Друзья зовут меня Вилли

Друзья зовут меня Вилли

Мимо неспешно двигающейся брички вальяжно проплывал весенний карельский пейзаж. Высокие мачтовые сосны, растущие поверх густого ярко-зеленого мха, тысячелетние валуны, нежно тем же самым мхом обнятые – все это выглядело настолько успокаивающе и величественно, что, не зная конечной цели этой поездки, совершенно невозможно было предположить точки её назначения. Среди таких видов полагается ехать в какой-нибудь дорогой санаторий, где тебя будут ублажать грязевыми, а то и минеральными, ваннами, правильно кормить по строгому распорядку и показывать окрестные достопримечательности и красоты. Или же мимо такой красоты можно ехать на финскую рыбалку, предвкушая потворствующее чухонское гостеприимство. Да хотя бы даже на пикник выбраться, в конце концов! Знающим людям толстые покрывала для таких поездок не нужны: карельский мох мягче любой подстилки будет! Много куда можно ехать среди карельских лесов, наслаждаясь влажным свежим воздухом и лучами закатного солнца, аккуратно пробивающимися через верхушки сосен. Но туда, куда держала путь конкретно эта бричка, мало кто хотел бы попасть.

Вильгельм Карлович о цели поездки не думал. Все самое страшное в его жизни, по его же собственному мнению, было далеко позади. Былого не исправишь, зачем же тогда горевать за зря? Можно наслаждаться видами, слушать скрип колес и думать о вечном. В любой сложной жизненной ситуации, коих на короткий век Вильгельма Карловича выдалось изрядное количество, он предпочитал держаться в бодром расположении духа. Присутствия оптимизма он никогда не терял, даже в самые, казалось бы, безрадостные поры. Он умел верить в лучшее. Даже когда в непосредственной близости от него был застрелен генерал Милорадович[1], он все еще позволял себе верить в бескровный исход задуманного им и его товарищами предприятия. Смерти Михаила Андреевича, собственно, изначально никто из служивых не хотел. Кто бы решился угрожать жизни героя войны двенадцатого года, кавалера всех возможных орденов, столичного генерал-губернатора, да еще и таким подлым способом? Но, фанатично настроенное крыло Северного Общества[2], и преданный её идеям Каховский[3], внесли свои правки в положение дел. И в здравое русло происходящего. Лейб-медик Пантелеев, который констатировал смерть генерала, позже рассказывал, что его пациент, незадолго до смерти, очень обрадовался, когда узналчто пуля, угодившая ему в позвоночник, была пистолетной. То есть – не солдатской. Смерть от руки своих же подчиненных, присягнувших ему на верность, была бы для него позорной и трагичной. Милорадович всегда ставил офицерскую честь превыше всего. Великий был человек. Собственно, с его смерти, по факту, и начался путь Вильгельма Карловича к нынешнему пункту назначения.

- Пррррр! Стой, родимая! – крикнул ямщик и потянул поводья на себя.

Унтер-офицер от жандармерии Санкт-Петербургского округа, сопровождавший Вильгельма Карловича от самой Петропавловской крепости и не пожелавший при этом представиться, спрыгнул с брички, обошел ее, и подергал узлы на путах, обвивавших Вильгельма Карловича по рукам и ногам.

- Сидеть и не шевелиться, - скомандовал жандарм, - Любое неловкое движение буду считать за попытку побега. Ни с кем не разговаривать, даже с кучером. Все ясно?

- Да. Господин жандарм, а с вами можно разговаривать?

- Не имею ни малейшего желания разговаривать с каторжником, - жандарм самодовольно подкрутил ус и поправил скрутившиеся сабельные ножны на поясе.

- У меня один всего лишь один вопрос.

- Говорите.

- Мы надолго здесь остановились?

- Не более чем на четверть часа. Только лошадей поменять.

Вильгельм Карлович смотрел вслед удаляющемуся жандарму. Удивительно, как его каблуки громко стучали о простую утоптанную землю. Громогласно и гордо! На брусчатке или на платцу звук, должно быть, был просто ошарашивающий. Странный выбор обуви для работника тайной полиции. Всю дорогу он задавался этим вопросом: «Тайная полиция ведь на то и тайная, чтобы вести дела тихо. Зачем же на такой службе цокать громче лошади? »

Они остановились в деревне Мюллипельто, около почтового отделения. Пока почтмейстер с недовольным лицом разглядывал распоряжение из рук жандарма, требующее, судя по всему, от лица самого генерал-губернатора Петербурга, предоставить данному экипажу лошадь на смену на безвозмездной основе, Вильгельм Карлович разглядывал саму деревню. Поистине удивительно, как чухонцы любят порядок! Деревенька, поди, от силы дворов пять, а никакой грязи и в помине нет. Дорожки все укатанные, крестьяне выглядят очень бедно, но опрятно. Ярмо и то не валятся у крыльца, а стоит у дома на какой-то подставке. Очень хозяйственно. Почтовое отделение всё с иголочки, видимо было построено уже при власти Российской Империи. И название населенного пункта на нем на двух языках написано. Любопытно – зачем?

- Что энто за слово-то такое «жандарм»? – размышления Вильгельма Карловича в очередной раз были прерваны разговорами ямщика самим с собой.

Это уже пятый или шестой случай за сегодня. Обычно жандарм его одергивал, но сейчас кучер был предоставлен сам себе.

- …Подифранцуссское, не иначе, - букву «с» в произнесенном слове, ямщик нарочито тянул с открытым презрением, - И чаво энто нашу солдатню вражьими званиями крестят? Тьфу, холера!

Дальнейший бубнеж мыслям уже не мешал, однако устами, в данном случае, ямщика, глаголила истина. Ей Богу стране, победившей Наполеона не полных четырнадцать лет тому назад, как минимум странно называть свою тайную полицию также, как названа обычная французская. С другой стороны, удивляться тут особо нечему - французская терминология вошла в русскую речь плотно и объемно. Занимательно то, что чужеродным словом назвали чужеродное же для России явление. Конечно, всяческие тайные канцелярии существовали здесь испокон веков. Но носили они сугубо теневой характер, а нынешние жандармы – это ничем не прикрытая исполнительная власть с очень спорными полномочиями. Они могли допрашивать и арестовывать кого угодно и где угодно, никаких ордеров или особых распоряжений им для этого не требовалось. Их единственной целью было искать несогласных и инакомыслящих, исключая любые очаги для новых волнений. Жандармы стали оплотом власти Его Высочества Николая Павловича, его оружием против наличия в народе самостоятельных мнений. Столичная жандармерия действует не многим более года, а количество арестов уже, как говорят, превысило все мыслимые и немыслимые пределы. И тут, в голове Вильгельма Карловича промелькнула мысль, что именно он является одной из причин создания этой сомнительной организации. И именно он является одной из причин теперешней жесткой цензуры по отношению к любым сторонам общественной жизни. Ни одно слово не может быть теперь ни сказано, ни написано, без соответствующего дозволения.

Ямщик быстро сменил лошадей и основательно запряг их в бричку. После чего несколько раз проверил ремешки и подпруги на упряжи, проверив надежность узлов и креплений. В этот же момент к Вильгельму Карловичу подошел жандарм и еще раз проверил путы. Эта картина показалась арестанту чрезвычайно забавной, и он усмехнулся. Но никто на это не обратил внимания. Жандарм кряхтя занял свое прежнее место напротив арестанта, закурил трубку и отдал команду двигаться дальше.

Чем дальше бричка уходила вглубь Карельского перешейка, тем разнообразнее и интереснее становились виды. То и дело дорога петляла между небольших живописных озер. Солнце играло золотистой рябью, в воде плескались утки и нырки, а у берегов кучковались рыбаки, хвастаясь уловом. Воздух к вечеру становился пьяняще свежим. Вильгельм Карлович с большим интересом разглядывал пейзажи, глубоко дышал и беспрестанно улыбался. Настроение у него было просто замечательное! Какие красоты вокруг! Жаль, конечно, что иного повода для встречи с ними не нашлось. Но каждый ли заключенный может похвастаться таким живописным этапом? Да еще и индивидуальной каретой с охранником! Плюсы в том, чтобы быть политическим заключенным, определенно есть. А ведь мог бы стоять десять дней в душном вагоне по дороге в Сибирь и света белого не видеть. Вильгельму Карловичу, по его собственному убеждению, жаловаться вообще было не на что. У человека, осужденного на двадцать лет каторжных работ, поводов для веселья не очень много. Грубо говоря, чтобы их найти, надо обладать совершенным мастерством неисправимого оптимиста. Вильгельм Карлович как раз таковым и являлся. Поэтому от этой поездки он получал огромное, неподдельное удовольствие. Чем, безусловно, вызывал у жандарма неистовое раздражение. Он всю дорогу фырчал, потел, сопел, всячески показывая свое пренебрежение к пренебрежению Вильгельма Карловича сложившейся ситуацией. Пренебрежение арестанта оказалось сильнее, ибо было беззлобное и безотносительное, посему жандарм всю дорогу провел как на иголках.

- Знаете, у Вас такое лицо, будто это я Вас этапирую, а не наоброт, - заметил Вильгельм Карлович, не отрывая глаз от раскидистых ив на берегу озера.

- Рот закрой, подонок, - сквозь зубы процедил жандарм.

Ответом ему был равнодушный взгляд и легкая ужимка правым плечом. Никакого желания доставлять какие-либо хлопоты или неудобства своему сопроводителю у Вильгельма Карловича и в помине не было. Усатый жандарм с этой задачей справлялся самостоятельно и с полной отдачей.

Ближе к полуночи, в свете белых ночей, они добрались до постоялого двора, в котором планировалось переночевать, а после чего - преодолеть последние сорок верст до пункта назначения. Ямщик сразу же завалился спать прямо в конюшне. Жандарм снял путы с ног Вильгельма Карловича, ослабил путы на руках и, не снимая ладони с сабельной рукояти на поясе, повел своего арестанта на ужин. Во время трапезы они не обменялись ни единым словом. Жандарм напряженно молчал, а арестант был весьма приветлив с обслугой, несмотря на запрет общаться с кем бы то ни было. Нет, он не отпускал длинных фраз и не пытался завязать беседу. Просто благодарил, улыбался и вежливо подзывал служанку для смены блюд. Ко второму, представленному пшеничной кашей со шкварками, он попросил маринованный огурчик и большой кувшин с водой. И только жандарм собирался сделать ему замечание за разговоры, как они тут же прекращались. Так, на грани запретов, и прошел этот ужин.

Оставшаяся часть пути была омрачена моросившим всё утро дождем. Сильнее всех эту омраченность испытывал на себе ямщик, вынужденный постоянно править лошадью то левее, то правее, вытаскивая бричку из раскисшей колеи. Жандарм сидел с еще более недовольным, нежели обычно, лицом. Кутался в серый гражданский плащ, курил и не жалел грозных и презрительных взглядов, обращенных ко всему, что его окружало.

Лишь Вильгельм Карлович был всем доволен. В легком дождике он не видел ничего дурного, и даже не пытался каким бы то ни было образом от него укрыться. Такая погода вгоняла его не в тоску и меланхолию, как это принято в столичных кругах, а в особую философскую форму задумчивости. Дождь вообще идеальный спутник размышлений. Да и воздух после него еще свежее, чем вечером. А если помножить утреннюю свежесть как таковую на свежесть дождя - получится чудеснейший купаж. Что до серого неба, Вильгельм Карлович совершенно не понимал обращенного в его сторону недовольства всех слоев населения. Если бы солнце светило постоянно, как бы люди смогли научиться ценить его тепло и свет? Жизнь показывает все самое занимательное и важное через сопоставления и контрасты. Таковым нашему герою виделось положение вещей. И оно всецело его устраивало.

Тем более что солнце не заставило себя долго ждать. Оно как по заказу выступило, когда жандармская бричка подъезжала к одной из самых отдаленных и легендарных тюрем Российской Империи – Кексгольмской крепости. Местные жители называли её между собой в честь жившего здесь когда-то давно коренного племени корелов – Корелой. Стояла она на острове, омываемом со всех сторон бурными водами реки Вуоксы, или Узервы, как, опять же, звали её местные. Невысокие, но широченные земляные стены, обложенные крупным карельским камнем, ощетинившиеся немногочисленными пушками бастионы, и огромная могучая башня, в которой, как было известно Вильгельму Карловичу, как раз и находилась тюрьма. Он никогда не видел это место, но был наслышан о нем. И вот, эта роскошная древняя крепость предстала перед ним во всей красе в лучах рассветного солнца.

- Боже мой… - прошептал Вильгельм Карлович не отводя глаз от каменного изваяния, эстетично поросшего густым мхом и сочной летней травой.

- Что, весельчак, понял, наконец, где оказался? – злорадно поинтересовался жандарм.

- Это что, действительно моя тюрьма?

- Она самая, - уголок его рта дернулся в гадкой ухмылке, так как мысль о том, что заключенный проведет значительную часть своей жизни в холодной каменной башне, да еще и в полной изоляции от большой земли, доставляла ему огромную радость, - Можешь начинать хныкать и сутяжничать, как это у вашего брата принято.

- Вы шутите? Это же самая живописная тюрьма на свете! Надеюсь, что мы скоро поплывем туда, мне не терпится увидеть её изнутри!

- Ваше благородие, - ямщик слегка натянул поводья при подъезде к переправе и решился задать вопрос, - А энтогоюродиевого в вашей столбовой комендатуре по тыкве, часом, дубинкой не огуливали после обедни?

- Сударь, имею удовольствие доложить Вам, что Ваша забота о моем рассудочном здоровье мне чрезвычайно приятна. Но что же побудило Вас в нем усомниться? Или же Вы смеете утверждать, что этот средневековый каменный исполин лишен определенного очарования?

- А плаха тебе очарованием в зенки не блещет? А виселица? Ты где там красоту то узрел? Смерть да мор один.

- Так, а ну-ка заткнулись оба! – скомандовал жандарм и от чего-то еще плотнее укутался в плащ, несмотря на то, что дождь совсем закончился, - Скоты!

На переправе около деревянной сторожки несли вахту несколько солдат охранного полка. Вахмистр[4] посмотрел на документы из рук жандарма, отдал честь и, развернувшись на каблуках, приказал двум солдатам организовать переправу заключенного и его сопроводителя на остров. Не прошло и получаса, как Вильгельм Карлович оказался в казарме Кексгольмской крепости, а, если быть точным, в кабинете ротмистра. В темной комнатушке пахло прогорклыми свиными свечами и давно нестиранными шинелями. Сбоку от Вильгельма Карловича стоял с докладом господин жандарм, сзади у входа дежурили двое солдат из числа личного состава гарнизона крепости. Они постоянно о чем-то перешептывались, причем таким образом, что их речи были слышны посередине комнаты, где стоял Вильгельм Карлович, но до противоположной от двери стороны не доходили. Там стоял старый дубовый стол с потертым суконным покрытием. Обилие писчих принадлежностей, украшенных латунными накладками, указывали на то, что за столом сидел человек не глупый и не бедный.

