Ирбис и Медвяна

Утро сверкало зябкой свежестью в пляшущих лучах на воде. Птицы насвистывали легкомысленно и задорно. День был особенный: с самого начала он вибрировал звучно и упруго в реальности этого мира, как горошины в погремушке из утиного горла. Весенний ветерок прошуршал жёсткой травой у ручья, и Медвяна поёжилась. Она только что выкупалась, оделась, тщательно расчесалась чужеземным костяным гребнем, подарком отца, и спрятала его в поясную сумочку. Исполнив, таким образом, утренний «обряд» чистоты и порядка вещей, девочка ничем не сдерживая более своё нетерпение, побежала к шатру Вепря и Златолуны. Там сегодня родичи приветствовали новорожденного.

Вход войлочного шатра оказался приоткрытым – сразу видно, что здесь ожидают гостей. Юркнув в полумрак жилища, Медвяна поклонилась хозяину и свекрови, хлопотавшей у тагана. * Сама Златолуна, утомлённая ночными родами, спала за тканым пологом. Медвяна почтительно подошла к колыбели и привстала на цыпочки, чтобы разглядеть вернувшегося в род предка, а ныне – трогательного младенца, спящего среди белоснежных ягнячьих шкурок. Малыш, словно бы задремавший только в ожидании её прихода, поднял ручку открытой ладонью вверх, будто в знак приветствия, и открыл глаза. Сорок ударов сердца они созерцали друг друга. И почему-то Медвяне казалось, что, появившись на свет, этот младенец сделал долгожданный подарок именно ей. Подарок, ведомый только им двоим. Разглядев досыта ещё непонятного оттенка глаза и пряди волос цвета осенней травы, девочка, хихикнув, пробормотала: «Рыжий»! И тут же, сделав шаг назад, уже с серьёзным лицом скороговоркой произнесла обычное благопожелание:

– Долгой жизни и славных свершений! – и выскочила на белый солнечный свет. Не заходя домой, умчалась из становища на закраину весеннего леса и там, упав на спину среди цветущих торжественных кандыков и трепетных ветрениц, долго смотрела в глубокую синеву. Она опять тихо смеялась, перекатывая на языке: «Рыжий, Рыжий…», в свои пять лет не задумываясь о причинах и смысле действий и чувств. Просто наслаждалась накатившей радостью и весенним гудением во всём теле. Она счастлива рождением этого человечка, и ей не важно, отчего это так.

***

Потом был день имянаречения, когда в становище с гор пришли Знающие.

«Младенца назвали Ирбис*, и это имя дали ему не родители», – говорила мать Медвяны, покачивая головой. Обычно ребёнка нарекали по выбору родных, но иногда Знающие сами давали младенцу имя в знак его необычной судьбы. Умолкнув, Белая Птица вспоминала день имянаречения единственной дочери. В их семье он стал не радостным, а тревожным.

Рассмотрев младенца, Знающие переглянулись, и о чём-то тихо поговорили между собой. Один из них взял малышку на руки, что само по себе уже было отступлением от ритуала, и, закрыв глаза, что-то прошептал ей на ухо. Обратившись к родителям, он сказал: «Я нарёк это дитя, но её имя не должно касаться ничьего слуха. Вы же можете звать её так, как намеревались. Мы придём снова в ваш шатёр, когда девочка войдёт в возраст невесты. Будет правильно, если до того вы не станете заключать сговор о её замужестве».

Слова Знающего взволновали родителей девочки, но получать объяснения они были не в праве. Сидя у колыбели спящей дочери, Белая Птица безучастно глядела в пламя очага, и в глазах её мерцали не пролившиеся слёзы. Скорее всего, Знающие увезут её малютку, когда явятся вновь. Такой ли судьбы хотела она для своего первенца? Конечно, Знающие тоже принадлежат к её народу. Но возможно ли среди них простое человеческое счастье? Пройдут годы, и они принесут неминуемую разлуку. Дочь должна будет забыть родителей, и никогда не будет у неё своей семьи.

Слёзы, наконец, пролились, Белая Птица закрыла лицо ладонями. Муж подошёл сзади, оберегающим жестом положил руки ей на плечи. С тех пор как они вместе, его женщина не знала печали, он всегда защищал её от любой беды. Но перед волею Небес даже он, Несгибаемый, бессилен. Сейчас его сила должна быть в мудрости.

– Осуши свои глаза. Мы будем жить так, будто ничего не случилось. Кто-то всегда рождается, чтобы служить Небесным Прародителям и людям. Судьба нашей дочери была решена раньше, чем она появилась на свет. И нам отпущено достаточно вёсен, чтобы радоваться жизни рядом с ней. – И, улыбнувшись, утешил:

– Много зим пройдёт, прежде чем наша дочь войдёт в возраст невесты. Может, что-то так изменится в поднебесном мире, что даже Знающие забудут о нас.

Но и мать, и отец понимали: Знающие не забывают.

