мучайся, коль так невкусно!
Ты снова плохо спал, Мишель.
Мозги хоть на ночь-то не пичкай!
Опять ведь книжку брал в постель –
Мерзейшая, мой друг, привычка!
Еще: просила я не раз –
Чтоб к деревенским ты – ни шагу!
Ей-ей – из-за твоих проказ
В могилу раньше срока слягу.
Играй с дворянскими детьми -
Я всех свезла к тебе в Тарханы.
Так нет же, шут тебя пойми,
Нет, - голь и шваль тебе желанны!
Барчук велел – вынь да положь:
Игрушек - уйма, книжек – прорва.
А ты…
На что ты стал похож?
Чулки в грязи, камзольчик порван.
Так вот-с, moncher, тебе мой сказ:
(да ты послушай же, послушай! )
Езжай со мною на Кавказ,
Довольно с голью бить баклуши.

Он проснулся нынче очень рано.
Свет такой, что не разлепишь глаз.
Что это, Тарханы?
Не Тарханы…
Ах, Кавказ… Так здравствуй же, Кавказ!
…Степь курилась розовым туманом.
Голубой змеей река вилась.
Пролетел седок в наряде странном.
Пушка хрипло бухнула…
Кавказ…
Кто-то постучался в дверь несмело.
- Да, entre!.. –
Иван Капэ, француз.
Он рассказчик милый и умелый,
Он любитель и любимец муз.
Как он говорит о Бонапарте!
Все забудешь, слушая рассказ.
Но сейчас…
Мишель кричит в азарте:
- О, мосье! Вы видите – Кавказ!.. -

* * *

Наверное, Кавказ другой
Воспел в кипучих строчках Пушкин.
Стоят без дела под горой
Две дряхлые, немые пушки.
Ромашкой пыльной поросли
Кривые улочки поселка.
Лишь ночью, где-то там, вдали,
Зурна рыдает втихомолку,
Да изредка черкес мирной
На офицера зверем глянет.
А в общем – тишина, покой,
И ни страдания, ни зла нет…
Ах, как смешон Капэ верхом!
Старик-француз едва не плачет…
Мишель в бешметике своем
На лошаденке рыжей скачет.
За ним – хастатовский лакей,
Угрястый, нагловатый малый…
Что это?
Избы из камней…
Гроза их, что ли, разметала?
Ограды… Дикий виноград…
Селенье было здесь когда-то.
- Где люди?
- Их-с лет семь назад
Прогнали-с царские солдаты.
Аулов ихних было пять,
Да им не место в Пятигорье… -
И щеки мальчика опять
Обжег горячий ветер горя.
Тот ветер, что развеял дым
Испепеленного селенья,
Тот ветер,
что неистребим
В стране бунтов и угнетенья.

III

Простор по горло снегом сыт.
Натруженно дымят дома.
Сад белой скатертью накрыт,
Сосульки - словно бахрома.
Аким (1) дыханьем греет воск,
Мишель разводит акварель –
Он лепит вновь Горячеводск (сноска: старинное название Пятигорска),
Кавказом бредит вновь Мишель.
В бешметике, с клинком тупым
Мишель за креслами залег:
Эй, в плен бери меня, Аким,
Я – кабардинец, ты- стрелок! –
Но тот боится наступать,
Он взять измором норовит:
Авось, обедать кликнет мать,
Сенная девушка вбежит.
А Миша так разгорячен,
Так неуемно рвется в бой…
Вдруг - плач девичий слышит он.
Он – к окнам…
Плач внизу, в людской.
Сжимая маленький кинжал,
Без полушубка, без сапог,
Он опрометью вниз сбежал -
Застать обидчика врасплох.
Пьянящий запах щей в людской.
И пар. И девушка в слезах.
И бабушка сухой рукой
Бьет по щекам ее всердцах…
Он слышал только сердца стук.
Он видел только красный дым…
И в грудь ударил бабку внук
Своим кинжальчиком тупым.

* * *

… Кто-то осторожно скрипнул дверью…
Крестится в углу на образок –
Мамушка. Кормилица Лукерья…
Захотел привстать он - и не смог.
-Что ты, что ты, мой родной, мой сладкой –
Ляг скорее… Вишь, как похудал…
Ишь, как потрепала лихорадка…
Чересчур ты, Мишенька, удал.
Так нельзя – обидят злые люди.
На рожон не гоже, милый, лезть…
А намедни наш Степан Прокудин
Из Москвы привез такую весть:
Было, мол, восстание в столице –
Офицеры встали за народ.
Царь серчает. Как тут не сердиться…
Вот к чему удалость-то ведет.
Ты живи покорно, строго, скромно.
Помни Бога и закон блюди… -
Закрестилась вновь на угол темный,
Запахнув шушунчик на груди.
Восковые щеки желты, сухи…
Влажная, дрожащая рука…
Потускневшие глаза старухи…
А ведь ей - не больше сорока.
Пятерых Лукерья воспитала,
Если с барчуком считать – то шесть.
«…Чересчур ты, Мишенька, удалый.
На рожон не гоже, милый лезть…»
На лежанке изразцовой душно.
Огонек лампадный так уныл…
Закрывает он глаза послушно –
Говорить и спорить нету сил.
Видится ему не сумрак серый –
Красная декабрьская заря.
Блеск морозной стали…
Офицеры,
Что посмели осердить царя.