- Ротмистр[5] граф Николай Андреевич Яновский, к Вашим услугам! – старый солдат отдал честь жандарму, будто тот был старше его по званию, хотя установить это за неимением погон, было невозможно.

Яновский выглядел человеком немолодым, но свежим и бодрым духом. Его слегка усталый взгляд проницательно, но ненавязчиво вгрызался в нового заключенного.

- Вольно, ротмистр Яновский. Принимайте этапируемого.

Жандарм бросил на стол ротмистру папку с документами и материалами судебного дела.

- Ни хрена себе этап! – послышался возмущенный шепот из-за спины, - На каретке с кучером! Это что ж надо сделать, чтобы с такой честью на тюрьму заехать?

Яновский надел очки на тонкой оправе и открыл толстую учетную книгу, в которой тот час же, не прерывая беседы, начал делать какие-то записи.

- Заключенный, доложитесь.

- Вильгельм Карлович Кюхельбекер.

- Как-как?

- Кю-хель-бекер. С одним «к».

- Дал же Бог фамильице! Язык в узел завяжется, пока выговоришь!

- Или мозги, пока запомнишь, - дополнил несвежую мысль шепот сзади.

- Может, есть какая-то краткая форма фамилии? – с надеждой спросил Яновский, - Как к Вам лучше обращаться?

- Друзья зовут меня Вилли.

- Мы с Вами не друзья.

- Ну, это никогда не поздно исправить.

Ротмистр удивленно поднял бровь, хмыкнул носом, откашлялся, и обратился уже к жандарму.

- Господин… Простите, не расслышал Вашего имени.

- Ничего удивительного, я его не называл.

- Так… Как Вас?

- Просто «господин жандарм». Видимся мы в первый и последний раз, так что мое имя Вам не нужно.

Дружелюбный заключенный и хамоватый жандарм, живущий по новоустановленным порядкам? Утро ротмистра Яновского тут же перестало быть томным.

- Хорошо, господин жандарм, - продолжил ротмистр неодобрительно откашлявшись, - За какое преступление судили этого человека?

- Организация восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года и непосредственное в нем участие. Покушение на жизнь великого князя Михаила Павловича, брата его светлейшего императорского высочества Николая Павловича. Покушение на жизнь его высокоблагородия генерала Александра Львовича Воинова. Участие в политических сепаратистских кружках, направленных на лишение территориальной целостности Российского Государства.

- Еще один бунтарь! Скоро обычных уголовников не останется, куда ни плюнь одни политические! – шепот закончил свою реплику еле слышным плевком.

- Приговор?

- Двадцать лет пересыльной каторги с началом отбывания наказания в Кексгольмской крепости. Без права на переписку и без права на амнистию. Его императорское высочество лично подписан приложенную к документам депешу и предоставлении заключенному максимально суровых условий отбытия наказания.

Тихий присвист со стороны входа подчеркнул суровость приговора.

- В дороге происшествий не случалось?

- Нет.

- Заключенный не нарушал правил поведения?

- Чрезмерно болтлив. И притворяется блаженным, как мне видеться. В остальном – безобиден. Однако для пресечения вольнодумства рекомендую по выходу из этого здания назначить заключенному пять ударов шпицрутеном[6].

- Это всегда успеется, - ротмистр отмахнулся от нарочито жестокого безосновательного телесного наказания, - Что ж, заключенный принят. Вот Ваш документ о передаче. Счастливого пути.

Жандарм спешно сложил листок и убрал его во внутренний карман. Он уже собирался решительно покинуть крепость, как вдруг ротмистр Яновский решил его окликнуть:

- Прошу прощения, господин жандарм. Не сочтите за труд, могу я попросить Вас об услуге?

- Услуге?

- Да, видите ли, в охранной роте Адмиралтейства служит мой сын, прапорщик Яновский. Не могли бы Вы передать ему это письмо? А то почтмейстерство у нас так и не открыли…

- Яновский, я по-Вашему похож на курьера?

- Нет, но…

- Думайте головой, прежде чем фамильярничать с людьми из моего министерства.

- Простите, я не хотел Вас обидеть.

- Разговор окончен. Эй, умник, - жандарм толкнул Вильгельма Карловича в плечо, - Надеюсь здесь из тебя спесь повыбьют. И суровость твоей каторги будет соразмерна твоему преступлению.

- Строго говоря, господин жандарм, если говорить о соразмерности, то я убежден, что двухдневная поездка с Вами искупляет мои грехи всецело.

- Пять ударов шпицрутенами! - скомандовал жандарм смеющимся солдатам у входа.

- Есть, пять ударов шпицрутенами, ваше высокоблагородие! – хором ответили они.

Смерив всех присутствующих презрительным взглядом, жандарм вышел из помещения, громко цокая каблуками.

- Дурак какой-то! –гневно прошептал один из солдат.

III

С уходом жандарма из кабинета ротмистра в комнате даже как будто посветлело. Пока было неразумно что-либо утверждать, но Вильгельму Карловичу казалось, что со здешними надзирателями и сопровождающими ему повезет больше.

- Перед тем, как я объясню вам правила поведения и распорядок дня, мне нужно записать Ваш словесный портрет, господин Кюкельбекер.

- Хорошо, только я Кюхельбекер. Черех «х», - ехидный смех из-за спины придавал ситуации какой-то особенный шарм.

- Прощу прощения, к Вашей фамилии мне еще придется привыкнуть. Итак, Вы видите икону Божьей Матери на стене за мной?

- Да.

- Постарайтесь смотреть на неё безотрывно, пока я делаю свои пометки.

- Хорошо.

Ротмистр Яновский стал еще более внимательно всматриваться в лицо новоприбывшего заключенного. Он мерил его взглядом так, будто писал не словесный его портрет с помощью пера, а вполне себе художественный с помощью кисти. Поглядывая в документы, привезенные жандармом, он долго размышлял над каждым словом, которое собирался написать. Итоговая запись в тюремном журнале на соответствующей странице выглядела следующим образом:

«Приметы заключенного Кюхельбекера Вильгельма Карловича: рост 2 аршина 8 вершков[7], лицом бел, чист, волосом черен, глаза карие, нос продолговат с горбиною. Возраст видом не более тридцати лет, фигура стройная, осанка прямая. Речью обладает высокой, под стать дворянскому происхождению»

- Что ж, с формальностями покончено, можем переходить к знакомству с Вашим местом пребывания. Во-первых, на территории крепости Вы не будете закованы или связаны по каким-либо членам. Данная мера используется здесь в сугубо дисциплинарных целях. Обернитесь, пожалуйста, - ротмистр встал рядом с заключенным, - Перед вами рядовые Лукьян Мартынов и Савелий Спиридонов. Это приставленные к Вам конвоиры. Передвигаться по этому острову без их сопровождения строжайше запрещено. Выйдя за порог камеры на прогулку или сельхоз работы, Вы будете находиться под постоянным присмотром конвоиров и вооруженных мушкетами солдат на стенах. Лукьян, сними путы с господина Кимельбюкера.

- Кюхельбекера.

- Да-да, простите великодушно.

Солдат с плохо сдерживаемым смехом срезал путы с рук Вильгельма Карловича и, хихикая в кулак, отошел обратно к двери.

- К любому лицу в военном мундире на территории крепости следует обращаться по званию, не забывая добавлять перед ним «господин». С гражданскими лицами иметь какие-либо разговоры категорически запрещено. Наказание за нарушение – десять ударов шпицрутенами. Теперь, прошу, пройдемте во внутренний двор.

Детинец крепости, или внутренний двор как принято здесь его называть, не обманул ожиданий Вильгельма Карловича. Небольших размеров, как и сама крепость, он имел вид ровный и ухоженный. Фактически, он представлял собой ровное зеленое поле с немногочисленными постройками. А именно: средневековые башня и пороховой склад, деревянная казарма, аккуратный белый домик коменданта крепости и маленькая часовня у выхода. Не считая вооруженных мушкетами солдат на стенах (между постройками передвигались только безоружные, видимо, дабы не дать никакой возможности себя разоружить) это место выглядело очень благорасполагающим. Вильгельм Карлович внимательно рассматривал главную, по его мнению, достопримечательность – единственную крепостную башню. Еще с берега она показалась ему огромной и величественной, здесь же, в непосредственной близости, она вызывала у него форменный восторг. Будучи невысокой, от силы десять аршинов в высоту, она выглядела очень мощной, благодаря своей ширине. Собственно, это типичная постройка уже не средневековой, а огнестрельной эпохи. Тогда имела значение не высота, а как раз ширина, дабы противостоять тяжелым пушечным ядрам.

- Прогулки Вам будут запрещены. Любое передвижение возможно исключительно по двору, залезать на стены категорически запрещено. Выходить за ворота, даже в отсутствие лодочника или паромщика – категорически запрещено. Наказание за такое нарушение – расстрел на месте. Теперь, прошу Вас, обратите внимание на ровное зеленое поле внутреннего двора перед башней. В связи с ужесточением режима содержания, согласно особому распоряжению Государя Императора, всех заключенных, помимо каторжных работ, ожидает решение проблем содержания. Особый режим предполагает самообеспечение продовольствием. Стало быть, здесь Вам предстоит разбить огород. Что вырастите – тем и будете сыты. Семена и инструменты у надзирателя в башне. Весна в самом разгаре, так что советую поторопиться. Помимо даров земли, предполагается двухразовое кормление ячменной кашей в день, её вам будут подносить к камере. Рыбалка на территории крепости строго запрещена. Никаких контактов с внешним миров у Вас не будет, так что о мясе придется надолго забыть. Соль, сахар, чай и кофе – только для личного состава гарнизона крепости. Теперь, пожалуйста, пройдемте непосредственно в Вашу камеру.

- Господин ротмистр, разрешите вопрос?

- Разрешаю.

- А сколько заключенных в этой крепости помимо меня?

- На данный момент один, кроме Вас. Но мы ожидаем поступления еще как минимум пяти. Предполагается, что это будут Ваши коллеги по неудавшемуся восстанию. Из этого, к слову, следует и главное правило поведения в башне, - ротмистр прервался и постучал в огромную дверь, ведущую в тюрьму, походившую больше на крепостные ворота, чем на дверь, - Господин фельдфебель[8], Вы там уснули что ли!?

- Никак нет! – ответило заспанное лицо, отворившее правую створку, - Чем обязан?

- Принимайте пополнение. Заключенный Кюхельбриннер.

- Как-как?

- Я Кюхельбекер!

- Как-как?

- Кю-хель-бекер! – «хорошо хоть с первой половиной фамилии разобрались,

жаль только что пока на этом все» - думал про себя Вильгельм Карлович.

- Кхм, что ж, допустим, - от натуги, вызванной желанием запомнить фамилию, фельдфебель окончательно проснулся, - Так ты немец, стало быть?

- Именно так, господин фельдфебель.

- Тогда тебе надо пройтись к нашему коменданту. Николай Андреевич, господин комендант сказал, что как только прибудет немец, он хотел былично с ним потолковать.

- Хорошо, я только закончу ознакомление заключенного с распорядком. Итак, заключенный, это Ваш тюремщик – фельдфебель Полищук.

- Никодим Игнатьевич, - добавил тюремщик.

- Именно ему в руки Вы будете передаваться конвоем и только в его присутствии Вы можете передвигаться по башне. На верхнем бое девять камер. Общаться с другими заключенными в башне – категорически запрещено. Говорить можно только во время работы и только в присутствии конвоиров. Наказание за нарушение – пять ударов шпицрутенами по животу.

- Ох, ёёё, - протянул один из солдат.

- За попытку говорить шепотом в присутствии конвоира – три удара шпицрутенами. Заключенные всегда говорят в полную силу, так чтобы их все слышали. Здесь, на первом этаже, будут проходить Ваши каторжные работы. Вот набор скорняжных инструментов. Будете шить и починять сапоги. Каторжные работы учитываются и по времени, и по выработке. Норма выработки – от трех до пяти пар сапог за двенадцать часов, в зависимости от материала. Учет работы и материалов ведет фельдфебель. За невыполнение нормы – семь ударов шпицрутеном. Прошу, давайте поднимемся к камере. Никаких предметов, кроме тюремной посуды в камере быть не должно. Книги, писчие принадлежности, устройства для рукоделия – строжайше запрещены. Как и любая другая форма досуга в камере. Печка, как видите, стоит посередине. Топит ее тюремщик. Девять камер – девять поленьев. Любое нарушение в течение дня со стороны заключенного, приводит к изъятию тюремщиком одного полена. Два нарушения – два полена, и так далее. Так что если Вам, с товарищами по несчастью, придет в голову безобразничать и саботировать существующий порядок, твердо помните о последствиях. Мы лишим вас отопления в любом случае, без оглядки на температуру воздуха и время года. Я заметил, что Вы с этой башни глаз не сводили, пока мы шли по двору. Она Вам приглянулась?

- Очень.

- Надеюсь не настолько, чтобы Вы готовы были ее принять в качестве последнего пристанища. Некоторые заключенные умудрялись замерзать там зимою насмерть даже при полностью забитой топке. Так что свои действия настоятельно рекомендую взвешивать тщательно. Это понятно?

- Совершенно.

- Далее считаю важным предупредить: никакого дела до Ваших здоровья, жизни и безопасности гарнизону нет и не будет. Вы прибыли сюда для отбытия наказания и это следует помнить ежеминутно. В случае болезни, например, предоставление какого-либо медика, даже сельского фельдшера, не предусмотрено. Правила придуманы для того, чтобы сделать остаток Вашей жизни полным невзгод и лишений. Молить о какой-либо помощи в случае угрозы жизни нет никакого смысла, так как закончить Вашу жизнь в муках и есть основная цель Вашего здесь заключения. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы Ваша жизнь длилась как можно дольше. В муках и страданиях. Таковы правила содержания на особом режиме. От себя добавлю, что практически весь гарнизон, за исключением старшего и младшего офицерского состава, сформирован из служилых крестьян. Их отношение к бунтующей аристократии Вы и сами прекрасно, полагаю, знаете. Ваше положение усугубляется еще и Вашим происхождением. Вы чистокровный немец, судя по имени и фамилии?

- Да.

- Но я не слышу акцента.

