Часть I. 1540-1544. Глава I

Часть I. 1540-1544

Глава I

Сад дворца Золотой Гюйнеш – резиденции султана – утопал в душистой зелени цветов и деревьев. Лето тысяча пятьсот сорокового года выдалось ласковым и жарким, что, в общем-то, было неудивительно здесь, в Демире, стране солнца и теней.

Под безоблачным небом раскинулся, пестрея золотым и алым, султанский шатер, а внутри него, на пуфиках и шелковых подушках, степенно восседали несколько женских фигур: то были султанская жена с приятными манерами и ее дочери. Прислуга – рабыня из чужих земель – плавно размахивала опахалом, прогоняя жару и назойливых мух. Чуть поодаль, в почтительном безмолвии, стояли евнухи и несколько бостанджи – стража, охранявшая жителей дворца. На гладко постриженной лужайке, тут и там, у кругленьких столиков, на коврах и подушках, укрытые от солнцепека сплетенными ветвями деревьев, избранные наложницы обедали, перебрасываясь улыбками и смехом. У всех девушек было отличное настроение; утро увенчалось дождем из золотых монет прямо с руки султанши, их щедро угостили щербетом, султанша пригласила в сад, а вечером планировались танцы с музыкой. Низенький столик ломился от серебра, напитков, фруктов и сладостей: мягкие, сахарные кубики, гордость восточных поваров – рахат-лукум; куски ремани, облитого сиропом, – пирога из манки; халва из обжаренного арахиса; маджун – сладкая паста; виноградная шира в блестящих кувшинах и айран – самый нужный охлаждающий напиток в жаркую погоду.

Павлины, величаво раскрыв широкие, пестрые хвосты, праздно расхаживали по лабиринтам из цветочных клумб, залитых солнцем. Детеныш рыси – ручной котенок со множеством черных пятен – покоился на коленях одной из дочерей султана, а перед шатром миленький слоненок с задором молодого, но приструненного животного играл с мячом. Девочка поглаживала шерстку рыси, такую же золотисто-рыжую, как ее волосы в лучах солнца, что иногда проскальзывали в тень шатра, мимолетом вспоминала о других дорогих ее сердцу животных – гепардах и тигре, - которые содержались в питомнике и с улыбкой следила за игрой слоненка.

Ее звали Селин, весной тысяча пятьсот сорокового года ей исполнилось двенадцать лет, и по тогдашним понятиям она все еще считалась ребенком, готовым, однако, вот-вот выйти из детских лет. Стоило движению и чувствам оживить ее некрасивое и простое, на первый взгляд, лицо, как оно незаметно преображалось, становясь очаровательным. Природа одарила ее золотисто-рыжими кудрями и белой кожей – знаменитый идеал женщины на востоке с его ослепительным солнцем. Янтарные, искрящиеся от задора глаза смотрели на мир с удивительной проницательностью и любопытством, а впечатлительность и великодушие натуры скрасили блеклые черты, сделав их выразительными, и вдохнули искренность в широкую улыбку. Больше веса в тонкой фигуре, столь некрасивой в глазах дворцового общества, больше округлых и мягких очертаний – и привлекательность Селин была бы неоспорима. Белоснежный лоб венчала чалма в виде широкой повязки, украшенная жемчугом и блестящими атласными лентами, а волосы своевольными кудряшками рассыпались по плечам. В ушах задорно болтались сережки с красным алмазом, на тонких пальцах блестело несколько колец. Алый кафтан с цветочными узорами закрывал все тело, кроме ладоней, а воздушные, шитые золотом шаровары и сафьяновые туфли оставляли открытыми только лодыжки, на которых, играя красками, сияли разноцветные браслеты.

Случайно скользнув взглядом по матери, Селин безошибочно уловила ее мрачное настроение и поняла: вчерашняя новость, впрочем, как и следовало ожидать, не особо обрадовала султаншу, и она устроила празднование в эту честь не из желания и радости, а потому, что это было одной из обязанностей, накладываемых титулом законной супруги.

Эта женщина, молчаливо сидевшая в тени шатра, приняла ислам под именем Фатьмы и много лет пользовалась благосклонностью султана, что позволило ей, православной рабыне, настоящим именем которой мало кто интересовался, совершить никах с султаном и стать его женой. Это произошло четыре года назад, она уже привела на свет семерых детей, двоим из которых, к большому горю родителей, не было суждено дожить хотя бы до нескольких месяцев. Больше судьба больше не даровала Фатьме ни сыновей, ни дочерей, а вскоре отняла и султанскую привязанность. Это было сравнимо с состоянием торговца на рынке, что отличался разумом и предприимчивостью, но из-за банальной невезучести потерял весь доход, и который теперь вынужден был кусать локти, смотря на преуспевающих соперников, однако без зависти или злого умысла, лишь со страхом и тревогой, ибо человек этот понимал: без денег не выжить ни ему, ни его семье.

Фатьма скосила глаза в сторону беременной хатун; та беззаботно лакомилась халвой, и зрелище очаровательной и счастливойдевушки на десяток лет моложе вызвало в ней новый приступ тревоги. Затем оно вдруг сменилось раскаянием, и она почувствовала себя самой бессердечной грешницей из всех, однако это было пустяком по сравнению с тем ужасом, что тяжелой ношей лег на ее плечи, едва она узнала об этой злополучной беременности. Будто призрак сына пролетел рядом, попутным ветром рассеял все сомнения и унес с собой все остатки ее милосердия. Она устремила на хатун пронзительный, напряженный взгляд и подумала: «Отступать некуда».

Просияв доброжелательной улыбкой, Фатьма подозвала к себе слугу. Спустя несколько минут Эсме-хатун был подан щербет в золотой тарелке, прямо с султанского стола. Никто не заметил ничего подозрительного, и несколько капель некого прозрачного зелья бесследно растворилось в тесте ореховой помадки. Султанша поправила массивное кольцо на указательном пальце и коротко огляделась; Селин отвлеклась, заметив, как жалобно урчит котенок, Айлин-султан – ее вторая дочь – была занята новой порцией десерта. Фатьма, напустив на себя равнодушный вид, пригубила вина.

