Глава 7. Мисс Грейнджер

Предчувствие никуда не делось. Каждое утро я просыпаюсь с предвкушением чего-то значимого и радостного. Оно заставляет меня вскакивать с постели с затаённой надеждой – может быть, сегодня? И я неустанно гадаю, к чему это предчувствие всё-таки относится. Сначала я подумывал, что оно связано с зельем, которое я пытаюсь создать, но нет, какой бы прорывной и революционной не оказалась его формула, это не то. Как последний глупец, я жду какого-то неведомого чуда.

Хорошей новостью стало то, что обоняние моё по счастливой случайности не пострадало, и аромат духов мисс Грейнджер мне тогда, в больничном крыле, не померещился. Запахи зелий и ингредиентов я различаю по-прежнему свободно и безошибочно. Хоть в чём-то не калека…

Минула неделя, как мы работаем в моей лаборатории в подземельях. Правда, работа эта подчиняется расписанию, установленному, увы, не мной. Каждый день, с утра пораньше, мисс Грейнджер покидает Хогвартс, чтобы провести время с Уизли. Разумеется, меня это бесит, но я не подаю виду, и одному Мерлину известно чего мне это стоит. За время её отсутствия я выполняю расчёты, строю план работы на день, подготавливаю некоторые ингредиенты – словом, делаю, что могу.

После обеда она возвращается, и мы наконец приступаем. Ассистент из неё… идеальный, чего уж там. Понимает меня с полуслова, точнее сказать, с полужеста, поскольку слов в нашем общении немного. С моей стороны. Некоторые мысли я записываю на пергаменте в виде прямых указаний, некоторые в виде рецептов, а некоторые пропускаю через своё хрипящее горло. Вот, собственно, и всё. Но этого достаточно, чтобы она понимала меня, к дополнительным пояснениям прибегать почти не приходится.

Она более разговорчива. Шесть лет, пока она училась, я говорил, а она меня слушала, теперь мы поменялись ролями.

Сперва она заметно робела, но, увлёкшись работой, стала легко переходить от рассуждений, как и что лучше сделать, к самым разным темам. К счастью, это не пустая девчоночья трескотня, а вполне содержательные рассказы, которые я слушаю с интересом и удовольствием, не меньшим, чем книги.

Я узнал все известные ей подробности битвы за Хогвартс и последующих работ по восстановлению замка. Что касается битвы, особенно меня впечатлили два эпизода – как Молли Уизли прикончила эту одержимую и как Поттер сошёлся в последнем поединке с Тёмным Лордом. Дуэль не магии, но силы духа. Хватило обычного Expelliarmus-a, и хвалёная Бузинная палочка не помогла, что вызвало во мне детское злорадство. Об этих событиях я готов слушать беспрестанно, смакуя их и представляя происходившее в красках. Однако после того как мисс Грейнджер поведала мне о каждом из них трижды, просить её вновь повторить рассказ было как-то неловко.

Но самым сногсшибательным, самым невероятным известием стало сообщение, что неуязвимую любимицу Тёмного Лорда прикончил этот увалень, этот бездарный взрыватель котлов, эта ходячая катастрофа Лонгботтом! Мог ли я предположить, что этот недотёпа добьётся успеха там, где я потерпел сокрушительное фиаско? К своему стыду, мне не удалось справиться с изумлением и сохранить невозмутимость, что позабавило мисс Грейнджер. Она тихонько рассмеялась, наблюдая за тем, как вытягивается моя физиономия, и тут же испуганно пискнула:

‒ Извините, сэр.

Я захлопнул начавший было открываться рот, вернул нормальное выражение лица и пожал плечами – в конце концов, чтобы размахивать мечом, много ума не нужно…

Повествование об охоте за хоркруксами увлекло меня настолько, что я забыл потушить огонь под котлом. Хорошо, что мисс Грейнджер вовремя спохватилась, а то зелье было бы безнадёжно испорчено. Хоркруксом в замке действительно оказалась диадема Ровены, и я поздравил себя с правильно сделанными выводами. Просто невероятно, как эти дети сумели распутать клубок, не имея ни точных указаний, ни нужных сведений, ни средств, ни помощи, одни лишь туманные намёки от Дамблдора. Я одёрнул себя. Конечно, они уже далеко не дети. Словно за год они прожили, по меньшей мере, лет десять. Уизли мне, спасибо Мерлину, увидеть не довелось, а вот Поттера…

Поттер заходил в один из вечеров. Осунувшийся, серьёзный, в глазах усталость. Я смотрел на него и не переставал удивляться тому, куда девалось разительное сходство с Джеймсом, доводившее меня до исступления. Никакого самодовольства, самолюбования, напыщенности… ну ничего общего с тем расфуфыренным павлином, который жил в глубинах моей памяти. То ли я был слеп все эти годы, то ли он так сильно изменился. Бесспорно, внешне они были похожи, но не настолько, чтобы считать его копией папаши. Выражение лица, робкая улыбка, глаза, да даже, как ни странно, интонации, – всё было от неё. Фамильные поттеровские черты, озарённые изнутри светом Лили, выглядели иначе. Она действительно продолжалась в нём. И пусть это звучит невообразимо, но никогда ещё мною не владела, такая светлая, такая безмятежная радость, как сейчас, когда я видел его живым, понимал, что он жив и будет жить ещё очень долго и, я надеюсь, счастливо.

Мы поговорили. До странности спокойно. Впервые в жизни. Он изо всех сил старался быть деликатным, и у меня тоже не возникло ни малейшего желания язвить, поскольку он больше не вызывал у меня прежних эмоций. Я думал, что в его присутствии всегда буду испытывать стыд и неловкость из-за отданных воспоминаний, но ничего подобного не произошло.

Он принёс извинения, причём прозвучали они так просто и естественно, что я ни на мгновение не усомнился в его искренности и в том, что его слова идут из самого сердца. Он сожалел, что не знал правды раньше и был так «чудовищно несправедлив ко мне». В его словах я слышал её. У меня в горле образовался ком, и я смог лишь кивнуть.

Я понял, что в следующий миг он с той же искренностью примется изливать на меня свою благодарность, но это явно было лишним. Хватит с меня и «Спасибо» от Лили, оно с лихвой окупает всё. Я поднял руку в предостерегающем жесте. Поттер застыл.

‒ Не нужно, – прохрипел я. – Я знаю, что вы хотите сказать.

‒ Читаете мои мысли? – он криво улыбнулся.

Я мотнул головой и взялся за пергамент – длинные фразы мне пока не по силам:

Всё написано у вас на лице. Не тратьте красноречие на меня. Потом жалеть будете.

‒ Не буду! – решительно возразил он. – Никогда не буду. Неужели вы до сих пор не поняли, профессор?

Я достал из шкафчика бутылку Огденского и два стакана и вопросительно посмотрел на него. Он кивнул, а потом, спохватившись, встревоженно спросил:

‒ А вам… разве можно? Не будет ухудшения?

Я пожал плечами. От пары глотков точно ничего не будет. Налил себе на один палец и ему столько же. Мал ещё. Он взял стакан, покрутил его в руке, рассматривая янтарную жидкость, и перевёл взгляд на меня.

‒ За вас, – сипло произнёс я, поднимая стакан. – Мальчик. Который. Выжил.

