Название: «Плотник»

Порядочно извозился в говне я, ремонтируя, не ремонтируя даже, а поучая правильному ремонту сельского, обыкновенного туалета. (К чертовой матери, ебана вошь! учить этих тупорылов, чтоб я ещё когда стал!.. ) Он был сложен неотступно от традиций, по тем дедовским идеям, чертежи которых, по бабьим дурным сплетням, ПетрI вывез из Европы, а может и ввез их в неё. Черт бабе в голову срет: «Как же мой прапрадед кучи клал, – раз спрашиваю, – в огород, что ли? »Кто ведает этих европейцев? Они знамо в бане не мылись, а стали только когда наше дедово ремесло к ним завезли.

Забыли за 300 лет мудрость народную, царя застрелили и всё продают, продают. То дело прошлое, но за державу обидно. Стала бы тогда, в те дивные времена, наша баба менять банную субботу на европейские духи? И нет у меня надежды на нонешнее поколение, поколение телят, выползней бесхребетных. Сортир не способны чинить, куда ж имбабе хер вводить – и того не сумеют.

Про ПетраI, что привез якобы чертежи – брехня. Потому что наши деды без всяких чертежей строили, на глаз. Чего тут строить, какой чертеж? Это там у них без чертежей не могут, гвоздь вобьют, что делать дальше? Забыли. Глядь в чертеж – ага, ещё один надо забить, – и так по кругу. А я, бывало, по юнцам, меж беготни и купания, топор на плечо – и в лес: свалю порядком сухостоя, как надо отешу, приволочу за пару ходок, обработаю, – и к вечеру на дворе новёхонький сортир стоит, без всяких инженерных схем срубленный; на века, как говорят, поставлен.

Так с младости и в плотниках, тем и жил, и тем теперь живу – во всем селе – 400 домов – сортиры строил, и здравствую. Под старость вот собрал я (тут как раз соседский надо было подновить сортир) всех троих сыновей в охапку –ебоных щенят, блядь! и стал ремеслу учить… Черт меня за ногу дернул.

Я на своем веку этих сортиров столько починил, и никогда – клянусь, впервые за карьеруказус этот случился – я так не ошибался. Учу я, значит, рассказываю, как нужно правильно закрывать яму, а стою в сортире, у дыры, да так на месте скок, скок – хотел образно, наглядно идиотам мелким важность надежности пола показать. Показал, блядь. Каков был, так и наебнулся вниз. Дерьма по горло, думал, всё, конец. Ору без разбору, матерюсь страшно, тут эта соседка-хозяйка выбежала, кричит, в дыру мне руками машет, ещё яйцо отложи мне сюда, курица безмозглая. Лестницу! Лестницу подай! Ну живой, вылез. Только мундир замарал, Так сказать, запятнал, и не знаешь, что лучше, это или смерть.

Домой пришел к жене, говорю: – «Не мои! –И дал ей в морду. –Забирай выблядков своих и уёбывай! »

Вот теперь выпиваю, душу свою загаженную копаю, жизнь анализирую… а рука тянетсяк ружью. Кошмары ночные стали преследовать, сплю и вижу: солнечный день, дом мой стоит, я иду с газеткой по нужде, а у сортира страж в латных доспехах и с копьем, и не пускает. «Не велено, – говорит, –пущать». И тут я вскакиваю с постели весь в поту и иду курить на крыльцо. Свет луны отражается от дощатой стены моего сортира, монолитом стоит родной, как молодой хуй возвышается средь курчавых волос, так он стоит в окружении кустов под звездным небом. А порой вспоминалось как по лету за этим туалетом, облокотившись на него спиной, в рот приласкивал я женушку, как кончив на зелёну травушку я сделал хером «еблыньк» ей по губам и капли моего семени ей были вкусны, как озаряла она улыбкой меня… И вроде отвлечешься, радостно, но… быстро видения уходят и от всех таких мыслей меня пуще прежнего горе разбирает, а ведь за воспоминаниями я прощал её даже, но потом жгучая ненависть к ней заволакивала, отягощала меня, заставляла ронять соленые капли из глаз, совсем не похожие на те капли счастья, что я ронял наземь подле родного сортира. Который я вот этими руками взвел!

И я стал думать, что надо к бабке сходить, к ворожее, пусть посмотрит, что за ядреный груз на меня лег. На седьмой день страданий сходил. Пошептала чего-то над моим темечком, дала три свечки, траву какую-то и инструкцию: в полночь залить щепотку листьев кипятком, настоять минут пять и выпить этот чай, от него проберет, посрамши– зажечь свечу, и пока свеженасратое говно с забродившим не помешалось, скорей читать заклинание – и так три ночи подряд. И сказала запомнить:

«Ежели потонет – бесов бог прогонит,

На плаву останется – жизнь твоя кончается,

Не потухнет и воткнется – жена с детьми к тебе вернется».

Заклинание она написала на бумажке:

«Боже мине сохрани,

От чертей остереги,

Светом душу озари,

Весть благую принеси».