Празднование продолжилось вечером того же дня, и в стенах гарема раздавались гармоничные, ласковые звуки музыки. В середине просторного зала, на пестром ковре, покрывшем холодные плиты пола, наложницы танцевали под протяжные, медленные мелодии, извлекаемые из струн барбета и сплетаемые со звуками дарбука – небольшого барабана из кожи. Сагаты – диски из латуни – были вдеты в изящные запястья танцовщиц и издавали серебристый звон всякий раз, когда пластичные, сильные женские руки устремлялись вверх во время танца. Столики вновь, как утром, были заставлены разнообразной едой, и под сводами изрисованных узорчатых арок и стройных, величественных колон, на небольшой кушетке, все так же невозмутимо восседала Фатьма. Султанские дочери тоже сидели рядом с ней, по противоположным бокам, аккуратно расправив подолы широких кафтанов. Наложницы в своих самых нарядных кафтанах, румяные и грациозные, развлекали султанш всем, чем могли, правда, не без корысти, ибо все, начиная от калф и заканчивая последним евнухом, знали, что за усилия и таланты можно заслужить их благосклонность и дары в виде более высокой должности, роскошных тканей из султанской сокровищницы или пригоршню золотых монет – добрую половину месячной зарплаты младшей наложницы. Нежное сопрано порой врывалось в такт музыки, делая ее еще приятнее, а когда мелодия замолкала и танцовщицы, поклонившись, расходились в стороны, на середину зала выходил фокусник-евнух с приготовленными номерами, и после него, если на то давала разрешение хозяйка праздника, всеобщим вниманием завладевали несколько специально выбранных наложниц; петь ли, или рассказывать сказки и истории, почерпнутые у себя на родине – все хорошо, лишь бы речи не были неприличны и не портили настроения празднующих.

На середине торжества, когда музыка становилась громче, а танцы – веселее и увлекательнее, двери негромко распахнулись, и в комнату, потупив голову и скромно поджав руки, вошел евнух. Селин заметила, как бледно и напряженно его безбородое, по-детски жалобное лицо, и вся обратилась в слух, когда он подошел к Фатьме и произнес:

- Повелитель хочет с вами поговорить, госпожа.

И в ту же секунду около дальнего стола, где сидели несколько наложниц, начался переполох, и все внимание евнухов и женщин обратилось туда. Эсма-хатун, смертельно белая и неподвижная, полулежала на подушках; одна ее рука, дрожа, опрокинула несколько кубков, а другая сжала ткань кафтана в области живота. Ее лицо исказилось гримасой боли. Музыка замерла, танцы тотчас прекратились. Настала тягостная тишина, прерываемая тревожными восклицаниями и перешептываниями. Слуги приподняли наложницу, и взору всех предстала мрачная картина: шаровары сзади намокли от крови, в ней испачкались подушки, на которых сидела Эсма.

- Она теряет ребенка! – воскликнула какая-то рабыня.

Фатьма дрогнула, чаша выскользнула у нее из рук, и содержимое пролилось на скатерть. Несколько долгих секунд она сидела, поджав губы, не роняя ни слова. Селин несколько мгновений не отрывала взгляда от матери, в глазах ее читался, вперемежку с беспокойством, немой вопрос. Айлин приказала отнести хатун к лекарю, пусть помогут ей, слуги, подняв девушку, ушли выполнять приказ, и Селин, испросив позволения у матери, покинула комнату вместе с ними. Наложницы, не зная, куда деться, робко жались друг к другу, евнухи ждали слова хасеки.

- Праздник окончен, - сказала она наконец и медленно, с усилием поднялась.

- Вы проведаете Эсму-хатун? – спросил евнух. – Тогда я передам султану…

- Нет, - отрезала Фатьма. – Я пойду к нему. Не говорите ему пока о том, что случилось. – Она искривила губы в нервной улыбке. – Может… может, ее ребенка все еще получится спасти.

Двери султанских покоев раскрылись, и Фатьма бесшумно ступила внутрь. Она настороженно замерла на пороге, внимательно оглядывая обстановку и размышляя: какой ей предстать перед падишахом этим вечером? Бесконечно нежной и заботливой? Да, возможно, но только если он напуган, что в последнее время случалось довольно часто. Спокойной, но молчаливой и холодной? Нет, непохоже, чтобы он был сильно зол. Понимающей, сочувствующей, истинным воплощением добра и сострадания? Только если он в печали.

Ее взору предстала просторная комната с высоким потолком и узорчатыми, яркими стенами. Она была погружена в полумрак: столица засыпала вместе с солнцем, окна с прочными решетками, как двери в тюрьмах, пропускали ничтожно мало лунного света, и даже сияние десятка свечей в крупных бронзовых канделябрах не могло развеять гнетущей обстановки мрака и безысходности. Огромная кровать с богато отделанным пологом громоздилась в середине комнаты, а широкий алый ковер, весь в белых и бежевых узорах, покрывал пол от порога до стен. И в глубине всего этого зрелищного, тяжелого великолепия, за темным, высоким письменным столом, полускрытый за кипой свитков и книг, напряженно выпрямившись и подергивая себя за бороду, сидел ее супруг – султан Хасан.

Они вот уже тринадцать лет знали друг друга, и Фатьма была хорошо осведомлена о его характере. Не имея больше никакой опоры, будучи невольницей, украденной в далеком детстве, она видела в султане путь к достойной жизни и всеобщему признанию, и позже, после рождения сына, - лишь человека на склоне лет, смерть, преследующую его по пятам, и трон, увенчанный золотым ореолом. Фатьма знала его как свои пять пальцев, и когда-то могла с легкостью управлять им и умело раздувать пламя его страсти, но не прошло и нескольких лет после никаха, как его привязанность к ней, растраченная на других, более молодых и привлекательных наложниц, извела себя, и от прежнего огня не осталось ничего, кроме почерневших, выгорающих ветвей; еще не превращенные в прах, но, без сомнения, уже бесполезные и умершие, они были как память о чем-то былом и вместе с тем олицетворение нежелания к этому былому возвращаться.

Он быстро повернул голову, остановил воспаленный взгляд беспокойных черных глаз на Фатьме и кивком велел приблизиться. Когда она, поклонившись, подошла вплотную к столу, он протянул руку с массивными перстнями на пальцах, и Фатьма сначала поцеловала его ладонь, а потом приложилась к ней лбом.

- Рада вас видеть, повелитель. – Она ласково улыбнулась, но чары нелюбимой жены оказались бессильны; султан лишь нахмурился в ответ на ее приветствие.

