Говорящие шёпотом

Всякий, кто хоть раз заглянул в стекленеющие глаза солдата, умирающего на поле боя, хорошо подумает, прежде чем начинать войну.

Отто фон Бисмарк

Однажды, пронизанный холодом, проснулся я глубокой ночью, весь окропленный собственным ледяным потом. Нет, не в стакане прохладной воды я нуждался тогда, а в глотке свежего воздуха, отдающего терпкой хвоей с привкусом безмятежного покоя. Приподнявшись, я приложил кисть к влажному лбу и вытер стекающий с него пот. И как назло, на меня набросился назойливый кашель, который разбудил сладко спящую жену. Протерев глаза, она сонным голосом спросила, сочувственно посмотрев на меня:

– Принести лекарство?

– Спасибо, дорогая, не стоит, – поблагодарил я, погладив ее руку, – это всего лишь кашель. Прости, что разбудил, я не хотел, – извинившись, я поцеловал ее в щеку и накрыл одеялом.

Мы легли. Вера быстро заснула, ее запутанные, как и мои мысли, волосы упали на подушку. Стараясь снова не разбудить ее, я осторожно сел на край кровати, спустив босые ноги на пол, надел халат и тихо направился в свою мастерскую, в которой меня ждала незаконченная скульптура. Я был взволнован, а ключ от мастерской так и норовил выскользнуть из непослушных пальцев. Дверь протяжно скрипнула, я на миг замер, затаив дыхание, испугавшись, что потревожил Веру. По ногам прошелся сквозняк, он будто просил, чтобы я вернулся в уютную постель.

Запахло глиной, жженым кофе, металлом, смолой, хвоей и камнем – все это смешалось в один единый запах – запах свободы, схожий с излюбленными духами моей капризной музы. Я зажег лампу, от её тусклого желтого света веяло старостью. Мой взгляд мгновенно упал на собственное творение – скульптуру доблестного солдата, погибшего на Мамаевом кургане, о котором так горюет его семья и весь наш поселок, отличающийся от многих других своей сплоченностью.

… Как сейчас помню, как мы всем поселком горестно провожали солдатика, совсем юного парнишку девятнадцати лет, который еще в раннем возрасте отчетливо знал, что такое мужество, верность и долг. Отправляя его в этот страшный и тяжелый путь, женщины плакали, не стесняясь своих покрасневших глаз, а старики качали головами, крепко пожимали ему черствую руку и шептали, крестя: «Бог с тобой, дорогой, и мы с тобой». А глаза его горели, как самые настоящие искры, бесстрашно сбежавшие с пламенного солнца…

А теперь от озорных искр остался лишь сыпучий прах, но ветром времени его не развеять, ведь он, не щадя себя, засыпал разболевшиеся, кровоточащие душевные раны односельчан, трепетно чтящих память храброго героя, о котором знал весь фронт, а в родном полку была выпущена цветная рукописная листовка, посвященная его подвигу…

Я медленно приблизился к скульптуре, протянув руку, провел пальцами по гладкому камню, отливающему приятным теплым оттенком, напоминающим топленое молоко, и застыл, закрыв глаза и настойчиво прислушиваясь к себе. Я обожал прикасаться к камню, он всегда привлекал меня своей неподдельной, но скрытой послушностью; я верил, что он умеет помнить и запоминать новое; становиться тем, кто живет в твоей голове, он словно лишает тебя страха – страха провалиться в одинокую бездну – ведь ты с легкостью сможешь проложить себе мост.

Вдруг я услышал тихие шажочки босых ног по коридору – это была Вера. «Тук-Тук! » – глухо раздалось, и отворилась дверь, из-за которой выглянула жена, улыбающаяся, в бежевом махровом халате, и поинтересовалась:

– Бессонница?

– Страшный сон, – ответил я, натянув улыбку.

Вера села в кресло-качалку, укутавшись в мягкое одеяло, и вопрошающе взглянула на меня.

– Мне приснилась война, – продолжил я, задумчиво глядя в окно, за которым бушевал ветер.

– Тебе приснился наш земляк[1], связист, посмертно награждённый орденом Отечественной войны II степени? – робко уточнила Вера, скрестив руки на коленях. – Иначе бы ты не пришел сюда, верно?

