Облачный сервис Apple icloud раскрывает убийство.

ОТ@ЯРИЛИ

Перепалец Богдан, Перепалец Олег

(perepalec_bro@yahoo. com)

Косте — 16, а где и больше. Он главный герой.

А сколько остальным — не так важно.

Как мы попиздились, отвечаю, никто не видел. Это было один на один. Мы слхлестнулись из-за кружки.

В турпоход и я, и Ванька с собой не взяли ничего, что нужно было. Училка сказала, чтобы мы взяли кружки, пожрать чего, палатку, кто может. И я решил, ну его что-то брать, мне по статусу не положено. Я в школу вообще ходил просто для того, чтобы меня батя не пиздил каждый день. Учебой он со мной не занимался, потому что он всю жизнь на заводе проработал и знал только как сделать так, чтобы тебе руку нахуй не отрезало. И все. На родительских собраниях у меня он был всего один раз. В первом классе. Посидел там, а потом пришел домой и сказал моей матери:

БАТЯ. Ну его нахуй. И это… Костя, не запоминай это нехорошее слово.

К третьему классу я уже матерился сильнее всех в классе. К пятому отметелил всех во всех параллельных классах, ну, кроме двух пацанов. Мать настолько устала искать оправдания в школе всем моим проступкам, что просто пришла один раз в школу и сказала:

МАТЬ. Знаете что? Я заебалась, вот что.

И потом из класса в класс я трудом переваливался. Но меня упорно не хотели оставлять на второй год, потому что все были уверены, от этого будут страдать не только учителя, но и школьники, которым посчастливиться быть на целый год младше меня.

И вот поход с классом в лес. Пиздую я туда только из-за того, что там бухнуть можно и скорее всего трахнуть Таньку, а если повезет и Катьку. Катька мне уже давно хочет дать, но никак не подворачивается подходящая возможность. А Танька просто, когда напьется, начинает всем рассказывать, что она хочет, чтобы ее выебали. И естественно воспользоваться такой удачей могу только я. Остальные пацаны - лошары конченные.

Учительница вытаскивает охуенно здоровый термос с чаем и говорит:

УЧИТЕЛЬНИЦА. Кто хочет чай?

А на улице сентябрь, снега еще нет, но температура не самая теплая на свете и все ученики вытаскивают свои кружки. Она разливает им чай, а потом видит меня и Ваньку и спрашивает:

УЧИТЕЛЬНИЦА. А вы не будете?

Я говорю, что буду, но у меня нет кружки. Говорю, дома у меня все кот перебил.

И это полное говно, потому что все знают: у меня ни хера нет дома никакого кота. Я не способен присматривать за мелкими тварями. И учительница это знает в первую очередь, потому что помню, мать как-то домой пришла и сказала:

МАТЬ. Знаешь, что мне учительница сказала? Тебе нужно завести кота. Он научит тебя ладить с животными, а потом и с людьми. А я знаешь, что ответила? Идите пожалуйста на хуй с котом, лучшем бы реже меня вызывали в школу. Зачем так все усложнять?

Но, тем не менее, она, учительница, притворяется, что верит в эту полную чушь. Если бы я сказал, что мои кружки украли инопланетяне, она бы тоже притворилась, что поверила. Это лучший для нее вариант в данной ситуации. А потом она спрашивает у Ванька:

УЧИТЕЛЬНИЦА. А твоя кружка где?

И Ванька говорит:

ВАНЬКА А у меня тоже самое.

Учительница вытаскивает кружку. Говорит:

УЧИТЕЛЬНИЦА. У меня есть одна запасная. Решайте сами.

И мы как культурные люди сразу же отходим в сторону и предлагаем друг другу выйти.

Когда я это предлагаю, я абсолютно уверен в своих силах. Этот пидрила Ванька перешел в наш класс только в сентябре и особой дерзостью не отличался. Я даже не помню, чтобы у него был момент, в котором бы он послал кого-то из учителей на хуй.

Сказать, что я прихожу в школу и накрываю волной словесных хуев весь преподавательский состав, я тоже не могу. Но все же один эпизод у меня точно был с физруком. Физрук, в общем-то, нормальный мужик. Все делает четко, не гоняет больше чем надо, но и не расслабляет.

Я прихожу на физру после ебучего похмелья. Мы с пацанами смачно вечером до этого попиздились с приезжими волейболистами. Это постоянная история. Нам скучно. Нам – это сброду боксеровов, борцух и самбистов. Каратисты обычно в такие темы не залезают, так как это не по их понятиям. У них там духовное воспитание, не пизди врага и все такое… Короче, это были волейболисты. Мы их отпиздили, причем помню, как двоих из этих высоких пацанов мне пришлось прикладывать рукой в прыжке. Настолько они были высокими. Ну и мы наебенелись хорошенько после махача. А как по-другому? Когда побоище было славное и преимущественно все ваши кулаки прилетали в нужные части тела. На следующий день физра. И я припиздил на нее только, чтобы покатать в баскет. Она первым уроком. А баскет всегда помогает мне бороться с похмельем. Обычно я беру себя и еще три-пять тел. Мы трое на трое катаем от кольца к кольцу, когда все остальные занимаются физкультурой. Физрук обычно никаких предъяв мне не кидает, потому что мужик он понимающий. Но в тот раз, он озверел. Я просто на построении выхожу, говорю: ты, ты и ты со мной в баскет. А физрук начинает орать:

ФИЗРУК. Вообще-то я тут главный. Кто тебе разрешил? Упал-отжал.

Я, конечно, упал и говорю: ты че, охуел? Мне же плохо. Пидар ебаный, гандон, верблюжий хуй, пизда замерзшая в кроличьем мешочке... ну и все такое и тому подобное. Творческих способностей, кроме как придумать какой-нибудь ебанутый мат я в себе ни тогда, ни даже сейчас больше не обнаруживал.

Короче. Я все же ухожу с урока. И только потом выясняется, что приехала с Москвы какая-то комиссия. Они сидели наверху на смотровой. И, в общем, физрук потом передо мной железно так извинился, мы водки выпили, причем хорошей такой. Называется самогон. Он сам гнал. И честное слово, лучше самогона, который гнал наш школьный физрук, я так и не попробовал. Именно про такой продукт, ну те люди, кто с ним реально сталкивался, говорят: чистый как слеза.

Эпизод вроде не значительный. В конце концов, я же показательно не выебал в жопу прямо на уроке физрука. Но эпизод как-то все-таки расползся по школе. Меня вызывали к директору. Но, когда он спросил у меня:

ДИРЕКТОР. Ну и что мы будем с этим делать?

Я сказал: да что угодно, только я нассу вам, Айнур Аязович, прямо на ковер.

Все знали, что он, блядь, любит свой ковер больше, чем даже своих жену и детей. При этом расстелил его у себя в кабинете и никому не разрешал на него наступать.

Короче, маму вызвали в школу. Но она сказала, что у нее палец сломан. Так как к ее историям стали в школе относится с некоторым недоверием - последние два года у мамы регулярно болели зубы, поднималась температура, ломались пальцы, гноились глаза и даже один раз она не застеснялась и призналась, что у нее диарея - директор предлагает отчислить меня вообще из школы. Так как это уже ни в какие ворота. И мама, чтобы исправить ситуацию берет дома, на кухне ломает себе палец. Причем усердствует сильнее, чем надо с молотком и хуярит сразу два. С перебинтованными пальцами и уставшим лицом она идет в школу, где ее жалеет директор. И меня не отчисляют из школы. И это как-то все заминается. И хер его знает, но я почему-то уверен, что маму все-таки трахал директор. В школе я еще про это толком не знал, но потом мне стало понятно, что если мужик бухает столько, сколько мой отец, то у него просто перестает вставать.

После всей этой истории с посыланием физрука на хуй мой статус в школе взлетел до небес. Ведь я реально взял и послал нахуй учителя.

И вот мы в лесу и Ваня, который рядом со мной, он, блядь, какой-то стремный хуй с горы, который вдруг выебывается так же как я. Но при этом он никого из учителей нахуй не посылал.

Кружка одна. Вопрос статуса. Я просто не должен отдать кружку с чаем этому пацану. Мы уходит глубоко в лес.

Я говорю Ваньке: Ваня, ты охуел?

А он:

ВАНЯ. Я не охуел.

А я: нет ты точно охуел. Кружка мне.

ВАНЯ. Мы в одинаковых условиях.

Я говорю: хорошо. Тогда пиздимя до упадет.

И я реально думаю, ну, блядь, он зассыт. Последний год все ссут, после того как я Леху Ковшова уронил в голову и это при том, что Леха боксер. Слушок прошел и пацаны, когда я предлагал похлестаться до упадет, они сразу отказывались. Потому что получать стопроцентной пизды никому не хочется

А этот берет, блядь, и говорит:

ВАНЯ. Хорошо, пиздимся до упадет.

