Уильям Хоффер Бетти Махмуди Только с дочерью 22 страница

Теперь у меня имелось официальное разрешение на выезд из Ирана. На меня одну.

Махмуди забронировал мне место на самолет компании «Свиссэйр», вылетающий из Тегерана в пятницу, тридцать первого января.

* * *

– Все готово, – сказал Амаль. – Наконец-то.

Мы встретились во вторник утром, за три дня до моего вылета. Мы с Махтаб улизнем из дома завтра, когда Махмуди будет в больнице. Моему муженьку не хватило всего двух дней для осуществления своих планов.

Амаль подробно изложил мне свой замысел. Несмотря на столь длительную подготовку, перелет до Бандар-Аббаса и побег оттуда на катере все еще оставались невозможны. Своими напористыми действиями Махмуди вынудил меня прибегнуть к одному из запасных вариантов. Мы с Махтаб вылетим из Тегерана в Захедан утренним, девятичасовым рейсом, там нас встретит группа профессиональных контрабандистов и переправит через труднопроходимые горы в Пакистан. В Пакистане нас доставят в Куветту. А оттуда самолетом в Карачи.

Меня охватила паника, так как совсем недавно я прочла в «Хайяне» тревожное сообщение. Речь шла об австралийской паре, которую в Куветте похитила одна из подпольных группировок и перевезла их в Афганистан, где несчастных продержали восемь месяцев. Можно лишь догадываться обо всех ужасах, которые этим людям пришлось пережить.

Я рассказала об этом Амалю.

– Это правда, – признал он. – Такие вещи происходят сплошь и рядом, но любой способ выбраться из Ирана чрезвычайно опасен. – Он постарался уверить меня, что глава клана, контролирующего территорию по обе стороны границы, – его друг. – Это самый безопасный путь из Ирана. Там у меня надежные связи. Бандар-Аббас и остальные варианты раскручиваются слишком медленно. Турция отпадает из-за снега в горах. В это время года контрабандисты обходят горы стороной. Снег слишком глубок, а мороз слишком трескуч. Вариант Захедана гораздо безопаснее Турции – граница с Турцией тщательно охраняется. Ее патрулируют отряды пасдара.

Нам надо было выбираться. Мы не могли больше позволить себе утешаться неизменной фразой Амаля: «Потерпите». Скорее надо было взять на вооружение совет отца: «Было бы желание, а выход найдется».

Я отдала Амалю на хранение целлофановый пакет. Здесь была смена одежды для Махтаб и для меня, а также некоторые вещи, которые я непременно хотела взять с собой. В том числе огромный, тяжелый гобелен, изображающий милую сценку: мужчины, женщины и дети любуются ручьем. Он являл собой прелестное сочетание лиловато-розового, светло-голубого и серого цветов. Мне удалось свернуть его так, что он занимал не больше квадратного фута. Я захватила также баночки с шафраном, подаренные мне Амех Бозорг на Рождество.

Во время разговора с Амалем в голове у меня царила сумятица. Известия из Америки были радостно-грустными. В ожидании нас отец цепко держался за жизнь. У меня было желание, а Амаль нашел выход. Завтра утром мне надо будет задержать дома ничего не подозревающую Махтаб. Она во что бы то ни стало должна опоздать на автобус. И я пешком пойду провожать ее до школы. На улице, вдали от Махмуди, я сообщу ей счастливую новость – мы едем в Америку. В то время как мой благодушный муж будет на работе, мы с Махтаб встретимся с людьми Амаля, которые доставят нас в аэропорт для перелета в Захедан.

По иронии судьбы маршрут был тот же, что предлагала мисс Алави. Интересно, где она. Возможно, ее арестовали. А возможно, она сама бежала из страны. Дай Бог, чтобы это было так.

– Во что это обойдется? – спросила я Амаля.

– Они хотят двенадцать тысяч долларов, – ответил он. – Об этом не беспокойтесь. Вышлете их мне по возвращении в Америку.