- Я родился и вырос в Эстляндии. Русский учил с шести лет. В Германии ни разу не был.

- Что ж, думаю это может и смягчить отношение солдатни. Помните об их отношении к иноверцам и не вступайте с ними в конфронтацию. Я не одобряю избиение заключенных, но если они Вас изувечат – наказания не последует, так как на особом режиме…

- Никому нет дела до моего здоровья, я понял, спасибо.

- Схватываете на лету, это я одобряю. Общение с начальником гарнизона, то бишь, со мной, возможно в приемные дни. Обычно это среда. Общение с комендантом без его инициативы - исключено. Общение с рядовым составом – на свой страх и риск, - Яновский призадумался и добавил, - Да, пожалуйтяжело быть немцем в заключении.

- Я всегда считал, что тяжело быть дураком, невеждой или мерзавцем где-бы то ни было. Немцем, надеюсь, будет нормально. Узнаем истину вместе, господин ротмистр.

- Добро, - усмехнулся ротмистр, - Есть сейчас какие-то вопросы ко мне по существу?

- Есть. Когда будут мои пять ударов шпицрутеном?

- Когда Ваша следующая колкость не доставит мне удовольствия.

- Шагай давай, Кафельмахер!

Прогулка до дома коменданта началась с тычка в плечо, а продолжилась всевозможными издевательскими коверканьями фамилии Вильгельма Карловича со стороны его конвоиров. Савелий и Лукьян изощрялись на этом поприще как могли.

- Да нет же, дурила, он Каммеркекер!

- Нет, Крюхельштаммер!

- Кламмербахер!

Каждый пассаж сопровождался громким заливистым смехом. Конвоиры были вынуждены останавливаться, чтобы сподручнее было сгибаться пополам, для более резких выдохов. Они утирали слезы, били друг друга по плечам, хлопали по спине Вильгельма Карловича и даже не думали бросать столь забавное развлечение.

- Гуннарфиллер!

- Пупаншифер!

- Фафелькухель!

Последний вариант, озвученный Лукьяном, заставил заключенного и конвоиров остановится на минуту, дабы конвоиры могли иметь возможность перестать биться в иронической конвульсии.

Занятно, но еще буквально несколько лет назад, Вильгельм Карлович на подобные шутки смертельно обижался. Желающих посмеяться над его странной и забавной для русского уха фамилией хватало всегда. Однако сейчас, в данный момент, шутки конвоиров его совершенно не смущали. Наоборот, некоторые казались даже забавными. То ли возраст проявил подобного рода отношения к проблеме, преследовавшей его всю жизнь, то ли тюремное заключение – не важно. Важно, что жизненный аспект, доставлявший ему массу дискомфорта, как-то сам собой исчез, растворился. Сейчас ему даже смешно было вспоминать те дни, когда он готов был вызывать на дуэль подобного рода обидчиков. Короткой дороги до дома коменданта хватило, чтобы восстановить у себя в голове картину произошедшего однажды инцидента и посмеяться в душе над своей молодостью и глупостью.

В годы обучения в Императорском Царскосельском Лицее, Вильгельм Карлович слыл личностью серой и скучной. Его однокурсниками были люди, являвшиеся, по мнению Василия Андреевича Жуковского, «огнем, водоворотом чувств своего поколения». Каждый из них в какой-то степени занимался стихосложением. Пушкин, Горчаков, Дельвиг – все они были юными бунтарями, мечтателями. Принятие горячительных напитков, азартные игры и мимолетные связи с дамами различного толка, интересовали их много больше, нежели классные дисциплины. Они сражались в поэтических баталиях, дискутировали на политические темы, держали ответ за бесчисленные озорства перед руководством лицея. Словом, жили полнокровной жизнью молодых и дерзких аристократов. На фоне этой братии, Вильгельм Карлович Кюхельбекер, занимавшийся в основном зубрежкой и отбиванием порогов литературных кружков и издательств, не употреблявший ничего крепче чая по причине врожденной сердечной болезни, не интересовавшийся женщинами и совершенно неконфликтный, выглядел как скромный смешной человечек. Объект для шуток и издевательств. Он искренне не понимал подобного к себе отношения, поэтому и не думал менять своего поведения, проявляя немецкую стойкость и немецкое же равнодушие. Казалось, что ничто не может поколебать его душевного равновесия и спокойствия. Война с Наполеоном застала лицеистов в 1812 году, во время второго года обучения. Каждый застенок, каждая классная комната, каждый коридор каждого корпуса бурлили обсуждениями этого исторического события невиданных до селе масштабов. И только Кюхельбекер, по обыкновению, запирался в своей комнате и готовился к грядущим контрольным работам. Даже Великая Война не смогла разбередить его рассудка и лишить покоя. А вот Александр Сергеевич Пушкин – смог.

Вильгельм Карлович, будучи человеком творческим и амбициозным, не представлял себе возможным публикацию каких-бы то ни было творений в Петербургских изданиях без предварительной читки и редактуры более компетентных коллег. В среде поэтов того времени была широко распространена практика непрекращающейся беготни между издательствами с любым клочком фельетона, вышедшего из-под твоего пера. Любая ахинея, по мнению тогдашнего творца, должна была быть всенепременно напечатана и, само собой, принята общественностью как шедевр и произведение искусства. Любому искусству присущи помпезность и крикливость, а уж для поэтического круга времен Александровской[9] России эти качества были более чем характерны. «Пиши больше, кидай дальше» - так можно перефразировать известное присловье по отношению к тогдашней поэзии. Вильгельму Карловичу такой подход претил. Он был уверен, что до читателя должно доходить только лучшее. Но как определить что лучшее, а что нет?

В первые два десятилетия девятнадцатого века, молодые петербургские поэты предпочитали печататься в двух наиболее модных журналах того времени: «Амфион» и «Сын отечества». Пока Вильгельм Карлович и прочие лицеисты (включая Александра Сергеевича), всеми силами пытались туда пробиться, некоторые уже известные поэтыво всюукрашали своими виршами страницы этих журналов. Одним из таких был Василий Андреевич Жуковский, который был не только видным культурным столичным деятелем, но и имел близкое знакомство с издателем «Амфиона» - Алексеем Федоровичем Мерзляковым. То есть был не просто поэтом, но и знатоком вкусов человека, принимающего решения о публикации какого-бы то ни было произведения. Василий Андреевич любил покровительствовать молодым дарованиям и в целом видел участие в культурной жизни любых слоев населения неплохим досугом. Поэтому он имел обыкновение бывать на поэтических вечерах в Императорском Лицее, которые начинались в залах самого Лицея, а заканчивались уже в Царскосельскихкабаках и трактирах. Молодые поэты всеми силами пытались произвести на Василия Андреевича впечатление, потому как именно он являлся прямым проторенным путем к писательской славе. Он же, в свою очередь, хорошо себя чувствовал в компании пылких и амбициозных молодых людей. Любил бывать на их вечерах и на советы, в случае их надобности, не скупился. Но однажды он совершил фатальную для себя ошибку: пригласил лицеистов к себе домой, дабы устроить поэтический вечер. Вечер прошел замечательно, и в конце мероприятия Жуковский сказал всем присутствующим, что любой из этих замечательных талантливых молодых людей может обращаться к нему за советом в любое время. Разумеется, это была фраза вежливости, дань этикету. Но вот Вильгельмом Карловичем она была воспринята с немецкой прямолинейностью.

С тех пор, Вильгельм Карлович бывал в квартире Жуковского по два-три раза в неделю. Он читал ему все свои стихотворения, эпиграммы и басни, чтобы услышать мнение Василия Андреевича по каждой строчке. Радушный хозяин, по причине природной бесконфликтности и порядочности, не мог прямым текстом объяснить Кюхельбекеру, что тот ему, мягко говоря, надоел. А косвенных намеков тот, естественно не понимал. Вскоре шутки о том, что Кюхельбекер скоро начнет являться Жуковскому в страшных снах, начали гулять по лицею. Затем, разумеется, они и до столицы добрались. Но Вильгельму Карловичу было на это наплевать. Как и на многие другие шутки и издевки. Главное было подвергнуть свои творения профессиональной редактуре, остальное - вторично. Следует упомянуть, что Жуковскому стихи Кюхельбекера не нравились. В отличие от стихов Пушкина, он считал их блеклыми и беззубыми. Рифмы были сложнее, размеры разнообразнее, но кому это интересно? Главное – писать на темы актуальные и острые. Вильгельм Карлович пытался одно время соответствовать этим требованиям, и в такие моменты Жуковский во время чтения даже переставал засыпать, вот только автору такого рода стихи совсем не нравились. Он считал их вульгарными и примитивными. Баланса и гармонии по этому вопросу ему так и не удалось найти.

Однажды, друзья лицеисты, решили собраться на очередной поэтический вечер. К компании Василия Андреевича они на тот момент привыкли уже настолько, что не мылили сего мероприятия без его присутствия. К нему был отправлен посыльный с предложением присоединиться к их компании. Но Василий Андреевич ответил, что, к его большому сожалению, не сможет почтить их своим присутствием. Так как в тот день, будучи на званом обеде, он позволил себе лишнего в трапезе, и на момент прибытия посыльного сильно изнывал от боли животе. Также, его камердинер, служивый средних лет по имени Яков, запер дверь в квартиру своего господина, дабы отправится на вечернюю церковную службу, полагая, что до прихода оного он успеет обернуться. Поэтому Василий Андреевич был вынужден ждать его в салоне напротив своей квартиры. Вдобавок, в этом самом салоне, его настиг Кюхельбекер и начал донимать своими стихами. Друзья лицеисты, получив ответ от Жуковского, долго смеялись насчет его незавидной участи. Живот болит, домой не попасть, а тут еще и Кюхля со своими стихами! Александр Сергеевич Пушкин, будучи на кураже, тот час же сочинил эпиграмму:

«За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно, и тошно! »

Вернувшись, Вильгельм Карлович был поднят на смех практически всеми своими однокашниками. Он терпел за время учебы многое: обидные прозвища, подначивания, завуалированные оскорбления. Но целой оскорбительной эпиграммы в свой адрес стерпеть и простить уже не смог. Дуэль была назначена в тот же день.

Вызов, брошенный Вильгельмом Карловичем, поначалу никто не воспринял всерьез. Особенно Пушкин. Ситуация была воспринята всеми как совершенно комичная. Действительно: и чего этот серый и блеклый немец разозлился из-за столь невинной шутки? То есть даже серьезнейшее намерение Кюхельбекера отстоять свою честь, как это принято в дворянских кругах, было высмеяно. Ярость его была неуемна. Он чуть ли не с кулаками лез на Пушкина, требуя немедленной сатисфакции. Следует упомянуть, что никто из фигурантов этого происшествия, никакого дуэльного опыта не имел. О том, как организовывать такого рода события никто не имел никакого представления. Однако, обязанность быть секундантом сразу обоих дуэлянтов, взял на себя Антон Антонович Дельвиг – видный отличник, но блеклый поэт. Он выбрал время – восемь часов по полудни, место – самая дальняя роща в саду Императорского Лицея, и даже где-то умудрился раздобыть дуэльную пару – два простеньких кремниевых пистолета.

Пока Кюхельбекер, Пушкин и Дельвиг шли к месту дуэли, Александр Сергеевич не прекращал демонстрировать свое пренебрежение к ситуации.

- Кюхля, ты чего, действительно решил меня застрелить? С кого же ты будешь брать пример в стихосложении? Чего ты разобиделся-то, ей Богу? Ты такой забавный, когда твое лицо краснеет от злости!

Обращаться к человеку, вызвавшему тебя на дуэль на «ты»?! Какая невиданная дерзость! Вильгельм Карлович мечтал только об одном – поскорее заткнуть этого напыщенного, наглого, бесцеремонного полумавра! Он шел молча, но ежесекундно прокручивал в голове момент, когда бездыханное тело Пушкина падет на свежую опавшую октябрьскую листву. Пока он нервно бродил от дерева к дереву, Пушкин и Дельвиг пытались разобраться в том, как же заряжать пистолеты.

- Вы долго там еще возиться собираетесь?

- Кюхля, если такой умный – или и заряжай свой пистолет сам! Мы лицеисты, а не кадеты, черт бы тебя побрал!

- Может, все же помиритесь? – неуверенно пробормотал Дельвиг.

- Я не против, - равнодушно ответил Пушкин.

- Ни за что!!! – нервно проорал Кюхельбекер.

Участники этого события имели представление о дуэльном кодексе столько же, сколько о заряжании оружия. Поэтому дуэлянты не сходились и не расходились, а были просто поставлены Дельвигом примерно в двадцати аршинах друг от друга. Сам секундант отошел от середины дистанции перпендикулярно линии атаки подальше, чтобы его не задело. Право сделать выстрел первым получил Вильгельм Карлович. Имея слабое представление о том, как целится и куда стрелять, Вильгельм Карлович представлял из себя довольно комичную картину: весь красный, с раздутыми ноздрями, с трясущейся от волнения рукой. Разумеется, Александр Сергеевич не смог не сострить по этому поводу:

- Дельвиг, по-моему Вам лучше встать на мое место. Здесь будет безопаснее.

Эта реплика окончательно вывела Вильгельма Карловича из себя и он произвел выстрел, сопроводив его гневным выкриком. Шутка Пушкина оказалась пророческой: пуля из пистолета Кюхельбекера угодила прямо в фуражку Дельвига и сбила ее на опавшую листву. Глядя на перепуганное красное лицо своего противника и на мертвенно бледное лицо своего секунданта, Пушкин начал хохотать, буквально согнувшись пополам и выронив пистолет.

- Стреляй!!! Стреляй же!!! – требовал Вильгельм Карлович.

Но Пушкин, утирая слезы и распугивая птиц своим раскатистым хохотом, о дуэли и думать забыл. Дельвиг, сперва внимательно себя осмотрел, ощупал, затем перекрестился и поднял сбитую пулей фуражку.

- Кюхля, сукин ты сын! – кричал он, продев палец в пробитую кокарду, - Попади ты на два пальца ниже, ты бы мне мозги вышиб!!!

Пушкин все никак не мог успокоиться. А Кюхельбекер тот час же начал испытывать угрызения совести. Не то из-за необдуманной дуэли, не то из-за чуть было не случившегося убийства Дельвига. Пистолет выпал из его рук, колени обмякли, руки закрыли лицо. Хотелось плакать от обиды и досады. Ситуацию, как ни странно, выправил Пушкин. Он подошел к ошарашенному и раздосадованному немцу, обнял его на плечи и, широко улыбаясь, сказал:

- Ну чего ты расстроился-то, милый друг? Пойдем лучше чайку хлебнем, а? Дельвиг! Хватит там в фуражке ковыряться! Пошли с нами! И захватите тех домашних пряничков, что Ваша дражайшая маман всучила Вам при последнем визите!

