Хорошего помаленьку

Фролкова Зоя

Хорошего помаленьку

Это одно из самых первых его воспоминаний. Оно очень расплывчато. Он вообще не уверен, что оно было. Это может быть игра воображения. Или просто хорошо запомнившийся сон. Это неважно. Стоит ему закрыть глаза, как картина возникает сама собой.

Он сидит на краю бассейна или фонтана в форме чаши. Стены облицованы мелкой, полинявшей от солнца и хлорки мозаикой. Зазоры между плитками потемнели от времени и влаги. Когда его ноги касаются стен, он морщится и отдергивает их – стены неприятно склизкие, будто по ним проползла тысяча улиток. На самом дне, куда стекает вода весной, распушились пятна то ли мха, то ли плесени.

Он не один. На дне, среди наросшего мха, шевелится маленькая аквариумная черепаха, с красными щечками и зеленым панцирем. Раз за разом она пытается забраться наверх, доползает до середины стены и скатывается вниз. Там черепаха какое-то время ползает по кругу. Видимо, пытается понять, что делать дальше. А потом снова начинает карабкаться, но уже в другом месте.

Зачем она это делает? Неужели она до сих пор не поняла, что это бесполезно?

Он мог бы ей помочь, но не хочет пачкаться.

В этот раз она почему-то ползет в его сторону. Он не двигается. Только взгляд мечется, и дыхание почему-то сбилось. Черепашка начинает медленно забираться наверх, перебирая маленькими толстыми лапками с торчащими черными когтями. Когти шкрябают о мозаику, оставляя белые следы на мхе.

Не добравшись до половины чаши, черепаха съезжает вниз с мерзким скрипом. На самое дно кто-то накидал камней. Она начинает ползти по одному из них, доходит до края, падает и случайно переворачивается на спину. Черепашка шевелит в воздухе потемневшими от слизи и мха лапами. Она дергается и пытается перевернуться, но у неё ничего не выходит.

Её пузико не белое и не бежевое, а такое же темное, как и швы между мозаикой.

В воспоминании его зовет мама. Или воспитательница. Или кто-то другой. Он отвлекается на голос и больше не может смотреть на черепашку. Быть рядом тоже нельзя. Его зовут. Остается только подняться на ноги и уйти.

И он уходит, но с трудом может держать голову прямо.

Ему не нравится это воспоминание. Ему не нравится, что он это помнит, ему не нравится, что он видит ворсинки плесени на стенках чаши, что чувствует на языке привкус зацветшей воды и гнилых листьев, что звук, с которым черепашка съезжает вниз, похож на скрип мела о доску.

Ему не нравится, что он не может никому рассказать.

Никому, даже родителям. Он и так знает их реакцию. Зачем лишний раз надоедать? Мама погладит по голове, скажет, что это возраст такой, что он растет, что у всех бывают странные сны. Он поправит, что это не сон. Мама согласится, но по глазам будет видно, что она ничего не поняла. Если рассказать отцу, тот выслушает. Молча. Потом отложит телефон, нахмурится, спросит: «Что ты хочешь, чтобы я сделал? ». Он замнется, скажет, что просто хотел поделиться, что не знает, что с этим делать. Отец вздохнет. На следующий день его запишут к психологу. На этом разговоры кончатся.

А чего ещё ожидать от семьи, в которой родители спят по разным комнатам? Так удобно обоим – отец уходит рано утром, когда мать ещё спит. Нет смысла спать вместе, если вы мешаете друг другу.

Они сами решили, что мешают.

Когда он был маленьким, он не понимал, что его семья ещё ничего - бывают и хуже. Он даже придумал тактику, как «подружить» семью. Надо было забежать на кухню, когда там сидели оба родителя, набрать побольше воздуха в легкие, крикнуть: «Мы должны друг друга слушать! », и убежать. Разумеется, никакого другого эффекта, кроме стояния в углу получить было нельзя.

Потом отец ему объяснил.

Ему было четыре года. Как всегда по выходным они шли в парк. Как всегда мама одела его не холодно и не тепло. Так, как надо. Как должны одевать родители. Как всегда он шел между мамой и папой, держа обоих за руку. Взрослые о чем-то переговаривались, но он не понимал, о чём. Ему было достаточно, что они говорят и крепко держат его за руку. Даже сквозь слои перчаток и варежек он чувствовал, как теплые пальцы неудобно изгибаются, только чтобы он мог за них зацепиться. Это было хорошо. Это было правильно. Тепло циркулировало от правой ладони к левой и от левой к правой, проходя через всё маленькое, неуклюже слепленное тело. Он был как переходник, подключенный к двум тепловым машинам.

А потом рука отца пропала.

Он не сразу это заметил. Только когда отец прикоснулся холодными губами к его щеке, он почувствовал, что тепла не хватает. Ему нужно больше. Он попытался схватить отца за руку. Не смог. Большая ладонь быстрым движением исчезла в глубине кармана. Тогда он крепко схватился за штанину и начал плакать. Это всегда помогало.