‒ Нет. Давайте лучше за всех тех, кто не дожил до этого дня, – предложил он.

Я решил, что это хороший тост, и согласился. Мы выпили, он поморщился и закашлялся, а потом заговорил:

‒ Профессор… я должен сказать вам так много, но… боюсь, словами не выразить всё, что я думаю и чувствую. Или я не в состоянии подобрать такие слова. А мне совсем не хочется, чтобы вы истолковали сказанное мною неверно, как случалось прежде. Но тогда… возможно, тогда это было и правильно… Я хочу сказать, Дамблдор не стремился разрушить нашу взаимную неприязнь, потому что так было нужно для дела. А теперь… теперь всё по-другому, правда? Нет ни одной причины, чтобы и дальше ненавидеть друг друга. Я долго думал и… по-моему, вам лучше самому всё увидеть, – он указал пальцем на свою голову.

‒ Гриффиндорство, – пробормотал я.

‒ Нет! Вовсе нет! – пылко ответил он. – Иначе вы всегда будете сомневаться, был ли я с вами полностью откровенен. Будете подозревать меня, думать, что, отдав свои воспоминания, вы вручили мне оружие против себя. Кстати, вот они, – он достал из кармана флакон и поставил его на стол. – Я никому их не показывал, – он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: – И вы опять начнёте меня ненавидеть. А я этого не хочу. И мне кажется, что и вы тоже не хотите. Но я знаю, что мои слова останутся лишь словами и не убедят вас. Поэтому-то я и хочу показать… Думаю, мама меня бы поддержала.

Я молчал. И когда это он научился так искусно давить на больные мозоли? Чрезмерно тесное общение с Дамблдором всё-таки сказалось.

‒ Но Гермиона сказала, вам пока нельзя использовать сложную магию. Наверное, к легилименции это тоже относится? Тогда я вспомнил про думосброс, но, – он смутился, – у меня не особо получается вытаскивать свои воспоминания. Я пытался и… результат мне не понравился, – он виновато улыбнулся. – К тому же я не уверен, что извлеку всё, что важно для вас. Если вы не против, давайте подождём, пока вы сможете использовать легилименцию.

Всё это было слишком неожиданно. Хочу ли я в самом деле увидеть то, что он так жаждет показать? Расставить точки над i в наших запутанных взаимоотношениях? Наверное, он прав, и, чтобы найти успокоение, мне действительно НАДО это увидеть.

Вам же это всегда приносило крайне неприятные ощущения.

‒ Ничего, сэр, я потерплю. Оно того стоит.

Какой смысл отказываться от того, что так настойчиво предлагают?

Вы настаиваете?

‒ Не настаиваю. Прошу.

Если не будете сопротивляться, мне не понадобится много усилий. Я смогу это сделать сейчас.

Он с готовностью кивнул.

Расслабьтесь и смотрите мне в глаза.

Он снял очки, наши взгляды встретились, и я медленно и осторожно погрузился в его сознание. Во-первых, я пробовал собственные силы, в которых ещё не был особенно уверен, во-вторых, не было никакой необходимости в грубости и резкости, с которыми я действовал прежде. Оказалось даже легче, чем я ожидал. Доверчивость, с которой он открылся мне, подкупала и вновь заставила ощутить присутствие Лили. И я действительно увидел всё. Передо мной промелькнуло его детство в доме отвратительной Петуньи и этих двух недоумков – её мужа и сына. Часть сцен была мне знакома по нашим занятиям окклюменцией. Тогда они вызывали презрение и что-то вроде мелочного злорадства, теперь я испытывал лишь сочувствие к Поттеру, да глухую ярость по отношению к этим ограниченным маглам. Удивительно, что он, в отличие от меня, не ожесточился после всего этого. Где-то в ранних воспоминаниях мелькнула ослепительная зелёная вспышка, и я вздрогнул, поняв, что она означает. Мерлин, он это помнил. Всегда помнил и носил в себе.

Потом я увидел Хогвартс, за которым тянулась длинная цепочка образов и ощущений – восхищение от знакомства с Волшебным миром, сомнения, неуверенность, страхи, любопытство, радость обретения друзей, восторг от первого полёта на метле, желание быть достойным того общества, в котором он оказался. Заносчивость? Самоуверенность? Наглость? Этого ничего не было и в помине. ГДЕ я это раскопал? Сквозь школьные картины прорвались все сильные эмоции, владевшие им. Ненависть к Тёмному Лорду и его приспешникам, боль и горечь потерь, любовь к родителям, друзьям, любовь к мисс Уизли… так, это меня не касается.

После некоторого блуждания я набрёл на пласт, связанный непосредственно со мной. Первая встреча, непонимание, удивление, обида, попытка понять, подозрения, неприязнь, злость. Возмущение моими несправедливыми, как ему казалось, выпадами против его отца, отчаянное желание защитить его от незаслуженных оскорблений, стремление доказать невиновность Блэка. Потрясение, когда он увидел «то самое воспоминание». Сопереживание, негодование, растерянность, разочарование в отце, стыд, метания в попытках выяснить, узнать, разобраться. Даже сильно рискуя ради этого. Ну, безусловно, Блэк с Люпином постарались всячески обелить Поттера-старшего и представить дело так, словно иного обращения я не заслужил, кто бы сомневался. А ведь у мальчишки доброе благородное сердце, и оно содрогнулось от увиденного. Это при всей его неприязни ко мне и моём предвзятом к нему отношении! А я-то мучился, считая, что он жадно смакует подробности, с удовольствием пересказывает их друзьям и заходится от хохота. И мстил ему за это, хотя, как выяснилось, и мстить-то было не за что.

Боль от потери Блэка вызвала новый взрыв ненависти ко мне. Виня в этой смерти себя, он непроизвольно пытался найти и других виновных, а я на эту роль подходил как нельзя лучше.

Очередное потрясение, когда Трелони сболтнула ему о пророчестве. И вот тут-то он возненавидел меня по-настоящему – за действительно крупное злодеяние, а не за придирки и нападки. Казалось, в гневе он готов был наброситься даже на Дамблдора. За этим потрясением сразу последовало новое, в ту ночь на Астрономической башне. Ненавидя меня, злясь на меня, подозревая во всех смертных грехах, он всё же не ждал подобного вероломства, и случившееся стало для него сильнейшим ударом. После этого на какое-то время я превратился для него в цель номер один, потеснив самого Тёмного Лорда. И пылая этой ненавистью, он столкнулся со мной в коридорах Хогвартса. О, да, не заметить это было невозможно.

Вот он ползёт по туннелю к Визжащей хижине, подслушивает и подсматривает. Я вижу и накативший на него ужас, и сострадание. Мои воспоминания потрясают его до глубины души. Наконец-то он узнал правду, наконец-то всё стало логичным и понятным. В эту минуту он целиком и полностью сосредоточен на своей цели, на своей миссии, чтобы думать о чём-то другом. Ему страшно, но он понимает, что иначе нельзя. Настал мой черёд испытать потрясение. При виде его решимости, непреклонности и непреодолимого желания довести дело до конца. То, как он пошёл на смерть, не дрогнув, не подумав уклониться… это нельзя не зауважать. Не каждый взрослый сможет, а тут мальчишка.