Ну я потерялся вначале от такой неназойливой дерзости. А потом всек ему куда-то в область виска. Удар был резким, но он чуть голову в сторону убрал и его только поцарапало.

А потом его кулак мне летит куда-то в лицо. Потом темно. И, блядь, когда я открываю глаза, я на ебучей лесной земле. А он сидит, короче, сигу вытащил и спрашивает:

ВАНЯ. Ты как?

И тут я понимаю, что, блядь, он мне попал точно в подбородок.

Я говорю: получилась нечестная хуйня. Это же в подбородок. Случайно у всех залетает.

И он тушит сигарету и говорит:

ВАНЯ. Ну, давай по повторке.

Я встаю. У меня чуть в башке гудит. Но не критично. Четко соображаю, что происходит.

Я говорю: готов?

Ванька кивает.

Даю кулаком один раз, второй. Они мимо пролетают. Он резкий сукин сын. Потом думаю: ну хули, не видит же никто. И ебашу ногой ему в хуй. И что происходит? Он даже, блядь, не реагирует. Как-будто у него там все гладко как в сраном фильме «Догма» у ангелов.

Потом пробивает мне в живот. Я задыхаюсь, и в печень.

Когда тебе пробивают в печень, то это все. Это пиздец. Это у тебя сдох моторчик. Весь твой позитивный настрой, он сразу куда-то улетучивается. Когда тебя пробивают в печень ты понимаешь, что дохуя чего в жизни не зависит от твоей силы воли и решения.

Мне настолько хуево, что у меня фонтанирует в стороны вода из глаз. Я, блядь, рыдаю, как телка, которую вместо первого красивого раза выебали в грязном туалете трое неизвестных бородатых мужчин и заляпали спермой ее красивое выпускное платье.

Когда становится полегче, я понимаю абсолютно отчетливо, что в моей жизни попался пидарас, который сильнее меня. Просто, блядь, у него дар Божий. А он сидит, курит. Спрашивает:

ВАНЯ. Полегче?

Я киваю.

И он предлагает нам пойти. Мы идем.

Он спокойно берет кружку отвоеванного чая. Пьет. Никак не демонстрирует свою силу и влияние. А я просто начинают подкатывать к обеим телкам. Ну хуле мне, ждать, когда он мне кружку, что ли передаст?

Ни одну не смог оприходовать. Но это и понятно, с таким настроением нужно быть профессиональным актером, чтобы не переживать из-за своего унижения.

Никто ничего не видел. Никто. Но, блядь, после этого случая все начали говорить, что меня отхуярили.

Вечером я уже дома. И делать вообще не хуй. По телеку одно говно, но это и не удивительно. У нас уже недели две были проблемы с приемом сигнала, и нормально показывало только «Рен ТВ». А что может быть хуже, чем смотреть ебанное «Рен ТВ»?

Поэтому я попиздил на улицу к магазину «Продукты 24». Правда, успел получить наставление от Бати. Он уже косой был, выходной, как никак. Говорит:

БАТЯ. Обещай мне, если тебя оттрахают грязные нигеры на улице, то ты не придешь домой, а сделаешь достойное харакири.

Я говорю: я обещаю.

Батя у меня временами совсем ебанутый. Видимо на заводе работа полное говно была, поэтому он уходил от реальности, придумывая мне всякие наставления каждый раз, когда я уходил на улице. Но, в общем и целом, все всегда сводилось к тому, что я должен был пообещать самоубиться, если меня выебут арабы, нигеры, дагестанцы, узбеки, таджики. Напрямую батя никогда не говорил, что он гомофоб и расист, но я всерьез подозревал в нем такие стремления.

«Продукты 24» - это самый ебанутый магазин в нашей местности. Сколько себя помню, на нем всегда было написано «24 часа», но максимум он работал до одиннадцати.

В восемь часов вечера там собирались пацаны небольшими группами, а потом рассасывались по своим делам. Иногда пиздились, ну просто от нечего делать, а иногда собирались вместе и катали в футбол — прямо так, в модных кроссах и хороших джинсах.

Обычно я там встречался с Полосатым. И мы ходили и нихуя не делали. Ну с кем-то попиздишь, бухнешь может. Обычная такая прогулка на свежем воздухе и ничего более. Не каждый же день пиздиться с приезжими или телок трахать.

Если вообще нехуй делать было, а в тот день было именно так, нехуй делать было основательно так и полностью, мы шли на качальки и катались на них по очереди. Качельки — это статусная хуйня. На качельках могут кататься маленькие девочки, маленькие мальчики, большие девочки, но никак не большие мальчики. Если тебе от четырнадцати и старше, и ты все еще катаешься на качельках, то это очень хороший повод получить пизды от любого проходящего мимо тебя пацана. Кататься на качельках — это пидорский удел.

В то время никто из нас никогда не видел пидора, но у нас имелись отчетливые представления о том, как они выглядят и что делают. Кататься на качельках как раз было одним из таких представлений.

Сколько было отпизжено пацанов, катающихся на качельках, я даже примерно не знаю. Но это происходило постоянно. Что было в башке у этих несчастных, не понятно, но факт остается фактом: они садились на качельки, катались на них, а потом получали пизды.

И все продолжалось до тех пор, пока летом в прошлом году, я хорошенько, не попиздился с Максом - здоровенным пацаном, который вместе с тремя своими друзьями ставил на бабки любых приезжих одиноких бедолаг прямо на автовокзале. И вот мы с Максом закусились, потому что так происходит всегда. Вы не можете все время друг на друга натыкаться и не выяснить отношения кто из вас круче. Ну, мне прилетело хорошо. Я даже языком мог отчетливо при усилии шатнуть зуб в одну и другую сторону. И меня настолько замотало, что просто взял и сел на качельку. Вечером. Сижу, помятый, губа разбита. Нос тоже получил порцию от его гигантского кулака.

Подскакивают двое.

ДВОЕ. Ты че пидор?

И я говорю: вы уверенны, что мне такой вопрос можно задавать?

Они смотрят на меня. Смотрят. А потом говорят:

ДВОЕ: Не, теперь уже не уверены.

Ну и пиздуйте тогда, говорю я.

И они, как-будто срали всю неделю себе в трусы, уходят.

С тех пор я прихожу на качельки, сажусь, когда нехуй делать и разрешаю делать это Полосатому. Для одних качельки — это возможность получить пизды, для других — редких пацанов типа меня — продемонстрировать свою силу. Ведь у тебя должны быть дохуя большие яйца, если ты можешь себе такое позволить.

Короче. Мы встречаемся с Полосатым. Идем на качельки и там по очереди друг друга раскачиваем. И Полосатый, который обычно шутит и пиздит безостановочно, ну вообще без конца и края, на этот раз не говорит ровным счетом ничего. Иногда только лыбится. А потом он говорит, что заебался и ему нужно домой. А мне еще домой не хочется. Там телек и канал «Рен-ТВ». Говорю: ну попиздили к тебе, телек посмотрим.

И мы идем к нему домой. Сильно не парюсь, тут, там знакомые. Здороваюсь с пацанами.

Подходим к его дому, и Полосатый неожиданно начинает испуганно пиздеть:

ПОЛОСАТЫЙ. Костя, послушай ты мой друг… Но я так сейчас не могу. На качельках пока катались, я чуть не обоссался от страха. Думал, подойдут, начнут нас избивать. А мне это сейчас не надо. У мамы тяжелый период сейчас, ее ебырь бросил, и она теперь хочет видеть меня постоянно целого.

Я говорю: я что-то не понял.

ПОЛОСАТЫЙ. Костя, ну тебя отхуярили в лесу. И теперь про это все знают.

Он так и говорит, отхуярили.

Земля у меня ушла из-под ног. Я был в сраном пассажирском самолете, в турбину которого залетели ебанутые гуси-любители-большой-высоты и теперь самолет падал на резко вниз, безконечно набирая скорость...

Полосатый говорит:

ПОЛОСАТЫЙ: Ну, ты держись там.

Хлопает меня ободряюще по щеке и уходит в подъезд.

С ситуацией подобного рода я еще ни разу не сталкивался. Забрался домой. Выжрал два стакана папкиной водки, лег на кровать и начал думать.

Лучше, чем пойти в школу и там все выяснить я не придумал. Да и вряд ли можно что-то было придумать в такой ситуации. В лес мы ходили в воскресенье, значит, следующим сраным днем был понедельник и прилагающаяся к нему школа.

В классе на меня особо никто не пялился, не оказывал никаких знаков неуважения. На перемене вместо того, чтобы торчать со знакомыми пацанами в туалете -там мы обычно курили и по настроению одним разрешали поссать, а другим нет - я прост ходил и ни с кем особо не разговаривал. Я понимал, что это нихуя не правильно, но не мог ничего с собой подделать. По ощущениям это близко к ситуации, когда ты выебал вместо своей ровесницы пятидесятилетнюю бабку и все про это узнали. Тебе стыдно и ты не знаешь, куда себя деть.