По дороге все трое договорились молчать о произошедшем. Однако, сад был не такой уж и большой, и выстрел не такой уж и тихий. Поэтому в лицее начались досужие сплетни, высказывающие различные версии о причинах выстрела. И, поскольку от немца в Дельвиге была только фамилия, он не удержал язык за зубами и растрепал всем что произошло. В красках описав момент, как его чуть не застрелил Кюхельбекер, несмотря на то, что от линии прицела он находился в градусах сорока. На следующий день эта информация дошла до директора лицея – Егора Антоновича Энгельгардта. На орехи досталось всем участникам дуэли, включая секунданта. Вильгельму Карловичу – больше остальных. Как зачинщику и «как человеку, предавшему своим примером знаменитое немецкое хладнокровие». Проблема была в том, что до директора слухи доползли не первым. До него об этом узнали в столичных салонах и кружках. Сенсация, как ни крути. Шутка ли: дуэль в Царскосельском Лицее! Поэтому когда в лицей приехала очередная комиссия из столицы и среди многих вопросов осведомилась и насчет слухов о дуэли, Егор Антонович врать коллегам о произошедшем не стал. Но чтобы смягчить впечатление от инцидента, добавил фразу о том, что два лицейских близких друга просто что-то не поделили. То есть, никакой враждебности между учениками в учреждении нет. Они все друзья и товарищи, никакого разлада. Ну, а то, что они решили застрелить друг друга – молодая дворянская кровь тому виной, ничего не поделаешь. В конце концов, Царскосельский Лицей ставит перед собой целью воспитание высоких моральных качеств у учеников. Вот и получаются истинные рыцари без страза и упрека, готовые выйти на дуэль за свою честь!

Данное дополнение к истории устраивало всех, кроме Вильгельма Карловича. Сейчас, приближаясь к дому коменданта Кексгольмской крепости, он думал о том, что Пушкин в данный момент является одним из виднейших столичных поэтов. Из всех лицеистов он в итоге стал самым знаменитым и успешным. Значит, у него будут биографы. И эти биографы будут собирать истории про объект биографии среди коллег, друзей и знакомых. И, конечно же, бывших учителей и наставников. Что там, в итоге, напишут про саму дуэль, Вильгельма Карловича заботило мало. Но если его в анналах истории запишут в друзья к Пушкину – для него это будет таким же ударом, каким была бы весть Милорадовичу о том, что он был застрелен собственным солдатом. Нет, к Александру Сергеевичу он не испытывал какой-либо злобы, неприязни, или обиды. Он просто не хотел иметь к нему вообще никакого отношения. Они были слишком разными людьми тогда, в лицее, и столь же разными остались и сейчас. Но ничего плохого он о Пушкине не думал. Несмотря на то, что огромное количество лицеистов в итоге встретилось на Сенатской площади во время восстания. А Пушкин предпочел прямому протесту – косвенный. Литературный. Который, со временем, потерял свой оскал, так полюбившийся Жуковскому. Чем бы это ни было обусловлено – Бог ему судья.

После неудачной дуэли, Вильгельм Карлович дал себе два обещания. Первое – по возможности избегать дуэлей любыми возможными способами и не считать их за возможность решать какие-бы то ни было проблемы. Второе – научится стрелять. На всякий случай. Специально для этой цели Вильгельм Карлович обзавелся дуэльной парой, отделанной слоновой костью, и в свободное от учебы время брал уроки у Петербургских бретеров, или своих родственников, прошедших военную службу. Все эти меры были приняты для того, чтобы при следующей дуэли не ударить в грязь лицом.

После лицея, Вильгельм Карлович некоторое время служил в Коллегии иностранных дел. По иронии судьбы, туда же по распределению попал Пушкин. Дабы как можно скорее потерять его из виду и вычеркнуть из жизни, Вильгельм Карлович попросился на военную службу на Кавказ. Там, в гражданском чине коллежского асессора (соответствовавшего армейскому майору по рангу), он был зачислен в армию генерала Ермолова как чиновник «особых поручений». Во время непродолжительной службы на Кавказе, с Вильгельмом Карловичем произошло два знаменательных события: знакомство с Александром Сергеевичем Грибоедовым, быстро переросшее в крепкую дружбу и дуэль с корнетом Похвисневым.

В один из вечеров, выпивая бокал кораллово-красногоКинзмараули в офицерском шатре, Вильгельм Карлович стал свидетелем неприятной сцены. Молодой корнет похвалялся своими романтическими подвигами по отношению к одной грузинской графине. Не скупясь при этомна всякие сальные и вульгарные подробности. Один из его сослуживцев сделал ему замечание, что, мол, не пристало русскому офицеру тиражировать истории подобного толка. Особенно, если они порочат честь дамы голубых кровей. Похвиснев был пьян и зол на то, что его история не понравилась сослуживцам. Но высказаться об этом никому не решался – любое неосторожно брошенное слово могло окончиться дуэлью. А дуэль с профессиональным военным – верный путь в лазарет или на кладбище. Поэтому со своими рассказами он стал приставать к серому и неприметному немцу, потягивающему вино в уголке. Вильгельму Карловичу подобные рассказы тоже совершенно не нравились, о чем он в высшей степени вежливо сообщил Похвистину. Однако тот, видя перед собой гражданского чиновника, то есть человека, который оружия, судя по всему, не держал в руках никогда, решил, что настал его час. Вильгельм Карлович был обвинен в неуважении и вызван на дуэль. Он до последнего пытался откреститься от этого предприятия, но нескончаемая череда оскорблений вынудила его принять вызов. Дуэли в Российской армии тогда еще не были запрещены, но за дуэль по пьяной лавочке можно было улететь на гаупвахту быстро и надолго. Посему, дуэль была перенесена на следующее утро.

Дуэль состоялась при изрядном количестве зрителей. Похвистин, предвкушая легкую победу, уступил право первого выстрела своему противнику. После расхода, Вильгельм Карлович резко обернулся, вскинул руку с заряженным пистолетом и, не потратив и двух секунд на прицеливание, попал Похвистину прямо в запястье правой руки, выбив из нее пистолет и лишив корнета возможности произвести ответный выстрел. Похвистин с левой руки стрелять совершенно не умел. Да и рана оказалась достаточно серьезной. Пока лейб-медик оказывал пострадавшему первую помощь, Вильгельм Карлович сорвал овацию в честь своей эффектной победы. Мало кто смог бы совершить настолько элегантный выстрел: не просто ранить, но и обезоружить противника! Тем самым еще и унизив его, продемонстрировав свое абсолютное превосходство! Кюхельбекеру долго рукоплескали и до самого конца его службы считали великолепным стрелком и человеком, с которым лучше не связываться. О том, что на самом деле в тот день он целился Похвистину в голову, Вильгельм Карлович решил никому не рассказывать.

Так что стрелять он так и не научился. А Пушкин так и не научился держаться более скромно и не дерзить всем, кого встречал на своем пути. Вильгельм Карлович был уверен, что Пушкин непременно закончит свою жизнь на дуэли, но надеялся, что это произойдет не скоро.

- Чего задумался-то, Крупельфахер? – сказал Лукьян, тыкнув Вильгельма Карловича дубинкой в спину, - Вот он дом коменданта-то. Давай, ноги вытирай получше и дверку отворяй. А то Его Превосходительство поди заждались уже! Ты чего ржешь то?

- Над «Крупельфахером». Очень смешно получилось!

Лукьян и Савелий обменялись удивленными взглядами. Среди множества достойных качеств, присущих представителям Российского дворянства, самоирония никогда не значилась.

Кабинет коменданта Кексгольмской крепости был небольшой, но опрятный и со вкусом обставленный. Богатая мебель, обилие книжных полок, подставка под перо из нефрита – все указывало на высокое происхождение хозяина помещения. Несколько охотничьих трофеев, украшавших стену противоположную единственному окну, были, очевидно, выражением тоски по привычному домашнему убранству. Коменданты крепостей редко бывали дома, а уж столь отдаленных как Кексгольм, несмотря на то, что ее военное значение было окончательно потеряно после последней шведской войны, и того реже.

У окна стоял человек в военной форме, богато усыпанной множеством орденов и медалей. Блеск золоченой гарды именной наградной сабли бил по глазам. Погоны генерал-лейтенанта придавали и без того статной фигуре еще больше значимости. Комендант равнодушно смерил взглядом нового заключенного и подошел к нему на расстояние вытянутой руки. Высокая грозная фигура коменданта буквально нависала над заключенным, чья комплекция по сравнению с ней была просто смехотворной. Кот и блоха, по-другому не скажешь! Густая копна седых волос, острые черты лица, холодный расчетливый взгляд и поистине дворянская во всех отношениях стать, подчеркивали образ офицера Российской Империи в идеалистическом его представлении. Этот человек будто сошел с картины или гравюры, настолько нарочито идеально он выглядел.

- Генерал-лейтенант БурхардМагнус фон Берг. Комендант Кексгольмской крепости, - сказал генерал на чистом немецком языке.

- Заключенный Кюхельбекер. Очень приятно, - Вильгельм Карлович ответил также по-немецки и подал коменданту руку, но тот, естественно, даже не посмотрел на нее.

- Садитесь, - приказным тоном сказал фон Берг, кивнув головой в сторону места у стола.

Комендант сел напротив и закурил трубку. Ни на секунду он не сводил напряженного тяжелого взгляда с Вильгельма Карловича. Когда такой человек одаряет тебя таким взглядом, волей-неволей становится не по себе. Приверженец жесткой армейской муштры, убежденный монархист-абсолютист, и чрезвычайно набожный человек. Идеальный комендант тюрьмы для содержания участников восстания либерального толка. С каждой секундой находиться в стенах этого кабинета, сохраняя самообладание, было для Вильгельма Карловича все тяжелее. Он видел глаза тюремщика, который очень хотел бы быть палачом. Прямо сейчас. В этой самой комнате.

- Вы еще не забыли родную речь?

- Никак нет, господин комендант. В колледже значительная часть преподавательского состава были немцами, а затем, уже на службе, множество моих коллег также были наших кровей.

- Подробности Вашей биографии меня не интересуют. Если не хотите познакомиться с хлесткостью Кексгольмского шпицрутена, советую на все вопросы отвечать строго по существу. Это ясно?

- Да, господин комендант.

- Догадываетесь, для чего Вы в этом кабинете? – его приказной бас звучал увесисто и грозно.

- Не имею представления, господин комендант.

- Я хотел потребовать объяснений.

- Объяснений?

- Во время злополучных событий прошедшего декабря, я был в отлучке. Родственники из Гельсингфорса[10] пригласили на побывку перед рождеством. Поэтому о том, что произошло на Сенатской площади, я знаю из газет и со слов людей, имеющих лишь косвенное отношение к тем событиям. О произошедшем событии я составил мнение и сделал соответствующие выводы. Я не прошу оправдываться, это не имеет никакого смысла, так как Вы уже осуждены. Новозможность выслушать все из первых уст, я упустить не могу. Меня гложет…

- Любопытство? - Вильгельм Карлович позволил себе вставить слово, воспользовавшись секундной заминкой.

- Ярость, - выражение лица фон Берга, объятое густым трубочным дымом, приобрело совершенно зловещий оттенок, - Вот эта бумага, - генерал кивнул на документ, лежащий около него, - Свидетельствует о принятии Вашей персоны на тюремный учет. Как только я поставлю на нее свою подпись, Вы станете полноценным заключенным этой крепости. Без права говорить и делать, что Вам захочется. Более того, на Вашем месте я бы даже не стал думать настолько вольно, насколько Вы привыкли. Так как такие мысли порою все же вырываются наружу, а последствия проявления вольнодумства в этих стенах, могут Вам не понравиться. Яновский наверняка рассказал Вам про шпицрутены. Так вот это далеко не единственная и далеко не самая неприятная мера воздействия. Но, пока под этим документом не стоит моя подпись – Вы можете выражать свои мысли свободно. Собственно, я прошу Вас со всей ответственностью отнестись к этой беседе. В этом кабинете Вы в последний раз в жизни говорите, как свободный человек.

- Мне ведь назначили всего лишь двадцать лет.

- Двадцать лет каторги на особом содержании. Немногие заключенные переживают хотя бы семь лет такой жизни. Так что в Ваших же интересах преждевременно отринуть грёзы о жизни после отбытия наказания. Во избежание жестокого разочарования, так сказать. Итак, сейчас Вы вольны говорить так, как посчитаете нужным. И я уповаю, что Вы посчитаете нужным как можно более подробно ответить на вопросы человека, от настроения которого, на протяжении нескольких лет или месяцев, будет зависеть Ваша жизнь. Мы друг друга поняли?

- Полагаю, да.

- Превосходно. Первый и самый важный вопрос – зачем?

Вильгельм Карлович не понимал, принимал ли он в тот момент участие в допросе. Собеседник утверждал, что «нет», но ему от чего-то казалось, что «да». Еще полгода назад он бы жутко испугался и этого человека, и этого места, и этих вопросов. Но к суровой обстановке в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, по какой-то причине, довольно быстро привыкаешь. Привыкаешь к допросам, к побоям, к угрозам. Странно, но все это проходит, как только перестаешь этого бояться. И понимаешь, в каких обстоятельствах оказался и где твое место. Двадцать лет особого содержания, назначенных верховным судьей специально, чтобы не оказывать такую щедрую милость как быстрая смерть. Вильгельм Карлович уже в феврале понял, что эти двадцать лет, по большому счету, теперь его главное богатство. Все самое страшное с ним уже произошло. Хуже уже точно не будет. А если будет – то это совершенно нормально и предсказуемо. Самое страшное в жизни – это неизвестность. А жизненная ситуация была ему совершенно ясна, понятна и известна. Что в огромной степени добавило если не бесстрашия, то смирения и спокойствия.

Фон Берг чувствовал, что должного эффекта его интонации не производят. Он настолько привык, что любой его собеседник начинает трястись и раболепствовать, что спокойствие сидящего перед ним заключенного повергало его в недоумение и даже, в определенной степени, заставляло проникаться уважением. Но все положительные мотивы он от себя старательно отгонял. Ведь перед ним сидел враг царя и отечества. А жизнь научила его тому, что таким людям поблажек давать нельзя. Они не заслуживают снисхождения и уважения. Только смерти. В данном случае – медленной и мучительной.

- Что Вы имеете в виду под этим вопросом? Зачем мы организовали восстание, или зачем именно я принимал в нем участие?

- Ваша персона мне абсолютно не интересна.

