ВАЛЕНТИНКА

Говорят, что история нашей жизни – это «зерцало бытия». Ветеран труда, коренная устюжанка Михайловская Валентина Павловна родилась в 1930 г. в д. Осиново Пушкаревского сельсовета в семье крестьян Павла и Анны Мохнаткиных.

Через многие-многие годы мы вместе с ней и попытались заглянуть в то удивительное зеркало ее былой жизни и судьбы.

Ю. Опалев

ВАЛЕНТИНКА

рассказ

Мы – дети войны

1. Дом за угором

Лучистое тепло струится над лесом. Закатное солнце тронуло верхушки сосен, и духовитые наплывы смолья на стволах лесных великанов кажутся золотым даром небес. Земля полнится тихим умиротворяющим духом русского леса. По петляющей через вересковые заросли тропинке идет человек. Одетый в брезентовую куртку, опоясанную сыромятным ремнем, он то и дело останавливается, постукивает и вслушивается в понятный ему голос леса. Это – крестьянин, отец большого семейства Павел Мохнаткин. Он работает в местном лесничестве и знает каждую потаенную тропинку не только в бору, но и в далеком присухонском чернолесье. Жарко. Павел снимает куртку и садится на мягкий лесной подстил у камня-валуна, пахнущего каленым на солнце гранитом и земной прелью. Завтра, на зорьке, снова надо быть на лесном кордоне и вместе с рабочими «гнать» лесную просеку. И так – каждый деть от восхода до заката. А потом надо будет еще отдать налог государству, несколько килограммов зерна и крупы за выполненные работы принести в дом для прокорма семьи, ну а жесткие мозоли на ладонях и грыжу от надрыва – оставить себе. Он берет топор, опускает лезвие во влажную бочажину, а потом до звона, до зеркального блеска точит его о плоскую, поблескивающую кристаллами грань лесного камня. Завтра – трудная работа. «Ну, будет, наотдыхался, – думается ему, – надо домой поспешить. Дом без хозяина – не дом. Жена Анна тоже вся в работе по горло… Поди, и козлуху-то не успела подоить. Эх, житуха – все робим да робим, и опнуться некогда. Когда хошь бы облегчение какое наступит? » Одолев тягучую усталость, Павел затыкает топор за пояс и, вслушиваясь в заливистое птичье многоголосье, направляется к дому.

Там, за угором, на всех четырех ветрах средь привольно разросшихся тополей да раскудрявых рябин и приютилась деревенька Осиново, дворов на пятнадцать. А рядом, через омытое дождями многоцветье бугристого суходола, раскинулись и другие деревеньки: Торопово и Тугуново. Все эти деревни входили в состав Пушкаревского сельсовета, председателем которого и была жена лесного рабочего Павла Мохнаткина Анна. В семье было шестеро детей – трое парней и трое девочек, и дом их стоял в самом центре деревни Осиново. Прочно утвержденный на суходоле дедом и отцом семейства, всеми четырьмя окнами глядел он на раздольные речные плеса, а у самого крыльца ветви рябин с краснобокими кистями ягод да тенистый зеленый полог черемух полнили просторное подворье дивным духом лесного первоцвета. Скрипела-поскрипывала на самом коньке крыши иссохшая на солнце и ветрах почерневшая скворечня… Беззвездное летнее небо голубеющим пологом уже давно укрыло дремотно затихший сосновый бор, и отец семейства тронул калитку своего двора. В доме никого не было, кроме младшей дочери и любимицы всей семьи одиннадцатилетней Валентинки. На соседнем дворе звякнула колодезная цепь, кудлатый пес на всякий случай лениво гавкнул. Валентинка, босая, прыгнула с крыльца на теплую землю и с веселым смехом побежала навстречу отцу.

– Папа, а у скворушек в домике уже птенчики появились. Я видела!

– Вот и ладно! Стало быть, жизнь продолжается! – отец с доброй улыбкой кладет жесткую ладонь на русые косички дочери.