Я посмотрел завершение битвы – не мог отказать себе в удовольствии увидеть это собственными глазами после всех рассказов мисс Грейнджер. Лонгботтом с мечом выглядел… хм… органично. Всё-таки эффектные подвиги при большом стечении зрителей – это удел гриффиндорцев.

Угар битвы прошёл, и Поттер поспешил скрыться от всех и от своей славы, уединившись с друзьями. Мысли его мечутся, пытаясь охватить весь водопад событий минувшего дня, и возвращаются, в том числе, и ко мне. Он рассказывает Уизли и мисс Грейнджер о моих воспоминаниях, сжато, осторожно, не сообщая ни одной лишней детали, только суть. Отчётливо проступило чувство вины, досада, что всё так сложилось, и сожаление, что ничего нельзя исправить. Они говорят ещё о чём-то, и где-то на полуслове он засыпает. Мисс Грейнджер и Уизли тихонько выскальзывают из комнаты. Скорей всего, после этого они меня и обнаружили.

Сведения о моём спасении ошеломляют его. Сначала он не может поверить, но, увидев меня собственными глазами, уже не раздумывает, как ко мне относиться. Взращиваемая годами неприязнь отступает, и я с удивлением обнаруживаю, что он испытывает одновременно радость и облегчение.

Чем дольше он размышляет, тем сильнее проникается ко мне уважением и тем громче звучит в нём раскаяние. Перед его мысленным взором пробегают наши многочисленные стычки, мои попытки унизить его, обиды, незаслуженные наказания, всё, что он некогда считал важным. Внезапно в его глазах всё это враз измельчало и стало представляться ему до смешного незначительным. И если раньше он кипел от ненависти и отвращения при одном упоминании моего имени, то теперь им владеют благодарность и сострадание. Даже то, давнее, причинённое ему зло он нашёл в себе силы воспринимать, как роковую ошибку, но не преступление.

Бесконечные беседы – с МакГонагалл, Флитвиком, Спраут, Кингсли, аврорами. Всех и каждого он убеждает в моей невиновности, спорит до хрипоты, выходит из себя, требует и уговаривает. Очередной долгий спор с Кингсли и членами Визенгамота. Кто бы мог подумать, Поттер продемонстрировал настоящие чудеса дипломатии. Это с его-то несдержанностью и импульсивностью? Или насчёт этого я тоже заблуждался? Они пытались заставить его показать мои воспоминания, он настаивал на допросе портрета Дамблдора, напирая на то, что воспоминания сугубо личные и я совершенно не заслужил, чтобы в них копались. Он был настолько твёрд и непреклонен, так упрямо гнул свою линию, что они сдались.

Его посещения больничного крыла, перешёптывания с мисс Грейнджер, размышления, как и что мне рассказать. Вот он сидит в библиотеке, разучивая заклинание для извлечения мыслей. Неудачные попытки, недовольство, раздумья, и он спускается в подземелья, чтобы наш разговор состоялся.

Я выскользнул из его сознания. Без очков, сидя с широко распахнутыми глазами, он выглядел очень уязвимым и казался совсем ребёнком. И вовсе не походил на Поттера-старшего. Проклятье! Эта мысль будет преследовать меня всё время?

‒ Всё, – прошептал я.

И всё-таки, несмотря на обманчивую лёгкость, легилименция отняла у меня много сил. Я ощущал слабость в ногах и головокружение. Поттер поморгал, надел очки, вымученно улыбнулся и сказал:

‒ Я почти ничего не почувствовал.

Я кивнул.

‒ И неприятно тоже не было.

Я вновь кивнул.

‒ Всё изменилось, да?

‒ Многое.

Он заметил, что я еле стою, вцепившись руками в столешницу, и в испуге вскочил:

‒ Вам плохо, сэр? Позвать мадам Помфри?

‒ Сейчас пройдёт, – я махнул рукой, опустился на стул и добавил: – спасибо.

Он сел рядом, внимательно наблюдая за мной. Вот зачем мне нужно было это всё увидеть! Ещё одна ниточка, а может и не одна, связывавшая меня с прошлым, с болезненным прошлым, только что оборвалась. То, что началось в Визжащей хижине, когда я думал, что умираю, получило продолжение. Первую ниточку он перерезал, склонившись надо мною и принимая мои воспоминания. Следующую оборвала Лили. Третью известие о том, что он выжил. И вот снова он. Мне в буквальном смысле стало легче дышать – я будто пленник, медленно, но верно освобождающийся от оков, в которых томился долгие годы. То, что благодарить за это следует Поттера, меня ни капли не волновало. Друзьями мы, конечно, не станем, но после знакомства с его воспоминаниями я вдруг отчётливо понял, что уничтожение ненависти, разрушавшей нас обоих, было необходимо.

Ваша мать спасла меня.

Он изумлённо взглянул на меня, явно не понимая, о чём я.

Она была там. В хижине. Остановила кровотечение.

‒ О-о-о, – он был потрясён. – Значит, в эту ночь она помогла не только мне…

‒ Да.

‒ Я рад, сэр. Рад, что она это сделала.

Я налил Огденского в наши стаканы.

‒ Как вы считаете, что теперь будет? – спросил он.

Я приподнял бровь, показывая, что не понимаю его.

‒ Ну, – он посмотрел мне в глаза, – после всего, что случилось… мирная жизнь… мне сложно её представить… так… непривычно… непонятно… Даже дико немного… Без этой вечной угрозы… без страха… без борьбы…

Действительно. Он вырос на этой войне, повзрослел, возмужал, и ничего другого видеть ему не довелось. Беда в том, что и мне особо рассказать ему о мирной жизни нечего. Не такой уж я в этом специалист.

Боитесь заскучать?

‒ Нет, просто… я имею в виду, что меня растили и учили с единственной целью – чтобы в нужный час я был готов встретиться с ним лицом к лицу. Я должен был уничтожить его и умереть сам. Но я не умер. Другие вот умерли, а я живу… И что дальше? Получается… я уже выполнил своё предназначение, и моя жизнь потеряла смысл. Жизнь осталась, а смысл ушёл вместе с ним.

А мы с ним похожи больше, чем могло показаться на первый взгляд. Оба полукровки, оба, хотя и по разным причинам, имели несчастливое детство, в котором были лишены любви и подвергались постоянным унижениям, оба стали пешками в чужой игре. И оба, выполнив свою миссию, оказались не у дел.

‒ Странно, правда? Я должен радоваться как никто другой – я же победитель, и весь этот кошмар закончился… У меня просто гора с плеч свалилась, потому что я смог. Смог сделать то, чего все от меня ждали. И я рад. Безмерно рад, что никому не придётся умирать. Что людям не придётся жить в постоянном страхе. Но я совсем не понимаю – где моё место в этой новой жизни? Зачем я нужен?

Подумав, я налил ещё по глотку. Ведь я не знал, что отвечать на его вопросы. Более того – я сам задавался похожими. А он пришёл получить ответы, словно я Дамблдор. Мы выпили, на этот раз молча. Я пожалел, что рядом нет мисс Грейнджер, она наверняка нашла бы правильные слова. Я взял пергамент и написал:

У вас есть друзья. Много друзей.

Да. Вот этим мы точно отличаемся.