- Понимаю. В таком случае, раз уж я, по Вашему утверждению, пока еще относительно свободный человек и могу свободно выражать свои мысли, могу ли я задать Вам встречный вопрос?

- Не возражаю.

- Зачем, по Вашему мнению, мы это делали?

- Газеты, журналы и фельетоны: все в один голос утверждают, что это была попытка дворцового переворота. Причем даже не в пользу особы императорских кровей. Вы воспользовались коротким моментом безвластия, чтобы со всей вероломностью и коварством захватить трон и усадить на него диктатора. Трубецкого или Обленского, версии немного разнятся. Вы пошли против своей страны, против Российского Императора, а значит, и против самого Господа Бога. Не для благой цели, а для банальной и подлой смены власти в пользу людей, обложивших молодых солдат и офицеров абсурдными и лживыми идеями. И я не знаю, насколько эти утверждения верны, но я не вижу ни одной причины с ними не соглашаться. Потому как все эти утверждения логичны и выглядят как правда. Вина всех участников восстание доказана справедливым судом.

- Справедливым судом победителей, господин комендант.

- Намекаете на ангажированность? Вздор, геррКюхельбеккер. Вот сейчас, например, я сделаю неприятный для себя шаг и обращусь конкретно к Вашей персоне. Когда я получил донесение о Вашем сюда назначении, там было написано, что наказание Вы будете отбывать не за идеи и помыслы, а за покушение на убийства. Или возьметесь утверждать, что это ложь?

- Частично.

- То есть в Великого князя Михаила Павловича[11] вы не стреляли?

- Нет. Я был далеко от него, с другой стороны площади. Я не смог бы в него выстрелить, даже если бы захотел.

- Чем докажете Ваши слова?

- Своим приговором, как ни странно. Когда Яновский передаст Вам мои бумаги, Вы сможете прочесть, что сперва, я был осужден на смерть. Помиловали меня по величайшему распоряжению Михаила Павловича. Не потому ли это случилось, что справедливый Императорский суд поставил себе целью уничтожить каждого из нас и вычеркнуть наши имена из истории в назидание тем, кто мог бы осмелиться повторить то, что сделали мы? А Михаил Павлович, в свою очередь, будучи честным человеком и истинным дворянином царских русских кровей, проявил сочувствие к несправедливо осужденному человеку.

- Точно также он мог простить Вас и проявить великодушие. Вся власть от Бога. А Бог – милостив. Ваши слова звучат не убедительно. Может, еще скажете, что в генерала Воинова тоже не Вы стреляли?

- Нет, в этой части приговора все верно. Вот только я скорее не стрелял, а отстреливался, когда он вел свой полк против гвардейцев, которые долгое время не давали ввязать себя в стычку.

- Да, я слышал, что вы стреляли в него дважды из двух разных пистолетов практически в упор. И не попали.

- Это действительно так. Оба пистолета дали осечку.

- Как это могло случиться?

- Понятия не имею. Если честно, господин комендант, у меня с молодости со стрельбой не очень складывалось…

- Молчать! – генерал Фон Берг стукнул по столу и убрал потухшую трубку в верхний ящик стола, - Вы пытались убить моего боевого товарища! Человека, с которым я прошел сотни верст бок о бок, после сражения при Березине! Вместе с ним мы гнали самого Наполеона как площадную шавку! И Вы еще смеете отшучиваться по поводу покушения на него?!

- Господин комендант, видит Бог, я не отшучиваюсь, а говорю от чистого сердца.

Генерал фон Берг был полон негодования и ненависти. Он вспоминал, как будучи отроком, прогуливался в окрестностях отцовской усадьбы в Лифляндии. Увидав, как крестьянские мальчишки пытались повесить на суку дерева какую-то дворняжку, он подошел и стал яростно их отчитывать за это. А еще он изо всех сил пытался понять, что побудило этих детей к этому поступку. По какой-то причине, природа вещей в этой жизни интересовала его больше всего. У всего должна быть причина и следствие, и если в каком-либо проявлении он не видел связи между этими вещами, он чувствовал жуткий дискомфорт. Как будто что-то чешется, а почесать нельзя. Вот и с заключенным Кюхельбеккером было такое же чувство.

- Зачем вы пытались свергнуть Императора? Зачем хотели установить диктатуру? Зачем покушались на жизнь офицеров и чиновников Российской империи? Отвечайте немедленно!

- Если позволите, - Вильгельм Карлович откашлялся и положил скрещенные ладони на стол, - Я начну с главного.

В наш план не входило свержение царской семьи. С Вашей точки зрения мы поступили, безусловно, подло. Вышли на главную площадь столицы, к зданию Сената, при оружии, и все это в момент безвластия. Но разве мы это безвластие учинили? Его Величество Император Александр I ушел из жизни довольно неожиданно. И после его смерти его братья стали играть престолом в «горячую картошку». Сперва всех привели к присяге в Константину Павловичу, затем попросили переприсягнуть Николаю Павловичу. И все это в течение одного месяца: с середины ноября, по середину декабря! Кто в этом виноват? Неужели мы? Конечно, мы просто не могли не воспользоваться ситуацией.

Еще до того, как я выпустился из лицея, по всей России, преимущественно в больших городах, стали образовываться офицерские кружки по политическим интересам. Их образовывали офицеры Российской Императорской армии, которые некоторое время были расквартированы в побежденной нами Франции. Они там жили, видели эту страну изнутри. И поняли, что жизненный уклад в ней является передовым, и если не распространить эти идеи здесь, в России, то победа над Наполеоном будет для нас не только самой яркой, но и самой последней. Так были образованы «Союз спасения», «Союз благоденствия», «Северный союз», «Южный союз» и многие другие кружки, поменьше. Цели у них были общие: ограничение самодержавия, отмена крепостного права и принятие конституции, перед которой все будут равны. Все мы хотели парламентскую монархию, вместо абсолютной. Потому как если все решения в стране принимаются одним единственным человеком – это может быть чревато при нынешнем устройстве мира. Политическую ошибку может совершить и группа лиц, принимающих решения. Но это как минимум парламентская система сдержек и противовесов. Решение не может быть принято на пустом месте, оно должно быть аргументировано и принято большинством. Так уменьшается вероятность неправильного решения.

С крепостничеством все еще более очевидно: несвободный крестьянин с каждым годом превращается из «кормильца» в «якорь». Так как не является полноправным участников рынка. А, следовательно – беднеет, постоянно обираемый помещиком, которому принадлежит. Если не развивается крестьянское хозяйство – не развивается вообще ничего, в том числе промышленность. И это было нормально в далекие феодальные времена, но сейчас, в эпоху развития международных рыночных отношений, крепостничество – это преступление против здравого смысла.

Про конституцию объяснять что-либо не вижу смысла. Народу нужен закон, который гарантирует ему безопасность. Только в этом случае возможно экономическое развитие. Разумеется, все это не мои идеи. Это то, что я подчерпнул от Пестеля, Рылеева и Муравьева-Апостола. Их ведь повесили именно за то, что они додумались до того, о чем я сказал выше. Были ли попытки донести эти идеи до Государя Императора мирным путем? Разумеется. Вот только кончались они всегда чьим-либо заключением или ссылкой. Поэтому все наши кружки стали тайными сообществами. И, да, мы выжидали своего часа. Часа, когда нас вынуждены будут выслушать.

Этим часом и стал момент безвластия, когда братья Императора Александра I стали пытаться переложить престол друг на друга. И мы вышли на Сенатскую площадь. Московский и Гренадерский полк, и матросы Гвардейского морского экипажа – всего три тысячи штыков, заранее подготовленных участниками тайных сообществ. Мы хотели захватить Зимний дворец и Петропавловскую крепость, взять в заложники видных членов Сената и Императорской семьи, чтобы вместе с ними составить и подписать документы об ограничении самодержавия. Иными словами – заставить правящие круги нас выслушать. Но генерал-губернатор Санкт-Петербурга, граф Михаил Андреевич Милорадович, со всей свойственной себе самоотверженностью, выехал к нам, дабы убедить разойтись и присягнуть новому императору Николаю I. Между ним и Оболенским завязалась словесная перепалка. Оболенский решил припугнуть Милорадовича, махнув в его сторону штыком, но случайно при этом ранил генерала. А стоявший рядом Каховский, мучавшийся чувством вины за то, что не смог выполнить приказ радикального крыла «Северного общества», заключавшийся в том, что Каховский должен был лично проникнуть в Зимний дворец и убить Николая Павловича, чтобы растянуть момент безвластия, решил проявить «храбрость» и выстрелил Михаилу Андреевичу в спину из пистолета. С того момента наш выход на Сенатскую площадь был справедливо расценен как вооруженное восстание и на нас двинулись войска. А дальше Вы знаете. Мы отбили две конных атаки графа Орлова, решившего подавить восстание самым жестким методом. К вечеру, когда Николай Павлович согнал к площади силы, в четыре раза превышающие наши, генерал Сухозанет начал обстрел наших рядов из артиллерии. Мы были разбиты надвое: часть отступала к Неве, часть к Адмиралтейству. Первые проваливались под лед, раскалываемый ядрами из пушек, вторые гибли при линейном обстреле, которым командовал генерал Воинов. Треть из нас погибла. Видных деятелей движения на суде окрестили «декабрьскими мятежниками», или просто «декабристами». Пятерых казнили. Сто двадцать человек осудили на каторгу или сослали в Сибирь. И вот я здесь. Если бы не дурак Каховский – все могло бы сложится по-другому. Но, как и любая политическая сила, наше движение было расколото на два крыла незадолго до восстания. И среди нас были те, кто жаждал кровопролития и немедленной революции. Конечно, их было меньшинство. Но этого меньшинства хватило, чтобы загубить все дело.

- То есть, - генерал фон Берг презрительно усмехнулся и сложил руки на животе, - Вы утверждаете, что в поражении виноват раскол в ваших рядах?

- В том числе. Удалось ли мне, господин комендант, достаточно подробно объяснить, зачем мы вышли на площадь?

- Да, вполне. Вот только все ваши идеи и цели – полная чушь. Поэтому вы и проиграли, а отнюдь не из-за раскола в ваших рядах. Вы только послушайте себя. Офицеры, расквартированные в побежденной стране, решают принести жизненный уклад побежденных в стан победителей? Вы серьезно? Российская Империя – это страна, победившая в самой крупномасштабной войне за всю историю человечества. Мы победили Великую Армию, и гнали Наполеона до самого острова святой Елены, где он умер как собака. Наш Государь Император получил звание Спасителя Европы. Вся наша великая держава ликовала и воздавала почести героям войны. В том числе Вашему дальнему родственнику – князю Михаэлю Андреасу Барклаю де Толли[12]. С Божьей помощью мы одержали победу над врагом, поработившим полмира. И ваша шайка доморощенных революционеров решила убедить нас, что мы можем быть уязвимы? После величайшей победы? Это просто курам на смех!

Или вот Вы сказали про ограничение власти самодержца. А власть Бога вы ограничить не хотели? Равный закон для всех? Вы хотели, чтобы крестьянское быдло обладало такими же правами как я, человек проливавший кровь на поле брани? Знаете, до сегодняшнего дня, я считал всех восставших глупцами, а их руководителей – подлецами и подонками, коим, несомненно, самое место на эшафоте. Но Вы изменили мое мнение. Теперь я уверен – вы все безумцы. И ваш разум был одурманен либерально настроенными подлецами, возжелавшими императорской власти. Прикрываясь идеями всенародного благоденствия, вы хотели богатства и власти. Как и все на этом свете. Но вы решили совершить преступление даже страшнее того, что совершил Наполеон. Он хотел отобрать власть и богатства у других стран, а вы – у своей. Надеюсь, Вы поняли, в чем ваша ошибка.

- В чем была наша ошибка, я понял, когда еще сидел в Трубецком бастионе. Мы предлагали решение проблем, которые еще не наступили. Но наступят они обязательно. Мы хотели решить их превентивно, не понимая, что нельзя сподвигнуть правящие круги к переменам, даже если являешься их частью, пока беда не встанет непосредственно на пороге. И достаточной поддержки простых горожан во время восстания мы не получили по той же причине: пока в самой столице люди не начнут умирать с голоду, перемен не будет. Вот наша ошибка. Не то время, не то место. Но идеи были правильные. И ни Вы, ни Господь Бог меня в этом не разубедят.

- Как бы то ни было, я благодарю Вас за объяснение. Теперь мне все совершенно понятно. Газеты не врут. И вы здесь поделом и по праву. Однако остался еще один вопрос, который не дает мне покоя. Как так получилось, что чистокровный немец стал интересоваться судьбой русского крестьянства? Причем настолько сильно, что вышел с оружием в руках на главную площадь столицы.

- Простите, я не понимаю вопроса.

- Бабушка нынешнего императора была чистокровной немкой[13]. Почти все её дети и внуки взяли в жены представительниц германской аристократии. Вся династия Романовых на сегодняшний день – немцы по крови, а значит по духу и разуму. Только немецкий дух и разум может принести порядок русским, как это уже не раз бывало. Германцев призывали на княжение, у германцев учился воевать Петр Великий. Мы дали этой стране возможность выбраться из навозной ямы, в которую постоянно норовит попасть русский народ. Немецкая аристократия в Российской Империи – одна из самых влиятельных и богатых. И Вы, геррКюхельбеккер, ее непосредственный представитель. Что конкретно Вас не устраивало?

- Прежде всего, господин комендант, я не немец, а верноподданный Российской Империи, которая является домом для множества национальностей. А Вы, с позволения сказать, рассуждаете как масон.

- Все правильно, ведь я действительно состою в масонской ложе. Поэтому я считаю, что Вы не просто предали своего императора, свою страну и своего Бога. Вы предали собственный священный немецкий народ, встав на сторону русского крестьянства. Вы не просто преступник, вы изгой в полном смысле этого слова. Поэтому я надеюсь, что Ваши последние дни в стенах этой крепости будут наполнены мучениями и страданиями.

- Да будет так. Как говорят на нашей с Вами исторической родине – jedemdasseine[14]. Однако я все равно не понимаю, чем вызываю у вас такую ненависть. Да, с Вашей точки зрения я совершил преступление. Но ведь я наказан за него, наказан достаточно сурово. Этот вопрос закрыт.