Где-то на пятом или шестом уроке, на немецком, кажется, языке… Я вообще не понимал - вот нахуя мне немецкий язык знать? Мой дед воевал с этими сраными ублюдками, а теперь государственная программа образования говорит мне учи: «майн либе» и «я воль». Поэтому на таких уроках я просто присутствовал или, что чаще всего, отсутствовал, так как занятий, интереснее было всегда в большом количестве.

Я сижу в школе, в классе, где основная масса меня уважает именно из-за того, что боится, и чувствую, какое-то здоровенное напряжение. И это при том, что особой чувствительностью я никогда не отличался.

На этом гребанном уроке фашисткого языка я ловлю на себе кроткий взгляд Степанова. Степанов был моим одноклассником настолько маленького роста, что карлики вполне могли его посчитать за своего. При этом он еще косолапил, заикался и постоянно шмыгал носом. Вначале нашего совместного обучения он регулярно получал от меня мягких пиздюлей. А потом я совсем перестал об него марать руки. Считалось неправильным обижать таких совсем уж слабых и убогих пацанов.

Он смотрит на меня иcподлобья. Когда я ловлю его взгляд и поворачиваюсь быстрее, чем его шея, пытающаяся вернуть голову в свое прежнее учебное положение, я понимаю что все пошло по пизде.

Это первый звоночек. Можно наказать переростка-карлика, но ни к чему хорошему это не приведет.

Я доучиваюсь с абсолютно хуевым ощущением. Пиздую домой, где ситуацию ухудшает до сих пор дружащий только с каналом «Рен Тв» телевизор.

К восьми вечера, к этому походу к «Продуктам 24» мне уже настолько ничего не хочется делать, что я просто беру и говорю сам себе: Костя, давай, блядь, вставай и пиздуй, все хорошо, не может все пойти по пизде только из-за того, что тебя кто-то там уронил в лесу.

И я пиздую. Возле «Продуктов 24», конечно же, не было никакого Полосатого. Далеко не каждый раз мы с ним там встречались и занимались какой-то хуйней. Так что обычно я не испытывал какой-то необходимости в его присутствии. Но в тот день во мне было столько уязвимости, что я, прождав его десять минут в окружении чем-то занимающихся парней, чуть не расплакался.

Я курил, но никогда с собой свои сигареты не таскал. На самом деле только из-за того, что раз меня прямо на улице спалил батя. Сказал двум пацанам, с которыми я шатался:

ОТЕЦ. Быстро телепортировались в другое место.

После чего меня обыскал, хотя, конечно я и сопротивлялся. Нашел пачку сигарет и сказал:

ОТЕЦ. Сейчас гуляй, но потом я затолкаю тебе их в жопу.

Мы разошлись. Я пошлялся. Буханул чуть с пацанами. С Полосатым посидел на качельках. Меня вообще не парили слова Отца. Хоть он был часто очень даже гандоном, но в жопу они ни разу ничего не запихивал. Поэтому я посчитал это просто словами, которые частенько вылетали в никуда из его подвыпившего рта. Пришел домой. К тому времени Батя прилично набухался, взял еще недавно мою пачку сигарет, попросил меня нагнуться и раздвинуть булки, чтобы туда затолкать сигареты. Конечно же, я этого не сделал, за что получил множественного пиздюля. Мать, которая только пришла после смены в магазине, начала было сопротивляться, но отец был убедителен и отправил ее к подружке переждать мое наказание.

Он пиздил меня до тех пор, пока не заснул.

Ни разу мы больше к этому вопросу не возвращались и, естественно, ни разу он не видел больше у меня сигарет.

Если бы у него батя - мой дед - не умер от рака легких в шестьдесят, не думаю, что он бы вообще заморачивался на счет моего здоровья. Но после смерти деда курение стало мощным пунктиков у отца.

И вот я стою возле «Продукты 24», справляюсь с желанием зассать слезами все вокруг, потому что Полосатый оказался сраным пидором и не пришел, испугавшись общественного мнения... А потом подхожу к пацанам и говорю: покурить есть?

Один из них по старой привычке лезет за этими самыми сигами, но другой его останавливает, смотрит на меня и говорит:

ДРУГОЙ. Мало осталось.

Меня это как-то сразу расшевелило и разозлило. Я говорю: ты че, охуел?

Другой вообще, блядь, не теряется и говорит, но, правда, смотрю уже через силу и дрожащие губы:

ДРУГОЙ. Сам охуел.

После этого, привыкшие к подобному, мои кулаки стартуют без какой-либо команды от головного мозга. Кровь красиво выплевывается изо рта и стекает из носа. Другой абсолютно не в состоянии что-либо мне сделать, он уже потерялся.

Кто-то из двух оставшихся кричит:

КТО-ТО. Пацаны, Костян попутал.

Набегает ебучая толпа, словно по волшебству, словно они из сранного Гарри Поттера и начинает меня метелить.

Вот хуй его знает, чем бы все закончилось, если бы мимо не прошел мусор. Сколько мы стояли, сколько я стоял - ни разу ни один из этих мудаков не проходил мимо. Несколько раз целая группа приезжала на «буханках», чтобы нас разогнать из-за жало людей на шум, но, чтобы один. Это было абсолютно невероятной хуйней.

Он подходит ко мне, зачехляя свой ствол в кобуру, и говорит:

МЕНТ. Пацан, тебе повезло, что тачка сломалась, и я домой пошел пешком.

На что я говорю: а разве так можно, стрелять в небо налево и направо со своего табельного оружия?

МЕНТ. Пацан, возможно, я тебе спас жизнь или, по крайней мере, сохранил здоровье.

Я встаю без его помощи, хотя он и тянет свои вонючие руки ко мне и говорю: пошел нахуй, но все равно спасибо.

Бреду как побитая собака. В голове мысль, что, в общем-то, пацаны все правильно сделали, что решили меня, как беспредельщика отметелить, но один из них же взял и сказал, что у них у самих мало. Никто ни разу, как я попиздился с Лехой Ковшовым ничего подобного мне не говорил. Ко мне подкрался пиздец и с этим нужно было что-то делать.

Когда я прихожу домой, отец смотрит на меня почти трезвым взглядом и спрашивает:

ОТЕЦ. Тебя все-таки, наконец, выебали арабы, но ты не давался первое время?

Стоит, ржет сам своей шутке. Мать наглоталась уже антидепрессантов. Пялится в телевизор и ей, в общем-то, похуй что со мной происходит.

Ночью жду, когда батя перестанет смотреть ебанное «Рен Тв». Затем иду на кухню и из загашника вытаскиваю батину водку. Эффект не застает себя долго ждать.

Утром на час раньше просыпаюсь от того, что мне снится дикий кошмар. Меня ебут в жопу все мои знакомые. Пускают по кругу и шутят что-то в стиле «Симпсонов».

На уроке химии мне в жопу впивается скрепка. Это достаточно распространенный прикол. Я такое делать своим тупым одноклассникам — спокойно, но чтобы мне…

Я настолько охуенно злой в тот самый момент, что с огромным трудом дожидаюсь, когда учительница выйдет из класса, чтобы написать пару сообщений своему ебырю.

Она выходит из класса, я встаю и тихо говорю: вы охуели?

Все сразу смотрят на меня, как и должны смотреть. Как на короля льва. Это мой прайд и я тут охуенный. Хочется в качестве воспитательной работы отпиздить вообще всех. Направо налево, кулаками, ногами, может даже кому-нибудь хуем по щекам надавать. Да вообще похуй. Просто хочется бить и мстить за это унижение. Скрепка в ебанной жопе.

Я говорю: я всех вас... Но мои глаза встречаются с Ванькой, который абсолютно небрежно ко мне поворачивается с ленивым желанием меня послушать.

Я говорю: я вас всех люблю... Просто не говорил.

Все пялятся на меня, и четко видно, что они не понимают, что я только что сказал. Ведь такого меня никто никогда не видел. А я сажусь и краснею.

Когда урок заканчивается, подхожу к Ваньке и говорю: отойдем и поговорим?

ВАНЬКА. Ты этого хочешь. Точно?

Я говорю, что да. Я хочу. Мы уходим в кабинет изо, шкафы которого до сих пор хранят мой рисунок коня: горизонтальная палка — это спина, линии вниз с одного и другого конца — ноги, шея в виде очередной палке, круг с точками — голова, волнящиеся прямые — грива. Чтобы было сильнее понятно, что же я это, блядь, нарисовал, я написал: лошадь. После этого я рисовал обычно хуи, вагины, жопы и сиськи. Сказать, что это у меня так же хуево получалось, как и лошадь, я не могу. Все-таки уроков изо было много. А терпение и трут, как говорится, все перетрут.