– А мамка с поля все еще не приходила?

– Ага, все еще на работе. Она хотела еще на ферму в соседнюю деревню идти. Поди, к ночи вернется! А я вам и щей, и каши наварила.

– Щи да каша – пища наша! А козлуху-то подоила ли?

– Подоила. Полторы литры! И в избе прибралась, как изо школы-то пришла!

Отец устало присаживается на завалинку и украдкой поглядывает на младшую дочь. Одна радость. Одна забава… Старшие-то разбежались – кто куда. Кто – в Архангельск, а кто и в Устюг. Валентинка торопливо щиплет зеленые перья лука да листья щавеля по краям грядок.

– Сейчас ко столу ид

и, папа, ести, поди, хочешь. Чугунок-от не остыл еще, а я сейчас кислицы покрошу. Я и грядки в огородце полила!

– Ладно, ладно, дочка! Ты сама-то поешь, а я мамку обожду. Вместе и сядем рядком, да потолкуем ладком!

«Слава Богу, – снова думается ему, – дети растут домовитые да ломовитые, да толковые. Особо-то младшенькая, при нас осталась. Большая нам утеха в житье-то нашем непросветном. Учить бы ее надо, только как? Кругом – бедность, лыком опоясанная, – доедаем, донашиваем, доживаем». Минуты текут незаметно и быстро, мысли теснятся в голове долгой и невеселой чередой: «Видно, верно говорят люди: " В старину живали деды веселей своих внучат! " Крестная-то сказывала даве, мол, до октябрьского-то перевороту шибко много крестьян крепкими хозяевами на земле были. И хлеб, и лен, и мед, и деготь по реке да лесным трактам в город на ярмарку везли и жили – слава Богу! А какой холодец варили, а какие шаньги пекли по праздникам-то! Сметану ножом резали! Сказывают – в ту пору колокола церковные звонили – разливисто, малиново – аж до Красавинских деревень слыхать было в ясную-то погоду. Крепка была царева держава! Европу хлебом кормила да льном торговала больше всех. Кому скажи – не поверят. А старые-то люди хорошо помнят – хлеб стоил две копейки фунт, сахар – семнадцать копеек, мясо – пятнадцать, а ведро водки можно было купить за 13 рублей… Чем не жизнь, а?! А уж потом, когда в 26 годе с колоколен сбросили колокола – и началась разруха да разброд во всей нашей житухе…»

– Так когда же мама-то придет, скоро уж ночь, а она все на работе – не унималась Валентинка.

– Работа у нее такая. Все силы надо на нее ложить, а по-другому не получится. Руководить – это не рукой водить! Надо и в поле, и у трактористов, и в сельсовете быть. Вот такая она у нас – наша мамка!

Калитка неожиданно скрипнула, и Валентинка радостно встрепенулась:

– Вон она, вон она, идет! Мама, мама, а мы тебя давно ждем!

– Знаю, знаю, – устало улыбается мать. Работы-то – хоть умри, а делай! Ты уроки-то выучила?

– Выучила, мамуля! Учительница нам на уроке сказки Пушкина читала, а потом мы их по дороге домой обсуждали. До чего интересно было, не заметили, как все семь километров от школы до дома дошли! А на дорогу Мария Николаевна нам лампасеек да перышек для ручки новых дала. Она у нас добрая!

На цветастой салфетке уже стояли тарелки с теплыми щами, и в углу над столом тихо теплилась лампадка. Семья села ужинать. Валентинка с аппетитом хлебала щи и все не унималась:

– Мама, а мы уж сегодня, поди, половики-то на станке ткать не станем, ты ведь шибко устала, да? – голосок у нее сонный, и она клюет носом.

Солнце давно ушло за горизонт, и закатные лучи его играли бликами на застекленных рамках с семейными фотографиями, и слышно было, как ночные птахи в воцарившемся ночном покое порывисто перепархивают с ветки на ветку. Сонную Валентинку уводят к мягкому, набитому духовитой соломой тюфячку.