– Вышлю сразу же, – пообещала я. – И спасибо.

– Не за что.

Почему Амаль шел на это ради нас с Махтаб – ведь помимо всего прочего он рисковал еще и двенадцатью тысячами долларов? Думаю, отчасти я понимала его мотивы, хотя прямо никогда его о них не спрашивала.

Во-первых, я искренне верила, что Амаль был послан мне в ответ на мои молитвы – как христианские, так и исламские: мой наср, мое обращение к Имаму Мехди, паломничество в Мешхед. Мы действительно молимся одному Богу.

Во-вторых, Амаль стремился доказать свою силу себе, мне, всему миру. Восемнадцать месяцев меня держали в стране, где, как поначалу мне казалось, живут одни подонки. Первым опроверг это предположение Хамид. Примеры мисс Алави, Шамси, Зари, Фереште и других убедили меня в том, что нельзя судить о людях только по их национальности. Даже Амех Бозорг, пусть по-своему, проявила добрые чувства.

Теперь был черед Амаля. Двигавшие им мотивы были одновременно и простыми, и сложными – он хотел помочь двум невинным жертвам иранской революции. Ничего не прося взамен. Единственное, чего он хотел, так это осуществления своего замысла.

Но вот осуществится ли он?

Статья о похищенных австралийцах и слова мистера Винкопа внушали мне страх. Когда я впервые упомянула о возможности связаться с контрабандистами, мистер Винкоп предостерег: «Есть мерзавцы, которые обещают, что помогут пересечь границу. Берут у вас деньги, доводят до границы, а потом насилуют, убивают или сдают властям».

Однако это предостережение уже не имело значения. Я стояла перед простым выбором: либо в пятницу я преспокойно вылетаю в Америку и навсегда теряю свою дочь, либо завтра я беру ее за руку и увлекаю за собой в самое что ни на есть опасное путешествие.

Фактически выбора не было.

Либо я погибну в горах, отделяющих Иран от Пакистана, либо доставлю Махтаб – живую и невредимую – в Америку.

Выходя из оранжевого такси, я поежилась от ледяного ветра. До дома оставалось несколько кварталов, и, увязая в слякоти, я прошла их в глубокой задумчивости. Махтаб вот-вот вернется из школы. А немного погодя из больницы приедет Махмуди. В тот вечер Шамси, Зари и Хакимы должны были прийти проститься. Они все считали, что я улетаю в пятницу повидать умирающего отца и вернусь после похорон. Мне надо было подготовиться – спрятать подальше все надежды и страхи, роившиеся в душе.

Я была уже у самого дома, когда вдруг заметила Махмуди и Маммаля, стоявших на тротуаре у нашей калитки и смотревших на меня. В приступе ярости Махмуди не обратил внимания на то, что холодный ветер нагнал сильный снег.

– Где ты была? – заорал он.

– Ходила по магазинам.

– Лжешь! У тебя нет сумок.

– Я искала подарок для мамы. Но так ничего и не нашла.

– Лжешь! – повторил он. – Ты что-то замышляешь. Быстро в дом. И не выйдешь за порог до пятницы, пока не настанет время выезжать в аэропорт.

Маммаль ушел по своим делам. Махмуди втолкнул меня в калитку и повторил свой приказ. Чтобы я не смела выходить из дому. Не смела говорить по телефону. В течение следующих трех дней, остававшихся до выезда в аэропорт, он будет играть роль тюремного надзирателя. На сегодня он отпросился с работы. То же самое повторится и завтра – он останется дома и будет меня стеречь. На время приема больных он забрал телефон к себе в кабинет. Всю вторую половину дня я провела во дворе перед домом, где Махмуди мог наблюдать за мной из окна. Мы с Махтаб вылепили снеговика и украсили его лиловым шарфом – любимый цвет Махтаб.