***

Девочки играли на лужайке в «шатры», по очереди бросая биты. Конусы, выстроенные из ошкуренных палочек, разлетались со звоном, и Медвяна опять оказалась самой ловкой. Ирбис, в будущем славный воин и охотник, а пока всего лишь сопящий от обиды карапуз четырёх лет, топтался с краю. Его в игру не брали. Раньше, когда он был младше, Медвяна частенько прибегала в дом Вепря и Златолуны, чтобы понянчиться с ним. Они устраивали весёлую возню или игру в лошадки, или девочка брала его с собой в лес, и они ели там бруснику с орешками. А однажды, во время кочевого перехода, она взяла его из повозки и посадила в седло пред собой – это стало самым волшебным путешествием в его маленькой жизни.

Но прошло совсем немного времени, и всё почему-то переменилось. Сначала Медвяна стала реже его навещать, а потом и вовсе забыла заходить под свод их шатра. Мальчику было невдомёк, почему она больше не хочет водиться с ним, предпочитая подруг и старших друзей. Маленький Ирбис молча страдал. Он пока ещё не понимал, что просто вырос и больше не нуждается в няньке. Поэтому решил, что стал чем-то недостаточно хорош для неё. И с детской непреклонностью дал себе слово, что будет во всём лучшим, чтобы однажды она предпочла его всем прочим.

На деле же, долго оставаться без своей Медвяны, дожидаясь и добиваясь, пока станет достойным её общества, Ирбис не мог. Для него было слишком мало наблюдать её жизнь издалека. Едва мальчику исполнилось пять, он попросил отца сделать для него настоящий лук и стрелы. Вепрь, обрадовавшись тому, что сын растёт истинным мужчиной, выполнил его просьбу настолько быстро, насколько это возможно. Лук получился самый настоящий, только вполовину меньше взрослого. Мать сшила из цветного войлока для всего этого великолепия чехол-горит, * который можно было носить на поясе.

Утром рано он, гордый, примчался с обновой к шатру Несгибаемого и Белой птицы – родителей Медвяны. Увидав на пороге сияющего мальчишку, Белая Птица не могла удержаться от улыбки. Но её дочка уже ушла за хворостом.

– Может, подождёшь её, Ирбис? Я налью тебе травяного взвару с толканом* и молоком, дам сушёных ягод, – сказала она ласково. Женщина питала душевную расположенность к маленькому воспитаннику своей дочери. Может, это потому, что после неё у них с Несгибаемым больше не рождалось детей? А так хотелось сынишку! И бытовало поверье: если вокруг женщины начнут увиваться ребятишки, она обязательно родит. Если девочки станут прибегать, то девочку, если мальчики – мальчика. У самого Ирбиса уже родился крохотный братик, и ему было невдомёк: как можно желать появления в доме такого кричащего и хлопотного существа? Не разобравши чаяний хозяйки, он припустил к лесу, туда, где сходились тропинки сборщиков хвороста.

Присев на тёплом утреннем припёке, принялся ждать. Невзирая на нетерпение, искать Медвяну мальчик не решился: велика была возможность просто разминуться в лесу. Да и сама она могла нарочно спрятаться – хитрющая! Вскоре откуда-то набежали муравьи, внимательно исследовали его кожаные сапожки, и теперь пытались забраться на штаны. Ирбис терпеливо их стряхивал прутиком, не двигаясь с места. Негоже охотнику и воину скакать туда-сюда как синица. Сосредоточившись на этом занятии, он заметил Медвяну лишь тогда, когда она окликнула его.

– Ха, Рыженький! Ты зачем здесь?

– Тебя жду, – гордостью и радостью расцвёл мальчишка ей навстречу. Сегодня у него не хватало невозмутимости удерживать серьёзную хмурость «настоящего мужчины». Медвяна сразу заметила эту перемену, заметила и причину.

– О, у тебя горит есть…

Она сбросила вязанку сушняка к ногам и, присев рядом, вынула стрелу из войлочного чехла. Прикасаться к чужому оружию без разрешения хозяина вообще-то не дозволялось, но Медвяна нарушила запрет – на правах ли бывшей няньки или по природной бесцеремонности. Мальчик же и не думал ей мешать. Он внутренне ликовал, получая доказательство важности своего приобретения и внимание, которого так давно ждал. Лук изменил его положение, превратив выросшего младенца в возможного друга, в равного.

Разглядев стрелу, Медвяна поняла, что она является точной уменьшенной копией настоящей. Аккуратно положив её на колени, девочка уважительно спросила:

– Ты позволишь испробовать твой лук?

Это была победа! Ирбис снял горит и положил перед собой, чтобы старшей подруге было удобно. Она, любуясь, извлекла наружу маленький изящный лук. Подхватив стрелу, выпрямилась, натянула тетиву, прицелилась в сторону леса. Дочь предводителя войны и охоты, Медвяна всегда испытывала наслаждение, когда брала в руки хорошее оружие. Она замерла, сливаясь с луком в одно целое, чуя, как он трепещет в предвкушении выстрела, пытаясь разгадать его нрав. Через несколько долгих мгновений, так и не послав стрелу, вернула всё хозяину.

– Добрый у тебя лук, Рыжий.

А Ирбис, не теряя момента, выпалил заветное:

– Научи меня стрелять!

Уже наклонившаяся к вязанке, девочка звонко расхохоталась. Заглядывая ему в глаза с высоты своего роста, она спросила:

– Но почему?! Рыженький, почему бы тебе не попросить об этом отца или кого-то из Круга юных воинов и охотников? Тебя же на смех подымут: взялся учиться у девчонки!