– Умаялось, дитятко! Хозяйство вести – не головой трясти.

Уснувшую на руках дочь отец укладывает на постель и осторожно разжимает ее крепко сжатый кулак. Из него неожиданно вываливаются разноцветные леденцовые конфетки.

– Ты глянь-ко, мать, а? Сама не съела, видать, нас угостить хотела, да не дождалась, пока самовар-то закипит, и чай пить станем! Сердечко-то у нее ведь доброе!

– Бедные детишки наши деревенские! Слаще морковки-то мало кто и едал из них!

– Это верно. Вон, третьего дня, зна-што, дедко Агафон внуку яблоко привез, дак парнишка-то подумал – это мячик. Унес к ребятишкам, они и стали его по земле пинать. Яблок-то в житье не видали, одно согрешенье!

– Это ты верно говоришь. Детки наши в житье-то своем мало чего видали. Живут маленькими радостями – и ладно! Время, видать, такое! Вырастут – поди-ко, всего и навидаются!

Не зажигая керосиновой лампы, Павел и Анна ещё долго сидят рядышком, мечтают о будущей жизни и глядят на улыбающуюся чему-то во сне свою младшенькую дочку.

Между тем, время – бесстрастный вершитель судеб и незримый свидетель свершений – уже расставило на стезях довоенного мира свои судьбоносные меты. Календарь в избе Мохнаткиных показывал 22 июня 1941 года. Еще ничего особенного не случилось, еще никто не говорил о войне, и деревня просыпалась со звоном цепей да скрипом колодезных журавлей, и деревенские буренки, брякая «боталами», брели на поскотину. Валентинка в тот день пробудилась раньше родителей, растворила все окна в избе, и под золотистыми смоляными наплывами потолочных тесин весело загулял, тронутый росяным холодком, терпкий черемуховый аромат.

– Мама, мама, слышишь, как пароход идет по реке с гудками? Можно я с ребятами на берег побегу? В водяных валах за пароходом поплескаться охота. Вода – теплая-претеплая!

– Ладно, только недолго. У нас с тобой в огородце работы много, да в кадцы воды набрать надо для полива. А я пока мягких напеку да молочка свежего вам налью!

– А папка опять на работу ушел?

– Ушел, он дома в эдакую пору сидеть не станет!

– А ведь выходной же день сегодня!

– У нас в колхозе летом выходных не бывает – самая пора для полевода. Я вот обряжусь и тоже уйду!

– А я грядки полью, и мы с ребятами на шагах-гигантах поиграем да с девочками на угор потом сходим в балаган, там мы игрушки новые делаем.

– Поешь только – вон шанежки крупяные подходят, да завара скоро изладится!

– Ладно, ладно, мамушка, не волнуйся!

Пароход с красной полосой на трубе гудел басовито и раскатисто. Эхо с переливами долго гуляло над водной гладью, и колеса бодро шлепали в пенистых водоворотах. Валы игриво бежали за пароходом вдоль желтой песчаной косы, а на другом, обрывистом берегу, раскачивались в волнах изумрудные косы разросшегося над водой ивняка. Ребятишки с восторгом плескались в пенных накатах теплой речной волны. Мирная жизнь продолжалась и чуть поодаль от играющих ребятишек. Подвыпившие мужики удили рыбу и весело, куплет за куплетом, тянули деревенские частушки во весь голос:

А мы с товарищем на мельнице мололи толокно.

А у товарища под мельницу штаны уволокло…!

Стайки непоседливых чаек вторили им своим горластым заливистым писком. Деревенские буренки вереницей тянулись с жаркого суходола к песчаной косе на водопой. Воскресный день близился к полудню, и в щедрое многоголосье мира, словно в нерасплесканную чашу жизни, звонкими ручейками вливался радостный детский смех.

2. Война

Сельские ребятишки, вдоволь накупавшись, поднимались в угор и направлялись в деревню, и намеревались послушать песни и музыку из черного репродуктора, что висел на самой верхушке телеграфного столба в центре деревни.