Меня вновь загнали в угол, приперли к стенке. Завтра мы с Махтаб не сможем встретиться с людьми Амаля, и я никак не могла его об этом предупредить, известить о последних кошмарных событиях.

В тот вечер, готовясь к приходу гостей, я дрожала от страха и холода, руки у меня были заняты одним, голова – другим. Я во что бы то ни стало должна была связаться с Амалем. Он наверняка найдет способ вызволить нас с Махтаб из дому. Меня била дрожь – и тут я поняла, что в доме нестерпимо холодно. У меня возникла идея.

– Отопление отключилось, – угрюмо буркнула я Махмуди.

– Какая-то неисправность или кончилось масло?

– Схожу к Малихе, взгляну, что с печью. – Я постаралась произнести это как можно более непринужденно.

– Ладно.

Делая вид, что я вовсе не спешу, я поднялась к Малихе. На фарси я попросила разрешения позвонить. Она кивнула. Я знала, что, если я буду говорить по-английски, она ничего не поймет.

Я услышала голос Амаля.

– Ничего не получится, – сказала я. – Я не могу выйти из дому. Сегодня, когда я пришла, он был здесь и что-то заподозрил.

Амаль тяжело вздохнул.

– Все равно ничего бы не получилось. Я только что разговаривал с людьми из Захедана. Выпал такой снег, какой выпадает раз в сто лет. Идти через горы нельзя.

– Что же делать? – вскричала я.

– Главное, ни в коем случае не садитесь в этот самолет. Он не может впихнуть вас в него силой.

То же самое сказала мне в тот вечер Шамси, улучившая момент остаться со мной наедине.

– Не уезжай. Не садись в этот самолет. Я вижу, что происходит. Как только тебя не будет, он увезет Махтаб к сестре и вновь объединится со своей семьей. Не уезжай.

– Я и не хочу. Без Махтаб – ни за что.

Но я ощущала, как накинутая мне на шею петля стягивается все туже. Махмуди загнал меня в угол. У него было средство усадить меня в самолет – пригрозить тем, что он отнимет у меня Махтаб. Эта мысль была невыносима, как и та, что я могу вернуться в Америку без нее. Я теряла Махтаб и в том и в другом случаях.

В тот вечер я не чувствовала вкуса еды, которую через силу глотала. Едва слышала то, о чем говорили гости.

– Что? – переспросила я ханум Хаким.

Она приглашала меня завтра за покупками. В кооперативный магазин для служителей мечети аги Хакима. Туда только что завезли чечевицу, которую здесь очень трудно достать.

– Надо успеть вовремя, а не то ее всю расхватают, – сказала она на фарси.

Шамси изъявила желание к нам присоединиться. Я машинально согласилась. Мне было не до чечевицы.

В тот же вечер, когда Шамси и Зари уже ушли, Махтаб спала, Махмуди заканчивал прием пациентов, а мы с Хакимами пили чай в гостиной, на пороге неожиданно возник незваный и самый нежеланный гость. Маммаль.

Он поздоровался с Хакимами, возмутительным тоном потребовал чаю и с присущей ему ухмылкой, вынув из кармана билет на самолет, помахал им у меня перед носом.

Вся моя ярость, скопившаяся за восемнадцать месяцев, выплеснулась наружу. Я потеряла власть над собой.

– Дай сюда этот билет! – завопила я. – Я разорву его.

Ага Хаким тут же взял на себя роль миротворца. Этот добрый «человек в тюрбане», самый мягкосердечный из всех родственников Махмуди, стал спокойно задавать мне вопросы. Он не говорил по-английски. Маммаль, который мог бы переводить, молчал. Мне было трудно объясняться на фарси, но я старалась изо всех сил, обращаясь к аге Хакиму как к другу и союзнику. Он услышал мою историю.

– Вы не представляете, что мне пришлось пережить, – говорила я сквозь рыдания. – Он удерживает меня силой. Я хотела уехать домой в Америку, но он не отпустил.