Фатьма безошибочно почувствовала: его состояние сейчас намного хуже плохого настроения и равнодушия. Султан молчал, окидывая ее внимательным взором, и улыбка на ее губах становилась более вымученной.

- Вы давно виделись с Селимом? – неожиданно спросил султан.

Страх за сына тотчас сковал ее, но она все же сумела совладать с голосом.

- Благодаря вашей милости мне было позволено увидеть его в день Уразы-байрам.

- Конечно. Мать и дети связаны священной волей Всевышнего. – Он сказал это так холодно, что было ясно: эти слова, вежливые и добрые, как может показаться, на самом деле просто пустой звук.

Фатьма, изобразив благодарность и почтение, присела в легком поклоне.

- Он хорошо себя ведет? – продолжил султан, и она насторожилась еще больше.

«Господи, - подумала она, - почему он с таким подозрением расспрашивает о безобидном ребенке, который уже пять лет не покидает своего двора? »

- Лала-паша отмечает, что он растет умным и милосердным. Он также очень почитает вас, султан. – Она спросила осторожно: - Но зачем вы спрашиваете о шехзаде меня? Я простая женщина, скучающая по сыну. – Мягко улыбнулась, стараясь сгладить впечатление; ее вопрос мог показаться ему резким и бестактным. – Для меня он лучше всех сыновей, и мне сложно говорить о нем плохо.

Султан, не сводя с нее пронзительного взгляда, откинулся на спинку стула. Напряженный, неусыпно внимательный, он будто бы разговаривал не со своей супругой, а с врагом, тайны которого ему не удается разгадать. Вот она скользнула глазами по столу и опустила глаза, словно самое невинное существо в мире, но он знал, это открылось ему недавно – она, возможно… хотя нет, совершенно точно, что она не ангел.

- Отчего бы матери не знать своего славного сына лучше всех? – сказал султан. – Или простой рабыни в вас больше?

Это слово, ее бывшее клеймо, произнесенное вдобавок с таким пренебрежением, больно ударило по ее гордости.

- Да, я знаю сына лучше всех, - ответила она очень спокойно. – И во мне нет никакой рабыни, потому что уже как четыре года я свободная женщина и ваша жена.

- Жена? – переспросил султан, будто впервые слыша. – И я так думал.

Фатьма вздрогнула душой, и в голове стремительно пронеслась испуганная мысль: «Боже, все хуже, чем я думала! » Она состроила невинное личико и поинтересовалась:

- Я чем-то разозлила вас?

Султан резко выпрямился, и она невольно шагнула назад. Он пошарил на столе, выискивая что-то посреди этого хаоса, и вынул короткий, исписанный лист пергамента. Фатьма вгляделась, и, узнав почерк, похолодела от страха. Ее испуг не скрылся от султана, и пламя сродни адскому промелькнуло в его глазах, и она, заметив этот лихорадочный, знакомый ей блеск, набралась смелости и изготовилась к бою, ибо теперь точно поняла: этого не избежать. Он сжал зубы, отчего скулы отчетливее проступили на худом лице, от всего сердца проклял весь мир и разорвал свиток в клочья. Фатьма молча следила за медленно опадающими обрывками пергамента, хотя внутри ее разрывало от ужаса. Она была разоблачена, и ей теперь будет очень сложно объясниться и вымолить прощение.

«Но что именно ему известно? – лихорадочно размышляла она. – Возможно, мне удастся провести его».

Правила гаремной жизни строго-настрого запрещали его обитательницам иметь какие-либо связи с внешним миром. Лишь самые яркие, влиятельные и умные женщины могли пренебречь этим запретом; расположение султана открывало двери в страну власти и богатства. Даже не покидая стен дворца, они обзаводились союзниками в лицах визирей, выдавая за них своих дочерей, привлекали народ на свою сторону, занимаясь благотворительностью, и история запоминала их как милосердных и прекрасных. Однако эти женщины, ясное дело, не были лишены ума и амбиций, которые никак не желали признавать те самые писцы истории, будто не догадываясь, что к доброте поступков примешивается и честолюбие – качество, без которого тем женщинам не удалось бы выжить. Они прокладывали сыну путь к трону, попутно сражаясь с его многочисленными братьями, умело плели интриги, добивались дипломатических встреч с послами, писали письма – хвалебные и нет, компрометирующие и вполне дружелюбные в зависимости от целей отправительницы, будто бы из самых добрых побуждений помогали прохудившимся кошелькам визирей, молвили за них слово падишаху и сладкими речами и магией обаяния удерживали последнего на протяжении многих лет. Их осудили бы многие блюстители порядка и любители разглагольствовать о «женской скромности», однако существование в суровом мире с мужскими законами не приветствовало чрезмерной мягкости сердец.

Этим женщинам никогда не приходилось быть уверенными в завтрашнем дне, ведь несчастье и потеря могли в любой момент, подобно неожиданно пришедшему ветру, сбить их с ног. Султан мог погибнуть, их сыновья - быть убитыми в кровавой резне за престол, а союзники – вероломно отвернуться. Благополучие имеет свойство исчезать, и они об этом прекрасно знали. Им ничего не оставалось, кроме как бороться со всех сил. Однако, помимо стойкости, постоянный риск падения создало в них такую черту, как жизнелюбие, а оно почти всегда значит так же и сильную привязанность к семье. Женщины, пользуясь связями, находили своих родственников, из объятий которых они были вырваны в далеком детстве. И, как все украденные дети, чью любовь нельзя променять на богатства и власть, они до конца жизни сердцем и душой оставались преданны своей семье. Конечно, женщины по-прежнему не покидали гарем, но по путям из султанских дворцов, под покровом тайны, минуя дожди и ослепительное солнце, переживая ветра и грозы, к их отчим домам прибывали многочисленные дары и письма на родном языке, подписанные старым именем обращенных мусульманок. Но иногда, если родственники были достаточно знатны и обеспеченны, общение продолжалось, и уже во дворец приходили послания прямиком из родного дома. Эти женщины выжимали из своего положения все, что могли, в том числе сокровищами помогая родственникам подняться по карьерной лестнице, и, если те были достаточно умны, то новые должности и титулы не заставляли себя ждать. Конечно, им уже не увидеться друг с другом, но, как уже было сказано, они умели брать от жизни все, что возможно взять.