– Мой отец метко стреляет. Но ты стреляешь красиво. И никогда не промахиваешься.

– Так уж и никогда…– Теперь польщённая Медвяна рассматривала мальчишку изучающе: он с рождения был крупным и выглядел лет на семь, не меньше.

– Ну, ладно, кажется, ты уже достаточно подрос. Смотри.

И она показала ему, как правильно натягивать и держать лук, как приладить стрелу, прицеливаться и спускать тетиву. И самое главное: расказала, как в один миг слить воедино ум, тело, натянутый лук, стрелу и цель.

– Видишь, вон там кап* на берёзе? Научишься с такого расстояния попадать в ягоду рябины – приходи опять.

Не дожидаясь, пока ученик станет задавать вопросы, она легко изогнулась, подхватывая хворост, и быстро зашагала к своему шатру.

Тогда Ирбис, стремясь до конца испить отпущенную ему сегодня удачу, громко крикнул вслед:

– А когда вырасту, я женюсь на тебе!

Медвяна прыснула в кулак и припустила бегом.

***

В возраст невесты Медвяна вошла, когда ей минуло тринадцать зим. Знающие появились на стоянке на следующий же день, хотя никто не оповещал их – на то они и Знающие. Если в день имянаречения девочки шатёр Несгибаемого и Белой птицы посетили хранители мудрости, посвящённые Солнцу и Луне, то на сей раз своим присутствием почтили их жилище только Лунные служители: мужчина и женщина. Выпавший ночью февральский снег чётко запечатлел их следы. Когда редкие гости вошли, хозяин ненадолго выглянул наружу, чтобы повесить над пологом три вороновых пера: знак того, что вход в это жилище закрыт для всех. Белая Птица метнулась было к дочери, чтобы прижать к сердцу на прощание, но Знающая жестом остановила её. Статная женщина, возраст которой трудно было прочесть на бесстрастном лице, казалась необыкновенно высокой из-за грандиозного войлочного колпака. Под ним скрывался парик с золочёными* головными украшениями.

– Мир вашему очагу, Белая Птица. Время, назначенное твоей дочери, ещё не подошло. Мы пришли не забрать её, но совершить обряд посвящения. Зажги светильню, * чтобы дать достаточно света. Вы с мужем можете уйти, а если останетесь, сидите поодаль и молча.

Губы Медвяны побелели, пальцы рук мелко дрожали, хотя ей не было холодно. Родители вчера поведали о том, что произошло в день её имянаречения, и предупредили о возможном визите Знающих. Она была готова покинуть свой дом. Готова умом. Но не телом и не сердцем. Тем временем, пришедший мужчина помог Знающей женщине снять колпак и роскошную, обильно украшенную золотом шубу. В шатре оказалось тепло, а у разгоревшегося очага даже жарко, поэтому он также снял с себя верхнюю, не лишённую изысканности, одежду. Разложил на небольшом, красиво расшитом войлочном коврике содержимое своей поясной сумки: это была игла из оленьего рога, снимающая жар и боль мазь, сосуд с краской. Затем мужчина положил горящие угольки в курильницу, полную перетёртых игл арчина*, и горьковатый дым обережного растения поплыл в воздухе.

Впервые повернувшись к Медвяне, Знающая испытующе оглядела её. Под долгим взглядом девушка почувствовала себя так, будто в одной полотняной рубахе стоит на вершине горы на ветру, на таком ветру, который умел продувать насквозь не только ткань одежд, но и саму плоть.

– Подойди, дитя.

Сознательным усилием переставляя онемевшие ноги, Медвяна подошла и встала рядом. Знающая положила ладони на её плечи так, что девушка под их тяжестью опустилась на кошму у огня вместе с гостьей. Тяжесть и тепло ладоней на плечах, обволакивающий взгляд, через который теперь изливалась неземная любовь Матери-Луны, подействовали на Медвяну, подобно успокаивающему дурману.

– Я нанесу изображение на тело, которое проявится на твоей душе. По нему я смогу узнать тебя в Запредельности. А сейчас смотри на огонь и перестань думать, я должна понять, каким будет рисунок.

Женщина умолкла, и тогда её спутник начал нараспев читать молитвы, обращаясь к Небесным Прародителям. Потянулось время, разделяемое мерными возгласами песнопений. Не видя ничего перед собой, кроме танцующего пламени, Медвяна отстранённо почувствовала, как чужие пальцы обнажают её плечо, растирают кожу остро пахнущим снадобьем, а затем – первый лёгкий укол.

***

Вечером она сидела на берегу ручья за селением. Здесь скорость бегущей воды не давала замёрзнуть полынье. Медвяна глядела на воду безотрывно, словно уравновешивая этим своё долгое созерцание огня. Хотелось понять, что с нею происходит, что уже произошло, и кем она в результате стала. Она чувствовала себя как человек, перепрыгнувший пропасть с верхнего края на нижний, и прыжок назад, на оставленную сторону, был теперь невозможен. Слёзы выкатывались из глаз сами собой, и она не хотела уходить от ручья, не разобравшись, о чём плачет.