Музыки почему-то не было, и Валентинка удивилась, как много собралось здесь жителей. Всегда веселые и смешливые дядьки Захар и Агафон стояли, потупившись, с потемневшими лицами. Другие мужики хмуро курили цигарки и внимательно слушали какую-то речь, а соседка тетя Нюра, поставив на землю корзину с бельем, плакала, прикрыв лицо краем косынки. Все тихо и тревожно переговаривались.

– Война, война!...

В сознаньи Валентинки произнесенное слово это разом оборвало, обрушило весь огромный мир радостных чувств и мыслей. Оборвало желание смеяться и петь веселые песни, оттого что все кругом было таким чудесным: и полуденное солнышко, и ласковый ветерок, волнами гулявший в васильковом поле… Репродуктор на столбе, погудевв переливами эфирной пустоты, уронил на землю чеканный металл слов, обращенных ко все гражданам и гражданкам Советского Союза:

«Внимание, говорит Москва! Передаем заявление Советского правительства. Сегодня, 22 июня, без объявления войны германские войска напали на нашу страну…»

Валентинка увидела, как тетка Нюра завсхлипывала уже навзрыд: «Вот оно, горюшко-то опять приспело, Господи, помилуй! »

Народ под черным репродуктором замер неподвижно.

– Тихо вы, бабы, не нойте! – колченогий дядька Агафон тыкнул в бок залившуюся слезами тетю Нюру. – Моря без воды, а войны без крови не бывает, слыхали? Когда мы были на финской, повидали, сколь матушка-земля нашей крови приняла!

– Это верно. Ноне, видать, ишо пушше ей хлебануть придется. Што нашей, што ихней… – Дядька Захар с тяжким вздохом вдавил в землю самокрутку.

Крестьяне понуро и молча начали расходиться по домам. Над речным побережьем неожиданно гулким громовым накатом прокатилась гроза, и друзья Валентинки – ребятки-косые заплатки разбежались по домам, она, не помня себя, через крапивный мураг бежала к своему дому. Окна в избе были растворены, и воздух после грозы был особенно свежим.

– Мама, мама! Война началась, по радио сейчас сказали!

– Да, Валентинка. Страшно это! Мы все в деревенской нашей жизни семьдесят семь бед пережили, да, видно, не дожили еще до самой-то лютой! Вот она и пришла. Главное сейчас – на ногах устоять и духом не упасть, да выжить!

Она накинула на голову косынку и затеплила под иконами лампадку.

– Мама, ты молиться будешь?

– Буду, Валентинка, и ты ко мне приставай!

– А зачем?

– Молитвой душа дышит. Вот вздохнет она, душа-то наша заскорузлая, и оживет, и встрепенется в слезах, тогда, может быть, Бог-то нас и услышит, и упасет всех нас от погибели!

Валентинка молча подошла к матери и услышала, как та тихо и долго, то и дело утирая сбегавшие по побледневшим щекам слезы, шептала слова непонятных ей молитв. Вечер наступил незаметно, и конец дня сделался угрюмым, серым, тоскливым. Пришел с работы отец, и неожиданно приехал из города брат Иван. Он протянул родителям листок повестки с печатью:

– Вот, глядите! – Три дня на сборы!

А черный репродуктор снова нес селянам сквозь треск разрядов все ту же холодную сталь дикторского голоса из Москвы о положении на фронте.

– Глянь, куды прет, гадина, а? – Минск взяли… А дальше – чего?

– А дальше – Смоленск. Красная армия несет большие потери. Напал-то неожиданно, стерва! Бои – кровопролитные!

Три дня прошли в тревожном ожидании и сборах. Брат Иван уходил на войну. Валентинка увидела, как отец снял с полки икону и передал ее в руки матери. Непривычно, жестким, срывающимся и ломким голосом мать позвала:

– Иван, подойди!

– Мама, чего ты хочешь?

– Родительское благословение и в огне не горит, и в воде не тонет! И поможет живым с войны домой вернуться!