Хасан поднялся на ноги так резко, что повалил стул, и Фатьме на миг показалось, что сейчас он набросится на нее с кулаками, столь бешеными были его глаза. Однако, к счастью, рукоприкладства не случилось, и он остановился перед ней, тыча пальцем прямо ей в лицо:

- Вы предательница! – Продолжил со злым торжеством: - Я так и знал!

«Выискивал, дьявол», - догадалась Фатьма. Она с трудом вернула лицу выражение ледяного, спокойного достоинства, и медленно, с тонкой улыбкой, переспросила, словно не ее жизнь сейчас висела на волоске:

- О чем вы? Что это за письмо?

Ее явная ложь окончательно распалили его, и он зарычал:

- Я знаю все!

Она побледнела, но выдержала его яростный взгляд и сказала твердо:

- Я вас не понимаю, прошу, объяснитесь.

- Не врите, я знаю все.

Хасан опустил взгляд, и Фатьма еле слышно выдохнула. Он сжал в кулак клочья пергамента, вышел из-за стола, остановился перед ней, налитые кровью глаза снова уставились на нее, пронзая страшной яростью, и поднял руки с обрывками письма к ее лицу.

- Вы писали письма своим родственникам в этом проклятом Драгориме, стране неверных! Не стоило мне забывать, что вы когда-то были неверной, одной из этих христиан!

Драгорим, страну за много длинных дорог отсюда, многие называли царством льда и холода. Путешественники и послы делились красочными сведениями об этом загадочном, далеком государстве, правитель коего всего полвека назад – ничтожный отрезок времени, если вспомнить о вечности всемирной истории, начало которого столь далеко, а конец – овеян мраком тайны – захватил столицу Тропей, священной страны православия, объявил свою родину его прямой наследницей, а себя самого – царем, неповторимым и великим. Далеко не все государи и народы были согласны с этим провозглашением, самые знатные и богатые из них свысока смотрели на это царство, которое еще совсем недавно считалось мелким княжеством, однако слава о драгорийцах – могучих, суровых воинах, произошедших от легендарных викингов, столетие грабивших города и судна – прочно закрепила за Драгоримом репутацию могущественной, бесстрашной страны, непреклонной в достижении любой, даже самой невероятной цели, будь то падение знаменитой столицы древней империи и присвоение ее золотой, небесами благословенной короны, которой венчали легендарных воинов и императоров прошлого.

- Но я приняла ислам, - ответила Фатьма, невозмутимая внешне, но разгневанная оскорбительным пренебрежением султана к своей родине. – Я мусульманка уже четырнадцать лет. И Драгорим вовсе не проклятая страна! Это мой старый дом, но сейчас моя семья здесь, и, стало быть…

- Однако вы писали письма!

- Нет, это...

Не успела она договорить, как ей в лицо прилетели клочья пергамента. Она заслонилась рукой, но обрывки успели застрять в складках тюрбана, в широком воротнике кафтана, в волосах.

- Не смейте лгать, - сказал султан сквозь зубы. – Я заметил, вы испугались, когда я показал письмо. Вы связались со своими родственниками, хотя это запрещено. – Он скривил губы в победоносной улыбке. – Не это ли тот самый веский повод для вашего изгнания?

Фатьма стряхнула с себя обрывки пергамента, выпрямилась, вздергивая подбородок, и столь решительно и остро взглянула на султана, что тому на миг стало не по себе. Хасан давно намекал ей на развод и понижение ее статуса, но дотоле ей как-то удавалось ускользнуть от его намерения, ее ловкость и везение выводили султана из себя, и вскоре святой, непогрешимый образ любимой жены начал искажаться в его сознании, темнеть, смешиваясь с его гневом и подозрительностью – последствием тревожности, которое еще с детства начало губить его разум.

- Я испугалась, что это письмо создано, чтобы наложить тень на моего сына, - пыталась она спастись. – Вы были так сердиты и мрачны, что я невольно подумала о плохом. Однако то, в чем вы меня обвиняете, не имеет ко мне никакого отношения.

Хасан много лет жил с Фатьмой бок-о-бок, но она так и осталась для него незнакомкой, и ее внутренний мир был для него непостижимой загадкой. Сначала ее таинственность будоражила его воображение, волновала и ставила перед ней на колени, но сейчас, когда страсть к ней погибла, тайны ее характера, скрытые уловки в манерах, утерявших свое былое очарование, полуулыбки и многозначительный взгляд – все стало мучить и раздражать. И лишь одну вещь он сумел постичь - волю этой воистину таинственной женщины не сломить ни одним его оружием, никакими ухищрениями, доступными его разуму. И собственная слабость злила его просто непостижимо.

- Я прикажу пытать вас, пока не сознаетесь! – вскричал султан, теряя рассудок от бешенства. – Сознавайтесь. – Ему захотелось взять, встряхнуть ее за плечи, так, чтобы ее противно-умная белокурая голова, как кукольная, оторвалась от игрушечной тонкой шейки, вытряхнуть из нее желчь и правду, однако он замер, вновь пронзенный ее смелым взглядом.

- Раз уж такова ваша воля, - бросила она невозмутимо.

Они молча глядели друг другу в глаза, и султан не выдержал первым. Его взгляд заметался, он запустил руки в волосы и прохрипел устало и сердито:

- Вы подписались именем Зои. Вы соврали мне, никакая вы не Мария.

Султан внимательно вгляделся в лицо Фатьмы. В ее глазах на секунду промелькнуло облегчение, ее плечики расслабились, бледность слегка отступила, и он почувствовал, что-то идет не так. «Нет, - недоумевал он. – Она должна была испугаться, она… Так не должно быть».

- Я была Марией. Все, кто был знаком со мной в гареме в то время, подтвердят.

- Тогда… - Он судорожно размышлял. – Стало быть, вы подписались лживым именем, чтобы… чтобы еще сильнее спутать меня, чтобы не попасться! Я теперь уверен.

- Я бы не стала так делать, - отбивалась Фатьма. – Моя семья наверняка бы не поверила мне.

- Как знать, может, вы мне врете. Точно врете. К тому же письмо написано на драгорийском.

Фатьма вдруг потупила взгляд и залилась краской.

- Я не владею драгорийским письмом, - призналась она стыдливо. – Я бы не хотела обнаруживать свое былое невежество, мой султан, но на родине никто не обучал меня грамоте. Как я уже говорила, моя семья была бедна, и не могла позволить мое обучение.