Хакимы были потрясены. Ага Хаким продолжал спрашивать, и при каждом моем ответе у него на лице отражалась боль. Всплыли ужасающие подробности минувших полутора лет.

Одновременно он был сбит с толку.

– Тогда почему ты не рада тому, что можешь поехать домой и встретиться со своими близкими?

– Я бы очень этого хотела, – объяснила я. – Но он требует, чтобы я находилась там до тех пор, пока все не продам, а затем чтобы привезла ему доллары. У меня умирает отец. Разве я могу в этой ситуации заниматься делами?!

Закончив прием, Махмуди вошел в гостиную и подвергся неожиданному допросу со стороны аги Хакима. Махмуди спокойно – на фарси – ему отвечал. Он изобразил удивление, словно впервые слышал о каких-либо возражениях с моей стороны.

Наконец ага Хаким спросил:

– Разве Бетти обязательно ехать, если ей не хочется?

– Нет, – отозвался Махмуди. – Я лишь стремился сделать как лучше. – И, повернувшись ко мне, осведомился: – Ты хочешь ехать?

– Нет, – выпалила я.

– Ну так в чем же дело? Я думал, тебе следует повидать умирающего отца. Но если ты не хочешь ехать, то и не надо. – Его слова были проникнуты искренностью, любовью и уважением ко мне, глубоким почтением к мудрому совету аги Хакима.

Проблема была решена.

Весь остаток вечера Махмуди мило беседовал с Хакимами. Он был сама любезность – проводил Хакимов до дверей, поблагодарил всех за то, что пришли, а агу Хакима – за участие.

– Я заеду за тобой в десять утра, и отправимся в магазин, – сказала ханум Хаким.

Я надеялась, что во время этой поездки у меня появится возможность позвонить Амалю.

Махмуди спокойно затворил за Хакимами дверь, дождался, когда они отойдут на безопасное расстояние, и набросился на меня как сумасшедший. Он с такой силой ударил меня по лицу, что я упала на пол.

– Добилась своего! – блажил он. – Все испортила. Полетишь этим рейсом. Если нет, отберу у тебя Махтаб и посажу тебя под замок на всю оставшуюся жизнь!

Он был на это способен. И именно так и готов был поступить.

В ту ночь я не сомкнула глаз. Ворочаясь с боку на бок, я кляла себя за то, что привезла сюда Махтаб, меня мучили воспоминания.

* * *

Черная полоса началась около четырех лет назад, вечером седьмого апреля 1982 года, когда Махмуди вернулся домой с работы – из алпинской больницы общего типа – расстроенный и отчужденный. Сначала я не обратила на это внимания, так как была занята приготовлением праздничного ужина. В тот день Джону исполнялось двенадцать лет.

Предшествовавшие тому два года мы жили счастливо. В 1980 году Махмуди вернулся из Корпус-Кристи в Мичиган, решив больше не ввязываться в политические игры.

– Каждому ясно, что я иностранец, – говорил он, – но я не собираюсь всем докладывать, что я иранец.

Фотография с изображением угрюмого аятоллы Хомейни перекочевала на чердак. Он дал себе слово не затевать никаких разговоров о революции с сослуживцами, памятуя о том, что в Корпус-Кристи воспламенившийся в нем патриотизм не принес ему ничего, кроме неприятностей. В Алпине он быстро освоился и возобновил прежний, американский образ жизни.

Я совершенно успокоилась, в особенности когда мы нашли дом на Тандер-Бэйривер. Снаружи он был маленький и ничем не примечательный, но я влюбилась в него, как только переступила порог. Дом выходил всеми окнами на реку. Окна были большие, изящные, а панорама – живописнейшая. Лестница вела на нижний этаж, отделанный красивыми панелями, светлый и просторный. Отсюда вы попадали в огромный внутренний двор, заканчивавшийся всего в пятнадцати футах от реки. Над водой были выстроены деревянные мостки, где можно было удить рыбу и привязывать лодку. Дом стоял на излучине реки. Внизу по течению был отчетливо виден прелестный крытый мост.