‒ Это правда, сэр, но временами мне кажется, что я ужасно одинок. Только Гермиона понимает, о чём я, но… она постоянно либо с вами, либо с Роном, и я толком не могу с ней поговорить. Вы только не подумайте, я знаю, что вам она сейчас гораздо нужнее. Но так получается, что мне не у кого спросить совета...

Вы собирались стать аврором. Что же вам мешает?

‒ Тогда казалось, что в этом заключается весь смысл. Но теперь… я не знаю.

Почему? Разве Тёмные искусства исчезли?

‒ Нет, но…

Поверьте моему опыту – пока существует тёмная магия, будут находиться и желающие её использовать. И уничтожение Тёмного Лорда ничего не меняет. Вы лишь поразили одну цель, сколько их встретится на вашем пути в дальнейшем – неизвестно.

Он надолго задумался. Потом сказал:

‒ Наверное, вы правы, сэр. Думаете, мне стоит попытаться?

Все данные для того, чтобы стать хорошим аврором, у Вас есть. Дальше всё зависит от Вас. Был ли это сиюминутный порыв или желание действительно сделать Волшебный мир лучше и безопаснее?

‒ Спасибо, сэр. Мне кажется, вы придали моей жизни новый смысл.

Хорошо бы и моей жизни кто-нибудь придал новый смысл.

У Вас обычная послевоенная депрессия. Уверен, через некоторое время Вы пришли бы к аналогичным выводам самостоятельно.

‒ И всё-таки спасибо, профессор.

Прекратите меня благодарить, Поттер. Это нервирует.

Он усмехнулся. Я тоже.

‒ Профессор… может быть, вам что-то нужно для ваших исследований? Какие-нибудь редкие ингредиенты, например? Я спрашивал у Гермионы, но она не знает. Говорит, пока такой необходимости не возникало.

Она права.

Он вздохнул.

‒ И всё-таки… если я смогу быть вам чем-то полезен, пожалуйста, скажите. Или передайте через Гермиону. Мне будет очень приятно оказать вам услугу. ЛЮБУЮ услугу. Хоть что-то, чтобы по-настоящему отблагодарить вас.

***

Для прогулок я выбрал раннее утро, когда лишь начинает светать и замок ещё спит. Для моих глаз это оказалось самое благоприятное время суток, что позволило мне обойтись и без повязок, и, что особенно ценно, без сопровождающих. И без сердобольных наблюдателей вроде Помфри или МакГонагалл, которые непременно посоветовали бы мне прибегнуть к помощи Поттера. Или мисс Грейнджер. Или кого-нибудь ещё.

Первые мои вылазки были опасливыми и краткими – до теплиц, возле которых я отдыхал, усевшись на землю, и обратно. По мере того как ко мне возвращались силы, прогулки стали удлиняться – до хижины Хагрида, потом вокруг замка, а три недели спустя я позволял себе углубляться в Запретный лес и собирать кой-какие травы. Главное – успеть вернуться до того, как солнце поднимется достаточно высоко, чтобы залить всю территорию школы ярким светом. Однажды я замешкался и поплатился за это – опять ощутил резь в глазах и буквально ослеп от нахлынувших слёз и боли. Кое-как доковылял до дверей, спотыкаясь и прикрывая лицо полой мантии. Жалкое зрелище. В холле чуть не напоролся на Минерву – как первокурсник в последнее мгновение шмыгнул за колонну, а затем прокрался в подземелья.

Тот случай научил меня осторожности и заставил внимательнее следить за временем. Что касается сопровождающих, наверное, я был бы не против изредка совершать эти прогулки в компании мисс Грейнджер, но перспектива предстать перед ней в образе жалкого, беспомощного калеки сводила меня с ума. Другое дело в лаборатории – там, в своей стихии, где всё зависит от знаний, опыта и чутья, я могу, вопреки всему, чувствовать себя сильным и ловить её полный уважения взгляд.

***

Странно, мы в подземельях, где нет никаких солнечных бликов, я и камин-то разжигаю крайне редко, а волшебство никуда не делось. Глаза мисс Грейнджер по-прежнему напоминают светящийся изнутри тёмный янтарь, в глубине которого пляшут и играют огненные искорки.

Поначалу я невольно сравнивал её с Лили. Параллели напрашивались сами собой – эти две женщины и впрямь во многом похожи. И если прежде я не замечал сходства, то лишь потому, что смотрел на мисс Грейнджер свысока, как на свою ученицу, как на ребёнка, каковым она, собственно, и являлась все эти годы. Но стоило мне признать в ней ровню себе, увидеть взрослую самостоятельную волшебницу, как непрошеные ассоциации стали приходить на ум постоянно. Первое время я то и дело ловил себя на мысли «как Лили». Словно совершал маленькие, приятные открытия каждый день, а порой и несколько раз в день.

С другой стороны, я прекрасно понимал, что мисс Грейнджер отнюдь не Лили, и уж конечно, она не вела себя со мной так же свободно и раскованно. Я никогда не пытался отождествлять их. Не могу сказать с уверенностью, что мне нравилось больше – это сходство или, наоборот, отличия. Скорее, их причудливое смешение. Чем дольше мы работали вместе и чем лучше я узнавал мисс Грейнджер, тем ярче проявлялся её собственный характер и непохожесть ни на кого вообще. И тем сильнее я недоумевал, как раньше она могла настолько раздражать меня. Думаю, причина кроется в том, что я воспринимал её исключительно как ближайшую подругу Поттера, а в моих глазах этот недостаток перевешивал любые достоинства. Однако едва мы начали работать вместе, я стал находить её мысли весьма дельными, а предложения – заслуживающими самого пристального внимания.

Я не помню день и час, когда потребность сравнивать её с Лили исчезла. Это произошло незаметно и как-то само собой. Просто я внезапно осознал, что давно уже в моей голове не проскакивало это «как Лили». Все детали образа мисс Грейнджер сложились в единую целостную картину и перестали принадлежать кому-либо, кроме неё.

***

Экспериментальные образцы зелья однозначно действуют – мой голос маленькими шажочками начал восстанавливаться. Правда, пока подвижки настолько незначительны, что ещё работать и работать. Несколько лучше обстоит дело с глазами – я довольно спокойно переношу не слишком яркий свет, что позволяет мне завтракать и ужинать в Большом Зале и даже пару минут любоваться огнём в камине без ущерба для своей внешности и психики.

Мисс Грейнджер привезла из Лондона мне в подарок тёмные очки – говорит, маглы такие используют, чтобы защищать глаза от солнечного света. Забавная штуковина. И, вынужден признать, полезная. С этими очками прогулки мои сделались гораздо безопаснее и приятнее.

Мне вручили дурацкий орден Мерлина первой степени. Кажется, все окружающие, рассыпавшиеся в поздравлениях, безумно этому обрадовались. В отличие от меня самого. А я с трудом скрывал разочарование – неужели предчувствие, столь взволновавшее меня, вселившее, как бы наивно это ни прозвучало, робкую, по-детски бесхитростную надежду на предназначенное персонально мне чудо, относилось к этой глупой побрякушке?

К счастью, следующим утром предчувствие вновь меня посетило, и я обрадовался ему, как старому доброму знакомому. Может, это и впрямь что-то значимое?