Султан, сраженный, на миг растерялся и не сразу нашел, что ответить. От него ускользнуло, какой хитрый и внимательный взгляд метнула на него Фатьма – достаточно торжествующий, чтобы распознать ее ложь, - однако он попросту этого не заметил.

- Тогда кто такая Зоя? – вопросил он сокрушенно и все еще не веря, невольно признав свое поражение в этом поединке интриги и обмана.

- Другая девушка из тех земель, - ответила Фатьма не без тени снисходительной улыбки: ведь ей вновь удалось обвести его вокруг пальца. – То, что ей удалось найти свою семью, значит, что она имеет кое-какие связи в гареме. Возможно, это одна из ваших наложниц. – Она слегка поклонилась и продолжила, не давая ему ответить: - Пожалуйста, оставьте это мне. Как глава гарема, я узнаю, кто это, и доложу вам. Извините за эту ужасную оплошность, подобного не повторится.

Фатьма исподлобья взглянула на него. «Лицо как грозовая туча», - отметила она мрачно. Напряжение и гнев чувствовались в его истощенной, худой фигурке, красные от переживаний глаза непрерывно глядели на нее, словно пытаясь вникнуть в самую суть ее существа.

- Найдите, - сказал наконец. – Раз уж так цепляетесь за свои обязанности. – Вдруг кровожадная ухмылка тронула его губы. – Этой гнусной предательнице не будет прощения. Все предатели и лгуны, - в голосе явственно прозвучала угроза, - должно быть наказаны, вы так не думаете?

- Я за великодушное прощение, мой султан, - не дрогнув, отозвалась Фатьма. – Только когда это возможно...

- Никому не будет прощения, - изрек он резко. – В особенности этой предательнице, когда вы ее найдете.

- Почему же вы так злы? Я уверена, она не желала зла.

Взгляд султана вспыхнул недобрым огнем, и он быстро вышел из-за своего стола. Шагнул к ней, замер вблизи ее бледного лица и стоял так несколько долгих секунд, то ли размышляя, то ли изучая ее, и столь резко схватил ее за подбородок и с такой силой притянул к себе, что на миг она потеряла свое самообладание, и в ее глазах ясно промелькнул испуг.

- Вы зря делаете вид, что не знаете, - прошипел он. –Ваша проклятая родина на всех порах мчится в мои земли, а вы об этом не знаете? Да скорее я оставлю свой пост, чем поверю в то, что вы не знаете.

- Я не лгу, - прошептала Фатьма.

Султан с отвращением, словно прикоснуться к ней было чем-то воистину мерзким, отпустил ее подбородок.

- Говорят, новый царь спит и видит, как захватить мою столицу, - вскричал он неожиданно, обрушивая на нее весь свой гнев, как будто это она была тем самым царем. – Этот выскочка молод, амбициозен и очень, очень жаден до земель, особенно моих, священных земель Аллаха.

- Однако… но все же какое отношение имеет к этому та девушка?

- Какое? Драгорим теперь наш враг! Враг! Всегда был врагом. И тех, кто отправляет туда письма, ждет страшная кара.

Фатьма глядела на него во все глаза и не могла поверить, что этот подозрительный, вспыльчивый и безумный султан со съехавшим набок тюрбаном, который, как шлем, венчал его голову целые дни подряд, был когда-то смелым и благородным юношей – таким она впервые встретила его. Эта воинственность со временем превратилась в кровожадную одержимость, острота ума отступила перед усталостью от душевных переживаний, осторожность стала подозрительностью, и рядом с ней стоит лишь тень его настоящего, того человека, каким он имел честь быть.

- Я оставлю вас с вашего позволения, - сказала она холодно, присев в легком поклоне. – Будет лучше, если я уйду.

Перед тем, как тяжелые двери султанских покоев закрылись за ней, она услышала усталый, хриплый смех вперемежку с язвительным:

- Будет еще лучше, если вы оставите меня навсегда.

«Скорее ты перестанешь быть султаном, чем я уйду отсюда», - мысленно ответила она.

Фатьма в мрачном молчании шла в свои покои, служанки тихо следовали за ней. Свет от настенных факелов неровно падал на ее лицо, искажая тонкие черты, придавая им остроту и задумчивость. Золотая брошка тускло сияла на груди, браслеты звонко отзывались на каждый ее шаг. За поворотом дежурили двое бостанджи в алой форме, и, заметив стремительно приближающуюся султаншу, они с почтением склонили головы в поклоне. Фатьма, всем своим видом являя равнодушие, прошла мимо, и лишь быстрый, внимательный взгляд в сторону бостанджи мог ее разоблачить. Зар-хатун, помощница и служанка с виду, а на деле приближенная Фатьмы, краем глаза увидела легкий кивок госпожи и шустро откололась от ряда слуг. Она приблизилась к бостанджи, протянула руку, и один из них вложил короткую записку в ее ладонь. А затем, как ни в чем ни бывало, хатун вернулась к остальной свите.

«Госпожа, - гласили строчки в записке, - несколько наших союзников были задержаны людьми падишаха. Не беспокойтесь, в их руки попало лживое послание, истинное же было отправлено туда, куда вы велели».

Она сидела одна в своих комнатах, и ее лицо не выражало ничего, кроме холодного спокойствия. Прямая, невозмутимая, словно сотворенная из стали, она молча проводила глазами по записке, и лишь на миг в ее взгляде промелькнуло облегчение. Тихо выдохнув, она смяла кусок старого пергамента, медленно поднялась и подошла к камину. Послание съежилось в огне, почернело и вскоре то, что могло привести ее к верному изгнанию, обратилось в мертвый прах. В некой задумчивости она сидела у камина, и отблески яркого пламени золотом отражались в ее глубоких голубых глазах.

«На этот раз мне удалось выжить, - подумала она. – Но так больше продолжаться не может».

От мрачных размышлений ее отвлек негромкий, почтительный голос, раздавшийся из-за дверей:

- Госпожа, ваши дочери здесь.

Фатьма пригласила их внутрь, и девочки тихо вошли, лишь скрип двери и шелест шаровар возвестили об их приходе. Трое из них – утонченная Айлин, скромная Ханде и милая Хатидже – были черноволосыми и черноокими красавицами с ровной смуглой кожей и округлыми, нежными очертаниями фигур. Селин, самая старшая, худая и бледнолицая, с копной светло-рыжих волос и яркими, солнечно-карими глазами, резко отличалась от них, и ее с легкостью можно было принять за чужестранку; многие бы посчитали, что она славянка, и это в какой-то мере было правдой.