Внутри дом был необычайно просторный – большие спальни, две ванные комнаты, красивая кухня в сельском стиле, два камина и внушительных размеров гостиная. А вид на реку вселял покой.

Махмуди находился под таким же впечатлением, что и я. И мы купили дом, не задумываясь.

Алпина находится всего в трех часах езды от Бэннистера, и я могла часто видеться с родителями. Мы с отцом, заядлые рыбаки, наслаждались рыбалкой – в тихой реке водились окуни, голубые рыбки, зубатки, а иной раз попадалась и щука. Много времени проводила я и с мамой – мы вышивали, стряпали, болтали. Я была рада возможности чаще бывать с ними, особенно сейчас, когда они начинали стареть. Мама страдала волчанкой, и я благодарила судьбу за то, что она могла общаться с внуками. Малышка Махтаб, учившаяся ходить, дарила старикам особую радость. Отец называл ее Тобби.

Нас сразу приняли в алпинском кругу – мы часто выходили и принимали у себя. Махмуди упивался работой, я – домом, своей ролью жены и матери; все это продолжалось до тех пор, пока Махмуди не вернулся с работы с выражением затаенного страдания в глазах.

У него погиб больной, трехлетний мальчик, во время простой операции. До окончания следствия Махмуди лишили всех профессиональных привилегий.

На следующее утро позвонила моя сестра Кэролин. Я, разбитая после бессонной ночи, с красными, опухшими от слез глазами, подошла к телефону. Сквозь туман до меня донеслись слова Кэролин:

– У папы рак.

Мы помчались в больницу Карсон-Сити, в которой когда-то познакомились с Махмуди и где сейчас нервно мерили шагами приемную, пока шла полостная операция. Новости были неутешительные. Врачи сделали колостомию, но до конца удалить злокачественную опухоль не смогли. Болезнь была слишком запущенной. Мы посоветовались с химиотерапевтом, который сказал, что сможет продлить папе жизнь, но вот на сколько – не знает. Мы неизбежно должны были его потерять.

Я поклялась себе, что буду как можно чаще бывать с отцом, буду держать его за руку и говорить слова, которые должна успеть сказать.

Жизнь перевернулась вверх дном. Всего несколько месяцев назад мы были счастливее, чем когда бы то ни было. Сейчас, нежданно-негаданно, над карьерой Махмуди нависла угроза, отец умирал, и будущее казалось безнадежным. Стресс сказывался как на каждом из нас в отдельности, так и на обоих вместе.

В течение нескольких следующих недель мы курсировали между Алпиной и Карсон-Сити. Махмуди помогал отцу психологически оправиться после операции. Казалось, один вид Махмуди облегчал папе боль. Махмуди, давая профессиональные советы, переводил медицинскую терминологию на общедоступный язык.

Когда папино состояние улучшилось настолько, что он мог переносить дорогу, Махмуди пригласил его погостить в Алпине. Долгие беседы с Махмуди помогали отцу смириться с фактом своей болезни и научиться жить с колостомией.

Фактически отец остался единственным пациентом Махмуди. Когда они бывали вместе, мой муж вновь ощущал себя врачом. Когда же он целыми днями слонялся по алпинскому дому, изнывая от безделья и все больше мрачнея, то чувствовал себя неудачником. Шли недели, и праздность начинала давать себя знать.

– Тут все дело в политике, – вновь и вновь повторял Махмуди, имея в виду следствие по делу его больного.

Махмуди старался поддерживать профессиональную форму, посещая многочисленные медицинские семинары, однако после них еще острее ощущал свою неприкаянность, так как не мог применить на практике полученные знания.