Я открываю своим личным ключом кабинет. Закрываю своим личном ключом кабинет.

Ванька смотрит на меня не понимающе, а я ему говорю: только не надо думать, что я пидор.

ВАНЬКА. Хорошо. Что тебе?

Ты зачем сказал, что уронил меня?

ВАНЬКА. Я не рассказывал.

А как тогда, а? Как, спрашиваю. Я тебя тогда, блядь, сейчас ну, урою.

А дальше... дальше у меня ощущение, которого еще никогда не было. Ощущение полной безысходности. На словах это очень легко, тебя унизили, оскорбили, ты берешь, преодолеваешь страх и с космическим успехом пиздишь своего обидчика.

Но, блядь, когда ты разбираешь в драке, знаешь все ее нюансы и понимаешь, что с таким, как Ванька ты просто ничего не сделаешь ни сейчас, ни потом, что это абсолютно бесполезно, болезненно и унизительно, ты превращаешься в общий пиздец.

Я начинаю рыдать. И говорить, что, блядь, Ванька нехороший человек и теперь мне придет полный пиздец. Потом я у него прошу прощения за то, что себя не очень хорошо вел.

Ванька меня хлопает по плечу и говорит:

ВАНЬКА. Возьми себя в руки и справься со всем этим.

ВАНЬКА. Дверь открой.

Выходит он, затем звучит звонок на урок. Я жду какое-то время. Выхожу из кабинета и, миновав все эти возможности получить знания, стать лучше, умнее и всю ту хуйню, про которую тебе постоянно все пиздят, и пиздую в батин гараж.

У меня от него есть ключ. А в гараже есть водка. Еще там есть диван, и батя периодически в нем накидывается. Наливаю водку в стакан, нюхаю. И мне противно. Я, блядь, понимаю, что из меня просто выходит мужественность. Ну, а как по-другому объяснить нежелание пить водку?

Провалялся так всю ночь. Домой припиздил днем. Там мать лежит, депрессует. Спрашивает:

МАТЬ. Что ты в школе еще сделал, если ты дома, а не в ней?

Говорю, что я в гараже провалялся, плохо мне. А она:

МАТЬ. Ну, привет тебе. Добро пожаловать в мой мир. Мне плохо уже... Сколько тебе?

Говорю: шестнадцать.

МАТЬ. Вот именно, мне плохо все шестнадцать лет…

МАТЬ. Если у тебя депрессия, возьми, блядь, и займись ею.

И это хорошая, сука, идея, заняться сраной депрессией. Заняться решением вопроса.

И тут нужен Веселый.

Кто такой Веселый? Это человек, который, как бы есть, и как бы нет. Ему года двадцать три тогда было. И я, сколько помню, он все с нами тусил. Он возле «Продукты 24» стоял. Иногда выпивал с нами. Накуривался. Но при этом как бы в стороне. Он сам по себе всегда был...

Возраст да, но самое главное, что было у Веселого — это ствол. Иногда он брал его с собой, иногда нет. Я лично его никогда не видел, но пацаны вместе с Полосатым говорили, что он у него точно есть. За поясницей. Никто никогда не слышал, чтобы он этой штуковиной пользовался. Но ствол есть ствол, одни рассказы о нем тебя четырнадцати-шестнадцатилетнего пиздюка мгновенно успокаивали. Ведь получить бобо из ствола никто не хотел.

Но я в таком положении, что думаю, мой выход — это только взять ствол у Веселого и застрелить Ваньку. Я, конечно, перебирал в голове и кирпичи, и бейсбольные биты, но хотелось как-то наверняка и издалека. Потому что все время было ощущение, что Ванька сможет мне легко прописать пиздюлей на коротком расстоянии с любым оружием, которое у меня будет в руках. Настолько от него веяло ебучей самоуверенностью.

Я попиздил типа утром в школу, но сам, конечно, туда не пошел. Я не хотел больше ни секунды там находиться, когда я в таком положении. Я пошел к Хохлова семнадцать. Там жил Веселый. По пути встретил пару пацанов, лезть первым и здороваться я не стал, хотя конечно еле себя в этом сдерживал. Внутри сидел какой-то пиздец. И я все время чувствовал свою вину. Хотелось подбежать к пацанам, встать на колени и сказать: пацаны, простите за то, что в лесу меня отхуярили. Но я сдерживаюсь, иду дальше, думаю: ща не подойдут, ну все пиздец полный. Но пацаны на удивление здороваются. Я тоже с ними. Плечо к плечу. Как принято у всех кто считает себя в теме. Настроение резко подымается. У меня все хорошо. Я дохожу до нужного дома. Ну, а дальше просто сижу возле дерева и пасу, когда из дома, из какого-нибудь подъезда выйдет или зайдет Веселый. Ведь ничего кроме дома я не знал.

И вот я сижу на заборе и через зеленые насаждения наблюдаю за всем домом и подъездом в частности.

Ни где работал Веселый, ни в какое время он уходил и приходил, я не знал. Но, честно говоря, делать было все равно особенно нехуй.

Все это чередуется с отчаянием, которое захлестывает меня волнами, и мне то хуево, то терпимо, то, блядь.. Представьте. Да что тут представлять? Я был всем, а стал сраным говном. Это только вопрос времени, что станет со мной, и куда я скачусь. По ощущениям в тот момент мне казалось, что скачусь в такую жопу, что в ней меня просто будут все кому не лень нагибать раком и ебать. И тогда все впервые увидят живьем настоящего пидора.

Не знаю, сколько времени я так просидел, но кто-то трогает меня за спину, а потом я слышу:

ВЕСЕЛЫЙ. Что, может в гости зайдешь?

ВЕСЕЛЫЙ. Я тебя уже давно спалил, что ты меня спалил.

А потом делает большую паузу и говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Ствол нужен, да?

Я говорю: откуда знаешь?

А он говорит:

ВЕСЕЛЫЙ, А что тебе еще может быть так сильно надо, если стоишь и палишь меня уже столько часов? Пошли. В гости.

И мы плетемся к нему. Вернее, плетусь я, а он нормально идет.

Едем в лифте, который охуенно чистый. Ни в одной потрепанной девятиэтажке я никогда не видел такого охуенно чистого, не нового только что купленного всем подъездом лифта, а старого, как жизнь моей бабушки. И у меня полное ощущение. Нет я уверен, что, блядь, это из-за того, что все в подъезде знают: у Веселого есть ствол и он выстрелит в тебя из-за любого говна, которое ты сделаешь с лифтом.

Веселый как будто читает мысли про лифт. Он говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Веришь, нет, сам в шоке.

В квартире он наливает и себе, и мне молоко. Мы сидим за столом. Не спеша его попиваем. Как будто мы какие-нибудь ебанутые психопаты.

Где-то между моими глотками он тянет руку назад. Я замираю. И кладет его на стол.

Это ебанное мифическое оружие оказывается вовсе не мифическим.

Мы вместе смотрим на него. Меня начинает пробивать дрожь, но со стороны, я думаю, выглядел вполне уверенно.

Веселый говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Ну, бери.

ВЕСЕЛЫЙ. Лесного пацана валить будешь?

Я хочу спросить, откуда он знает, но он опять будто читает мои мысли.

ВЕСЕЛЫЙ. Да все знают. Но вроде как лояльно к этому относятся.

А я говорю: не относятся ко мне они лояльно. Пялятся на меня.

А Веселый говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Пацан, сам смотри, как тебе и что делать. Сам думай, уже большой и все такое. Пацан, но это бывает. Потом проходит и и ты увидишь, все не так печально. Вы же не за королевский трон боролись.

А я говорю: а мне можно его с собой взять или как?

ВЕСЕЛЫЙ. Можно. Ствол чистый. Скидывать не надо потом. Вернешь обратно. Я его припрячу и все такое.

Я встаю, он спрашивает:

ВЕСЕЛЫЙ. Молоко допьешь?

А мне не хочется молоко. Говорю, спасибо. Прячу пистолет за пазуху. Он холодит тело, но приятно. Чувствую себя сразу в безопасности. Как будто ко мне приставили трех охуенно профессиональных охранников. Иду в гараж. Но там дверь приоткрыта, значит, батя проебался с работы и там бухает. Женский визг какой-то. Скорее всего он трахал какую-нибудь продавщицу. Он часто такие вещи делал. Не считая мамы, я уверен, он перетрахал всех продавщиц в округе.

Пиздую домой. Мать на работе. И это хорошо. В комнате рассматриваю пистолет. Потом тренируюсь перед зеркалом. Я хочу, чтобы в последние минуты Ванька видел охуенно крутого пацана, который в него выстрелит, а не жалобное, убитое жизнью существо, использующее пистолет только из-за того, что само боится подойти поближе.