По вечерам мисс Грейнджер роется в моих книгах. Никто никогда не рылся в моих книгах, и я не предполагал, что позволю это хоть кому-либо. Но она роется и усердно готовится к ТРИТОНам. Я вижу, что порой её распирает от вопросов, и, дай она себе волю, они хлынули бы из неё сплошным потоком. Но она сдерживается, зная мои скудные возможности что-либо объяснять. Иногда, видя, на какой теме она застопорилась, я подхожу к шкафу, достаю книгу, которую считаю наиболее полезной, и молча кладу её на стол. Наградой мне всегда служит благодарный взгляд, а потом я вынужден созерцать её макушку.

Как-то она обмолвилась о родителях. Обмолвилась и замолчала. Не нужно быть легилиментом, чтобы понять – это больная тема и она каким-то образом её гнетёт. Меня так и подмывало выяснить всё немедленно, но проявлять чрезмерное любопытство показалось мне неуместным и неприличным. И я отправился на поиски Поттера. Кто бы мог подумать, что однажды я стану нуждаться в его обществе? Я знал, что он бывает в замке почти каждый день, и в конце концов обнаружил его на Астрономической башне. Он сидел прямо на полу, уставившись на красный диск солнца, медленно заваливавшийся за горизонт. Я замешкался, раздумывая, как к нему обратиться – может, в свете новых обстоятельств будет уместнее «Гарри»? Или лучше не нарушать традицию? Он обернулся, каким-то образом догадавшись о моём присутствии.

‒ Добрый вечер, сэр.

‒ И вам, мистер Поттер, – всё-таки привычка взяла своё, и даже видя в нём воплощение Лили, я снова назвал его по фамилии человека, который был мне ненавистен.

Я подошёл к краю и облокотился на перила. Внизу, вокруг лачуги Хагрида, тёмной точкой с лаем носилась его псина, с удовольствием разгоняя ворон, вздумавших понежиться в закатных лучах. Над хижиной курился слабый дымок – наверняка Хагрид возился с ужином. Чуть поодаль сидела эта громадина, его братец, и что-то грызла – по виду то ли гигантскую тыкву, то ли паровозный котёл.

Помолчав какое-то время, я решился и спросил:

‒ Вы ведь хорошо осведомлены о делах мисс Грейнджер? – последние слова вышли сиплыми, но Поттер их всё-таки разобрал.

‒ Ну… я думаю, в основном, да. А что случилось?

‒ Ничего, – отозвался я и понял, что голос отказывается мне повиноваться.

Проклятье! Мне стоило больших усилий выговорить оставшиеся слова:

‒ Вы знаете о её родителях? Что с ними?

‒ А… вы об этом, – он вздохнул. – Гермиона вся измучилась... Понимаете, перед началом наших странствий, когда начали происходить все эти ужасные вещи – нападения на маглов, убийства… она хотела обезопасить родителей. Она понимала, что Пожиратели смерти отыщут их, поэтому она изменила им память, стерев всякие воспоминания о себе.

Он надолго замолчал. Я не выдержал и обернулся. Он сидел, сняв очки, и глаза у него были влажные – то ли из-за его рассказа, то ли потому, что он устал таращиться на солнце. Я вынул из кармана пергамент и написал:

И что было дальше? Я слышал, что Пожиратели смерти пытались их отыскать, но, насколько мне известно, поиски не увенчались успехом.

Я подошёл и протянул пергамент ему. Он надел очки и, прочитав, ответил:

‒ Гермиона отправила родителей как можно дальше отсюда – в Австралию. Но когда она думает о поездке туда и о снятии с них заклятия, ей страшно.

Почему?

‒ Она говорит, что при недостаточной опытности волшебника заклятия такого сорта могут оказаться необратимыми, ну и… боится, что родители её никогда не вспомнят и не узнают.

Отчего бы просто не попробовать? Почему она не отправилась в Австралию сразу же, как всё закончилось?

‒ Отчасти, потому что считает, что сейчас её место здесь, отчасти именно из-за своих страхов. А вы, сэр? Вы не могли бы ей помочь? Вы наверняка хорошо разбираетесь в подобных чарах и могли бы ей что-то посоветовать, – Поттер посмотрел мне в глаза.

Он, разумеется, прав. Я мог бы не только посоветовать, я мог бы сделать за неё то, на что у неё не хватает духу. Не так уж сложны эти чары при наличии должного опыта. Уверен, что справлюсь. Правда, для этого придётся отправиться в Австралию, но разве недавно я не мечтал уехать на край света? Почему бы и не в Австралию? А путешествие в компании мисс Грейнджер может оказаться… хм… приятным. Мне бы только восстановить свою магию окончательно.

Я подумаю, что можно сделать. И… спасибо, что рассказали мне всё это.

‒ Не за что, сэр. Будет здорово, если удастся помочь Гермионе.

Я кивнул ему и вышел со смотровой площадки.

***

Несколько дней я готовился к этому разговору. Подбирал слова, выстраивал фразы, даже выражение лица перед зеркалом репетировал. И всё без толку. Выходила какая-то чепуха. Либо чрезмерно пафосно, либо холодно-безразлично, либо, наоборот, тошнотно-слезливо. Вот у Альбуса получилось бы, он был мастер на такие дела, а я? Мне всегда казалось, что в беседах подобного рода нет ровным счётом никакого смысла. Теперь смысл появился, а я не представляю, с какой стороны к этому подойти.

Должно быть, я вовсе не умею нормально изъясняться, когда речь заходит о женщине, которая… мнение которой мне не совсем безразлично. И отношения с Лили – ярчайшее тому подтверждение. Сколько раз я говорил вовсе не то, что собирался? То есть я-то говорил то, только она почему-то воспринимала мои слова в каком-то совершенно ином, искажённом до неузнаваемости, виде. Как часто я не мог предугадать её реакцию? Как часто ошибался, добиваясь эффекта, полностью противоположного тому, на который рассчитывал? Да уж, шишек на таких спланированных, тщательно продуманных и отрепетированных диалогах я набил предостаточно. Видимо, мне это не дано. Я мрачно взглянул в зеркало и пробубнил очередной вариант:

‒ Мисс Грейнджер, так уж вышло, что мне стало известно о вашей проблеме…

Тьфу! Бред какой-то! Так и представляю, как она заливается краской, вообразив, что я толкую о каких-то её девичьих тайнах. А я чувствую себя законченным кретином и не знаю, как оправдаться. Одному Мерлину известно, сколько у неё может быть разнообразных проблем, о которых Поттер не имеет ни малейшего представления. Так, стоп. Я же общался с другими женщинами без каких-либо затруднений и не давал им повода истолковать мои слова превратно. Вот, к примеру, Нарцисса. Я постарался представить, что эта неприятность приключилась с Нарциссой Малфой, а мне позарез захотелось ей помочь. М-да… Картинка не складывалась. Я решительно не мог примерить ситуацию на Нарциссу. С ней такого произойти не могло, потому что не могло в принципе. А если бы вдруг и произошло, ни малейшего желания помогать ей у меня бы не возникло. Хватит. Напомогался. Чуть богу душу не отдал. Ты ещё Беллатрису представь на месте Гермионы Грейнджер. От нелепости этой идеи мне стало смешно. У Беллы, вероятно, и родителей-то не было. Единственный, кто удостаивался её переживаний – это Тёмный Лорд.