- После вашей выходки в декабре прошлого года, и после воцарения Николая Павловича, была учреждена жандармерия. Тайная полиция, которая очень скрупулезно выискивает врагов императора. Теперь лишнего слова нигде ни сказать, ни написать нельзя. Солдатская муштра приобрела масштабы, которые не снились даже Павлу I. Несколько жандармов так и вовсе поселились у меня в штабе, допросы и проверки устраиваются чуть ли не каждую неделю. И это у меня, на северных рубежах. Представьте, каково моему брату, несущему службу в столице. Вся Россия почивала на лаврах после великой победы, благоденствовала и здравствовала по-настоящему. А теперь она в постоянном ожидании удара, на военном положении. Всей стране петлю на шее затянули. И все это по Вашей милости.

- Не только по моей.

- Не только. Но в моей тюрьме сидите Вы. И винить во всем я буду именно Вас. Поэтому если в один прекрасный день вас накажут шпицрутеном ни за что, или обделят тюремным пайком – не удивляйтесь. Я лично прослежу за тем, чтобы Ваша жизнь здесь была невыносимой. А теперь пошел вон из моего кабинета, гаденыш.

Вильгельм Карлович был рад выйти на свежий воздух, в кабинете было душновато. Может из- за того, что помещение давно не проветривали, может из-за напряженной беседы. Но он был очень доволен видом закатного солнца и запахом весеннего ветра. Он вздохнул полной грудью, стоя на крыльце дома коменданта, и легкая улыбка осенила его лицо.

- Чего лыбишься то, Фафелькухель? – сказал Лукьян и грубо стащил заключенного с крыльца, - Шагай в камеру давай!

Вильгельм Карлович шел бодрым шагом. Настроение было отличное. Настолько хорошее, что душе хотелось петь. Прокручивая в голове последнюю часть беседы с генералом Бурхардом фон Бергом, в которой тот решил обвинить своего собеседника во всех несчастьях, он вспомнил слова одной старой песенки, и стал напевать сперва, тихонько, потом все громче:

«Да, это я в твоем ужасном сне,

Да, это я по ночам прихожу к твоей жене!

Да, это я в твоем похмельном бреду,

Да, это я вслед за тобой иду!

Да, это я в твоем подъезде стоял,

Да, это я, это я в тебя стрелял!

Да, это я! Да, это я! Да, это я! »

- Твою мать! – вскрикнул Савелий и дал заключенному пинка, - Кабурдохель, ты совсем спятил что ли?

- А что не так?

- Не так? Ты охренел песни горлопанить посреди крепости?!

- Господин сержант четко рассказал мне перечень запретов. «Петь посреди крепости» в этом списке не числилось, - увидев полные непонимания выражения лиц своих конвоиров, он добавил:

- Что, пою плохо?

- Да нет, нормально поёшь, - сказал Лукьян, махнув рукой.

- Странный ты мужик, Папельцумер. Ей Богу, странный. Вот чего ты ржешь опять?

- Папельцумер! Это очень смешно! – искренне захлебываясь смехом, отвечал Вильгельм Карлович.

- Надо будет на досуге решить, что делать с его именем.

- А что с ним делать? Мы его каверкаем, ему вот тоже, похоже, по душе, - Лукьян поправил ремень мушкета на плече и подтолкнул смеющегося заключенного вперед, - По-моему все и так неплохо.

- Да ну? А если высокое начальство изволит нагрянуть? А мы тут ухахатываемся как идиоты! Да и об клички, что мы придумываем все равно язык сломать можно. Надо же как-то к нему обращаться в случае чего.

- Фамилию можно выучить.

- Нет уж, не для того на военную службу устраивался, чтобы голову забивать всякой ерундой.

- Ну, и как нам его называть?

- Друзья зовут меня Вилли, - сказал Вильгельм Карлович, остановившись перед воротами башни.

Воротная дверь резко распахнулась, едва не задев подошедший конвой. Двое солдат выволокли какого-то заключенного. Он вырывался, рыдал и громко кричал.

- А ну, посторонись! – приказал один из солдат и толкнул Вильгельма Карловича в плечо.

Тот отпрянул и бросил беглый взгляд на своих конвоиров. Те, судя по всему, решили повременить с препровождением заключенного в камеру.

- О, представление началось, Какельмастер! Смотри, будет интересно! – весело сказал Лука, разворачивая заключенного в сторону небольших деревянных колодок, стоявших неподалеку от башни.

- Стойте! Скоты! Сволочи! Мерзавцы! Отпустите меня! – рыдая, кричал несчастный.

Его бросили на землю и стали бить ногами. Один из конвоиров несколько раз ударил его прикладом мушкета. Заключенный умолк, но продолжил плакать.

- Еще одно слово, гнида – я тебя до смерти засеку! Понял? – спросил один из солдат, взяв несчастного за горло.

Тот усердно закивал, закрыв лицо руками.

- Игнатич, за что его? – спросил Савелий, обратившись к фельдфебелю.

- Молиться громко вздумал. Говорили же дураку – ни слова на втором бое[15] башни.

Никодим Игнатьевич достал кисет с махоркой и на скоро забил трубку. На происходящее он смотрел без особого интереса. В отличие от простых солдат. Они свистели и улюлюкали, пока провинившегося заключенного закладывали в колодки, расположенные на уровне его пояса. После этого, один из солдат вытащил изпод ложа своего мушкета шпицрутен, заголил спину заключенного и стал разминать кисть.

- Это наш Павлуша, - сказал Савелий Вильгельму Карловичу, - дюже он вашего брата сечь любит. Эх, как он его сейчас приложит! Загляденье одно. Смотри, да на ус мотай, Вумергафель. Как бы завтра тебе в этих колодочках не оказаться!

Получив тычок в бок, Вильгельм Карлович начал всматриваться в лицо человека в колодках. Совершенно очевидно, что он оказался здесь по той же причине, что и он. Но лицо его было настолько искажено гримасой ужаса и страха, что знакомых черт в нем обнаружить не удалось.

Тонкий пластичный ружейный шомпол рассек воздух, легкое движение кисти, и – удар. Нечеловеческий вопль вырвался из глотки истязаемого, и, казалось, разнесся до окрестных деревень. Кровь хлынула на молодую, коротко скошенную травку. Солдаты рассмеялись. Происходящее явно доставляло им неподдельное удовольствие. Кто-то крикнул:

- Бей пониже, Павло! Чтоб кровью завтра ссал!

Крик все не унимался. Напротив, становился громче. Второй удар Павел нанес с подскока. Раздался еще один крик. Гораздо громче предыдущего. От боли и напряжения у заключенного моментально испарились слезы с лица. Оно стало багровым, искривленным и совершенно сухим. Стряхнув кровь с шпицрутена, Павел сразу же нанес третий удар. Крик перешел в отчаянный визг. Будучи не в силах наблюдать эту картину далее, Вильгельм Карлович закрыл руками уши и зажмурил глаза. Но сразу же получил пинок ниже спины от своих конвоиров.

- Смотри давай! В воспитательных целях! Не увиливай! – сказал Лукьян и расхохотался.

Солдаты продолжали наслаждаться зрелищем. Кто-то свистел, кто-то аплодировал, кто-то просто заливался смехом. Картина, конечно, не самая приятная, но вполне объяснимая: нет для крестьянина большей отрады, чем смотреть, как секут дворянина. Больше радости было бы лишь в том случае, если бы дворянин был немцем. При этой мысли у Вильгельма Карловича засосало под ложечкой, а по спине пробежал легкий холодок. Павел замахнулся для четвертого удара, и со всего размаху уже собирался было приложить закованного в колодки человека, но тут подошел ротмистр Яновский.

- Так, это что это вы здесь устроили, господа служащие Кексгольмского гарнизона!? А ну быстро разошлись по постам, а не ровен час сами в эти колодки попадете! Устроили тут бродячий цирк!

Веселье тут же оборвалось, и солдаты разбежались по своим постам. Яновский сурово посмотрел на Вильгельма Карловича.

- А Вы чего изволили застыть? Особое приглашение нужно? Марш в башню!

Вильгельм Карлович этому приказу был вполне рад.

- Зачем из наказания балаган устраивать? – Яновский обратился к Павлу и его напарнику, - Зачем, я вас спрашиваю?

Ответа не последовало.

- Почему до крови?

- Он Никодима Игнатьевича скотом и сволочью обозвал.

- Он в казематах сидеть, и мучатся, до конца жизни должен. Так повелел сам Государь Император. И ты его жизнь спустя две недели пребывания завершить решил?

- Так ведь, господин ротмистр, косточка белая, вот и шкурка тонкая. А так я только по лопаткам охаживал, ливер не тронул. Взгляните вот. Очухается за пару дней, ничего с ним не станется!

Николай Андреевич прищурил глаза, скривил губы и спустя мгновенье сказал:

- Заканчивайте.

Затем, резко развернулся на каблуках и пошел обратно в свой дом. По дороге он еле слышно ворчал что-то вроде «устроили тут балаган, вашу мать». Вильгельма Карловича повели в башню. Вход на второй бой, как оказалось, осуществлялся с деревянной лестницы, пристроенной сбоку башни, а не с первого боя, как сперва можно было подумать. Где-то на третьей ступеньке послышался звук четвертого удара шпицрутена и еще один душераздирающий крик. Когда Савелий открыл входную дверь второго боя, послышался пятый удар, но крика за ним уже не последовало.

- Готов, мерзавец! – обрадовался Лукьян.

- Да, Пашка дело знает! Так, Пупельдофер, все правила помнишь?

Вильгельм Карлович кивнул.

- Тогда заходи, милости просим.

В центре круглого зала второго боя башни стояла маленькая печка. Труба от нее выходила в одно из окон, коих насчитывалось три. Все, разумеется, заколочены. Единственным источником света в помещении была открытая дверь. Даже креплений подфакела и лампы на стенах не наблюдалось. Вокруг печки, примыкая к стенам, было обустроено девять камер с деревянными решетками. Стенки между камерами были, разумеется, глухие. На каменном полу кое-где была набросана солома и ветошь. Пахло сыростью и гарью от печи. Да уж, в Трубецком бастионе условия были куда лучше. В целом, именно так Вильгельм Карлович всегда и представлял себе темницу. Темно, холодно, и говорить запрещено. Полная изоляция. Полное уединение. При этой мысли он даже позволил себе улыбнуться уголком рта. Двери всех камер, кроме одной, были открыты нараспашку. Вильгельм Карлович развел руки и вопросительно посмотрел на конвоиров.

- Чего тебе? А, выбирай любую. Кроме запертой. Та за твоим братом по несчастью уже закреплена.

Вильгельм Карлович выбрал вторую камера справа от входа, справедливо рассудив, что именно она находится ближе всего к печке. Коль скоро придется коротать холодные вечера на каменном полу, близость к источнику тепла может положительно сказаться на продолжительности жизни.

Лукьян закрыл решетчатую дверь, задвинул наружную щеколду и повесил на неё небольшой замочек.

- Значит так, Мамельхахель, вот тебе солома и ветошь, соорудишь себе матрас. Чуть попозже Никодим Игнатьевич принесет тебе ведро. Гадить будешь через решетку. Остальное ты знаешь. Вопросы есть?

Вильгельм Карлович помотал головой.

- Ну и хорошо. Отдыхай пока.

Конвоирывеселясь удалились, шутя и коверкая фамилию второго заключенного этой башни. После того, как они заперли дверь, оказалось, что в темницу все же пробивается немного света. Окна были забиты сикось-накось. Правда, это в солнечный день. В пасмурную погоду здесь будет темно как ночью. Сколько Вильгельм Карлович не пытался, но соорудить сколько бы то ни было приличный матрас из предоставленных материалов у него не получалось. Да и кусок ветоши был коротковат: как ни ложись, какая-либо часть тела все равно каменного пола касается. Он решил не огорчаться по этому поводу. В конце концов – это вопрос сноровки. Да и большим количеством сена разжиться представлялось ему вполне возможным.

Вильгельм Карлович хотел было погрузиться в думы, воспользовавшись тишиной и уединением, но вскоре в камеру принесли заключенного, которого били шпицрутеном. Он был без сознания и весь в крови, но когда его проносили мимо камеры Вильгельма Карловича, свет из-за двери позволил ему рассмотреть лицо этого несчастного.

Им оказался Александр Иванович Якубович. Член одного из крыльев Северного тайного общества. Вильгельм Карлович не раз видел его на общих собраниях и даже несколько раз имел удовольствие общаться с ним лично. Не удивительно, что он не узнал этого человека, когда тот был в слезах и в колодках. В своей обыденности Александр Иванович представлял собой столп из самохвальства и высокомерия. Его детский нелепый подбородок был всегда так сильно вздет к небу, что при близком контакте, казалось, был способен упереться собеседнику в лоб. Своими пылкими речами, сопряженными с откровенными призывами к убийству императорской семьи, он селил жар в сердца молодых и горячих корнетов. Выступал он всегда энергично и категорично, утверждая, что повторить успех Великой Революции[16] им не суждено, если не устранить истинный источник тирании – то есть, царскую власть как таковую. Даже Бестужев, будучи лишенным всяческой симпатии к особам царских кровей, находил идеи Якубовича чересчур радикальными. Словом, на собраниях сообщества Якубович определенным образом отличался и выделялся. На последнем из них – кричал о необходимости захвата Зимнего Дворца громче всех. Позже, четырнадцатого декабря, на Сенатской площади он тоже отличился.

Собственно, главы Северного Общества в целом относились к Якубовичу насторожено. Ибо за его горделивыми речами стояло его небезызвестное прошлое. Первый факт, смущавший его, по большей части, военное окружение, заключался в том, что Александр Иванович, будучи двадцати лет отроду и относясь к верхней ветви столбового дворянства, каким-то чудесным образом пропустил войну с Наполеоном. И это при том, что мобилизованы были даже дети мелкоземельных помещиков. Словом все, кто мог позволить себе лошадь. Семья Якубовичей всегда была баснословно богата, и могла снарядить своего старшего сына на войну в два счета, предоставив ему не только боевого, но и гужевого и подменного коня. Плюс купленное звание, да пару адъютантов в придачу. Но вместо этого, Александр Иванович проучился в Московском пансионе на три года больше, чем того требовалось, тем самым воздержавшись от войны с Наполеоном.

Однако, вечно в пансионе он учиться не мог и таки покинул его сразу после окончания войны. Сразу же попал в лейб-гвардейский полк, получил звание корнета и так бы и жил-поживал, да добра наживал, но вот случилось ему однажды быть секундантом на дуэли двух своих сослуживцев. Высшее начальство прознало об этом и Якубович, был отправлен служить на Кавказ как нежелательный элемент. Собственно, многие провинившиеся офицеры наказывались именно таким образом. Вильгельму Карловичу вообще казалось, что он был чуть ли не единственным, кто в свое время отправился на Кавказ по своей собственной воле.