В том, что выбор Знающих пал на неё, она не видела ничего страшного или печального. Знающие всегда выбирают кого-то, но обычно всех избранных родители отвозят к ним ещё детьми. Её же не забрали даже сейчас, и была в этом тревожная неопределённость. Теперь она не чувствовала себя одной из своего рода, но и одной из этих странных людей тоже ещё не стала. Ей предстоит жить дальше, как бы и не живя. Вся дальнейшая жизнь её в родном доме превращалась всего лишь в ожидание. А сколько предстоит ждать? Год, три, десять? Знающие не сказали. Они сказали: «когда придёт её время». Но когда же оно придёт? И что с ней будет потом?

Медвяна внимательно перебирала в памяти всё, что слышала о Знающих. Это хранители мудрости её народа. Мужчины и женщины, служители Солнца и Луны, они сохраняли и применяли, а, бывало, и преумножали знания, полученные когда-то от Небесных Прародителей, во благо своего народа и всего Мироздания. Они жили большой закрытой общиной. Так же, как обычные люди, держали скот, но выбирали такие места для поселения, где можно находиться постоянно, не кочуя. Места эти становились особыми, неразрывно связанными с их удивительной, переплетающейся с Небесами земной жизнью. Никто не смел нарушить их границ без дозволения. Знающие никогда не охотились и не возделывали землю – разве что для выращивания особых магических растений. Однако предводители всех родов в избытке снабжали их охотничьими трофеями и плодами своих полей, а также изделиями ремесленными, ибо одаривание Знающих являлось равнозначным одариванию Небесных Прародителей. Вернее, Небесных Прародителей и нельзя было одарить иначе. Отдавая должное нестяжательству Знающих, люди говорили, что те не принимают подарков более, чем необходимо им для жизни.

Среди Знающих есть много разных, исполняющих каждый своё дело. Самые доступные, окружённые ореолом всеобщей любви и почитания – Знающие Матери. Женщины эти, воспитанные в общине, уходили затем жить в уединении. Они селились в специально выстроенном, рубленом из дерева жилище, где принимали всех страждущих и ищущих ответа на неразрешимые вопросы. Они врачевали болезни и раны, толковали сны, ведали прошлое и предсказывали будущее. Слава об их искусстве далеко летела по земле, и обращались к ним за помощью, случалось, даже инородцы. Знающие Матери принимали всех, кто действительно нуждался. Медвяна с большим уважением относилась к Знающим Матерям, но стать одной из них… Она чувствовала, что это не её стезя.

Были среди Знающих Стражи, они охраняли поселения служителей Неба, а в трудные времена вражеского нашествия вставали во главе объединённых родов, и те становились непобедимы. Стражи не только являлись прекрасными воинами, они обладали властью над умами людей и животных, могли призвать на свою сторону духов любого места. Медвяна с радостью пришла бы учиться к ним, однако те, кто посетил её шатёр сегодня, не Стражи. Скорее, это Знающие, хранящие мудрость веков, которые могли беседовать с Небесными Прародителями и служили им. Они являлись в селения для свершения всех обрядов, связанных с жизнью людей, и устраивали праздники в честь Солнца и Луны дважды в год.

Но были среди Знающих и такие, кто никогда не покидал своего селения, они вели тайную жизнь, посвящённую Небу. Стать одной из них означало навсегда забыть привычный мир, и это, конечно, очень трудно. А может, ей уготован удел, отличный от всех известных? Уходя, Знающие сказали: она не должна открывать никому, что ей предначертано однажды покинуть род, не должна вступать в супружество и, как самое дорогое сокровище, обязана хранить своё девство. «Утратив его, ты обретёшь жалкую участь, потому что не сможешь исполнить предназначения, для которого рождена».

Размышления не принесли душевного равновесия, так нужного сейчас Медвяне. Она жаждала успокоения и не находила его ни в струящейся воде, ни в своих мыслях. Действие мази прошло, и левое плечо с Солнечным Оленем на нём нестерпимо горело. Нужно пойти домой, взять снадобья, оставленного Знающей женщиной, и натереть ещё. Но это означало уйти отсюда такой же разбитой, как и пришла, пройти мимо кого-нибудь из любопытствующих родичей, снова оказаться в пахнущем арчином шатре, под тревожно-любящими взглядами матери и отца…

Чтобы продолжать жить дальше, ей нужно стать сильной прямо сейчас, но это никак не получалось. И Медвяна заплакала уже от бессилья, впервые, может быть, за последние десять лет своего окончившегося детства.

Вечерело, подмораживало, и по краям полыньи наметились забереги*.