Но при воспоминании о том, как терзается мисс Грейнджер, смеяться расхотелось. Хотелось ей помочь и как можно быстрее. Что ж, раз в запланированных разговорах нет никакого проку, буду действовать спонтанно, по наитию. Она гриффиндорка, а значит, нечего ходить вокруг да около, она должна оценить мою прямолинейность.

***

Мы закончили работу с зельем, и, прежде чем мисс Грейнджер устремилась к шкафу с книгами, я сделал ей знак, что хочу что-то сказать. Она замерла в ожидании. Я взял пергамент и написал:

Ваши родители.

Она побледнела. Я торопливо добавил:

Поттер рассказал мне о случившемся.

Она вся напряглась и принялась кусать губы.

Могу помочь.

Последнюю фразу она перечитывала долго-долго, не поднимая головы. Когда наконец убедилась, что написано именно то, что ей показалось, посмотрела мне в лицо. В глазах её смешались испуг, удивление и надежда. Я кивнул и попытался улыбнуться. Кажется, опять вышло так себе. Я нацарапал на пергаменте:

Чары не сложные для меня. Уверен, смогу их снять.

‒ Правда? – прошептала она, и глаза её раскрылись широко-широко. – Вы, правда, можете помочь, сэр?

Вы знаете, моя магия восстанавливается. Это вопрос времени. Вы согласны немного потерпеть?

‒ Но, – она с трудом дождалась, пока я допишу фразу, – понимаете, они не здесь… они очень далеко, в Австралии.

Знаю.

‒ Мне сложно будет побудить их вернуться в Британию, пока они не вспомнят обо мне. То есть, я могла бы наложить Confundus или даже, – губы её задрожали при одной мысли о такой перспективе, – Imperius, но я боюсь, как бы это не усугубило…

Я замотал головой.

Нет необходимости. Можно снять чары на месте. В Австралии.

Похоже, мисс Грейнджер подумала, что я рехнулся. Она потёрла виски, видимо, решив, что плохо объяснила и я не уловил суть.

‒ Вы же не хотите сказать, что…

Именно. Могу отправиться туда с Вами.

Новую информацию она переваривала минуты две.

‒ Правда? А как же…

Здесь меня ничто не держит. Давно хотел уехать куда-нибудь.

‒ О-о-о! – лицо её засияло от восторга, и меня незамедлительно накрыла волна тепла, а воздух вокруг взорвался золотистыми звёздочками.

Клянусь Мерлином, стоило затеять этот разговор хотя бы ради того, чтобы вновь испытать это ощущение. И насколько лучше всё прошло безо всякой подготовки!

‒ Вы… вы – самый замечательный человек на свете! Смогу я ли вас когда-нибудь отблагодарить?

Я скептически изогнул бровь, рассчитывая дать ей понять, что эпитет «замечательный» ко мне неприменим, но она так счастливо и искренне улыбалась, что старания мои пропали втуне.

***

Наш распорядок поменялся. Раз в несколько дней мисс Грейнджер отправляется в Министерство сдавать свои ТРИТОНы.

Без неё у меня дело что-то не клеится. Так, слоняюсь из угла в угол, да бесцельно перекладываю ингредиенты с места на место. Я убеждён, что она всё сдаст превосходно, но мыслями я почему-то не в лаборатории, а с ней, в Лондоне. Пытаюсь представить комиссию, вопросы, которые они могут задать, и то, как она отвечает – вздернув подбородок, уверенно и обстоятельно. А в глазах сверкание янтаря. Интересно, они тоже его видят? Или не замечают ровно так же, как не замечал много лет я сам? В любом случае, комиссия должна быть к ней благосклонна. Как-никак, лучшая подруга Гарри Поттера, героиня войны и всё такое прочее. А не будут благосклонны, Кингсли им шеи свернёт, это уж точно. Хотя, безусловно, она ни в какой благосклонности комиссии и покровительстве министра не нуждается. Подготовлена она великолепно. Можно сказать, идеально. Никакой осечки быть не может.

Время тянется мучительно медленно – кажется, что кто-то заговорил часы и стрелки на циферблате почти застыли, двигаясь вяло и неохотно. Я сажусь за стол, где она оставила книги, по которым занималась накануне. Тут каждый том – бриллиант, квинтэссенция мировой волшебной мысли. Я наполнял свою библиотеку годами, отбирая и вылавливая всё наиболее ценное. С таким багажом просто невозможно сдать плохо. Рядом лежат записи мисс Грейнджер. Я перебираю пергаменты, исписанные чётким, ровным почерком, просматриваю рисунки, таблицы и схемы. Она всё знает. Абсолютно всё. Пусть только попробуют не поставить ей «превосходно» – я сам сверну шею председателю комиссии. И будет за что.

Нет никакого желания тащиться на обед в Большой Зал, но, стоит мне не прийти, сюда непременно заявится Минерва, дабы выяснить, не помер ли я раньше срока. Напоминаю себе, что это ненадолго, да и учеников сейчас почти нет.

Разговорами меня не донимают, и на том спасибо. Им не до меня – обсуждают экзамены мисс Грейнджер. МакГонагалл пытается сохранять внешнее спокойствие, но я вижу, что она сидит как на иголках в ожидании новостей. Как будто что-то может пойти не так. Спраут и Флитвик дружно её уверяют в том, что мисс Грейнджер лучшая ученица школы за последние Мерлин знает сколько лет и непременно получит высший балл по всем предметам. Можно подумать, Минерве это неизвестно. И что, собственно, так психовать – всё равно оценки объявят только после окончания всех экзаменов. Мне не лезет кусок в горло и, мрачно кивнув им всем, я поднимаюсь и ухожу.

Всё так же издевательски неторопливо ползут стрелки на часах, а я не могу ни на чём сосредоточиться. Экзамен давно должен был закончиться, а её всё нет. Не иначе, отправилась к Уизли. Десять соплохвостов ему в глотку! Или, может быть, уже вернулась в замок и весело болтает с Минервой и остальными. Чёрт знает что. Я слишком много об этом думаю. Я наливаю в стакан глоток Огденского – надо снять напряжение. Помогает не особо – я всё равно как натянутая струна. Может, она вообще сегодня не придёт?

Вечером она всё-таки появляется. Вид у неё довольный и расслабленный. Она одаривает меня улыбкой и начинает рассказывать. Сначала нерешительно, словно сомневаясь, интересны ли мне подробности, а потом взахлеб, перебивая саму себя. Сквозь её слова я отчётливо вижу лица членов комиссии, слышу их вопросы, перешёптывания, замечания. Похоже, держалась она великолепно.

До следующего экзамена жизнь входит в привычную колею.

***

По иронии судьбы последними оказались зельеварение и защита от Тёмных искусств – предметы, которые некогда преподавал ей и я. Напряжение её возрастает, кипа пергаментов на столе становится всё выше, она роется в книгах с удвоенной энергией, а со слов МакГонагалл я знаю, что она как заведённая тренирует заклинания. Я давно понял, что «не важных» экзаменов для неё не существует, но, судя по всему, эти два являются чем-то особенным.