* * *

Ему четырнадцати нет.
Он худ, порывист по-ребячьи.
Но чем-то важным он задет,
Он чем-то взрослым озадачен.
Фуражку сдвинув набекрень,
Он входит в темную аллею.
Сгорая, сыплется сирень, –
Как пепел, блекло лиловея.
А может – это легкий шлейф
Той, шиллеровской королевы?
И отрок слышит, захмелев,
То чьи-то вздохи, то напевы…
Дуб как Бова стоит, могуч,
В бессмертье собственное веря.
В кудрях зеленых – клочья туч,
Как будто рыцарские перья.
Над рощею взмахнул закат
Пылающим крылом Жар-птицы.
А на пруду вальки стучат,
И песня девичья струится,
И кажется – среди полей,
Где встала зелень молодая,
Гуляет Пушкин-чародей,
Просторные стихи слагая.
… Пахнул смородинник сырой
Росой,
рассолом огуречным…
Своих,
чужих созвучий строй
Гудит бессвязно, бесконечно.
А за прудом синеет вал,
За валом – воля – краю нету…
Но он об этом не читал,
Он сказок не слыхал об этом.
Широкий мир, раздольный свет,
Где столько счастья, столько света,
Мир, где ни слез, ни розог нет,
Неузнанный и невоспетый…
А песнь плывет. А воля ждет.
И степь зовет. И в парке тесно…
Когда ж придет его черед
Спеть о заветном,
о чудесном?..

* * *

Бар-чуук! –
Зовут… Пора домой.
Спешит он,
бабушки робея.
Споткнулся вдруг,
попав ногой
В заросшую травой траншею.
Как будто все это вчера:
Игра в Кутузова, в осаду…
Да, детство…
Но – пора, пора:
Ему ведь торопиться надо.

Озирая белые пределы,
Кремль как сонный витязь недвижим.
Врезан в небо храм заиндевелый.
Воронье над ним – как черный дым.
Весело повизгивают санки.
Кучер по-разбойничьи одет…
Щеголяя строгою осанкой,
Выплывает университет.
В париках седых стоят деревья,
Как ученые профессора…
Дальше, дальше…
Город хмур и древен.
Но мальчишья радость так остра!..

* * *

… Вновь молчит отец, и тянет, тянет
Едкий дым витого чубука… –
У меня ведь тоже есть крестьяне.
Правда, трудновато мне пока:
Есть долги…Да что! Продам вот рощу –
Будем мы с тобою богачи! –
Он смеется…
Стало как-то проще.
Просит сын:
- Ну – дальше… Не молчи! –
Ах, как дороги морщины эти
И двенадцатого года шрам!
Отчего же врозь они на свете,
Почему их сердце – пополам?
Кто же горя этого виновник?..
С шумом распахнулась настежь дверь:
- Вон из дому моего, неровня!
Все понятно стало мне теперь! –
Бабушка.
Ее чепец и платье.
Но лица ее узнать нельзя.
Яростно кричит она проклятья,
Тростью узловатою грозя:
- Мой он, мой! Наследник мой единый!
Ты же, зятюшка, наглец и рвань!
Состоянье внука в печку кину,
По миру пущу – добром отстань!
Мой он, мой!
Ступай-ка честь по чести,
Выпороть велю, коль так упрям!.. -
Пламя…
Где он?
В чуждом, в страшном месте…
Гром и жар.
И вопль:
- Он мой! Не дам!

* * *

Прозрачней стали вечера –
Весна уже не за горою…
Внизу толпится детвора,
Острог из льда и снегу строя.
Возводят стены, потолок,
Громады белых глыбин сгрудив,
Ограда – из гнилых досок,
Решетки – из промерзших прутьев…
Брезгливо искрививши рот,
Он опускает занавеску…
Латынь опять на ум нейдет…
Он отшвырнул учебник резко…
Москва понравилась сперва
Красой Кремля,
теплом уюта.
Теперь он знает, что Москва
Бывает злой, бывает лютой.
Здесь бьют на площадях кнутом
Воров,
строптивых краснобаев,
Здесь материт кровавым ртом
Царя-тирана Полежаев.
По первым числам нищий люд
Теснится у ворот Арбатских:
Тут филантропы раздают
Голодным хлеб – совсем по-братски.
А Благородный пансион,
Куда он так стремился ране?
Как чопорен, как скучен он,
Как чванны юные дворяне!
Конечно - Раич, Мерзляков,
Науки, диспуты, журналы,
Листки рылеевских стихов.
Товарищи… Но их так мало…
Да – книги! Байрон и Шекспир,
Державин, и Жуковский нежный,
И – Пушкин, Пушкин! Он – кумир,
И мир, и океан мятежный!
Скорей – любимый том достать,
В чужих стихах искать родное…
И раскрывает он тетрадь,
И пишет быстрою рукою.
О, как далек он от людей,
Как холодно в угрюмом мире!
А с Пушкиным и жизнь добрей,
И свет светлей, и думы шире…
И в ладный строй литых созвучий,
В певучий пушкинский поток
Врывался юный стих могучий,
Врезались струи новых строк…
А за окном,
в ненастном мире,
Ждала родимая земля.
Рыдал Пророк,
метался Мцыри,
Стыл Демон о любви моля.