***

Когда Ирбис услышал в разговоре матери и соседки о том, что дочь Белой Птицы и Несгибаемого вошла в возраст невесты, а сегодня утром их шатёр почему-то посетили Знающие, у него похолодело всё внутри. В растерянности он не знал, куда ему кинуться и что сделать. Да как бы ещё не ошибиться! Вдруг завтра, или прямо сейчас Медвяну увезут в горы, в общину Знающих? А если нет – вдруг её просватают, и она станет женой Сокола, или Дара Луны, или ещё какого охотника! Ведь тогда – всё! Что – «всё» – этого он и самому себе не смог бы объяснить. Да и что ещё, кроме сумятицы, могло происходить в голове восьмилетнего мальчишки, пытающегося разобраться в чужих судьбоносных делах? Ему было непонятно и обидно то, что любимая подружка – существо с которым он всегда, сколько себя помнил, хотел быть рядом – мало того, что всё время была недостижимо старше чем он, так теперь и вовсе совсем неожиданно стала взрослой. Ничего не решив, на ходу вынимая шапку из рукава, он быстро накинул шубу, промычал в ответ на окрик бабушки что-то невнятное, проскользнул мимо хватающихся за штаны ручонок братишки и побежал к шатру Медвяны. Цепким детским взглядом, ещё издалека, заметил над входом предупреждающие вороновы перья. Прерывисто вздохнул и перешёл на шаг. Что ж, по крайней мере, он не опоздал, Медвяна находится у своего очага.

Следующие часы он кружил по стойбищу вокруг шатра подруги, как голодная собака вокруг трапезующих охотников. Над вершиной войлочного конуса жилища курился дым. Подобравшись поближе, пока вокруг никого не было, Ирбис услышал, как внутри раздаётся монотонное мужское пение. И как-то сразу успокоился. Он плотнее запахнул полы короткой шубы из меха чёрного жеребёнка, спрятал подмерзающие руки поглубже в рукава* и приготовился ждать ещё, хоть до ночи. Но не пришлось.

Не сразу после отъезда Знающих, уже вечером, но ещё засветло, Медвяна вышла, плотно прикрыв за собой войлочный полог. Первые несколько мгновений мальчик не узнавал её. И не потому, что она сменила короткую шубку и шапочку с девчоночьими оберегами на одежду воина и охотника. То, как угловато, неловко она двигалась, как смотрела перед собой покрасневшими от дыма пустыми глазами, настолько не похоже было на ту Медвяну, которую он всегда знал, что Ирбис испугался. И вместо того, чтобы подойти с приветствием, отступил за край соседского жилища рядом с которым стоял. Девушка, не заметив его, неверными шагами направилась к ручью, где все брали воду, и дальше в сторону леса – уже по снегу и без тропы. Там она села наземь, подложив под себя удлинённый задний край куртки, и, сгорбившись, как больной человек, задержала невидящий взгляд на мелких бурунчиках среди камней. Маленький друг тихо прошёл следом и присел поодаль, по-прежнему не решаясь приблизиться. Медвяна, такая зоркая и чуткая, не замечала его. Ирбис сидел тихо и думал о том, что раз девушка (теперь уже девушка) оделась как воин, замуж она сейчас ни за кого не пойдёт. Да ведь и свататься к ней теперь не станут, раз она не надела девичьей юбки! Значит, и сама она не имеет избранника, а если бы был такой, тайно никому не сказанный, уж он бы, Ирбис, знал, обязательно бы заметил. Поэтому, коли будет на то воля Небес, у него есть ещё время, чтобы вырасти и стать героем, а уж тогда он не отдаст её никому… О том, как он станет героем и покорит сердце Медвяны, мальчик грезил уже не в первый раз.

Солнце проливало вокруг золотисто-рыжие лучи, опускаясь в просвет меж двумя горами. На то место, где они сидели, холодя, легла синева грядущих сумерек. Вдруг забытьё Ирбиса словно ветром сдуло. Он понял, что подруга на берегу, всегда задорная, весёлая, дрожит не от холода, а от беззвучных рыданий. Ирбис знал её всю жизнь и никогда не видел, чтобы Медвяна плакала. Позабыв нерешительность, он вскочил, движимый одним желанием – немедля остановить то, чего быть не должно и не может. Не помнил, как оказался возле, не понимал, что звонко говорит, почти выкрикивает, сидя в снегу рядом и обняв её за плечи. Первый раз волнами поднималось в нём неудержимое: пока он, Ирбис-Рыжий, есть под небесным сводом, он будет рядом и защитит. Всегда!

Медвяна взвилась! Мокрые дорожки на щеках блеснули в закатном солнце и, казалось, испарились мгновенно под жгучими зеркалами глаз. Её полоснул по сердцу стыд.

– Рыжий, ты подкрался ко мне, как вор! Поди прочь, мне не нужна твоя жалость, и отомстить за себя я смогу сама, если будет в том нужда! Ты что, оглох, мелкий плут с невысохшим на подбородке материнским молоком?! Уходи отсюда и не вздумай…

Но тут уже мальчишка впал в бешенство:

– А ты…ты… просто глупая кобыла, ужаленная слепнем в подхвостье! Я готов сделать всё для тебя! А ты всегда только насмехаешься или злишься, или вообще смотришь, как на пустое место. Разве я виноват в том, что ещё не вырос? Никакая ты не Медвяна, ты просто злющая земляная пчела. Пчела! Теперь только Пчелой я стану тебя называть!

Таким Медвяна его ещё не видела. Она поняла, что пред ней уже не робкий мальчик – мужчина. И осознала, что благодаря его порыву и этой своей вспышке гнева, снова стала собой – в одно мгновение, как по волшебству.

– О, Ирбис показывает когти?