Мать пыталась оторвать его от отца, но дети в истерике любого взрослого. Ему не было стыдно. А что такого? Все плачут. Почему ему нельзя? Он ещё долго терпел. Это был не первый раз, когда отец вот так уходил. Ему надоело.

Мать шептала что-то успокаивающее, обещала купить конфет или игрушку или что там обычно обещают родители? Он не отпускал. Слезы уже кончились и он просто икал, размазывая сопли о штанину отца. Пока не услышал своё имя.

Это было странно. Отец раньше никогда так не звал его. Не таким голосом. Он проглотил очередной всхлип, медленно поднял голову и затих.

Матери не пришлось отрывать его от штанины. Он сам отошел.

Это было странно. Когда отец тем же вечером пришел домой, он не смог к нему подойти. И на следующий день. И на следующий. Что-то мешало. При отце он двигался осторожно, будто боясь лишний раз привлечь внимание. Если под ним скрипела доска ламината, он вздрагивал, озирался и быстро уходил в свою комнату.

Разумеется, отцу пришлось с ним поговорить. Однажды большая фигура возникла в дверях его комнаты. Он испугался, отложил карандаш, которым что-то рисовал и уставился на фигуру. Они долго смотрели друг на друга. Молча. Отец закрыл за собой дверь, походил по комнате, сел на кровать. Она была слишком низкой для взрослого человека. Отец пытался как-то устроиться, но сдался и поднялся на ноги.

Он сказал, что его не любят. Тихо. Заглушая себя шуршанием листов альбома.

Отец промолчал. Только положил руку ему на голову, но быстро убрал. «Ты уже не маленький. Хорошего помаленьку. Должен уже понимать», – всё, что ему ответили.

Он хотел спросить, что хорошего. Он хотел спросить, почему помаленьку. Он хотел спросить, но вспомнил лицо отца там, на улице. Он промолчал.

Больше истерик не было. Даже когда исчезали руки обоих родителей. Даже когда тепло кончалось. Он понимал, что так надо. А потом научился жить с тем, что есть.

Это как с едой: когда тебя изначально кормят маленькими порциями, ты привыкаешь к ним, и голод уже не так страшен. Потому что ты привык жить малым. Ты привык, что хорошего помаленьку и дорожишь тем, что у тебя есть. Не требуя больше. Не прося выше лимита. Потому что если съесть слишком много – тебя может стошнить.

Так и жили. Не требуя внимания и помощи. Если возникали какие-то проблемы – каждый справлялся сам. Это было даже хорошо. Он стал самостоятельным гораздо раньше сверстников. Его не отводили в школу и не оставляли на продленку – он ходил сам и куда ему хотелось. Он сам записывался на интересные ему кружки, и сам уходил из тех, которые ему переставали нравиться. Если возникала проблема по учебе, он обращался к кому угодно – от одноклассников до кошелька родителей – но не к самим родителям. Конечно, приходилось объяснять, что деньги нужны не на кино, а на репетитора, но это мелочи. Он даже сам оформил заявление на получение паспорта. Ну, почти сам. Пришлось оторвать от дел мать – нужно было её присутствие.

Чаще всего вся семья встречалась на кухне. Там она делилась новостями, обсуждала какие-то незначительные вещи, вроде политики, спорта, учебы или работы и расходилась по своим углам. Алгоритм был выверен по часам и не нарушался.

В конце концов, они были семьей. Семья должна хоть иногда разговаривать.

Иногда они выбирались на море или в санаторий – смотря, когда у родителей совпадали отпуска. Ему в принципе было всё равно. Кто будет против прогулять школу на полузаконных основаниях?

Дачи у них не было, но была у друзей отца. Или матери. Он не помнил. Всё равно ездили туда все вместе. Отдыхали, жарили шашлыки. Отец иногда пытался учить играть его на гитаре, но быстро бросал.

Это было почти хорошо. Умеренно нормально. Средней крепости.

Именно поэтому, когда родители объявили о разводе, он только пожал плечами. А что? Ему было уже семнадцать. Скоро он бы от них съехал. Какое ему дело, что у них там за отношения? Он давно видел, что мать задерживается на работе чаще обычного. Ещё раньше он заметил, что отец забывает надеть кольцо обратно на безымянный палец.

Он молчал. Делал вид, что ничего не видит.

Когда они говорили на кухне, мать улыбалась. Отец тоже.

Было хорошо.

Суд оставил его с матерью. Отец быстро уехал, собрав вещи. Видимо, было, куда уезжать. И к кому. А они остались вдвоем. Было не сложно привыкнуть к тому, что в доме только два человека. В конце концов, они и так виделись только на кухне.