С горьким и бесслезным вздохом мать надела на Ивана крестик:

– Что бы ни случилось, с себя его не снимай!

Потом все сели за стол на прощальный ужин, и в открытые окна заливисто, игриво затянули соловушки свою нерастраченную песню мирного времени. Случилось так, что из семьи Мохнаткиных на войну ушел лишь один Иван. Отец и сестры, и два других брата остались на трудовом фронте.

Страна вставала «под ружье», и каждый час, каждый день, каждый месяц надо было мерять уже по законам военного времени. А по тем законам на работающего на производстве человека полагалось лишь 600 граммов хлеба в сутки. Работать надо было не менее 12 часов. Другие продукты можно было купить, но только тайком, у рыночных «барыг». В деревне кончился керосин и мыло, а рафинада не было уже давным-давно. Мать пыталась было каждую спичку делить пополам, но это получалось плохо. Подошло время сбора урожая. Рассыпали по полатям горох, уложили в подпол картошку и морковь. Отец принес из лесу немного меду.

Время шло, и военные беды мутными потоками текли-пенились по скорбному лику земли. В деревню Осиново стали приходить первые «похоронки» – маленькие серые листки с казенными росчерками подписей, похожих на знаки горестного мира. Они пришли в крайний дом деревни и тот, что рядом… Их становилось все больше и больше. Валентинка видела, как мучаются родители в ожидании вестей с фронта от старшего сына Ивана. Она с тревогой глядела на отца и мать, заметив, как жилы на руках их натянулись, словно струны, как посинели и отекли от работы натруженные, избитые от ходьбы ноги. Однако, жизнь продолжалась. В вечернюю пору, засветив над столом лучину, чадящую синими угарными дымками, читали отправленную по рукам газету. Мглистые тени гуляли на лицах, и Валентинка слышала тревожный говор:

– Сколь наших полегло – страсть! А города приходится оставлять. На Москву всей силищей прет, а позади оставляет одни пожарища!

– А наш-то Иван где теперь, как думаешь, а?

– Как, где, вместе со всеми, там, под Москвой, а, может, и под Ленинградом – кто знает-то?!

– Думаешь – оборонят Москву-то?

– Обязательно, только народу там слишком много поляжет. Слыхала, как Сталин-то сказал: «Наше дело правое, победа будет за нами! » В лихое время мы живем. Тут вопрос один: кто – кого? Вот почему и рвет на себе жилы народ и кровушки своей не жалеет. Надо нам верх над всеми вражинами взять – нельзя по-другому!

Отец отложил газету и обнял Валентинку:

– Вот, дочка, один исход и для тебя: покуда война – оставь школу и иди робить. Вместо брата Ивана на завод. Тебе ведь уж двенадцать годов скоро. После войны доучишься!

3. Особый заказ Родины

Фанерный завод работал на оборону страны. По решению ГКО там начали вырабатывать особую фанеру, для производства которой использовали казеин, жмых, в особых случаях для особых заказов и кровь животных. Фанера шла на авиационные заводы наркома авиационной промышленности. Там из нее изготовляли фюзеляжи и плоскости легкомоторных фронтовых самолетов – ночных бомбардировщиков «У-2». Мужчин мобилизовали на фронт в первые же дни войны, и их место на работе заняли женщины и дети. Работали у лущильных станков и клеевого пресса по 11-12 часов. Паек состоял из одного ржаного хлеба. Сердобольные женщины старались подкармливать обессилевших подростков горячим отваром из сушеной кислицы, хвои и сушеных грибов. По горсточке, по две в похлебку добавляли и казеинового клея… Цеха были холодными, и ребятки отогревали иззябшие руки у докрасна раскаленной печки-буржуйки и здесь-же из прозрачных льдинок готовили кипяток для того, чтобы согреться всем, кто делал крылья для боевых самолетов. Воистину, это было время, когда беды и напасти «ковали саму Россию». Ее стойкость. Ее крепость. Ее русский дух…