Её распорядок вновь поменялся. Поездки к Уизли по утрам отменены, что, вне всякого сомнения, к лучшему. Вместо этого после завтрака она практикуется в приготовлении зелий. С этой целью попросила меня разрешить ей пользоваться классом зельеварения. Она всерьёз полагает, что я в состоянии запретить хоть что-то любимице Минервы? Привезла из Лондона кучу всевозможных ингредиентов. И почему было не воспользоваться моими?

Поздно вечером, после того как она уходит к себе в башню, я захожу в класс поглядеть на плоды её трудов. Они впечатляют. Полка с готовыми образцами ежедневно пополняется несколькими флаконами. И это далеко не самые простые зелья. Я проверял. Сварены безукоризненно. Она далеко пойдёт…

Когда она отбыла на экзамен, а я привычно сел перебирать её записи, то увидел на одном из пергаментов изящнейший вывод формулы второго трансфигурационного зелья Эссельца, а в конце пометку – «Какая красота! ».

Вернулась, сияя от радости. Из её рассказа заключаю, что она произвела на комиссию сильное впечатление. Остались Тёмные искусства. Ещё четыре дня такой же активной подготовки, смесь теории и практики, разбавленная несколькими часами наших исследований. Я предложил ей на время приостановить их, но она наотрез отказалась. Сказала, что работа в лаборатории вдохновляет её и после неё ей лучше думается. Ну, ей виднее, настаивать я не стал.

***

Июль перевалил на вторую половину. И теперь весь Хогвартс, точнее те, кто тут ещё остался, с нетерпением ждут из Министерства сову, которая должна принести результаты экзаменов мисс Грейнджер. Да, я тоже. Конечно, я никак этого не показываю, в отличие от Минервы и Спраут, которые не могут говорить ни о чём другом.

Это случается в один прекрасный день за завтраком. Министерская сова, а их всегда видно сразу, влетает в Большой Зал, и через несколько секунд на стол перед мисс Грейнджер шлёпается плотный конверт. Она, нерешительно улыбаясь, глядит на нас – сначала на МакГонагалл, потом на меня. Минерва произносит что-то ободряющее, я лишь молча киваю. Мисс Грейнджер торопливо вскрывает конверт, достаёт из него пергамент, быстро пробегает его глазами, потом просматривает более тщательно, изучая каждую строчку. И, изучив, поднимает голову. На губах её торжествующая улыбка, в глазах радость, восторг и немного неверия в то, что ей удалось. Минерва берёт из её рук пергамент, читает, сопровождая этот процесс восклицаниями и похвалами. Я знаю, что улыбнуться по-человечески у меня всё равно не выйдет, поэтому просто говорю:

‒ Поздравляю, мисс Грейнджер.

Голос несколько хрипловатый, но достаточно сносный. По выражению её лица вижу, как она довольна, и снова ощущаю волны тепла. Я наконец понял, к чему, точнее, к кому относилось моё предчувствие. Когда я смотрю на мисс Грейнджер, когда слышу её голос, когда нахожусь рядом с ней и улавливаю тонкий аромат её духов, оно сворачивается мягким, пушистым клубочком и удовлетворённо мурлычет. Рад ли я такому повороту? Пожалуй, рад. Нет, неверно – я рад, но… опасаюсь. Никак не могу поверить, что это возможно, боюсь обмануться, боюсь, что это окажется новой, изощрённой насмешкой судьбы, и страшусь… нет, на меня накатывает панический ужас при мысли вновь испытать эту боль. Но при этом я отчаянно жажду, чтобы и на этот раз мой ни с того, ни с сего прорезавшийся талант прорицателя не подвёл.

А как же Лили? Конечно, она навсегда останется в моём сердце, но, похоже, мне следует признать, что и она, и Дамблдор были правы. Кажется, я тоже готов сказать ей «Прощай». Пора оставить прошлое в прошлом.

***

С ней что-то происходит, последние дни она сама не своя. Напряжённость сквозит в каждом её движении, в голосе, в том, как она прячет глаза и кусает губы. Впервые за всё время нашей работы она перепутала ингредиенты, причём дважды за один день. Погасила огонь на пять минут позже, чем следовало, разбила банку с личинками белоголовых йоркширских шестикрылок. И мерзкие твари расползлись по всей лаборатории. У неё появилась дурацкая привычка переспрашивать и вообще повторять одно и то же по несколько раз. Мыслями она не здесь, а где-то бесконечно далеко, вероятно, подле Уизли. Наша работа стала тяготить её, и она ищет возможность вырваться. Даже отлучки свои сократила и стала появляться в замке раньше, за час-полтора до обеда – несомненно, чтобы закончить побыстрее.

Что ж, понимаю, это не могло длиться вечно… Всё-таки предчувствие, подразнив, обмануло, ничего-то хорошего меня не ждёт. У мисс Грейнджер несчастный вид, а я вовсе не хотел делать её несчастной. Пришло время её отпустить. Да, я помню своё обещание насчёт её родителей и намерен его выполнить. Но это не означает, что я буду принуждать её находиться рядом. А из Австралии я могу и не возвращаться.

Не думал, что сказать это так сложно. Пока я собирался с мыслями, она умудрилась порезать палец – я услышал её вскрик и звон серебряного ножа, упавшего на пол. Склянка с заживляющим у меня всегда под рукой, вот здесь, в этом шкафчике. Я держу её на случай всевозможных локальных катастроф, которые отнюдь не редки при работе в лаборатории, но уж никак не мог предположить, что она понадобится из-за неуклюжести мисс Грейнджер. Пока я смазываю её рану, она лепечет извинения, но я почти ничего не слышу – кровь стучит у меня в висках, и мною владеют смешанные чувства злобы, зависти, сострадания, горечи и сумасшедшей тоски.

Я отхожу назад, к шкафчику, чтобы поставить склянку на место, и бросаю сквозь зубы:

‒ Ассистент мне больше не требуется. Дальше справлюсь сам. Возвращайтесь к привычной жизни. Мисс Грейнджер.

Голос всё ещё не тот, что прежде, но не сравнить с тем, когда я покидал больничное крыло. Фраза получилась хоть и каркающая, но вполне понятная.

В комнате воцарилась тишина. Настолько пронзительная, что у меня зазвенело в ушах. Не выдержав, я обернулся. Выражение лица у мисс Грейнджер стало такое, словно только что огласили приговор, по которому её ожидает поцелуй дементора. Я растерялся. Новое для меня ощущение.

‒ Вы прогоняете меня? – губы её задрожали. – Я понимаю… вы сердитесь из-за моих просчётов… Вы правы, конечно, но, пожалуйста, позвольте мне остаться! – и в глазах, и в голосе отчаянная мольба. – Я сделаю всё, чтобы это не повторилось, я возьму себя в руки, обещаю! Дайте мне ещё один шанс… пожалуйста.

Я познакомился с понятием «остолбенеть». Именно так можно охарактеризовать моё состояние – я остолбенел.

Она замолкает и отворачивается. Я смотрю на её вздрагивающие плечи, и меня распирает от желания подойти и опустить на них свои ладони. Но я не могу этого сделать. А собственно, почему нет? Несколько шагов, и я стою у неё за спиной. Но внезапно мною овладевает то, с чем я расстался уже лет двадцать назад – юношеская робость и чудовищная скованность. Аж в горле пересохло…

Вообще-то, у неё может быть тысяча разных причин, объясняющих её необычное поведение – от банального недомогания до дурных вестей о ком-то из близких.