Единственной проблемой было, что ещё несколько месяцев после развода, он продолжал накрывать стол на троих. От некоторых привычек сложно избавиться. Ещё иногда, когда доставал носки из стиральной машины, он не понимал, почему их так мало. Но это было редко. Он не волновался. Он знал, что скоро отвыкнет.

Только одно не давало забыть, что отец когда-то тут жил. На домашний телефон, которым никто из оставшихся в квартире не пользовался, иногда звонили. Он брал трубку. Спрашивали обычно отца. Он говорил, что такого здесь нет, что переехал. Куда? Не знает. Телефон? Не знает. Пускай звонят на сотовый. Звонившие извинялись и клали трубку.

Через неделю всё повторялось.

На самом деле он лгал, что не знает номер. Он знал цифрынаизусть. Отец сам сказал – так, на всякий случай. Он так ни разу не позвонил. Каждый раз его палец останавливался над кнопкой вызова. Он долго смотрел на экран, а потом стирал всё. Потом набирал номер заново. И снова стирал. Только один раз случайно позвонил, но сразу сбросил. Отец то ли не заметил, то ли проигнорировал. Неважно.

Но однажды отец сам позвонил ему. Это было странно. Вот он сидит и набирает уже въевшиеся в глаза цифры, а вот эти цифры уже сами высвечиваются на экране с надписью «Входящий». Он долго сидел, уставившись в экран и пытаясь понять, что вообще происходит.

Отец зовет его к себе. Посидеть. Поговорить. О жизни. Показать квартиру. Он соглашается, не дослушав, что там хочет сказать человек на другой стороне. Они выбирают дату. Он добавляет её во все календари, которые есть у него на телефоне. Смотрит кондитерские или пекарни рядом с адресом, который ему дали. Проверяет их по отзывам, смотрит, на что хватит денег. Он даже думает купить выпить, но останавливается. Ему не нравится идея разговоров под алкоголем. Они могут поговорить и так.

В назначенный день он выходит из дома за два часа до встречи. Он доезжает на автобусе до нужной остановки. Там, по картам, находит пекарню, которую присмотрел. В пекарне тепло и пахнет свежим хлебом. Он думает на обратном пути зайти и купить что-нибудь домой. Мать любит выпечку.

В пекарне большой ассортимент, приходится расспрашивать продавца обо всём, на чём есть ценник. В конце концов, он выбирает небольшой торт. Продавец сказала, что его берут чаще всего. Значит, людям нравится.

Из пекарни можно без проблем дойти до нужного дома, если идти по прямой. Да, рано. Он уже представляет, как скажет отцу, что просто не рассчитал время. И они посидят хотя бы на полчаса дольше.

Отец живет на восьмом этаже новостройки, которая постоянно ремонтируется. Ему везет. Дверь открыта. Даже если у отца мусорно – это ничего. Они жили вместе семнадцать лет. Стесняться уже нечего.

Лифт сломан. Как раз его сейчас и ремонтируют. Ничего, бывает. Не всё же везти должно. Он идет пешком. Конечно, он отвык подниматься по лестнице пешком, но это ничего. У отца отдохнет. Там точно есть диван. И кухня.

Интересно, она похожа на их?

Не успевает он пройти пятый пролет, как в кармане начинает звонить телефон. Он сначала игнорирует, думает, это мошенники. Но мелодия продолжает звучать. Ему становится неудобно.

На экране номер отца. Не домашний. Сотовый. Странно. Он берет трубку.

Из динамика звучит голос, который не дает и слова вставить. Ему остается только методично кивать. Как будто его кто-то видит.

Он говорит, что понимает. Что можно в следующий раз. Отец быстро сыпет коротким: «Да, да, да». Он пытается договориться о следующем разе, но голос перебивает, что сейчас не до этого. Расписание нестабильное, дела.

Сам понимаешь, хорошего помаленьку.

Он извиняется. Он сам не знает, за что. Просто хочется сказать что-то, чтобы разговор не заканчивался.

Отец кладет трубку, ещё раз извинившись.

Он медленно спускается вниз. В доме отца очень крутые и неудобные лестницы. Ноги какие-то тяжелые, приходится держаться за перила. На улице, когда выходишь из подъезда, пахнет строительной пылью. Кажется, она скрипит на зубах. Во рту неприятный тинистый привкус. Неудивительно. Мимо проходит уборщица, выливает грязную воду на ещё не засаженную клумбу и возвращается в подъезд, покрытый белой от пыли плиткой.

Он садится на скамейку у пустой детской площадки. Начинает ковырять носом кед землю у распушившегося одуванчика.

Уже видно тонкую сетку корней. Кажется, несколько комков земли попало внутрь. Опять придется носки стирать.

На телефон приходит сообщение. Ему пишет мама. Или друзья. Или какой-нибудь спам. Он отвлекается на телефон и понимает, что не так уж и устал. До автобуса дойдет.

Остается только подняться на ноги и уйти.

И он уходит. Но понимает, что ещё вернется.