Сестры поклонились матери, уважительно поцеловали ее руку и устроились рядом на подушках. Хатидже, самая младшая из сестер, осталась сидеть на коленях у матери, и та, ласково улыбнувшись, запела колыбельную на своем родном языке. То была песня о старшей из дочерей, что преданно ждет возвращения своих младших братьев и сестер, в одиночестве сидя у кромки реки, что лазурным, кристальным потоком льется у ее ног. Она горестно ждет, хотя и знает, что они нескоро вернутся. Из уст старшей сестры льется печальная песня, и попутный ветер, подхватив звуки самой грустной из мелодий, летит к ее названным детям, успокаивает их, одаривает долгожданным сном, и песня эта, спетая любящей сестрой, что верно ждет, несмотря на тяжесть времени, превращается в колыбельную, нежнейшую из всех, которые когда-либо звучали под небом.

Селин, как и все, внимала колыбельной, однако было видно, что нечто ее гложет; беспокойные глаза метались от лица Фатьмы к ее руке, на указательном пальце которой блестел массивный перстень, а затем медленно рассматривали обстановку вокруг. Материнское пение чуть успокоило ее, и она слегка откинулась на подушки, однако во взгляде все еще читалось напряжение, столь для нее нехарактерное. На ее лице, вперемежку с тревогой, отражалась глубокая задумчивость, и, если бы Фатьма обращала больше внимания на старшую дочь, то непременно поняла бы – все ее деяния могут быть разоблачены, но не султаном или его приближенными, а одной лишь девочкой.

Пришел конец пению, и сестры, пожелав матери спокойной ночи, поторопились вернуться в свои покои. Селин же медлила. Фатьма коротко взглянула на нее, та быстро опустила горящие подозрением глаза и скромно улыбнулась.

- Хотела услышать ваше пение, - сказала она, поднимаясь. – Было чудесно.

- Тебе пора идти.

Фатьма ничего не заподозрила и, когда Селин приблизилась, молча протянула руку для поцелуя. Селин наклонилась, чуть помедлила, и ее взгляд вновь приковался к перстню. Она поцеловала руку Фатьмы, касаясь кончиками пальцев ее ладони, и в следующий миг, не успела Фатьма опомниться, Селин скользнула большим пальцем по перстню и, почувствовав, что огромный драгоценный камень прикован к металлу слабее, чем следовало бы, надавила на него. Камень поддался, легонько отпрыгнул в сторону, и взору Селин предстал крохотный, полупустой пузырек с прозрачной, почти невидимой жидкостью внутри.

Она с глухим вскриком отшатнулась от Фатьмы, та резко отдернула руку. Несколько долгих секунд они молча глядели друг в другу глаза; Фатьма – с ледяным разочарованием и гневом, а Селин – с ужасом и шоком. Наконец, опомнившись, она кинулась в ноги к матери и пролепетала виновато:

- Госпожа, простите! Я просто хотела…

- Ты ничего не видела, - холодно отрезала Фатьма. – Это ничего не значит.

Селин подняла бледное, как луна, лицо, и нерешительно возразила:

- Но я видела! Я догадалась…

Фатьма молча глядела на Селин, и под напором ее пронзительного взгляда та опустила лицо. Воцарилась тягостная тишина, и Селин почти не дышала от страха. Сердце забилось тревожнее, когда Фатьма требовательно приподняла ее подбородок и заглянула в глаза. Страх множился, комом тяжелел в душе, превращаясь в ужас, когда низкий, очень спокойный и властный голос матери обволакивал ее со всех сторон, проникал в разум, твердя:

- Отныне это наша с тобой тайна. Никому ни слова: ни падишаху, ни сестрам, ни рабыням. Если скажешь хоть кому-нибудь, меня выгонят из дворца, и ты больше никогда меня не увидишь. Твой брат останется совсем один, я не смогу его защитить, а вся вина будет на тебе. Так ли тебе хочется предать собственную мать и обречь брата на верную гибель?

- Нет, конечно, я не предательница… И Селим не умрет… Я просто... Я поражена вашим поступком, мне не верится, что вы могли пойти на такую жестокость.

Фатьма с силой сжала ее за щеки и резко притянула к себе. Она ответила медленно, понизив голос почти до шепота, и Селин на мгновение почудилось, что это не материнский голос, а шипение ядовитой змеи:

- Ты еще так юна и так наивна, однако я надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня понять. Я вынуждена была сделать это, чтобы защитить всех нас, чтобы наше положение не ухудшилось. Ни одна из наложниц больше не родит ребенка. Ни одна! Султан разлюбил всех нас, Селин, теперь его сердце свободно, и он может полюбить и превознести любую женщину, особенно если она родит ему сына. Откуда мне знать, кого вынашивала Эсма-хатун?..

Селин внимательно слушала ее, но под конец этой циничной речи твердо покачала головой. Фатьма отпустила ее.

- Женщины нам не враги, - заявила Селин громко. – Это соперничество… оно может погубить нас!

- Нет, оно наоборот спасет нас, мы останемся главными во дворце…

- Оно погубит наши души! – воскликнула Селин. – От нас не останется ничего, кроме жестокости и хладнокровия.

Фатьма нахмурилась, будто дочь сказала это на каком-нибудь совершенно непостижимом языке. Смысл этих слов был ей чужд, а оттого непонятен.

- Разве это важно? – отмахнулась она с раздражением, как это глупо – собственная дочь не может ее понять. – Чистая душа ни к чему, она не может стать оружием против врагов.

- У тебя нет врагов, - неуверенно возразила Селин.

- Султан Хасан – мой главный враг, - холодно заявила Фатьма.

- Но… он же мой отец, и вы любили друг друга…

- Ничто не вечно, Селин. Любовь может исчерпаться, страсть обернуться ненавистью, потому всегда стоит быть готовым к разлуке, и в особенности женщине, зависимой от супруга.

- Нет, ваши рассуждения слишком…

- Они правдивы, Селин. – Она вдруг горько улыбнулась. – Доверься женщине, которая пережила столько бурь, но все равно осталась в живых.