Я реально придумываю пару очень крутых словосочетаний. Глубокой ночью, когда домой припиздили мать и отец и пересрались в очередной раз между собой, я засыпаю.

На следующий день иду в школу и все, что происходило до четвертого урока, у меня совсем не откладывается в памяти. Они, ученики, что-то орут и говорят, но хуй знает что там и как. Пялятся они на меня или нет. Криво, косо.. Я, блядь вообще ничего не помню. Только смотрю на него. Он сидит на передней парте. И я все время вижу его затылок. Пару раз, отвечаю, от того, что пялюсь, наверное, долго, мне кажется, что его волосы на затылки встают и зорко озираются. Как будто они на стреме и ждут какой-то хуйни, которая может произойти.

Между третьим и четвертым уроком нам не нужно как обычно куда-то переходить. Только что закончилась литература и начинается русский, а это один и тот же кабинет. Все рассыпаются по школе, чтобы попиздеть, потрахаться глазами, покурить или даже выйти на улицу и подышать свежим воздухом. А Ванька сидит на месте. Всегда, когда не надо переходить из класса в класс, он сидит и читает книгу. Не сказать, что он ебанный ботан. Нет, он просто читает книгу. Это с одной стороны бесит, а с другой внушает уважение. Он не только пиздится хорошо, но и читает книгу. А как это может быть, если природа дает тебе одно, но обязательно отнимает другое?

Вышли все и мы остаемся с Ванькой один на один.

Я подпираю ручку и дверь стулом.

Ванька абсолютно спокойно ко мне поворачивается и спрашивает:

ВАНЬКА. Ну, ты что, все не забудешь?

А я говорю: все знают, понимаешь, все нахуй, вообще все знают.

И вытаскиваю его.

Целюсь. Руку трясет немного, но как по мне, так я держусь совсем неплохо. Если выбирают между лохом и закоренелым убийцей, то я все же ближе ко второму.

Ванька поднимает руки и говорит:

ВАНЬКА. Она не стоит того. Ты че?

А я говорю: на моем месте ты сделал бы тоже самое.

Мгновение или больше я реально думаю, что смогу нажать на курок. Но мгновение проходит, я точно знаю, что не смогу. Одно дело с кем-то весело пиздиться и хуй класть на образование в школе, а совсем другое — завалить человека из-за того, что он тебе в честном бою дал, в общем-то, заслуженной пизды. Ванька меня отхуярил и с этим нужно было просто смириться и жить дальше. А как можно жить дальше, если тебе за убийство лет десять сразу дадут?

Держу еще какое-то время для приличия. А потом опускаю пистолет. Прячу за пазуху.

Ничего не было, ты понял, спрашиваю.

Ванька кивает.

Я убираю стул. Открываю дверь. Но никого рядом нет. Наш эпизод остается только между нами.

Выхожу на перемену. В толчок иду. Раковина стоит отдельно, пацаны в самом туалете, слышу, что они как обычно курят. А я блюю в раковину. Перенервничал пиздец как.

Есть огромное желание съебаться со школы. Но хочется знать о последствиях… это странное ощущение грядущего наказания.

Иду на урок, а меня никто не вяжет. И Ванька не обращает на меня никакого внимания. Идем на физику. Представляю, как омон врывается в кабинет, пиздит всех подряд и только после того, как они там всех перепиздили и переломали кучу носов, спрашивают:

ОМОН. Кто тут Константин Степнов?

Но ничего этого не происходит.

И мне как-то легче.

Заскакиваю на огромном подъеме к Веселому. Он дома. Он открывает дверь и говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Проходи.

И я прохожу. Вытаскиваю пистолет с такой скоростью, как будто это бомба, которая должна вот-вот ебнуть. Отдаю Веселому.

Веселый смотрит в барабан своего револьвера. Считает патроны. Нюхает ствол. Улыбается.

ВЕСЕЛЫЙ. Значит, не завалил?

Не завалил, говорю я.

ВЕСЕЛЫЙ. Хорошо. Все закончилось именно так, как должно было.

Что, спрашиваю.

ВЕСЕЛЫЙ. Ну, а что ты хотел? Чтобы я совсем головой поехал и дал тебе возможность застрелить человека? Во-первых, ту холостые патроны. А во-вторых, еще никто ни разу никого не застрелил, хотя я столько раз давал этот пистолет.

Спрашиваю: ты давал этот пистолет еще кому-то?

Я реально думал, что до такого додумался только я.

ВЕСЕЛЫЙ. А как ты хотел? Вас тут целая куча обиженных. А мне что делать? Я так развлекаюсь. Хотя, конечно для вас это не развлечение. Но у меня работа, а потом по большей части с вами вечером постоять, иногда потусить. Со скуки часто дохнешь. Я же не участвую в махачах. Не хочу ломать школьников.

Хер знает, что я думаю в тот момент, но я что-то думаю. О том, что я сраное, похожее на многих, говно. О том, что Веселый — еще тот сраный психопат.

Я говорю: так же не честно.

А Веселый говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Слушай, Костян, главное, что ты для себя должен был понять, чтобы там не было, чтобы ты там не делал, до какого момент в диалоге со стволом и твоим обидчиком ты бы не дошел. Главное, что ты должен был понять — мочить людей это нелегко и в принципе нахуй надо. Вот для чего это было надо…. Молоко будешь?

Я говорю: буду.

Мы идем на кухню. Я сажусь вместе с ним. Делаю пару глотков этого молока по-прежнему, как сраный маньяк. Смотрю на обои с какими-то узорами и понимаю, что мне хочется испортить что-то прекрасное. Эти обои обдаются молоком из моего рта. Я распыляю его практически как какой-нибудь пульверизатор.

Говорю: иди на хуй.

Ухожу домой. Впервые вечером выползаю на кухню. Мать там готовит чебуреки. Сижу молча. Жду, когда они остынут. Начинаю есть, говорю, что это вкусно. Мать садится рядом, ест тоже. Приходит и отец. Он как обычно выпивший, кроет всех хуями, но мы сидим вместе. Каждый в каком-то своем пиздеце. Но, хуй знает, мне было… уютно, что ли тогда.

Я понял, что во мне что-то поменялось, а это значило, что я буду адаптироваться под новую реальность и таким образом двигаться дальше.

Лег, как счастливый младенец. Его только что накормили теплым грудным молоком, он устал сосать сиську, по телу разошлась приятная усталость, и он просто вырубается.

Я — один в один этот ебанный младенец.

Следующий день. И я впервые прихожу в школу и не смотрю на одноклассников, как на потенциальных жертв или рабов. Все время, пока я торчу на уроках, я присматриваюсь к этим вроде бы знакомым, но в то же время незнакомым лицам.

Впервые с пятого класса я прислушивался и присматривался к тому, что в нем происходило. Трудно в этом признаться, но школа показалась мне дивным и новым миров, в котором, пожалуй, можно и пожить.

Впервые, впервые, блядь, я не существовал в школе, а пытался понять, что в ней происходит. И это было какое-то прозрение. Пиздеть не буду, я подумал, что я Иисус. В какой-то момент он стал тем, кем стал. И я такой же. Оружие, комната с Ванькой сделали со мной, то, что сделали.

Это новое знание в первый день выбило меня из сил. После школы я немного поспал, чего в принципе никогда не делал, потому что считал обеденный сон напрасной тратой времени. Лучше потусить на улице с пацанами, попиздиться с кем-то или попробовать кого-нибудь трахнуть.

На улицу по известным причинам идти мне не хотелось... Да мне вообще ничего не хотелось делать из того, что я делал до этого.

Появилось куча свободного времени. И я взял и… блядь, открыл учебник по литературе. До алгебры, химии и физики было еще очень и очень далеко. А вот литература показалась мне подходящим и вполне осуществим занятием.

Когда вечером мама пришла домой и с удивлением обнаружила меня дома за учебником - ее привлек шум у меня в комнате - она спросила:

МАТЬ. Ты это что делаешь?

Я сказал: читаю. И еще сказал: ма, теперь все будет по-другому.

Она грустно рассмеялась и ушла.

Я продолжил читать и не успокоился, пока не стал разбираться в литературе, физике, биологии и во всей этой сопутствующей среднему образованию херне, называемой предметами.

За четыре месяца я преобразился настолько, что, если бы в класс перевели какого-нибудь новенького, он бы никогда не увидел во мне человека, пиздящегося со своими ровестниками и периодически посылающего учителей на хер.

Мать перестали вызывать в школу. У нее улучшилось настроение. Она стала лучше выглядеть, отец стал меньше пить и пропадать в гараже. И думаю во многом из-за того, что директор больше не пялил мою маму.

Через месяц в школу вернулся Ванька — он сказал что болел, но мне больше верилось, что это как-то было связано с нашей недавней ситуацией — и мы нашли с ним общий язык. Мы не стали дружить, но вполне сносно общались.