Говорят, что примерно в это время с Якубовиче стали проявляться противомонархисткие настроения. Свое наказание он считал жутко не справедливым. Видимо потому, что не удосужился изучить дуэльный кодекс: секундант – это лицо, отвечающее за надлежащее состояние дуэльного оружия. Не говоря уже о том, что именно секунданты договариваются о времени и месте дуэли. Посему – они полноправные её участники. Якубович еще легко отделался, вполне мог и звания лишиться. Тем не менее, он со своим наказанием был в корне не согласен. Он считал себя пострадавшей стороной, по отношению к которой зажравшаяся власть проявила неуважение и произвол. Как можно обратить свой гнев в правильное русло он тогда еще не знал, посему всецело сконцентрировался на военной службе. На Кавказе он пробыл без малого шесть лет, дослужился до капитана, и заслужил право вернуться в столицу. В его послужном списке значились многочисленные успешные набеги на поселения горцев. Правда, его сослуживцы, коих в рядах декабристов было предостаточно, все как один утверждали, что эти набеги совершались в моменты, когда боеспособная часть мужского населения в ауле по той или иной причине отсутствовала. Ну, как говориться, совершенно не важно что ты сделал, важно – как ты за это отчитался.

Прознав о том, что в столице уже несколько лет действуют тайные кружки и общества политического толка, ставящие своей целью создания парламентской монархии и то и вовсе республики на территории Российской империи, Александр Иванович тот час же влился в это движение и прослыл активном его деятелем. Все действия, правда, ограничивались громкими заявлениями и амбициозными высказываниями, что не помешало Якубовичу в кратчайшие сроки заработать себе имя и авторитет среди протестного движения. Следует упомянуть о том, что Северное тайное общество представляло из себя единую организацию с централизованным руководством лишь до марта двадцать четвертого года. После этого, в его рядах произошел некий разлад. Абсолютное большинство его членов выступало за мирное урегулирование противоречий и целью декабрьского восстания видели именно волеизъявление, а не открытый военный конфликт. Однако, были и те, кто хотел решить проблему иначе.

Радикальное крыло Северного общества доверило Якубовичу возглавить операцию по захвату императорской семьи в Зимнем дворце. Пока внимание Милорадовича и Бенкедорфа[17] будет отвлечено на Сенатскую площадь, Якубович должен был ворваться во дворец, взять там всех в заложники и далее вести переговоры об ограничении власти императора и подписанию конституции. Однако, когда Вильгельм Карлович и его единомышленники вывели солдат на Сенатскую площадь, Якубович повел себя по меньшей мере странно. Во-первых: он наотрез отказался штурмовать Зимний дворец и распустил свой вооруженный отряд. Во-вторых: после выстрела Каховского, он и вовсе перебежал в расположение войск Его Величества Императора Николая Павловича. Что он там делал – остается загадкой. После конной атаки графа Орлова, он снова пришел к восставшим и стал лепетать что-то несуразное: умолял прекратить, разойтись и попросить прощения у Императора за доставленные неудобства. Потом опять удалился в стан подавителей мятежа. К слову, очень вовремя – за полчаса до артиллерийского обстрела. Что происходило у него в голове? О чем он думал? Зачем он так поступил? У Вильгельма Карловича была вполне внятная теория на этот счет. Якубович, заполучив на Кавказе навык лихих атак на безоружных людей, видимо, думал, что увидев вооруженных людей на Сенатской площади, консервативные ряды столичного дворянства (включая военных офицеров) тот час же опустят руки, закроются по домам, и власть над городом в считанные минуты окажется в руках восставших. И вот тогда можно будет без проблем ворваться в беззащитный Зимний дворец. На самом деле, Вильгельм Карлович не исключал, что так думали многие представители радикального крыла их общества. Неожиданное восстание должно было всех застать врасплох и обезоружить. Ни Якубович, ни Каховский, ни даже Облонский, конечно, не знали, на что способен Николай Павлович, почувствовавший угрозу своей семье. Они думали, что он не сориентируется, не успеет среагировать. Но он успел.

Якубович, судя по всему, запаниковал. Он быстро понял, чем все это дело закончится. И понял, что после подавления восстания, взятые под стражу соратники под угрозой смерти, безусловно, в красках расскажут Бекендорфу о том, как декабрист Якубович призывал штурмовать Зимний и убивать представителей рода Романовых. Может быть, своей беготней он надеялся вымолить себе прощение у Императора, выдав себя за переговорщика и посредника. Может искренне верил, что сможет остановить наметившееся кровопролитие. Но, раз уж он сейчас валяется весь в крови на пучке соломы, укрытой ветошью, видимо, на допросе, который лично проводил Николай Павлович, Якубович с отчетом о своих действиях в этот раз не справился.

Его бросили в камеру, как побитую собаку. Заперли решетку, не оставив даже какой-нибудь ткани для перевязки или воды для промывки ран. Конвоиры вышли, заперли дверь, помещение погрузилось в полную тьму. Вильгельм Карлович подумал, что в первую очередь, когда Александр Иванович проснется, надо бы поинтересоваться, почему он так поступил, зачем предал своих товарищей и на что рассчитывал, раболепствуя перед императором, которого за час до этого намеревался убить. А потом решил, что не так уж это и важно. Какая разница, что предшествовало их пересечению в этом месте? Жизнь обоих разделилась на «до» и «после». Вот что важно. А еще важно, чтобы бедолага не умер сегодня в этой камере. По какой-то причине Вильгельму Карловичу внезапно стало его очень жаль.

Через пару часов Якубович очнулся. Очнулся и начал стонать. Еще через какое-то время к стону добавились слезы, причитания и хрипы. Он что-то бормотал. Звал маму. Оплакивал себя. Вильгельм Карлович изо всех сил пытался уснуть, но звуки из соседней камеры не могли позволить этому случится. Якубович рыдал весь вечер, всю ночь, а под утро потерял сознание снова.

VII

Последующие две недели прошли в темнице. Никодим Игнатьевич со всей ответственностью носил заключенным пищу, топил печку и выносил туалетные ведра. Якубович без остановки ныл и стонал. Понять его было вполне можно: раны на спине наверняка жутко болели, а единственная медицинская помощь, которая была ему оказана, заключалась в куске чистой белой ткани, принесенной тюремщиком.

То ли на пятый, то ли на четвертый день (в полной темноте дни отсчитывать сложно, быстро теряешь им счет), Вильгельм Карлович понял, что ему не столько досаждают холод, голод и тьма, сколько скулеж Якубовича. Общаться друг с другом, находясь в темнице, им было категорически запрещено. Но однажды Вильгельм Карлович не выдержал, когда среди бесконечных бормотаний и причитаний разобрал фразу: «За что они так со мной? Мы же стояли за них в тот день! Мы за них кровь проливали! »

- Мы?! – шипящим шепотом произнес Вильгельм Карлович, - Мы, черт бы Вас побрал!?

- Кто здесь? Господи, кто здесь? Кто говорит со мной?

Судя по звукам, Якубович забился в самый угол своей камеры и укрылся ветошью. Видимо, всё это время новому заключенному удавалось вести себя так тихо, что Якубович, будучи совершенно погруженным в свои страдания, даже не заметил, что в башне он теперь не один. И это несмотря на то, что свет от распахнутой двери во время посещений Никодима Игнатьевича, частично падал на камеру Вильгельма Карловича. Первой его мыслью, разумеется, было представиться Архангелом Михаилом и обрадовать Якубовича вестью, что тот умер и попал в рай. Однако он все же решил не причинять и без того покорёженной психике бывшего капитана еще больший ущерб.

-Это Вильгельм Кюхельбекер.

- Кто?

- Кю-хель-бекер.

- А, о… Здравствуйте, - судя по всему, Якубович был несколько смущен, - Вильгельм Карлович, а как Вы здесь…?

- Так же, как и Вы, Александр Иванович.

- Боже! Боже, какое счастье! Я теперь не один в этом аду!

- Александр Иванович, прошу Вас, говорите шепотом. А то, не ровен час, опять в колодки поведут. И меня вместе с Вами.

- Колодки… Поганое быдло! Неблагодарное сволочьё! Мы же хотели для них лучшей жизни! А теперь они нас секут как скот! Нас, дворян! Представителей высшего сословия! – в голосе Якубовича звучали истерические и панические нотки. Несмотря на замечание, голос он снизить не пожелал.

И опять это «мы». Вильгельм Карлович решил промолчать на счет него. Споры и диспуты о вкладе лично каждого мятежника в события декабря прошлого года будут вестись потомками. Быть может, они найдут в этом какое-то удовольствие. Вильгельм Карлович не смог бы.

- Якубович, Вы больше не дворянин. Полагаю, Вас, как и меня, подвергли процедуре гражданской казни. В момент, когда над Вашей головой раздался звон переломленной шпаги, Вы стали никем. Уж не знаю, как теперь называется сословие, к которому мы могли себя причислить, но оно явно ниже по достоинству чем то, к которому относятся так глубоко презираемые Вами люди, исполосовавшие Вам спину. И чем быстрее Вы это поймете и примете, тем лучше будет для Вас. Попомните моё слово.

- Всё это чушь, Кюхельбекер. Наше происхождение даровано нам Богом, ибо всякая власть и достоинство от него исходит! Мои родственники подадут апелляцию! Дойдут до самого Государя Императора! И я выпархну отсюда, и месяца не пройдет!

- Если Ваши родственники осмелятся на такой шаг, то из Ваших родственников они превратятся в Ваших сокамерников. Мы больше не дворяне. Мы государственные преступники, покушавшиеся на жизнь и Государя Императора и на каждого члена императорской семьи в отдельности. И наша жизнь, ровно, как и наше происхождение, более гроша ломаного не стоят.

- Как легко Вас, Кюхельбекер, оказалось лишить дворянского достоинства!

- Моё достоинство не в происхождении кроется, Александр Иванович.

- Да как Вы…!

Якубович не успел договорить. Довольно скоро на лестнице послышалась тяжелая хромая поступь Никодима Игнатьевича. Дверь в темницу со скрипом распахнулась.

- Так, ну и что это мы тут чудим опять, а? – спросил он недовольным голосом, - Вам, заключенный Якубович, память шпицрутеном выбили что ли? А Вы, как Вас там… Камельберкут, тоже Пашиных ласк возжелали?

Молчание было ему ответом.

- Значит так, господа арестанты, я Вам прямо заявляю: никакого желания смотреть, как Павел будет сечь Ваши мятежные спины, у меня не имеется. На кровь я при Бородине насмотрелся предостаточно. Но я вас в последний раз предупреждаю: нарушения правил содержания в Кексгольмской крепости должны и будут караться по всей строгости. Хорошо, что вас, олухов, сейчас услышал только я. А если бы Николай Андреевич мимо проходил и услышал бы как Вы, заключенный Якубович, орете здесь, как в базарный день? Или господин комендант, не дай Бог? Вы в своем уме вообще? Так что во избежание вашего кровопролития и моего понижения, настойчиво прошу вас – заткнитесь!!!

Для каменного сооружения башня Кексгольмской крепости обладала феноменальной звукопроницаемостью. Позже, опытным путем, Якубович и Кюхельбекер выяснят, что безопасно переговариваться в ней можно только шепотом, причем настолько тихим, что его должно быть трудно разобрать даже собеседнику в соседней камере. Якубович боялся кровопролития, видимо та порка, все же, оказала какой-никакой воспитательный эффект. Вильгельм Карлович же боялся за карьеру Никодима Игнатьевича, так что с того дня было принято единогласное коллективное решение свести разговоры к минимуму.

Через несколько дней заключенных в первый раз повели на каторгу. Как и обещалось, она состояла в выделке сапог и ботинок. На первом бое башни, рядом с канцелярией тюремщика, между его же двумя чуланами, соорудили импровизированную скорняжную мастерскую. Вильгельм Карлович еще никогда не видел столько приспособлений неизвестного назначения в одном месте. Однако, это его нисколько не пугало. Он всегда питал страсть ко всему новому. Никодим Игнатьевич начал обучение с демонстрации лекал – шаблонов для обуви разного размера. Лекала прикладывались к кускам кожи, обводились углем, вырезались, сшивались, после чего подвергались вощению три раза. Обувь предстояло делать как с деревянной подошвой, так и с кожаной. Второй вариант был гораздо проще в исполнении, поэтому первую пробную пару оба заключенных делали полностью из кожи. Тюремщик сообщил, что первые три дня у них будут «пристрелочные», выработка (за невыполнение которой полагались шпицрутены) будет считаться с четвертого дня.

Как ни странно, у Якубовича дело начало спорится практически сразу же. Создавалось впечатление, что он обладал неким опытом на ниве сапожного дела. Он чрезвычайно ловко управлялся и с ножницами, и с шилом, и со всеми видами щипцов и игл. Первая пара крестьянских ботинок у него была готова буквально через пару часов.

- Заключенный Якубович, да у Вас талант, как я посмотрю! – радостно сказал тюремщик, - Похоже, в неволе не пропадете. Если научитесь рот на замке держать, конечно.

Лукьян и Савелий засмеялись. Конвоиры Якубовича подхватили.

Вильгельм Карлович никакими успехами похвастаться не мог. Собственно, всё, чего он добился за несколько часов работы – это исколотые пальцы, отдавленные щипцами ногти и четыре изуродованных куска кожи.

- Назад иголку, чтоб тебя! – педагогические способности Никодима Игнатьевичав какой-то момент, все же дали сбой, - Куда, куда ты нитку то тащишь, горе луковое? Выточку на голени-то как вырезал, вы посмотрите люди добрые! Хоть сейчас в Кунсткамеру отправляй!

Обе пары конвоиров прекрасно проводили время за этими причитаниями. На постах причин для веселья немного. А здесь – прям таки праздник какой-то.

- Батюшки святы, куда ты шов ведешь, мать твою? Здесь же носок начинается! Вбок тяни! Вбок я тебе сказал, черт бы тебя побрал! Нет, это же просто кошмар какой-то, наказание сплошное! Не рви узелок, зараза! Тьфу! Нитку переставляй теперь. Да не сюда, холера!!! Слушай, как там тебя!?

- Заключенный Кюхельбекер, господин фельдфебель.

- Вот скажи мне, Кюхельбекер, все немцы такие криворукие?

- Нет, только я, господин фельдфебель.

- Очень на это надеюсь, заключенный Кюхельмахер, иначе ох как нелегко Вашей нации придется!

- Кюхельбекер.

- Чего?

- Кю-хель-бекер, господин фельдфебель.

- Святая матерь Божья, - запричитал тюремщик, - Фамилию хрен выговоришь, а потом хрен запомнишь!

- Друзья зовут меня Вилли.