Вместе с другими подростками Валентинка вошла в ворота цеха. В огромном холодном помещении с заиндевелыми окнами стоял удушливый запах чего-то горького и едкого. Женщины в фартуках заученными движениями накладывали листы фанеры под огромный сушильный пресс. Пресс, вдавливая фанеру, шипел, и от него шел пар. Через несколько минут стальная махина станка поднималась, и материал на телегах везли для дальнейшей подготовки к отправке на авиационный завод. И так – все двенадцать часов: раз-два-три, раз-два-три. Ритм работы утомлял очень быстро, а станок грохотал беспрерывно. Женщина с добрым усталым взглядом подвела Валентину к вздыбленной плите пресса.

– Вот, смотри. Это – педаль, на нее и дави ногой пушше, да не вздумай руки туды сунуть. И ногой упирайся, а то обнесет голову с голодухи-то! Потом она поднесла кружку кипятку и бросила в нее горсть ржаного крошева.

– На, попей, взбодрись маленько да начинай робить! Не бойсь, я пригляжу за тобой!

Так для деревенских подростков начался их первый рабочий день на фанерном заводе. Ветры-листобои сменились колкой снежной изморосью, и немцы подошли уже к самой Москве. Потом на реке наступил ледостав, и ребятишки, поддерживая друг друга, по едва приметной между ледяными торосами снежной стежке торопились в цех, когда было еще темно.

Зима наступила быстро. Белесая стлань облаков неоглядно ширилась над островерхой, притихшей под искрящимся снежным пологом нескончаемой ратью великанов-елей. После перехода реки надо было идти через это угрюмое чернолесье по заснеженной земле. Дети шли, и Валентинке казалось, что под этой стылой небесной синью они идут через само стылое недвижимое время по студеной и скользкой дороге для того, чтобы снова и снова нажимать педаль и заставлять двигаться огромный, сжимающий листы фанеры пресс: раз-два-три, раз-два-три – от рассвета и до глубокой темени.

Наступил 1942 год, и Красная армия уже разгромила немцев под Москвой. Пять девочек из деревни Осиново снова идут на работу. До завода оставалось уже немного, а поземка все вихрилась и неслась куда-то по долинной дали. От жуткого холода плохо зашнурованные ботинки сделались жесткими и закоченевшими.

– Ой, девочки, меня продуло совсем! – Валентинкина подружка согнулась навстречу ветру и закрыла варежками побелевшие щеки.

– Давайте повернемся спиной к ветру и пойдем так, а то совсем застынем!

Валентинка первая шагнула на едва приметную дорожку и пошла спиной вперед, стараясь сохранить хоть капельку тепла под линялым пальтишком.

– Быстрее, быстрее! – Ботинок задел за что-то твердое и стылое.

– Ой, чего это такое?

В занявшемся рассвете девочки увидели красное, под снежной порошей застывшее кровавое пятно… Тут же валялся собачий хвост и оглоданный собачий череп, а рядом – глубокие следы волчьих лап…

– Волки, девочки, волки!

– Бежим быстрее!

– Это они Бобку нашего разорвали – всхлипнула Валентинкина подружка.

– Не плачь, завтра мы с бадогами по этой дороге пойдем! Небось, не сунутся к нам, и фонарь карасиновый возьмем с собой. Огня-то они боятся!

Валентинка обняла подружку, и потом девочки все вместе поднялись на угор, к проходной завода. Начинался их новый рабочий день, и продолжалась их работа для фронта и для победы. Сегодня, когда шли кровопролитные бои под Сталинградом, они были еще детьми, но уже совсем скоро им предстояло стать народом, через все скорби и испытания идущим к великой Победе…

4. Мера жизни

Весенние ветры донесли и до Сухонских берегов дым спаленных на войне деревень. И новости, доносимые черным репродуктором на столбе, каждый день были все тревожнее и тревожнее. Защитники Ленинграда и Сталинграда истекали кровью в жестоких боях. И материнские сердца днем и ночью болели о судьбах сыновей. Все суровей, все больше сокращались все меры жизни для тех, кому выпала доля тружеников тыла. Хлебный паек на работающего человека снова сократили…