Это случилось в первый раз, когда она назвала его по имени. И он оценил её великодушие, но не сдал отвоёванных позиций:

– Уже подмораживает, Пчела. Пошли домой.

***

В эту зиму Ирбис и Медвяна стали настоящими друзьями. Девушка перестала быть для Рыжего недосягаемым существом. Разглядев его скрытую силу, она прекратила относиться к нему как к ребёнку. И от этой дружеской близости им обоим стало легче. Злое прозвище «Пчела» Рыжий быстро превратил в ласковую Пчёлку. Их сближению послужило и то, что Олень на плече Медвяны не давал забывать ей о бесповоротной перемене в судьбе. Не нарочито, но как-то скоро она отошла от прежних подруг, с которыми теперь стало не по пути. Подрастающий Рыжий на удивление просто и полностью занял их место в её жизни и сердце. Она не могла рассказать ему о главном, но свободно делилась своими мыслями, переживаниями и открытиями духа, всей внутренней жизнью, которой подруги даже не поняли бы. А он понимал. Принимал и разделял её боль, хоть и не знал причины. Зато теперь он знал, отчего Медвяна всегда казалась ему особенной – загадочней, а потому и желаннее других. Просто она такой и была.

Часто девушка проводила время в поездках с отцом, который обучал её всем премудростям воинского и охотничьего искусства. С приходом весны ей предстояло вступить в Круг юных воинов и охотников вместе со своими ровесниками. У Круга имелся свой предводитель и свои внутренние законы. Каждый, кто принимался, должен был обладать силой, выносливостью, меткостью в стрельбе и владеть воинским искусством. Ведь вступившие могли уже наравне со взрослыми принимать участие в битве и охоте, если военный предводитель сочтёт это необходимым. То был запасной резерв рода на случай непредвиденный и крайний. Медвяна, взволнованная предстоящим испытанием, старалась в совершенстве обучиться всему. Дело не в том, что девушек принимали неохотно. Напротив, существование женщин-воинов являлось давней и грозной традицией её народа. Она не могла посрамить честь предков-воительниц, и потому ей нужно стать безупречной.

Случались другие дни, которые она с удовольствием проводила неразлучно со своим Рыжим, так что скоро родные стали звать их «ствол да берёста». Поскольку Медвяна была старшей, Ирбиса отпускали с нею на зимнюю рыбалку туда, куда нипочём не пустили бы с друзьями-однолетками. И за неё родители оставались спокойны, ведь шла она не одна: случись что – товарищ, хоть и младший, всегда выручит или позовёт на помощь. Ставили они петли на зайцев, тетеревов и рябчиков. Бывало, Медвяна добывала белку, а то и соболя. К восьми годам Ирбис и сам стрелял уже неплохо, но попасть в глаз маленькому пушному зверьку вряд ли смог бы. Добыча считалась у них общей и делилась между семьями поровну.

Зимними вечерами или днями, когда шёл густой снегопад и буранило, друзья проводили время в шатрах своих родителей. Если много было у девушки домашней работы, сидели в шатре Несгибаемого и Белой Птицы. Отчаявшаяся дождаться рождения второго ребёнка, хозяйка всегда радовалась приходу Ирбиса, который мог и братишку с собой прихватить. В такие часы подернутые грустью глаза матери светлели. Радуясь на ребят, она поправляла отливающие медью косы и улыбалась. Ей начинало казаться, что это её трое детей устраивают возню вокруг очага. Тогда бывало и шумно, но только пока в шатре отсутствовал отец. Шуметь и шалить в присутствии главы семьи не дозволялось. А Пчёлке очень нравилось дневать и вечерять в шатре Рыжего. Потому что там почти всегда была бабушка.

Эту уважаемую в роду, мудрую женщину звали совершенно удивительно – Перо Грифона. Имя более подходящее для мужчины-предводителя, чем для почтенной старой хозяйки шатра. Она и была когда-то дочерью предводителя, подобно Медвяне. Первого ребёнка в семье отец непременно хотел воспитать великим воином, и в юности она командовала отрядом стражей в своём роду. Услышав её имя, дрожали ворующие скот степняки. Но как-то, принимая коня у приехавшего на праздник молодого гостя, встретилась с ним глазами Перо Грифона… С праздника они уехали вместе, не дожидаясь, пока закончатся торжества. Юноша не был ни вождём, ни славным воином. Он оказался искуснейшим мастером – прекрасные ворсовые ковры его работы гости привезли в дар предводителям рода. Перо Грифона была уверена, что отец никогда не благословит их союз. Эту историю бабушка рассказала как-то любопытной до её речей Пчёлке (так упорно называл подружку внук). Много было поведано за зиму и других историй из её жизни, легенд и сказок, секретов знахарства и воинского мастерства. Но появлялось из-за снежной мути и облаков слепящее солнце, и друзья – «ствол да берёста» – отправлялись на реку или в тайгу, беспечно оставив на бабушку младшего внука. Хорошо, что он любил бабушкины сказки не меньше, чем эту девчонку.

А потом настала весна.