Он влюблен. Ему темно и томно…
Средниково. Август. Благодать…
Он бредет тропинкою укромной,
Хочет что-то вспомнить, записать…
Строгим шумом лес его встречает,
Словно задает ему вопрос.
Сонный пруд покорно отражает
Неба синь и белизну берез.
Льется запах чернолесья кислый –
Пьешь его, как клюквенный кисель…
Вьется хоровод ленивых мыслей…
Он ложится под большую ель.
Ветви шелестят. Шуршат страницы,
Словно вторя шепоту ветвей.
Байрон. Бард. Вольнолюбивый рыцарь,
Из отчизны изгнанный своей…
И опять тоска. И жажда счастья,
Жажда одиночество забыть…
Бабка любит бешено, до страсти –
Но ее не в силах он любить.
Близкие, друзья – одни слова лишь.
Близости сердечной нет как нет.
Да – Сабуров… Нет, он не товарищ –
Слишком черств он, слишком непоэт…
Сердце полюбить навек готово,
Сердцу хочется любимым быть…
Детский бал. И Катенька Сушкова –
Можно ли такую не любить?
Черные глаза лукавы, смелы,
Колкая, насмешливая речь.
Гордая походка дамы зрелой,
Белизна покатых полных плеч…
Ей уже немало – девятнадцать.
Для нее он – несмышленыш, паж.
Нравится ей очень издеваться,
Боль его для Кати - только блажь,
Видит в нем мальчишку да паяца,
Ждет, чтоб он лицом ударил в грязь…

* * *

В библиотеке старой тишина.
По корешкам гуляет луч закатный.
Мишель листает книги у окна:
Расин… Херасков… А, Плутарх? Занятно…
Внизу зовут:
-Да где вы, нелюдим? -..
Залетный ветерок духами дразнит…
Потом, потом…
Надменный Сулла. Рим.
Проскрипции. Доносы. Ссылки. Казни.
Он о Республике читает вновь,
По-новому, недетскими глазами…
Закат пятнает строчки, словно кровь,
Закат багров, как боевое знамя…
Он закрывает тяжкий переплет
С тисненьем золотым по ветхой коже…
Летят года. История идет.
Но вечны- нравы, но века- похожи…
Он подымает потемневший взгляд:
На внука смотрит, строг и неусыпен,
В гвардейских эполетах бабкин брат –
Сам Дмитрий Алексеевич Столыпин.
Он умер в сумрачном двадцать шестом,
А отчего- доселе неизвестно.
Он с Пестелем был коротко знаком,
С Рылеевым был связан очень тесно.
И Пестель, и Рылеев казнены.
Другие – в ссылке…
Государь невинен:
Он молод был, не знал своей страны,
Доверился немецким этим свиньям.
Да – время тирании – позади,
Так учат лекции,
твердят журналы.
Плутарх, заживших ран не береди:
Пора кровавых казней миновала…
Но все же… Как погиб любимый дед?
След правдолюбов вьюгою заснежен…

* * *

…Он слышал в голосе грозы пророчество
О подвигах грядущего пути,
И властно обнимало одиночество,
И не хотелось от него уйти.
Гудела кровь все громче, все смятеннее,
И стало ослепительно светло…
Свое, а не чужое вдохновение
Его впервые в жизни обожгло…

***

…Нескоро кончилась обедня…
Скорее – вон из духоты!
Выхолит бабушка последней,
Зовет:
- Мишель! Да где же ты? –
А он - на паперти, у входа
Стоит с калекою слепым.
Полушку бедняку он подал –
И тот разговорился с ним:
- Дай Бог тебе… Спасибо, милый!
Намедни барышня прошла,
Мне камень в руку положила…
Я ничего – чай, не со зла.
И на нее я не в обиде –
Привык ко всякому – солдат!
- Ты, дедушка, французов видел?
- Видал… Осьмнадцать лет назад –
В деревню забегали нашу.
Что ж – обходительный народ…
Француз-то мужику не страшен:
Нас, милый, вша своя грызет!
В избытке погани-то лютой
На нашей матушке - Руси…
Да что я, скудный, говорю-то!
Прощай. Христос тебя спаси!..
-Опять какие-то затеи!
Мишель, вас бабушка зовет. –
Moncher, оглох? Ступай живее –
Подводит с голоду живот! –
И бабушка, ворча сердито, -
Усаживается в дормез…
Вчерашнею грозой умытый,
Ворота отворяет лес.
Сверкают празднично березы.
По-вдовьи елочки темны,
И звездочки дождя – как слезы
В ресницах пасмурной сосны.