Нас обоих очень угнетала проблема денег, и я была убеждена, что у Махмуди поднимется настроение, как только он вернется к работе. До окончания следствия ему не позволили бы практиковать в качестве анестезиолога ни в одной больнице, однако он по-прежнему имел право на общую остеопатическую практику. Я всегда считала, что это и есть его истинное призвание.

– Тебе надо поехать в Детройт, – предложила я. – И вернуться в клинику на Четырнадцатой улице. Там постоянно требуются врачи.

В этой клинике он дежурил по ночам в течение нескольких лет своей стажировки, и там у него остались друзья.

– Нет, – ответил он. – Я останусь здесь и буду бороться.

Время шло, и он все больше погружался в себя, срывая злость на мне и на детях по любому ничтожному, а зачастую и надуманному поводу. Он прекратил посещать медицинские семинары, избегая общения с другими врачами. С утра до вечера он сидел в кресле, тупо уставившись на реку, и молчал. Когда ему это надоедало, он шел спать. Иногда он слушал радио или читал, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он не желал выходить из дома, не желал никого видеть.

Как врач, он понимал, что все это классические симптомы клинической депрессии. Я – жена врача – понимала это не хуже его, но он никого не хотел слушать и отвергал любую помощь.

Поначалу я старалась создать ему душевный комфорт и покой, как и подобает жене. Конечно же, вся эта ситуация требовала от меня огромного напряжения сил. Несколько раз в неделю я с детьми ездила в Бэннистер, однако Махмуди в этих поездках больше не участвовал. Он сидел дома и предавался мрачным мыслям.

Шли недели, и я мирилась с его поведением, избегала конфликтов, в надежде на то, что он выйдет из этого оцепенения. Ведь долго так продолжаться не может, думала я.

Но недели постепенно слагались в месяцы. Большую часть времени я проводила в Бэннистере с отцом, мало бывая дома, где маета Махмуди все сильнее действовала мне на нервы. Никаких доходов у нас не было, в то время как сбережения таяли.

Я откладывала объяснение, сколько могла, но в один прекрасный день взорвалась.

– Поезжай в Детройт и устраивайся на работу! – сказала я.

Махмуди метнул на меня недовольный взгляд. Он терпеть не мог, когда я повышала голос, но сейчас мне было все равно. Он не знал, как утихомирить разбушевавшуюся жену.

– Нет, – категорически заявил он и вышел.

После моей вспышки гнева его депрессия приобрела новую форму – он стал разговорчивее. Теперь все свои неприятности он объяснял единственной субъективной причиной:

– Меня отстранили от работы, потому что я иранец. Будь я другой национальности, этого бы никогда не случилось.

В больнице некоторые врачи поддерживали Махмуди. Время от времени они его навещали, а затем, оставшись со мной наедине, выражали свою озабоченность его душевным состоянием. Один из них обладал богатым опытом лечения нервных расстройств и предложил систематически к нам приходить, чтобы беседовать с Махмуди.

– Нет, – ответил тот. – Я не хочу никаких разговоров.

Я умоляла Махмуди показаться психиатру.

– Я разбираюсь в этом лучше их, – сказал он. – Ничем они мне не помогут.

Никто из наших друзей и родственников не догадывался о глубине происходивших с ним перемен. Мы перестали принимать, что было понятно ввиду наших финансовых затруднений. Все наши близкие жили своей жизнью и решали собственные проблемы. Им неоткуда было знать о степени депрессии Махмуди, разве что от него самого или от меня. Он не мог об этом рассказывать, я же не хотела.

Я нашла работу на полставки в юридической фирме, что ужасно разозлило Махмуди, ибо, согласно его философии, жена должна сидеть дома и заботиться о муже.