Не поворачиваясь, я кивнул и вдруг почувствовал, как глаза мои наполняются жгучими слезами. Я закрыл их, оставаясь таким же неподвижным и почти не дышавшим. Вера молчала. Я ощущал ее пристальный, сочувственный взгляд на себе. Тишина. Гулкий стон ветра. Удары мощных лап прозябшей ели по стеклу. Мой громкий тяжелый вдох.

- Я видел, как он умирал, Вера. Я видел своими собственными глазами! Я видел, как он мучился! Я видел! Вера, я видел…– подавляя рыдания, выдавил я из себя, чувствуя, что весь задрожал. – Сначала мне грезилось, что скульптура ожила – твердый и неподвижный камень вдруг превратился в мягкую и пластичную глину – бесшумно пришла в нашу спальню и, склонившись надо мной, умоляюще попросила хриплым голосом: «Пойдем со мной, умоляю, пойдем! » – и протянул свою неживую холодную руку. Я крепко сжал ее, боясь упустить, и через секунду оказался на большой высоте, на правом берегу Волги, окрашенной в красный цвет. Небо над Сталинградом мрачное, серое. Пахло гарью и сырой землей. Ни души. Я один стоял на холме, с которого были отчетливо видны трупы, изрезанные пулями и осколками мин, над ними кружились черные вороны, почуявшие запах чужой смерти. Туман, словно призрак, стелился над ними белой простыней, став хранителем их вечного непробудного сна. Я зажмурил глаза, закрыв скорченное от ужаса и страха лицо ладонями, и согнулся, весь съежившись, а после упал на колени, изо всех сил заставляя себя проснуться. Вдруг я ощутил жуткий холод, сковывающий меня, словно цепь, и открыл глаза, поняв, что сижу на снегу. Я вскрикнул, хотел скорее подняться, но колени вовсе не слушались меня. Мне было страшно поднимать голову, страшно было снова увидеть весь ужас войны: огромные выделяющиеся на белоснежном снегу вишневые пятна крови, копоть, едкий дым, осколки, пули… Но я решился. Содрогнулся от увиденного! Метрах в десяти от меня лежал раненый солдат, истекающий кровью, руки его искалечены, он пытался соединить концы оборванного провода зубами. Матвей стал третьим связистом, которому было поручено наладить линию, – двое бойцов погибли под обстрелом, не сумев выполнить приказ. И я не выдержал, с воплем пополз к нему на трясущихся руках: «Миленький! Держись! Я иду к тебе! ». Но не успел…. Теряя сознание, связист из последних сих сжал концы провода зубами, пропустив по обессиленному, настрадавшемуся телу живой ток…. По восстановленной связи стало возможным корректировать обстрел по позициям врага, и немецкие орудия начали глохнуть.

Я застыл, подобно капле воска, упавшей с раскаленной парафиновой свечи, прикусив посиневшие губы, и отчаянно склонил голову, но через минуту ощутил чью-то крепкую руку на своем плече. Приподнявшись, я увидел перед собой сидящего на коленях глиняного солдата. Он тихо произнес:

- Помнишь, ты говорил, что камень умеет запоминать новое?

Я молчал. Меня, кажется, лихорадило.

- Самое сложное – это мои руки и улыбка. Камень не хотел слушаться, не хотел верить тебе, ведь ты не знал правды. Не видел ее. Не ощущал ее.

Я не мог выдавить из себя и звука, пошевелиться, поэтому продолжал, сжавшись, лежать на колючем снегу.

- Нам пора. Ты, наверное, сильно озяб.

После этих слов я резко проснулся, пронизанный холодом и весь окропленный собственным ледяным потом, разбудил тебя своим громким, назойливым кашлем и пошел в мастерскую, чтобы снова взглянуть на своего солдата…

Кого я обманывал, когда точил камень?

На этом я оборвал свою речь, повернулся к Вере, такой молчаливой и внимательной, глядя на нее своими красными глазами, и спросил:

- Ты поможешь мне избавиться от этой скульптуры? Я хочу начать заново.

Она улыбнулась. А за окном сверкнула яркая молния, которая напомнила мне о тех самых сбежавших с солнца искрах.

[1] Прототип – связист Матвей Путилов, посмертно награжденный орденом Отечественной войны ǀ ǀ степени.