‒ Вам нездоровится? – выдавливаю я, так и не осмелившись к ней прикоснуться.

‒ Нет-нет, это личное, – она всхлипнула, – простите…

‒ Уизли вас чем-то обидел?

Вопиющая бесцеремонность, но ничего не могу с собой поделать.

‒ Нет, что вы! – она повернулась ко мне, – Рон… он… он очень милый… это наоборот… я его обижаю... Как бы вам объяснить… я ведь должна быть возле него, ему тяжело, он нуждается в поддержке, а я… Наши исследования доставляют мне такое удовольствие, мне так нравится работать с вами, что здесь я забываю обо всём – и о Роне тоже, хотя о нём мне следует помнить постоянно. А днём, когда я ухожу, то мыслями я всё равно здесь, беспрестанно думаю о том, что мы будем делать вечером, и с нетерпением жду урочного часа, всегда спешу вернуться. Мне даже сниться стала лаборатория… Сначала я думала, это потому что мне ужасно хочется, чтобы вы скорее выздоровели, но дело не только в этом. Мне просто невероятно приятно и интересно здесь находиться, учиться у вас, готовить эти зелья, читать ваши книги… – она запнулась, но всё же закончила: – общаться с вами. Я иду сюда с радостью, а ухожу с грустью. Но ведь Рон не заслужил такого, правда?

Я будто залпом выпил полный стакан Огденского. Внутри разлилось жгучее тепло, а тело сделалось настолько расслабленным и лёгким, что, казалось, я вот-вот взлечу.

‒ Что вы не стремитесь проводить с ним время? – мой голос окончательно охрип.

Она кивает:

‒ Я поступаю… отвратительно… я страшно виновата перед ним, – спохватившись, она восклицает: – Не говорите так много!

Я взял пергамент и, задумавшись на мгновение, написал:

Вы не правы.

Она вскинула на меня глаза, ожидая продолжения. Никогда бы не подумал, что мне придётся разрешать подобный кризис во взаимоотношениях подростков.

В чём ваша вина?

‒ В том, что я думаю лишь о себе и совсем не думаю о нём.

Быть с ним из жалости или по обязанности? Вздор! Вы личность или кукла? Куда делось ваше право выбора?

‒ Но есть долг!

Я покачал головой.

Разве Уизли – инвалид, нуждающийся в постоянной опеке? Он умирает от жажды в пустыне? Ему грозят опасности, от которых его требуется спасать? Неужели вы пережили на этой войне меньше его? Почему вы должны принести себя в жертву?

‒ Я дала ему надежду, – шепчет она еле слышно, уставившись в пол. – Я не могу её отнять... Это… подло…

Не понял.

Она не отвечает, так как не смотрит на пергамент.

‒ Какую надежду? – хриплю я.

Она бросает на меня быстрый взгляд, краснеет до корней волос и возвращается к созерцанию пола. Делаю несколько кругов по лаборатории и вновь останавливаюсь рядом с ней. Да, стаканчик Огденского мне не помешал бы. Ну и как её разговорить? Может, легилименция? Увы, есть серьёзные сомнения, что я с ней справлюсь. Это не Поттер, который сам рвался показать мне свои мысли. Я достаю палочку и разжигаю огонь в камине. Это выводит мисс Грейнджер из состояния статуи, она краснеет ещё сильнее, хотя мне казалось, что дальше некуда, и бормочет себе под нос:

‒ В день битвы… мы признались друг другу в любви…

А теперь вы поняли, что поторопились?

Она обращает внимание на скрип пера по пергаменту и читает мой вопрос.

‒ Рон и сейчас чувствует так же, а я… я не знаю… я не уверена…

И кто выиграет от вашего притворства и лжи? Он? Вы? Ваши потенциальные дети? Маловероятно.

‒ Я… все последние годы я не сомневалась в том, как много он значит для меня… Я не понимаю, почему всё изменилось…

Почему – не так уж важно. Важнее другое – ответить себе честно на тот вопрос, на который вы так боитесь дать ответ.

Естественно, я рисковал. А вдруг она всё-таки раскопает в глубинах подсознания нечто, что привяжет её к этому недалекому рыжему верзиле навсегда? Но, увы, апеллировать я мог только к её гриффиндорской честности – единственному, что можно противопоставить ложному гриффиндорскому благородству, из-за которого совершается большинство глупостей в этом мире. Это заставит её задуматься, и, я надеюсь, она придёт к правильным выводам.

***

Как и обещал целитель, моя магия вернулась практически в полной мере, за исключением аппарации. Придётся ждать, терпеть и продолжать мириться со своим унизительным положением. Однако мне опостылел Хогвартс, где, несмотря на затворничество, я то и дело натыкаюсь на заискивающие или виноватые взгляды, и мне кажется, дома, в собственной лаборатории, я смог бы работать более эффективно. И спокойно.

Что ж, одной просьбой больше, одной меньше, не имеет значения. Скрепя сердце, прошу Гер… мисс Грейнджер аппарировать меня… нас в Тупик Прядильщиков. Она долго внимательно, с некоторой тревогой, смотрит на меня, потом кивает, закусив губу.

Само собой, не отсюда и не прямо сейчас, тут же нельзя аппарировать, да и надо прежде собрать записи, наработки, кое-что из ингредиентов. Кроме того, правила приличия требуют уведомить Минерву.

Всё необходимое уместилось в один небольшой саквояж, и следующим вечером мы аппарируем из Хогсмида. Никогда не думал, что у неё такая маленькая, мягкая ладонь. Мне до боли не хочется её отпускать. Но, к сожалению, приходится. Гермиона… то есть, мисс Грейнджер не произносит ни слова, на лице её застыло вопросительное выражение. Я кивком приглашаю её в дом.

Переступив порог, мы оказываемся в темноте, в моей убогой гостиной даже в самый солнечный день царит сумрак. Я ставлю саквояж на пол, запираю дверь и поворачиваюсь к Гермионе… в смысле, к мисс Грейнджер. Нужно зажечь свет, но я медлю, прислушиваясь к её дыханию. Я не вижу её, впотьмах лишь смутно угадываются её очертания, но это самое прекрасное видение, посещавшее когда-либо мой дом. Я шепчу одними губами «Lumos», и на кончике моей палочки загорается слабый огонёк.

Она глядит на меня своими огромными глазищами, в которых всё так же загадочно сияет янтарь. Робость, неотвязно преследовавшая меня последние дни, неожиданно отступает. Я протягиваю руку и касаюсь волос Гермионы, удивительно шелковистых и мягких. Я провожу кончиками пальцев по её щеке, дотрагиваюсь до подбородка, а затем запускаю ладонь в её волосы целиком. Она не сопротивляется. Это блаженство. Второй рукой я притягиваю её к себе и касаюсь её макушки сначала подбородком, а потом губами. Шумно вздохнув, она поднимает голову. По какой-то волшебной случайности наши губы встречаются, и я понимаю, что пропал. Я тону в безмятежной сладости новых для меня ощущений, и это лучшее из всего, что мне доводилось испытывать.

Теперь я совершенно уверен, что всё будет хорошо и наши исследования непременно увенчаются успехом. Но это уже совсем другая история…

Май 2016 – март 2018.

Конец

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 67