Как только вешние воды спали, и земля дохнула парной теплынью, многие-многие жители, не глядя на тягучую усталость, после работы выходили на грядки у своих изб и, взрыхлив мотыжками землю, торопились в последних закатных лучах солнца углубить рядками сохранившиеся еще от мирных времен семена моркови, галанки да гороха. Валентинка из последних сил рыхлила большую гряду. От усталости и пустоты в желудке у нее «бомкало» в голове.

– Мама, а почему ты режешь картофелины на дольки? Разве так она вырастет?

– Я режу не просто на дольки, а на частички, где есть росточки. Так в голодные годы после гражданской войны бабушка и дедка твой спасались. Вместо одной картошки садили четыре или пять частей клубенька, вот и росла картошечка, хоть мелкая, зато побольше!

– Мама, ты бы поела, там в печке запара, еще теплая. Глянь – шатаешься уже.

– Поела я, Валентинка, Бог напитал – никто не увидал. Теперь отец веников березовых козлушке принесет, да и на покой уж тогда пойдем! А на завтра мне еще до рассвета встать надо!

– Зачем так рано?

– Приказано «новину» колхозникам катить, площадь для ржи увеличивать. Фронту хлеб нужен!

– А новину катить – это лес валить и пни выкорчевывать?

– Да, а потом – все выжигать и засеивать: сперва клевером, а потом уж – рожью. А как справимся – не знаю, ведь бабы одни!

Валентинка с тревогой взглянула на побледневшее и осунувшееся лицо матери.

– Мама, а вы еще и нас, ребят, соберите, мы вам подсобим!

Все лето над хвойным чернолесьем речных берегов курились едкими смоляными дымами темнохвойные урочища. Женщины и дети после работы на полях «катили новину» для фронта… Время шло своим чередом, и уже в предосеннюю пору Валентинка с радостью подбежала к отцу и матери:

– Мама, папа, а картошка-то от росточков растет, от кусочков с ростками. Не шибко большая, а под кустом-то много. И галанка – тоже!

Вот так и продолжалась жизнь в деревне Осиново в те героические дни. Вот так и вершили свой трудовой подвиг владетели горестной славы и судьбы – жители наших деревень и деревушек. Летом 1943 года после кровопролитных сражений на Курской дуге в деревню вернулся дядька Кондратий. Он не просто вернулся с войны, его привезли с речного вокзала на самодельной тележке. На его линялой гимнастерке сиял-светился Орден Отечественной войны, а ног-то у него не было… Осиновские жители радовались, обнимали его, плакали, и Валентинка видела, как по седой небритости его впалых щек текли слезы и горя, и радости.

А война продолжалась. Снова отшумела листопадом, отзвенела дождями осень, и снова зимний белесый полог лег на землю. Зима была длинной-предлинной, как показалось Валентинке, потому как были в ней и голод, и болезни, и горести. А потом на горькую многострадальную землю весна принесла весть о великой Победе, и черный репродуктор на столбе радостно загремел знаменитыми песнями военных лет и звучными маршами. Все обнимались и веселились хмельной разгульной радостью:

– Победа, Победа!..

Вернулся с войны брат Иван, и соловушки в открытые окна принесли свою ликующую трель. Первой его увидела Валентинка. Широко и светло улыбаясь, он шел ей навстречу. И на груди его сияли боевые награды. Вот только говорить-то он ничего не мог. Видно, не минуло военное лихо и их семью… Уже в Восточной Пруссии он был тяжко контужен, и лечение в госпитале так и не вернуло ему речь. Это были удивительные дни Победы. Потому, наверно, что над распятым миром потухли горящие небеса войны, и освобожденная земля снова приняла в теплое лоно свое зерно мирного хлебороба. И в судьбе повзрослевшей Валентинки началась пора новой, мирной и неизведанной жизни.