***

Снег почти весь вытаял. Пчёлка и Рыжий сидели на припёке в дальней берёзовой роще, куда отправились верхом, чтобы забрать, накануне оставленные под надрезами в толстой коре, кожаные сосуды, теперь доверху полные соком. Матери приготовят из него вкусный квас, сдобрив зазеленевшими смородиновыми веточками. Сами они вдоволь напились прохладной сладковатой влаги, сначала повылавливав с поверхности вездесущих муравьёв и мошек. Сердце Пчёлки ликовало и полнилось весной, берёзовый хмель ударил в голову:
– Рыжий, давай вскачь, вперегонки!

– Да ну тебя, ещё сок расплещем.

– Не расплещем, я крепко горловины затянула. А не хочешь вперегонки – я одна!

Рыжий выбросил вперёд руку, но не успел схватить девушку за подол меховой куртки. Она извернулась, хохоча, и взлетела на коня, который заплясал под ней в предвкушении гонки. Разгорячившись от солнечных лучей и предстоящего веселья, Пчёлка скинула куртку с плеч, и та свисала теперь, удерживаемая кожаным ремнём на поясе. Растрепавшиеся русые пряди солнечным ореолом обрамляли смеющееся лицо.

– Ну же, Рыжий, давай!

Зная характер подруги, он всё-таки встал с колкой, сухой ещё травы и тоже вскочил в седло своего Ястребка:

– Чую я нутром, Пчела, хорошо это не кончится…

Подзадоривать Ястребка не пришлось, он сам рванулся за Гнедым Пчёлки. Когда открытое место, где они скакали, сузилось, стеснённое с одной стороны рекой и скалой, с другой – лесом, всё как раз и произошло. Большой ледяной нарост на северной части скалы, подточенный талыми водами, вдруг с шумом рухнул в реку. Гнедой, испугавшись, понёс в сторону чащи и уже там, среди деревьев, сбросил всадницу.

Рыжий, видевший всё, резко натянул поводья у края леса, и, кубарем скатившись со своего коня, бросился вслед. Пчёлка уже сидела среди кустов смородины и замшелого курума, закусив губу: лицо и руки в крови, порванная рубаха свисает лоскутом. Гнедой виновато топтался рядом, тянулся к хозяйке, раздувал ноздри. Взбудораженный тревогой, радостный от того, что подруга в сознании и вроде бы цела, огорчённый тем, что всё так вышло, Рыжий остановился в нескольких шагах.

– Ты как?..

Пчёлка закусила губу потуже, потом выругалась, потом расхохоталась. Размахнулась, чтобы шлёпнуть коня по носу, и, громко вскрикнув, прижала руки к телу.

– Ну вот, ребро сломала! — быстро подойдя, воскликнул мальчик.

Будучи внуком знахарки, Рыжий мал-мало разбирался в таких вещах. Помог встать, убедился, что руки-ноги и голова в порядке. Вернулись на поляну, где ждала другая лошадь. Усаживаясь с помощью Рыжего в седло, накидывая куртку, чтоб не болталась на ветру разорванная рубаха, Пчёлка спросила:

– Как я с виду?

– Глаза б мои не глядели. Хорошо хоть мехи с соком целы… – Он, конечно, сердился за её озорство и за свой испуг, но больше напускал на себя вид. — Тебе скорей домой надо.

– Матушку испугать или отца развеселить? Нет уж, давай к бабуле.

Всю обратную дорогу Рыжий бурчал про то, что он думает о Пчёлке, её нраве и её коне, пока она не ответила с отменной серьёзностью:

– Знаешь, Рыжий, я поняла, почему ты такой ворчун – ты живёшь с бабушкой и младшим братом. Есть у кого поучиться и на ком оттачивать мастерство!

Рыжий собрал волю в кулак и сделал вид, что ему не смешно. Дальше ехали молча.

***

– Бабуля, Пчёлка упала с лошади и, кажется, ребро сломала, – частил Рыжий взволнованной скороговоркой, в то время как за его неширокой спиной, опустив голову, стояла болезная.

– Медвяна? С лошади? С чего бы это вдруг? – хитро прищурившись, бабушка поднялась им навстречу.
Хорошенько осмотрев девушку, извлечённую из-за внуковой спины, она хмыкнула и проговорила:

– Ничего, видывали и похуже. Сейчас приведём в порядок твоё сокровище. Ты, девонька, хоть знаешь, что ты этому пострелу дороже родной матери? Я бы помирала – он нипочём не стал бы так суетиться!

Рыжий сел по другую сторону очага, отвернувшись, и не видно было, доволен он откровениями бабки, или наоборот. На их счастье в шатре никого больше не было. Все разошлись по делам, даже маленького Дар Солнца увели поиграть соседские ребятишки.

– Лучше потревожить полотно, чем сломанные кости, – привычным движением знахарка рванула надорванную уже рубаху. Запоздало ойкнув, Пчёлка попыталась прикрыть татуировку ладонью, но тайна уже обнаружила себя. Помянув всех небожителей, Перо Грифона опустила руки, покачиваясь из стороны в сторону в немом удивлении. Рыжий, не сдержавши любопытства, тянул шею над очагом, чтобы разглядеть получше.

– Вот оно, почему ты, милая моя, так переменилась… Ведаешь ли, что означает этот рисунок у тебя на плече?

– Нет, бабушка. Мне об этом ничего не рассказывали.