- Но ваша жизнь была во многом безмятежна, и…

- Не суди только по тому, что видишь, - гневно оборвала ее Фатьма. – Жизнь каждого человека полна трудностей, но отличие лишь в том, сможешь ли ты устоять. Я уверена, ты когда-нибудь меня поймешь.

Селин коснулась материнской руки и слегка сжала ее, чуть ли не плача, будучи больше не в силах выдерживать этот острый, хладнокровный, неживой взгляд ледяных глаз.

- Я не смогу вас понять, потому что… я буду другой, - поклялась она со всего сердца, искренне веря, что так и будет. - Я буду следовать зову своей совести.

Фатьма вздрогнула, словно от удара, на ее лицо набежала тень, в глазах отразилась горечь. Селин ясно заметила, что ее слова ранили Фатьму, но не могла понять, почему именно. В сказанном ею не было ничего пугающего и плохого, это лишь обещание самой себе и миру в лице материнского внимания – несмотря ни на что, она сумеет защитить непогрешимость души, и всю жизнь проживет с чистой совестью.

Селин выскользнула из ее хватки и поднялась на ноги.

- Я никому не скажу, - негромко бросила она перед тем, как уйти. – Но вам следует остановиться.

Фатьма ничего не ответила. Двери закрылись за дочерью, и она осталась одна. Она не вздрогнула, не шевельнулась, словно все в ней замерло. Наступило время отбоя, но ни одна из служанок, что в боязливом молчании ждали за дверьми, не смели войти без ее разрешения.

Наконец, будто очнувшись от столетнего сна, Фатьма медленно поднялась и прошествовала в пустую, погруженную в полумрак спальню. «Странно, - мимолетно подумалось ей. – Почему так темно? » Она села на кровать, и та тихонько скрипнула под ее весом. Повернула слегка голову, и в тусклом блеске свечей промелькнуло бледное, измученное горестями лицо, в полутемноте сверкнули опечаленные яркие глаза.

- Почему же стало так темно? – вопросила она безжизненным шепотом, но не получила ответа.

Слова Селин разбередили ей душу, острым лезвием прошлись по едва зажившим ранам, и вся уверенность, вся сила воли и жесткость вдруг уступили печали и тревоге. Казалось, душа ее томится в тесной, темной клетке, а вокруг – никого, кто мог бы ее освободить, лишь собственные мысли холодным, безжалостным ветром пронизывают ее всю. Когда же она угодила в эту ловушку, как она попала в это неуютное место, лишенное солнца и тепла?

Отчаяние черным ядом заполонило ее душу. Фатьма спрятала лицо в ладонях, словно не в силах видеть этой мрачной спальни, столь похожей на ту клетку. Она поклялась, что выживет и заодно спасет всех, кто ей дорог, но к чему привела эта клятва? Какой долгий, сложный путь ей пришлось пройти! И все ради чего?..

Фатьма вспомнила, как ее десятилетней девочкой оторвали от родного дома, украли у семьи, жестоко оборвали ее прежнюю жизнь и отправили, еще совсем ребенка, не знающего мира, в чужую страну. Солнце палило в спину, обжигало до костей, выбивало силы, когда она, в окружении еще десятка других рабынь, в одних лохмотьях, босая и грязная, шла по горячему песку в неизвестность. Сопровождавшие девочек мужчины были в те дни на редкость жестоки, и их длинные хлысты нередко прохаживались по спинам рабынь, и те часто падали на колени от боли и изнеможения. Может, именно тогда она попала в эту клетку? Быть может, именно те лучи солнца выжгли до конца ее невинность – качество, заложенное в ней природой, но полностью исчезнувшее со временем. Она заняла место, о котором в детстве не смела и мечтать, но какой ценой? Нежный цветок, взращенный матерью, погиб от холода и ядовитой крови, он уже мертв, и его ничем не воскресить. «Я зашла слишком далеко, - подумала Фатьма. – Останавливаться нет смысла».

Со вздохом она поднялась с постели. Она собиралась умыться, переодеться и лечь спать, чтобы встретить завтрашний день с новыми силами, однако в ту ночь ей так и не удалось отдохнуть. В покои, нервная и встревоженная, влетела Зар-хатун.

- Султан сделал что-то с Селимом? – воскликнула Фатьма, бледнея.

- Нет, нет, госпожа, с шехзаде все хорошо. – Голос хатун дрожал. – Это… это связано с вашим письмом.

Гарем, недавно погруженный в безмятежный сон, был разбужен таинственным шумом. Служанки и евнухи с недоумением выглядывали в коридоры, расспрашивали друг друга, тщетно пытаясь понять, что происходит.

Женский крик, полный страха и боли, каждые несколько секунд сотрясал стены и вызывал ужас в сердцах неспящих. Бесконечным казалось то отчаяние, что слышалось в этом голосе. Никто не видел, кто именно кричал, будто эта женщина – призрак, чей покой был внезапно разрушен. Пламя в настенных факелах беспокойно колыхалось, мигало, бросая свет на белоснежные ночные рубашки и встревоженные лица, мелькавшие в коридоре.

Испуганный гомон прервал топот нескольких пар ног, ясный мужской голос, объявляющий знаменитое имя, и из поворота вышла всем знакомая, яркая фигура султанши Фатьмы в сопровождении слуг. Тело, волосы и лицо были закрыты темным бархатом, лишь синие глаза лихорадочно сверкали меж прорезей ткани. Рабы расступились, освобождая путь, и она, устремив вперед твердый, мрачный взгляд, не глядя ни на кого, пролетела между рядами подданных, слуги едва за ней поспевали.

Едва Фатьма исчезла за тяжелыми дверьми, выходящими во двор, как из угла бесшумно выпорхнула другая султанша – бледная и растрепанная Селин. Девочку готовили ко сну, когда внезапный шум потревожил гарем. За ее спиной, недоуменно хлопая глазами, толпились ее прислужницы. Селин обратилась к евнухам, которые, не сразу заметив ее, принялись поспешно кланяться:

- Почему женщина так кричала? Где она теперь?