С каждым днем его поведение становилось все невыносимее. После того как пошатнулась его карьера, это был второй сокрушительный удар по его самолюбию. В стремлении доказать мне свое превосходство он требовал, чтобы я каждый день приходила домой около двенадцати и кормила его обедом. Я подчинилась этому нелепому требованию отчасти из желания успокоить Махмуди, отчасти вследствие растерянности и неуверенности, вызванных событиями последнего времени. Я запуталась в распределении ролей в нашей семье. Со стороны могло показаться, что я сильнее, тогда почему же я со всех ног несусь домой, чтобы подать ему обед? Я не знала ответа на этот вопрос.

В полдень он был еще в халате, все утро он слонялся без дела, разве что немного присматривал за детьми. Приготовив ему обед, я мчалась на работу. Вечером я возвращалась к грязным, не убранным со стола тарелкам. Мой муж лежал на диване, предаваясь раздумьям.

Если ему не нравится то, что я работаю, почему же он сам ничего не предпринимает?!

Это странное существование длилось больше года – меня все сильнее увлекала работа, в то время как совершенно перестала радовать личная жизнь. Моя работа, поначалу временная, превратилась в самую что ни на есть постоянную. Но моего жалованья, разумеется, не хватало на то, чтобы поддерживать привычный образ жизни, и, когда от наших сбережений ничего не осталось, я вновь пошла наперекор воле Махмуди, решив продать дом.

Во дворе перед домом я поставила табличку: «ПРОДАЕТСЯ НЕПОСРЕДСТВЕННО ВЛАДЕЛЬЦЕМ» – и стала ждать, что будет. В случае удачи мы могли сэкономить на комиссионных агенту по продаже недвижимости.

В течение нескольких недель, по словам Махмуди, десятки супружеских пар останавливались, чтобы осмотреть наш прелестный дом с потрясающим видом на реку, но никто не изъявлял желания его купить. Я подозревала, что либо Махмуди намеренно их отваживал, либо их отпугивал его мрачный, неряшливый вид.

Наконец однажды вечером Махмуди сообщил мне, что дом понравился одной семье и завтра они собираются вернуться для повторного осмотра. Я решила быть в это время дома.

Прибежав домой к назначенному сроку, я увидела, что кругом чудовищный беспорядок. Я придумала для Махмуди какое-то поручение, чтобы отослать его прочь, быстро все прибрала и сама показала дом.

– Нам нравится, – сказал муж, – но как скоро вы могли бы выехать?

– Когда вы хотите вселиться?

– Через две недели.

Это привело меня в некоторое замешательство, но они предложили взять на себя нашу закладную и выплатить нам баланс наличными. После всех расходов мы получали чистыми двадцать тысяч долларов, а деньги нужны были позарез.

– Ладно, – согласилась я.

Когда, вернувшись, Махмуди узнал о сделке, он пришел в ярость.

– Куда мы переберемся за две недели? – негодовал он.

– Нам нужны деньги, – твердо сказала я. – И мы должны их получить.

Мы долго спорили якобы по этому поводу, на самом же деле разряжали друг на друге накопившееся напряжение. Это была неравная борьба, так как у Махмуди почти не было доводов. Он делал слабые попытки восстановить свою власть главы семьи, но мы оба знали, что он король без трона.

– Это по твоей вине мы оказались в таком положении, – упрекала я. – Мы что, должны ждать, пока останемся без штанов? Будем продавать дом.

Я заставила его подписать контракт о продаже.

Следующие две недели дел было невпроворот. Я перетрясала содержимое шкафов, комодов и буфетов, пакуя все нажитое в Алпине, хотя и не знала, куда нам теперь деться. Махмуди мне не помогал.

– Уложи хотя бы свои книги, – возмутилась я.

У него была внушительная библиотека, состоявшая из медицинской литературы и исламской пропаганды. Как-то утром я дала ему несколько картонных ящиков и сказала:

– Чтобы сегодня же книги были упакованы.

Под конец сумасшедшего дня, вернувшись с работы поздно вечером, я увидела, что он сидит в халате, вялый, небритый и неумытый. А книги по-прежнему стоят на полках. Я вышла из себя.