И в конце наказала: как прочтешь – трижды поцелуешь ободок срамной дыры («потому что она есмьвход священный и сам господь туда заглянет и занесет длань свою, чтобы свечу потонувшую вынуть, омыть святостью и забрать на небо, к остальным молитвенным свечам, которые по волшебству все в раю оказываются и потому там так светло; а коли свеча воткнется и не погаснет, значит светла будет твоя жизнь земная», – так она пояснила).

Сегодня пойду третий раз бросать, прошлые два раза свечи гасли, а наутро я их плавающими находил. Хотел было ещё перед третьим броском сходить к бабке, спросить, может я неправильно питаюсь, может я неправильно сру? Поносом всё выходит, зловонно – аж глаза щиплет, – и началось это недавно, а я об этом тогда ей не сказал, да… махнул рукой – будь что будет.

Вот наступил третий вечер, последняя попытка правильно свечу бросить, и приключилось со мной что-то необычайное, ни то сон, ни то явь – не разберешь. Было вот что: в полночь я по завету старухи испил чаю, через минуту взялся за живот и наскоро оказался сидящим над срамной дырой, церковная свечка аккуратным огоньком освещала мои руки, и я дристал пулеметной очередью, прося в мыслях создателя не затушить мою единственную надежду, ведь, чувствовал я, кислороду становилось мало. Испустив последнюю струю и опомнившись, я стал читать заклинание: «Боже мине сохрани…»

Вдруг яркий свет пронзил мои очи и, как вышло так, знает один Он, очутился я по голову в яме с говном. И шорох улавливают уши, будто на дворе ходит кто. Я гляжу наверх в узкую дыру, слышу дверь сортира скрипнула и вижу жену свою. И опускает ко мне она нашего пятилетнего Феденьку, плачет он, сопротивляется. К нему руки устремляю я и мараю его маленькие, чертыхающиеся ножки, но тут успокаивается он и узнает меня, кричит: «Папа! Папа! » – рученьки тянет, и лью слезы я, и кричу евоной матери, чтобы убрала нашего дитятку, чтобы не загубила младую душеньку, и прощаю её, и молю её, родная, женушка, милая, за-ради Христа не бросай, пожалейкровиночку. А она всё шепчет, шепчет мне: «Хватай сыночка за ноженьки, да вытяну я тебя, хватай сыночка…» У меня сердце раскалывается, страх пронзил всё нутро, – «нет»– решил, – утоплюсь, а сына не загублю. Иноги сами, произвольно стали расслабляться, и всё глубже, глубже погружаюсь в говно и вот уже ртом хлебаю, а потом и очи заволокло – тьма, и я думаю: «всё».

Потом произошло настоящее чудо. Я открываю глаза и нахожу себя сидящим голой жопой на срамной дыре своего сортира, весь я с головы до ног в говне, в руках крепко сжимаю церковную свечку, дверь растворена и передо мной стоит вся моя семья: жена и три сына, и в восемь глаз они смотрят на меня. Я не смею шевельнуться, тогда младший, Феденька, вырывается из материнских объятий и бегом ко мне, ко мне, к папке, и на лице его я вижу счастье, и глажу его головку, марая пахучим говном его волосы и лицо, а лицо это кажется мне таким близким, таким родным, и улыбка, и смех, и его нежные детские руки на моей шее такие знакомые, такие – мои. «Папа! » – глазея на меня своими большими, полными изумления и радости очами произносит он, и я прижимаю его крепче к груди и смотрю на жену, на Саньку, на Вовку, и вижу в их лицах умиление, ласково-ласково взором прильнули они к нам с Федей, и каждый понимает мои чувства, и наслаждаются они любовью моей к сыну. Я с ребенком на руках встаю с места и иду к семье, и они делают шаги навстречу, и вот наши родственные узы вновь – как раньше, как всегда было – сплетаются в обоюдном единстве, под напором искренних родственных чувстви настоящей любвидруг к другу. Так в объятиях стоя я не мог удовлетвориться долгожданной встрече, и целовал и обнимал каждого моего сыночка, и женушку мою, самых значимых моих, ценных моих, за которых я свою жизнь отдам! И вскричал я от радости, вскричал что было мочи на весь аул – так сильная моя любовь, так страстно я желал обрести всё это, что наконец обрел.

И не мог накричаться я, так блаженные чувства бурлили во мне. А женушка, красавица, любовь моя, шепчет мне: «Тише, тише. Тише, тише, тише». И эти слова вошли тонкой иглой в мой мозг, и я проснулся. Я не буду описывать детали всех тех переживаний, расспросов и всего остального, скажу только, что по словам жены я уже порядочно провалялся в горячке и всё это время бред не отпускал мой разум. В завершение остается добавить, что как оказался я в своем уме, так не вставая с постели это всё и записал, и, как говорится, в эту мою историю вы хотите – верьте, а хотите – нет, а что в ней правда или вымысел – я сам ещё не разобрал, да и надо ли оно, когда у меня такая счастливая жизнь?