Я начал встречать с Танькой и когда узнал, что она девственница, даже не захотел немедленно исправлять эту ситуацию.

Мы гуляем с Танькой. Это происходит уже давно и регулярно. Вообще все наше общение конечно льстит Таньке. Она, как и все бабы, не важно в каком они возрасте - совсем молодые или уже выбирают себе место на кладбище, все они до последнего верят, что могу изменить мужика.

Таньку аж распирает от гордости, что плохой парень Костя, этот любитель раздавать пиздюлей всех кому не лень, прекратился в послушную овечку. В доброго домашнего кота.

И она даже не скандалила ни разу. И не капризничала.

Потом мы начали осторожно прогуливать по району. Я прекрасно знал, кто, где и когда ходит. В какое время лучше обходить «Продукты 24» километровым кругом, а когда можно пробежаться и в сотне метрах.

И мы так с ней гуляем, она не спрашивает, что у меня и как. Сама не тупая и ее оценки в школе это подтверждают.

Но в этот сраный день все идет совсем по-другому. Танька говорит, что она хочет мороженное. Восемь часов вечера. Мороженное в такое время продают только в одном из ларьков на центральном рынке. Оно есть еще много где во всяких мелких магазинах, но там совершенно не то. Оно не свежее или перемороженное. И все это знают. Если мороженное, то только в том ларьке.

Я говорю: давай не сейчас.

Но Танька очень решительно настроена. Она говорит:

ТАНЬКА. Сходим за мороженным, я тебе дам.

Но после слов: «я тебя дам», у меня отключается мозг. Как будто его даже не было.

Хер истерично начинает принимать решения, и вот мы уже стоим возле ларька. Название «Ваша радость». Трое стоят перед нами.

Я чуть напряжен. Но не сильно. То тут, то там я пересекался с пацанами, и толком мне никто ничего не предъявлял.

Они долго что-то покупают. Наблюдаю за ними только в пол глаза, все остальное мое внимание сосредоточено на Таньке и поглаживании ее рук. Откровенно говоря, я в состоянии, когда думаю только хером. Пацаны проходят мимо.

Берем три мороженного. Мне одно, ей два.

Мороженное в стаканчике. Обычный пломбир. Я настолько проникаюсь желанием Таньки сожрать это ебанное чудо, что абсолютно не акцентирую внимание на то, что трое пацанов стоят возле магазина.

Мы идем. Я разворачиваю свой стаканчик и ее стаканчик и отдаю ей. Обертку выкидываю в мусорный ящик, который стоит возле шаурмы. Иду дальше. А уже вечер и почти темно. Людей мало.

В какой-то момент Танька меня дергает за руку и говорит, что за нами идут.

Я разворачиваюсь к пацанам. Жду, когда подойдут.

Спрашиваю своим обычным тоном, тем, которым я говорил, когда пиздил направо и налево всех, кого только можно: пацаны, какие-то проблемы?

Самый маленький из них. Какой-то бурят. Ненавижу сраных бурятов. Сколько их видел, нормальных не попадалось ни разу. Они всегда мало говорят и много выебываются, и мне всегда кажется, что это как-то слишком много для такого маленького народа.

Он говорит:

МАЛЕНЬКИЙ БУРЯТ. Костя, да никаких. Шли. Просто хотели спросить, почему ты с нами не поздоровался. Не чужие же, вроде, люди.

Я говорю: пацаны, не обратил внимания. Без обид.

МАЛЕНЬКИЙ БУРЯТ. Без обид, Костя. Да, пацаны?

Пацаны кивают.

Я разворачиваюсь. Иду дальше. Танька хватает мою руку и сжимает ее сильно. Так, что мне, четно говоря, очень даже больно, но я ей об этом и говорю, я ведь мужик.

Не оглядываюсь назад, но точно знаю, что пацаны опять идут за нами. Иду спокойно. Точно, идут за нами. Опять разворачиваюсь.

Спрашиваю: А теперь что? Или нам всем просто чудесным образом по пути?

Тогда Маленький Бурят хихикает, а потом говорит:

МАЛЕНЬКИЙ БУРЯТ. Костя, без обид, но это получается, как тебя в лесу отхуярили, ты башкой поехал и поменял всю движуху с пацанами на эту телку? Она же ну на шестерочку максимум.

Демоны, которые четыре месяца отдыхали во мне, вдруг просыпаются. Я говорю Таньке что-то похожее на: мне нужно отойти на минутку. А потом начинаю пездами, хуями и всеми однокоренными слова ебля покрывать пацанов. Это происходит в перерывах между ударами.

В результате мне несколько раз прилетает в лицо, корпус и ноги, но международный состав ебанных калмыков, якутов и казахов лежит на полу и стонет.

Танька смотрит на меня удивленно. Мороженое уже начинает таять и заливать ей руку белой массой. И по этому моменту я понимаю, что попиздились мы довольно хорошо и долго. Я говорю: согласись, они вели себя как нехорошие люди. Танька кивает головой. И дальше мы идем не спеша к ее дому. Ни слова про то, что она должна дать. Все это время меня колбасит и не покидает чувство, что скоро будет какой-то полный пиздец, но я должен выглядеть невозмутимо. Я же чувак, который только что дал пизды интернациональной группе мудаков.

Засыпаю в кровати один с мыслью, что секса нет и это, похоже, надолго.

Утром Мать и Батя смотрят на меня. Видят небольшие ссадины на лице.

МАТЬ. Все хорошо закончилось?

Говорю, что да.

Батя ждет, когда мать уйдет с кухни и спрашивает.

БАТЯ. Опять тебя пытались выебать?

И ржет, как будто в семье не все наладилось, как будто он не начал периодически спать с матерью, как будто он опять бухает.

Я ничего не отвечаю.

Собираюсь в школу. Беспокойство усиливается.

Я вместе с другими школьниками ручьем стекаюсь в школу с разных сторон. Замечаю нескольких парней. Они сидят на детской площадке. Не курят, а просто сидят.

Когда видят меня, не спеша отрезают мне пути до школы.

Там много знакомых лиц. В принципе я знал всех. По именам четырех. Двух, Саню Мороза и Павла Начального, особенно хорошо.

У меня боевой настрой. Я чувствую, как адреналин буквально раздувает меня. Это будет знатное пизделово. Не припомню даже такого, чтобы до этого момента семь человек одновременно меня хотело отпиздить.

Паша Начальный, этот лысый в семнадцать лет пацан, говорит:

ПАША НАЧАЛЬНЫЙ. Костян, сорян, но ты же знаешь, что нельзя телку ставить выше пацанов?

В тот момент я знал, что чтобы они все не пиздели, все сводилось к одному - меня уронил Ванька два раза в лесу. И все. Чтобы ты, блядь, не делал, все сводится к тому, что тебе дадут пизду как поверженному старому льву. Более молодым и наглым самцам нужно продемонстрировать свою силу.

Я на охуенном подъеме и во многом это благодаря истории с мороженным. Думаю: тут или всем надаю пиздюлей или погибну, как герой.

Говорю: пацаны, поехали.

Четверо подходят ко мне, и я сжимаю кулаки. А потом беру и просто закрываю лицо руками. Адреналин куда-то уходит. Руки становятся настолько тяжелыми и настолько настроенными на боль и тяжесть существования, что не слушаются меня и закрывают лицо.

Потом идут удары. Потом я падаю. И меня бьют и бьют. Больно, а потом уже нет.

Когда меня больше не бьют, и еще минут через пять я открываю глаза, смотрю на Пашу Начального. Он один кто тут остался. Остальные ушли.

Он говорит:

ПАША НАЧАЛЬНЫЙ. Блин, братан, но не так же.

И уходит.

Иду домой и рыдаю прямо на улице. Школьников уже почти нет. На меня смотрят чьи-то родители. Наверняка, кому-то из их детишек я давал пизды или просто портил настроение. Наверняка они меня знают, как того самого, который был несовершеннолетним гандоном. А теперь они пялятся на меня, а я иду и мне похуй. Я рыдаю.

Первое время Танька регулярно звонила, но потом, когда я все меньше и меньше подходил к телефону, она стала делать это все реже. В какой-то момент мама подошла ко мне и сказала:

МАТЬ. Звонила Таня и просила передать, что она не будет тебе звонить, пока ты сам этого не захочешь.

Но я не хотел ничего. Тело болело, но к такому быстро привыкаешь и, в принципе, тут не ничего страшного.

Но никогда со мной не было такого, чтобы меня отхуярили, а я даже не попытался ответить. С тремя я попиздился, потому что чувствовал что сильнее, а с семью уже знал, что бесполезно. Это как с Ванькой. Один в один в том лесу.

Во мне что-то выключилось. Меня как будто вытащили из упаковки с остальными гандонами, напялили на член, попользовали, а потом сложили обратно.