– Ну, так я расскажу вам за делом, — ответила знахарка, наливая в деревянную плошку тёплой воды из котла. – Рёбра у тебя целёхоньки, такие крепкие девицы, как ты, упав с коня, рёбер не ломают. Так, может, пара трещин есть… – И она принялась не спеша промывать ссадины Пчёлки слабым раствором похожего на смолу тёмно-коричневого вещества. Потом размешала его же, но покрепче, в чашке для питья и приказала выпить без остатка. Остро пахнущей травами мазью, тоже коричневой, смазала шипящей и охающей девушке грудину и хребет меж лопаток. Достала припасённую для случая полосу ткани от старой юбки и плотно перетянула Медвяне рёбра. Руки Знахарки, словно сами, без участия хозяйки, выполняли всю работу. Она же в это время, не переставая, говорила.

– Когда-то в давние времена случилось так, что Отец наш, Солнце перестал подниматься на небо. Опустилась тьма на земные просторы, всё живое скорбело без тепла и света. Знающие после глубоких раздумий сказали людям: «Так происходит оттого, что случилась беда с нашим братом Солнечным Оленем, который каждый день возносит Солнце в высоту небес. И тогда … – Тут Перо Грифона умолкла и рассмеялась:

– Если бы эту легенду рассказывал тебе отец, он сказал бы, что нашёлся великий воин, который отважился отправиться в темноту на поиски Солнечного Оленя. Но я-то скажу тебе так, как было на самом деле: это была отважная воительница! Да, женщинами-воинами наш народ славился испокон веков, и потому он непобедим, что нет существа свирепей, чем мать, защищающая своё дитя. Та женщина отправилась во тьму, отважное сердце и Мать Луна подсказывали ей путь. Она нашла Солнечного Оленя раненым в глубокой ледяной расщелине, куда загнали его силы мрака. На своих плечах женщина подняла его на поверхность. На своих плечах вынесла из горных ледников к сочным лугам, где Солнечный Олень окреп и набрался сил под защитой земной сестры. С благодарностью он покинул её, чтобы снова возить по небу Отца Солнце. А на плече той женщины остался след, точно такой, что и на твоём. С тех пор Знающие отмечают рисунком раненого Солнечного Оленя тех, чья судьба – восстановить утраченные силы Света.

Заканчивая рассказ, бабушка накладывала последний стежок, починяя разорванную рубашку. Пчёлка сидела, задумчиво глядя в угли очага, придерживая на груди надетую внакидку меховую куртку.

– А что мне нужно для этого сделать, бабуля? — с надеждой спросила она. — Чтобы восстановить?..

– Откуда же мне знать, милая? Бывает, и Знающим проясняется смысл, только когда приходит время.

Рыжий неуютно поёрзал на своём войлоке. Он чувствовал себя как будто лишним рядом с этими двумя, кого легенда объединила, словно единомышленниц. Да и обдумать то, что нечаянно открылось ему, надо в одиночестве.

Заметив его возню, бабушка ворчливо пробормотала:

– Если тебе, шельмец, приспичило до ветру бежать, так нечего тут войлоки просиживать. Дай подружке переодеться без твоих любопытных глаз!

Не огрызнувшись даже, на ходу подцепив куртку, Рыжий выскользнул из шатра и побежал к ручью.

Тем временем, помогая Пчёлке облачиться, бабушка напутствовала её:

– Ничего, кроме этого ребра да царапин, у тебя нет, дня три-четыре поболит и пройдёт. Матери можешь и не докладываться, коли не хочешь. Завтра придёшь – ещё тебя попользую. И о знаке твоём никому не расскажу, не тревожься.

За пологом шатра мягким светом сиял ласковый весенний вечер. Пчёлка занесла поклажу домой, и, взяв за повод коня, повела его в табун на границе селения.

***

Когда Пчёлке пришло время присоединиться к Кругу юных воинов и охотников, она уже совершенно выздоровела, к тому же смогла получить от Пера Грифона несколько уроков, чтобы с честью пройти все испытания. Пока шли состязания, Рыжий вертелся вокруг, как преданный щенок. Заметив пару насмешливых взглядов в сторону подруги по этому поводу, он «узаконил» их отношения в ближайшем состязании по стрельбе, принеся Пчёлке её стрелы. Теперь, по обычаю, она должна была принять его в ученики, а он – служить ей во всём и сопровождать даже на общую охоту, если не было на то возражений других членов Круга. Пчёлка приняла стрелы с насмешливо-снисходительным видом, мол, мне глубоко всё равно, что думают другие, но раз ты считаешь, что так лучше… На самом деле, она была рада, что Рыжий придумал причину, чтобы им не расставаться и дальше.

Всё это случилось в месяц Первоцветов, а в месяц Новой листвы отец Рыжего собирался на ежегодный праздник-торжище на берегу Золотого озера*. Когда сын подошёл и, смущаясь, попросил привезти ему лазурные бусы, отец не удивился, а только усмехнулся в русые усы:

– Для Медвяны?

Мальчик опустил взгляд и молча кивнул. Ему думалось, что с синими бусами пронзительные серые глаза подруги будут ещё красивее.

⇐ Предыдущая 12