Мужчины не знали. Беспокойно ломая руки, переминаясь с ноги на ногу, Селин еще некоторое время постояла в коридоре, не замечая, как неловко приходится всем рабам; разбуженные, оторванные от дежурства и работы, они хотели вновь лечь спать или вернуться к своим делам, но присутствие султанши обязывало их ждать ее позволения или распоряжений, однако она продолжала молча стоять у стен, и ее проницательный, острый взгляд иногда бесцельно бродил по коридору, словно ища, за что уцепиться, а иногда перебегал с одного лица раба на другое, что ставило незадачливого, рассеянного слугу настороженно замереть, потупив глаза. Наконец, Селин вздрогнула, будто только опомнившись, оглядела рабов и вдруг извинилась за доставленное беспокойство, чем повергла их в еще более сильное смущение. Она собиралась отправиться к матери, но узнала от евнухов, что та недавно покинула гарем.

Селин теперь знала точно: произошло что-то крайне скверное. Она бросила измученный взгляд на двери, и, казалось, колебалась. Однако страх все же возобладал в ней, и Селин, больше ничего не сказав, развернулась и скрылась за поворотом. Рабы вздохнули с облегчением, едва она ушла. Почти никто из дворцовой челяди не жаловал старшую дочь Фатьмы. Они любили остальных ее детей, но к Селин относились лишь с прохладной, вынужденной вежливостью. Едва ее имя упоминалось в кругу слуг, одинаковые слова пролетали в головах всех: «Эта странная султанша! » А Селин, всегда так тонко угадывавшая настрой всех, кто ее окружал, становилась вдруг слепа, когда чьи-либо мысли касались ее самой. Она просто не считала нужным обращать внимание на мнение слуг о ней, и, казалось, не могла даже допустить мысли, что кто-то из них может относиться к ней не иначе как с уважением и поддержкой.

Возвратившись в свои покои, Селин не легла спать. Она подошла к небольшому окну, изреченному железными решетками, и ее сердце завороженно замерло на миг, когда одна звезда, самая яркая из всех, блеснула, словно подмигивая и подзывая. Селин привстала на цыпочки, желая быть чуть-чуть поближе к далекому небу, и ухватилась ладошками за прутья. В эту минуту она была похожа на узницу в темнице, и мало кто, в густой темноте, скрывшей роскошь обстановки, углядел бы в этой бледной, худой девочке с печальными глазами, в простой белой рубашке, султаншу. Человек бы подумал, что она – просто несчастная, одинокая птичка, запертая в клетке, не человек даже, а всего лишь бедное, печальное создание, лишенное свободы и любви. Селин смотрела на ночное небо, вдыхала свежий воздух, любовалась темным силуэтом гор и сиянием лунной дорожки в спокойной глади спящего моря. Она могла лишь глядеть, но не имела права выйти и прикоснуться к той красоте, что пленяла ее в минуты размышлений и печали. Окно ее было маленькое, но глаза – внимательные, жадные до впечатлений и свободы, и одни и те же пейзажи, открывавшиеся с дворцовых окон и садов, не надоедали ей.

Однако она все же не могла видеть того, что происходило на берегу Золотого моря в тулетнюю ночь, а сама Селин скорее предпочла бы забыть о тех криках, нежели допытаться до правды, что смутно казалась ей страшной, и испугаться. «Невероятно… странно», - мучилась она в размышлениях. Дотоле Селин не любила заполнять свою детскую, наивную голову мыслями, которые шли в разрез с ее красочными, идеальными представлениями о жизни. Она хотела верить, что мир – истинное воплощение ее мечты о прекрасном, вечном, нежном и добром, и в этом мягком сердце, влюбленном в сказку своего же сочинения, не было места сомнениям, мыслям о жестокости и страхе. И она так бы и прожила в счастливом неведении, если бы не беспокойное, мрачное, пугающее лето тысяча пятьсот сорокового года, когда дворец сковало от напряжения и боязни. Грозная тень царя Влада галопом проскакала по всему султанату, ввергая людей в ужас, больно ударила по недавно зажившим ранам, и Селин пришлось распахнуть глаза, но увиденное, сколь бы ужасно ни было, все равно не могло пока развенчать ее сладкого мифа о радостном и великом Демире.

Селин легла спать, не зная, что в эту минуту ее мать, укрытая черным никабом, незаметным привидением мчится по спящим садам. Фатьма вскоре вышла из самшитового дворика и без лишнего шума покинула гарем. Бостанджи, узнав в женщине богатую наложницу, пропустили ее. Стремительным ходом она промчалась по коридорам и дворам, не останавливаясь, не говоря ни слова.

Перед ней простерся небольшой сад-лабиринт, сейчас погруженный в ночной полумрак. Зар-хатун по приказу Фатьмы приподняла факел, и пламя немного осветило живые, аккуратно постриженные стены и ветви невысоких деревьев, посаженных по углам. Султанша без колебаний вошла в лабиринт, служанки последовали за ней. Фатьма несколько раз резко поворачивала в сторону, замедлялась, разглядывая путь, вновь ускорялась и лишь изредка оборачивалась, проверяя, все ли ее служанки на месте. Лабиринт вскоре оборвался, и Фатьма остановилась. Луна вышла из-за туч и осветила раскинувшуюся перед ними полянку.

Ветер играл с листьями деревьев, тяжелые бутоны цветов устало клонились к земле. Фатьма, шумно выдохнув, присела на край пустого фонтана; рука безвольно легла на холодный мрамор.

- Он скоро придет, султанша, - шепнула Зар-хатун.

Фатьма не ответила. Она глядела на небольшой склон вдали, за которым уныло разливался маленький пруд; лунный свет серебром блестел в его неподвижной глади. Она подняла глаза, и усталый взгляд застыл на громадной тени впереди; огромные каменные ворота плотным, нерушим кольцом окружали Золотой Гюйнеш со всех сторон, и янычары день и ночь дежурили во всех крепостях. Непосвященные думали, что дворец невозможно покинуть тайком, однако те, кто был похитрее и внимательнее, знали – выход, пусть даже незаметный и тайный, есть всегда.

Сын был ее радостью и вместе с тем причиной многих ее тревог. Она все двенадцать лет после его рождения яростно боролась за его жизнь, но именно сейчас, когда, казалось бы, ураган ненадолго утих, и ей стоило бы чуть расслабиться, тревога сильнее прежнего сковала ее в своих тисках. Фатьма смутно чувствовала, что должно произойти что-то, однако не могла ответить точно, что именно.

Глава II

Влад

Глава III

Много-много лет тому назад, когда Селин и в помине не было, некая рабыня Мария, молоденькая девчушка родом из славянских земель, попала в гарем султана Хасана.