Целыми днями я спал и толком ни о чем не мог думать. Даже не могу сказать, что именно лезло мне в голову. Это как в коме, только на яву. Состояние нихуя.

Что было дальше?

Трезвый отец проходит ко мне в комнату. Середина дня, наверное. Я лежу под одеялом. Мне тепло, уютно. Дремаю. Стягивает одеяло. И он говорит:

БАТЯ. Вставай с постели, хватит вести себя… как пидарас. Понимаю, тебя, скорее всего, выебали какие-нибудь черные, но нужно двигаться дальше.

Этот черный отцовский юмор.

Он добавляет:

БАТЯ. Иди в школу. Там хорошему научат.

Никакого желания сопротивляться нет. Я встаю. Смотрю на часы. Оказывает только пол седьмого утра.

БАТЯ. Иди в школу и делай теперь это постоянно. Мать из-за тебя на говно опять похожа, переживает.

За все эти две недели я ни разу не обратил внимания на свою мать. Я не знал, что с ней что-то не то.

И в принципе, я иду в школу без какого-либо желания заглянуть в родительскую спальню и спросить у своей вновь задепрессовавшейся матери, как у нее дела.

В школе ко мне не подходят. И я отвечаю тем же. Вообще ничего не делаю. Просто сижу, как старое засохшее на бордюре говно, которое никто никогда не уберет, ведь эту зону не обслуживает дворник.

После большой перемены и пожирания чего-то похожего на еду я вместе с частью класса поднимаюсь на третий этаж. Снизу какой-то чмошный ублюдок спотыкается об ступеньку, в результате он лбом мне хлопает по заднице. Я разворачиваюсь и вижу что школьники, идущие рядом, остановились. Скорее по старой привычке, чем из-за какого-то настоящего опасения.

Раньше такие ситуации постоянно происходили. Какой-нибудь мелкий, чмошный, ну, или просто обычный пидарас спотыкался и хлопал меня головой куда-нибудь в спину, в жопу и даже в ногу. Обычно я давал какой-нибудь обидный шлепок по щеке, чтобы пацан чувствовал себя ущербным и только пару раз столкнул человека с лестницы…

Говно спотыкается в меня. Но я иду дальше и ничего не делаю.

Не удивительно, что через три дня поднимаясь с первого на второй этаж на какой-то из перемен до большой, в меня сверху кто-то харкает и попадает на руку.

Сказать, что это было против меня — я в тот момент не могу. Ведь такой херней постоянно кто-то из пацанов страдал. Бывает, плевались просто так. Не глядя, главное чтобы просто поугорать, а бывает и специально. Сам я ни разу не плевал вот так в человека. Сказать, что я это не делал по каким-то убеждениям, я не могу. Просто я плевался так себе. А что может быть хуже, когда в глазах пацанов ты даже близко не король харчков?

На уроки химии я, как обычно, сажусь за последнюю парту на первом ряду. И ко мне подходим Степанов и спрашивает:

СТЕПАНОВ. Можно?

И я говорю: да.

А почему, собственно нет? Чем я лучше его? Да, именно так я и думаю в тот момент.

Минут через десять он пишет на листке бумаги: харчок тебе на руку — пусть сгорят в аду все эти мудаки.

Удивительно. Мне абсолютно удивительно в тот момент, что такой человек как Степанов, использует такие слова, как мудаки и сгореть в аду.

Через какое-то время чувствую, как на меня кто-то пялится. Это Танька. Она крутит у виска. И видимо это про меня и Степанова за одной партой.

После своего возвращения я ни разу не подошел к Таньке и с ней не заговорил. Во многом из-за того, что она сама должна была определить, нужен ей такой парень или нет, и в случае чего самой подойти.

Иду в толчок на перемене, потому что просто хочу поссать. И там стоят пацаны, причем один из моего класса - Саня. Ну, так себе пацан, который до этого нигде особо не мелькал. Остальные- из параллельных и еще те, что на класс старше и младше. Здоровый Саня, он говорит:

ЗДОРОВЫЙ САНЯ. Костя, со всем уважением. Но давай, когда мы покурим.

Я говорю: да, конечно.

Выхожу в коридор. И жду, когда они выползут. Чем дольше жду, тем сильнее мой мочевой пузырь сообщает о своем присутствии. К моменту, когда звенит звонок на урок эти ублюдки не выходят из туалета, я уже придерживаю через карман брюк член. Иду, сколько могу вниз. Собираюсь выйти на улицу. Но я без рюкзака, а это значит, что охранник говорит мне:

ОХРАННИК. Никуда не выпущу. Только с рюкзаком.

И тогда я просто отбегаю в сторону. И мочусь прямо под лестницей. Это видит охранник, и я знаю, что он это видит. Но в тот момент я получаю самое гигантское удовольствие в жизни. Я освобождаю мочевой пузырь. Мне плевать.

Потом я у директора, где уважительно не встаю на его любимый ковер. Ничего не говорю. Я же уже поссал и мне, в общем-то, все равно что будет дальше..

Мать только вышла на работу после депрессии из-за моей депрессии. И это ее сильно расстраивает.

Уже к моменту, когда я прихожу домой у нее сломана нога. Мать говорит:

МАТЬ. Костя, ты же понимаешь, что мне из-за тебя пришлось сломать ногу?

Я киваю головой, но мне, в общем-то, настрать. Так как все, скорее всего, в школе уже знают, что я поссал прямо в школе.

Тонны насмешек, каких-то издевательств. Меня наверняка будут травить всем классом. Кроме разве что Степанова.

Мне хочется уехать и это нормальная ситуация. До самого вечера я думаю о том, куда можно поехать, а потом понимаю, что денег нет, и в общем и целом я вообще не знаю, как себя вести в другом месте. Мне страшно, как какой-нибудь тупой мисс Вселенной, которая всю жизнь прожила с мажором и он все за нее решал.

Паника. Вот, что со мной происходит.

Вечером приходит пьяный в говно отец.

Ссыт в угол. Скорее всего, при этом он думает, что попадает точно в унитаз.

Тащит меня к нему и тычет лицом в мочу.

ОТЕЦ. Нельзя так делать. Слышишь, нельзя. Мать из-за тебя что с собой сделала, а?

После литра слез, после того, как я под душем промываю свою лицо триста раз, чтобы оно больше не воняло отцовской мочей, я ложусь в кровать и думаю. И думаю и думаю. И думаю. Как нахер все-таки свалить из этого сраного места и начать все с самого начала?

10.

Веселый видит меня часов в двенадцать возле своей двери. Я спускаюсь с лестницы после того, как он вставляет ключ в дверь. Он говорит мне:

ВЕСЕЛЫЙ. Братан, боюсь помочь тебе с твоей нынешней ситуацией я никак не смогу.

Я киваю и говорю: молоко есть?

Веселый пропускает меня в квартиру.

На кухне он разливает нам по стакану молока. Садится напротив меня и говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Если ты за стволом, то второй раз не дам. Второй раз может все плохо закончиться. Во второй раз люди уже понимают, что хотят. Это как высшее образование. Веселый улыбается во весь рот. И этого вполне достаточно, чтобы моя рука, сжимающая небольших размеров камень, приземлилась ему в челюсть. Он заваливается на бок. И замолкает.

Я прислушиваюсь, он тихонько сопит.

Быстро обыскиваю его. Случайно задеваю немного кожи на спине. Она липкая от пота и становится понятно, что Веселый, впуская меня внутрь, неплохо так напрягся. От чего полностью пропотел.

Пистолета нигде нет.

В квартире две комнаты. Обыскиваю вначале большую, а затем ту, где он спит. Причем начинаю со всяких наиболее подходящих для этого мест: под матрасом, под подушкой, наверху шкафа. Но там ничего нет. В результате остается комод, на котором стоит телевизор — это самое заметное и самое бросающееся в глаза место. Открываю, а он там лежит поверх свежих темно-голубых простыней.

Темно-голубых простыней. Достаточно рассказать пацанам, что у него в квартире есть простыни такого цвета и люди начнут его неправильно понимать. То, что он сам по себе всегда и не двигается в компании сразу обернется другой стороной.

И меня это волнует намного сильнее, чем то, что нигде в квартире нет никаких патронов. К тому же я рассчитывал найти не холостые, а боевые.

В результате приходиться будить Веселого шлепками по щекам.

Веселый открывает глаза, пытается встать, а я спрашиваю: пидор, где боевые?

Веселый говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Нет никаких боевых. Одни холостые, идиот. Давай домой иди.

Я говорю: никуда я не пойду. А ты — пидор и я знаю это. У тебя простынь голубого цвета.

ВЕСЕЛЫЙ. Это я не значит, что я пидор.

Я говорю: да всем насрать, пидор ты по-настоящему или нет. Пацан спит на голубой простыне, значит, он как не крути пидор. Где боевые?