– Сейчас же собирай чемодан! Завтра сядешь в машину и отправишься в Детройт, и, пока не устроишься на работу, не возвращайся. Я сыта по горло. И больше не намерена так жить ни минуты.

– Я не смогу устроиться на работу, – прохныкал он.

– Ты даже не пытался.

– Я не могу работать, пока в больнице мне не дадут разрешения.

– Необязательно быть анестезиологом. Можно заниматься общей практикой.

Ему нечего было возразить, он лишь пытался придумывать слабые отговорки.

– Я уже много лет не занимался общей практикой, – покорно проговорил он. – И не хочу начинать сначала.

Он напомнил мне Резу, который не желал соглашаться на меньшее чем должность президента американской компании.

– Я тоже много чего не хочу, однако делаю, – ответила я, все сильнее распаляясь. – Ты исковеркал мне жизнь. Продолжать жить с тобой подобным образом я отказываюсь. Ты обленился. Спекулируешь на создавшейся ситуации. Сидя здесь, ты никогда не найдешь работу. Для этого надо шевелиться. На блюдечке тебе ее никто не преподнесет. Ты сейчас же начнешь поиски работы, и, пока не устроишься, не думай возвращаться, иначе, – слова сами сорвались у меня с языка, – я с тобой разведусь.

Искренность моего заявления не вызывала сомнений.

Махмуди сделал, как ему было велено. В следующий же вечер он позвонил мне из Детройта. Он получил работу в клинике. И приступит к ней со следующего понедельника, сразу после Пасхи.

Спрашивается, почему я так долго ждала? И почему не настаивала на своем раньше?

В Пасхальное воскресенье 1983 года в доме царила неразбериха. Мы должны были съехать на Страстную пятницу, а с понедельника Махмуди начинал работать в детройтской клинике. В среду мы все еще не знали, куда тронуться. К чувству страха перед будущим примешивалось и чувство удовлетворения. Все-таки мы что-то предпринимали.

Клиент фирмы, где я работала, вице-президент местного банка, узнав о наших трудностях, предложил временное решение. Он только что наложил арест на право выкупа одного из домов и посоветовал нам снять его на условиях помесячной оплаты. Мы подписали договор об аренде в полдень в Страстную пятницу и тут же начали перевозить пожитки.

В выходные Махмуди проявил некоторый энтузиазм, помогая мне устраивать дом. В воскресенье, поцеловав меня на прощанье, он отправился в пятичасовое путешествие на машине в Детройт. Это был первый поцелуй за несколько месяцев, и, к своему удивлению, я ощутила желание. Махмуди не очень-то привлекала монотонная и тяжелая работа в клинике, но я видела, что его моральное состояние улучшилось. То обстоятельство, что он так легко получил работу, подлечило его уязвленное самолюбие. Ему предложили очень хорошую зарплату – она была хоть и скромнее, чем в алпинской больнице, но составляла ни много ни мало почти девяносто тысяч в год.

И началась жизнь, сладостно напоминавшая годы нашего романа. В течение недели каждый из нас занимался своими делами, а выходные мы проводили попеременно то в Алпине, то в Детройте.

Душевное равновесие Махмуди постепенно восстанавливалось.

– Как у нас все чудесно наладилось! – сказал он мне в свой очередной приезд.

Он всегда был счастлив нас видеть. Махтаб, радуясь, что ее папа стал прежним, бросалась к нему на шею, как только он переступал порог.

Так пролетели весна, лето и осень. И хотя Махмуди терпеть не мог Детройт, но связывал свое профессиональное будущее именно с ним, так как пришел к выводу, что в большом городе расовым предрассудкам придается гораздо меньшее значение.

Что касается меня, то я вновь почувствовала себя свободной. На неделе я решала собственные проблемы. А в выходные предавалась любви. Возможно, это был наилучший способ сохранить наш брак. Пожалуй, тогда я была счастлива.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