ВЕСЕЛЫЙ. Я не пидор.

Наверное, разговор в таком ключе мог бы продолжать долго, но пистолет достаточно тяжелый. Даже не приходится вынимать камень из кармана. Бью его по носу. Тот хрустит и это не тот приятный хруст, когда ешь редиску.

Он наконец говорит:

ВЕСЕЛЫЙ. Под раковиной.

Коробка с патронами приклеена на скотче под раковиной.

Я беру ее. Тут же на месте разряжаю пистолет. Холостые меняются на боевые.

Веселый просто пялится на меня и ничего не говорит. Ему страшно, мне тоже. Но, блядь, все это говно продолжаться больше не может. Ехать не куда. И ехать — это уже не то, что мне надо.

Выхожу из подъезда.

11.

В лесу мокро. Я в кроссовках. Они в сеточку. Беговые, летние, ну какие угодно, но только не для дождя. Молча пробираемся через деревья. Я примерно знаю, где нужная полянка, с тропы мы уже давно сошли. И поэтому, то тут, то там деревья меня и Ваньку пиздят ветками в лицо.

Все это время он ничего не говорит. Спокойный, как все майя до того, как они узнали, что скоро вымрут.

Ванька останавливается. Я останавливаюсь следом и начинаю потихоньку нервничать. До полянки мы не дошли, а Ванька уже почувствовал что-то неладное.

Ванька говорит:

ВАНЬКА. Белка.

И я смотрю на нее. Действительно, стоит. Грызет что-то и пялится на нас. Проходит, наверное, минут триста прежде, чем эта рыжая четырехлапая тварь исчезает в неизвестном направлении.

Идем дальше.

При всем том, что Ванька сделал со мной и моей репутацией, я просто не могу его не уважать.

Наконец, доходим до полянки. Той самой. Из-за кружечной. Ванька снимает рюкзак. Я свой не снимаю. Его у меня просто с собой нет. Впервые за долгое время я не пошел в школу. Я пошел сразу к Ваньке. Я сидел в гараже и просто все это время морально готовился.

Ванька говорит.

ВАНЬКА. Я бы хотел очень тебе со всем этим помочь, но меня не правильно поймут, если я поддамся.

Киваю и вытаскиваю пистолет. У меня трясутся руки. Я на сто процентов уверен уже через секунду, что не смогу это сделать. Ведь во мне ссыкуна теперь больше, чем нормального, раздающего направо и налево пиздюлей пацана.

У Ваньки как будто выключили весь спектр эмоций. Он таким же спокойным тоном говорит:

ВАНЬКА. У тебя же не получилось в прошлый раз.

Я говорю: а надо, чтобы получилось, потому что жить так уже просто невозможно.

Пистолет ходит туда-сюда. Ну, меня трясет так, как будто я в шортах и футболке, а на улице минус сорок.

И к своему удивлению выстреливаю.

Это настолько меня поражает, что пистолет вываливается из рук на землю. Ванька хватается за грудь. Садится на колени, кряхтит.

Слезы идут по щекам. Ну, все. Я это сделал. Сяду, может, меня даже будут там пускать по кругу. Хотя, черт его знает, я же не ребенка извратил. Я еще сам ребенок.

А потом Ванька убирает руки с груди. И там ничего нет.

Спрашивает:

ВАНЬКА. Холостые?

Я говорю: блядь.

Веселый вместо одних холостых подсунул мне другие холостые.

Встаю на колени. Пытаюсь взять пистолет. Но у меня уже слабость, руки не слушаются.

Ванька встает. Бежит на меня. Наваливается. Пытается придушить. А потом я слышу выстрел. И звук, когда что-то очень твердое и острое проходит сквозь ткани.

Становится тепло.

Не знаю, сколько проходит времени прежде, чем я выбираюсь из-под Ваньки. Он не дышит, ну это и понятно. Крови вытекло, наверное, литра два. Я весь ею перемазался.

Перевернул его на спину. Увидел выходное входное отверстие. Так и есть. Холостыми можно в упор убить человека. А я особо никогда в такие истории не верил.

Прошел к реке. Стянул с себя всю верхнюю одежду. Завернул в нее камень, которым был отпизжен Веселый. Пистолет, который я, конечно же, протер. Ушел километра на полтора в сторону и выкинул в воду.

В одних трусах и футболке прохожу домой. И это видят люди. Но мне в принципе похуй. Самое главное я уже сделал. Стучусь в дверь. Открывает Батя. Впускает внутрь и говорит:

БАТЯ. Опять арабы выебали?

И ржет своим пьяным сраным смехом.

Я говорю: закрой ебало.

Ухожу в комнату и сплю до утра.

12.

Выходные торчу дома и все жду, когда за мной приедет милиция. Никто не приезжает. Родители меня не трогают. И мне, если честно насрать. Даже насрать на чертов телек и его единственный работающий канал «Рен Тв».

В понедельник иду в школу.

Захожу в нее, а все пялятся на меня. Как будто я замочил Годзилу. Никаких усмешек и даже перешептываний. Я буквально чувствую, как от меня веет силой.

На русском сажусь к Самсонову. Но тут же на его место садится Танька и тихо шепчет:

ТАНЬКА. Если что я скажу, что ты меня трахнул, но испугался. Не успел одеться и поэтому на улице был в трусах и майке.

Она гладит мои колени, мой член.

Я киваю головой.

На следующий день прямо в школе, с урока сраного немецкого меня забирают два следователя. Везут в участок. И вместо того, чтобы бояться, я чувствую поихуизм.

Меня отхуярили в лесу, но это теперь в прошлом.

Они спрашивают по очереди у меня, где я был и что я делал. Говорят, что меня видели с Ванькой вместе. А я говорю, что с ним поздоровался. А потом был с Танькой. Что я ее трахнул. Потом на улице из окна мы увидели ее отца, я перепугался и выбежал прямо в трусах.

Никакого страха, полное безразличие. Возможно, это все помогает мне не рассказать, что произошло на самом деле.

Еще долго они опрашивают учеников, учителей, мать и отца. И в какой-то момент успокаиваются. Ведь из всего выходило, что меня настолько опустила и убила драка в том лесу, что я просто больше физически не был способен на какие-либо серьезные действия.

Ни пистолет, ни одежду так и не нашли.

Помню, как-то вечером прогуливался. Дошел до наших качелек. Сел, задумался. Подошел Полосатый. И сказал: братан, уважуха тебе. Я себя неправильно вел. Можно с тобой сесть и покататься?

Я сказал: можно, а потом, когда он подошел ближе. Ударил ему в нос. Пошла кровь. А я пошел домой.

Сказал ему и всем остальным сказать: идите вы нахуй. Но передумал. У меня началась меланхолия.

Уже сколько времени прошло. Я мне до сих пор жалко Ваньку. Он классный был пацан с принципами. Но мне просто некуда было идти. Я просто ни хера не знал, как жить в другом городе.

Это сейчас я спокойно могу с Барнаула улететь в Тюмень, Москву или Пермь. А тогда в две тысячи четвертом году мне это казалось неестественным.

Иногда я просыпаюсь ночью. Меня мучают кошмары. Иногда меня не мучают кошмары.

И, в общем, и целом все нормально.

А потом, эти пятнадцать лет спустя я перестаю спать. Совсем.

Доктор мне говорит: от бессонницы не умирают.

А другой говорит: если вас что-то беспокоит, то просто выговоритесь.

Ну, кому я буду выговариваться?

Поэтому все сюда. На эту телефонную камеру.

13.

Спится мне теперь нормально.

Так что, если проблемы со сном, то просто берешь и выговариваешься.

Лучше на телефон. Так безопаснее.

Вот так вот.

Эпилог

Выписка из газетной статьи «Московского Комсомольца» под названием:

Облачный сервис Apple icloud раскрывает убийство.

Спустя пятнадцать лет дело об убийстве школьника Ивана Антонова было все-таки раскрыто благодаря облачному сервису Apple icloud. Убийца, Константин Степнов спустя пятнадцать лет по настоянию психолога решил записать свой рассказ об убийстве на телефон, чтобы избавиться от бессонницы. По умолчанию у него на телефоне Iphone 8 стояла выгрузка всех фото и видео материалов в облачный сервис icloud.

К маю девятнадцатого года Константин Степнов решил продать свой телефон через торговую площадку Авито, чтобы вырученные средства доложить к скопленным и купить iphone Xs.

Уже на второй день после сделки Юрий Коломин помимо красивых портретных фотографий, которыми славится телефон Iphone, нашел двенадцать видеозаписей, в которых Константин Степнов подробно рассказывает о совершенном убийстве.

Констанстани Степнов при наличии признания до сих пор остается на свободе, так как осудить его не могут из-за истечения срока давности преступления. Прошло чуть больше пятнадцати лет.

11. 05. 19-25. 05. 19