Никодим Игнатьевич приподнял левую бровь, шмыгнул носом и сразу не нашелся что ответить. Конвоиры многозначительно переглядывались. Якубович нарочито презрительно усмехнулся.

- С чего это ты решил своего тюремщика в друзья записать, а? – уперев руки в бока, спросил господин фельдфебель.

- Ни с чего особенного. Вот скажите мне, - продолжил Вильгельм Карлович, не отрываясь от работы, - Вам ранее приходилось быть тюремщиком?

- Нет.

- Вот и мне, представьте себе, ранее заключенным быть не приходилось. А новые должности, как мне видеться, лучше в кругу друзей осваивать, разве не так?

Никодим Игнатьевичзадумался, закурил трубку и ответил:

- Слушай, шельмец, ты пытался забрать жизнь у того, за кого я в свое время был готов отдать свою. И теперь мне в друзья набиваешься?

- Я просто хотел упростить Вам службу, лишив необходимости запоминать мою фамилию, господин фельдфебель. И, раз уж у нас зашел такой разговор, я никого не убивал. И уж тем более не поднимал руки на Российского Императора.

- Конечно, Фуфельцукер, - сказал Лукьян, - Всем доподлино известно, что по тюрьмам только невиновные и рассованы.

- Я не утверждаю, что я невиновен. Виновен, и еще как. Но не перед вами, господа военнослужащие. Разве что перед вашими убеждениями. И я отбываю каторгу. На мой взгляд – совершенно заслуженно. И я с уважением отношусь к вам и вашей службе. И даже к вашим убеждениям, хоть и не разделяю их. Так, где же здесь причина для вражды?

- Нет здесь причин для вражды, заключенный, - ответил Никодим Игнатьевич, - Но и брататься с тобой у меня никакого желания нет. А ежели хочешь достойного к себе отношения – научись сперва, зараза, ботинки справлять. Да чтоб их потом продать не стыдно было. Понял?

- Понял, господин фельдфебель.

Когда принесли обед, Вильгельм Карлович был крайне приятно удивлен. К привычной уже несоленой ячневой каше, по консистенции более всего напоминавшей рыбий клей, прибавился тушеный горох. Вкуса он, конечно, не прибавил, зато питательность блюда явно увеличилась. Воспользовавшись тем, что Никодим Игнатьевичушел обедать, а конвоиры, похоже, не особенно обращали на них внимание, Якубович решил завести такой разговор:

- Что, Кюхельбекер, перед чернью лебезить изволите?

- Откуда только Вы, Якубович, столько плохих слов знаете?

- Не уходите от ответа. Зачем Вы заискиваете перед этими скотами?

- Нам с этими, как Вы выражаетесь, «скотами», жить бок о бок не один месяц. А то и год. Сколько времени пройдет до следующей пересылки? Вы не находите, что нам бы лучше установить с этими господами добрососедские отношения? Не знаю как Вы, но я к себе с их стороны никакого пренебрежения не чувствую. Это вполне приятные люди. Почему же я не могу с ними подружиться?

- Как же низко можно пасть, - вздохнул Якубович, - А ведь Вы еще и месяца здесь не провели. Вы же сами, сидя в камере, уверяли меня, что мы для них «ноль», пустое место. И это в лучшем случае.

- Я считаю, что это никогда не поздно исправить.

- Водить дружбу с солдатней… Я предпочту остаться честным человеком и воздержусь от этих инсинуаций.

- Ваши понятия о чести от меня бесконечно далеки, Якубович.

- Что это Вы этим хотите сказать?

Завязавшийся было спор пресек вовремя вернувшийся Никодим Игнатьевич.

- Так, если на первом этаже не запрещено разговаривать, это не значит что вам, заключенные, можно здесь светские беседы за обедом разводить. Доедайте-ка свою кашу и за работу.

- Господин фельдфебель?

- Да, заключенный Кюхлен… Клюхлен…

- Можно мне немного посидеть там?

Вильгельм Карлович указал на скамейку, стоявшую около колодок.

- Не возражаю. Но в сопровождении конвоиров.

Сидя на скамейке, Вильгельм Карлович наслаждался теплым весенним солнышком. Оно приятно пригревало и ласкало кожу. Его слегка резковатый, но такой приятный и вожделенный свет, просвечивал прикрытые веки и заставлял просыпаться радость в сердце. Ветер с Вуоксы нёс свежеть, прохладу и запахи прибрежных трав: осоки, камыша и кислицы. Повсюду благоухала налившаяся первым соком весенняя травка. Насекомые то и дело летали туда-сюда по своим неотложным делам. Вильгельм Карлович дышал полной грудью, улыбался и наслаждался каждым моментом проведенным на этой скамейке.

- Ты выглядишь чересчур счастливым. Для каторжника, - подметил Савелий.

- Вы считаете?

- Ага. Мы тут с Лукьяном грешным делом начинаем думать, что ты разума лишился. Обезумел, то бишь.

- Отнюдь, господа конвоиры.

- Тогда что ж ты такой довольный то, Крамельцохер? Ты загремел всему честному миру на зависть. Еще и на особое содержание. На четверть века почти. Вот что ты веселишься? Я не пойму.

- Ну, во-первых: посмотрите, какая над моей тюрьмой стоит великолепная погода. А во-вторых: я не считаю, что со мной случилось что-то плохое. Вот представьте себе: идете Вы по улице в конце зимы, когда сосульки длинною десять аршин, а то и больше. И вот, невнимательный рабочий на крыше одного из домов, не слышит скрипа снега под Вашими сапогами, и не замечает Вашей размытой в метели фигуры. И сбивает сосульку прямо Вам на голову. Бац! Смерть. И вот это яркий пример, когда с человеком происходит что-то плохое. Потому что нет никакой прямой связи между какими-бы то ни было поступками человека, и упавшей на него сосулькой. Инцидент не является следствием его действий. Если человек умирает от сосульки, или еще из-за какой-либо трагической случайности – это очень плохо, это злой рок. Он никак не мог предотвратить этого, никак не мог избежать. От него вообще ничего не зависело. Разумеется, такая смерть будет обидной и несправедливой. Даже если человек был плохим. Потому что смерть, или какая-либо другая кара, которая следует за выбором человека и определяется цепочкой его личных действий – это логично, справедливо и правильно. Вот и я оказался здесь исключительно благодаря самому себе. В этом нет никакой трагической несправедливости. Я в эту камеру, по сути, шел последние пять лет. Вполне себе сознательно. Скажу больше: я, будучи человеком военным, прекрасно понимал, что наше предприятие окончится трибуналом. И приговором мне станет смертная казнь. Я осознавал это. И был к этому готов. В итоге, я всего лишь стал узником. Даже не на всю жизнь. Я сам это выбрал. Сам принял решение выйти на Сенатскую площадь. Вдобавок ко всему, мне еще и виселицу тюрьмой заменили. Я убежден, что жаловаться на жизнь или сетовать на судьбу у меня нет совершенно никаких причин. Со мной не случилось ничего непредвиденного, а значит и ничего плохого не случилось. Знаете, я вот сейчас говорю с вами и понимаю, что для урочного каторжанина я как-то даже чересчур доволен своей жизнью. Но мне это ощущение нравится, и я в себе его сохраню.

- Замысловато, - протянул Савелий.

- Забавный ты парень, - усмехнулся Лукьян, - Пойдем обратно, вон, Игнатьич уже рукой машет.

На следующее утро у Вильгельма Карловича жутко разболелись руки. Очевидно, от недавнего напряжения и отсутствия привычки к ручному труду. Якубовича, несмотря на его успехи, постигла та же участь. По этому поводу он, разумеется, в очередной раз разнылся, сетуя на тупую чернь и страшную несправедливость.

На третий «пристрелочный день» Вильгельму Карловичу все же удалось сшить свою первую приличного вида пару ботинок. В последующие дни выработка отнимала все имеющиеся силы. Дневная каша и вечерняя баланда эти силы восстанавливали крайне скудно. Сон на сене на холодном полу – тоже. Но Вильгельм Карлович был уверен, что к такому ритму жизни можно привыкнуть. И, как ни странно, оказался прав: еще через две недели выработка уже не казалась такой сложной. Еще через одну – она начала перевыполняться на радость Никодиму Игнатьевичу. К чему никак не удавалось привыкнуть, так это к процессу испражнения через решетку, отсутствию соли и к постоянному недовольству и нытью Якубовича. Каким образом он, будучи такой размазней, находил в себе силы и наглость смотреть свысока на своих конвоиров, для Вильгельма Карловича оставалось загадкой. Разговор про честь и пресловутое «мы» они так и не продолжили. Якубовичу явно нечего было бы сказать, а Кюхельбекер просто не хотел ссориться.

Наступил конец мая, а вместе с ним и время заняться посевными работами.

VIII

Земляна территории крепости была совсем худая. Шутка ли: пара аршин глины на голом карельском камне. Вырастить что-либо при таких исходных совершенно невозможно. Поэтому, для обустройства тюремного огорода, комендант принял решение завести плодородную землю на барже. Земли прибыла целая гора, так как заказана она была с запасом, из расчета на то, что рано или поздно все камеры будут заняты пересыльными каторжниками. Соответственно, ими же эта земля и должна была разгружаться. То, что двое заключенных будут с этой работой справляться очень долго (если вообще справятся), коменданту было совершенно наплевать.

Кюхельбекер и Якубович стояли у пришвартованной у бастиона баржи и с неким смятением глядели на гору приплывшей на ней земли. Она была высотой аршинов семь, не меньше. Конвоиры уже предвкушали своё удовольствие от наблюдения за тем, как лица дворянской крови будут выполнять тяжелую крестьянскую работу. Они воодушевленно подтрунивали и хохотали по этому поводу. Они же выдали заключенным орудия труда, с помощью которых предполагалось перемещение земли от бастиона, до будущего тюремного огорода, то есть прямо к главной башне: четыре ведра и две деревянных лопаты. Якубович обернулся и оценил расстояние до башни - тридцать саженей.

- Это невозможно, - промямлил он.

- Это неизбежно, - с улыбкой сказал Вильгельм Карлович и взял свою часть инструментов.

Солнце, как на зло, палило нещадно. Уже через пару ходок пальцы рук стали уставать от давивших на них дужек. Приходилось таскать по полведра. Еще через час ноги натурально начали заплетаться. Заключенные попросились в тенек, чтобы хоть немного отдохнуть, но конвоиры ответили им решительным отказом и угрозой шпицрутеном. В целом, конечно же, Вильгельм Карлович и Александр Иванович представляли из себя жалкое, убогое зрелище. С точки зрения простой солдатни, набранной сплошь из крестьянских семей, эти двое уставали, едва начав трудиться. Само собой это становилось поводов для шуток и колкостей. Что ни капли не прибавляло энтузиазма при работе. Перерыв на обед совершенно не способствовал восстановлению сил ни по времени, ни по количеству еды. Вскоре Якубович по обыкновению стал ныть и причитать себе под нос. Вильгельм Карлович специально сделал вид, что споткнулся и упал, чтобы рассинхронизироваться с Якубовичем и брать новую порцию земли только тогда, когда за ней подходит Якубович. То есть, чтобы подходить к куче земли по очереди, а не вместе. От остальных неприятностей, включая стоптанные вусмерть ноги, это, конечно, не спасло, зато уши вянуть перестали.

Странно, но в тот вечер даже Якубович был счастлив наконец оказаться в камере. Холодный каменный пол охлаждал изнеможенное непосильным трудом тело. Солнце не грело и не слепило. И не было тяжелых ведер с узкими дужками. Даже баланда на ужин показалась приятнее обычной. Вильгельм Карлович за день устал, наверное, еще больше. Все же, у Якубовича какая-никакая, а тренировка тела была: в кавалерии закалка на этот счет имеется. Вильгельм Карлович же почти всю жизнь просидел в кабинетах.

Наутро их обоих ждал неприятный сюрприз в виде ноющего тела. Вильгельм Карлович только с третьего раза смог встать на ноги, когда конвоиры выволокли его из камеры. Не то, что трудиться – ходить было невозможно. Однако когда заключенные начали спотыкаться и падать по пути к барже, конвоиры нещадно начинали пинать их ногами. Так что пойти, все же, пришлось. Солнце все никак не хотело угомониться, видимо решило жарить до августа. По итогу двух дней работы гора практически не изменилась в размерах. Это удручало. Якубовича удручали также и шуточки конвоиров про «хлипких белоручек» и «мужчин с женскими ногами». Вильгельм Карлович на это внимания не обращал и не являл на подобный юмор никакой реакции. Александр Иванович же шипел, краснел и злился, чем еще только больше раззадоривал конвоиров. В итоге, они по большей части сфокусировались на нем, обделяя Вильгельма Карловича каким бы то ни было вниманием. Однако, как бы это ни было парадоксально, именно этот факт сыграл с ним злую шутку.

В какой-то момент Якубович остановился на полпути от баржи до башни, бросил ведра оземь и прокричал в сторону сидевших на завалинке солдат:

- Я требую встречи с комендантом!

Конвоиры переглянулись, рассмеялись и подошли к заключенному. Солдат, ответственных за содержание Якубовича, звали Сергей и Иннокентий. Компанию им составил Павел.

- Чего ты там протявкал, а? – спросил Сергей, - Ну-ка взялся за ведра и пошел работать!

Он хотел было схватить Якубовича за локоть, но тот вывернулся и оттолкнул солдата от себя.

- Не сметь меня трогать! Я требую встречи с комендантом! Немедленно!

- Тебе голову напекло что ли? – данное предположение Иннокентия показалось Вильгельму Карловичу более, чем логичным. Или же, быть может, Александр Иванович перетрудился и на этой почве немного помутился рассудком.

Вильгельм Карлович не мог остаться в стороне. На то было три веских причины: первая – сейчас его товарища по несчастью выпорют, и он минимум три дня не сможет работать. А это значит, что Вильгельму Карловичу предстояло остаться с баржей один на один, следовательно, конец этой работы передвинется на неопределенный срок. Вторая – это минимум пять дней скулежа, нытья и истерик. Спиться теперь, конечно же, хорошо, причем в любой обстановке. После такой-то работы. Но нытьё Якубовича имело совершенно потрясающий, раздражающий эффект в любом состоянии. Третья причина – несчастного дурака, все же, было немного жаль. Он начал бежать к месту перепалки сразу же, как услышал тон, с которым заключенный позволяет себе разговаривать с конвоиром. Подбежав, он тут же схватил Якубовича за плечи и впился в них пальцами.

- Господа конвоиры, помилуйте! Заключенный Якубович помутился разумом! Он же никогда не работал так тяжело и так долго, вот и несёт всякую околесицу! Пожалуйста, господа конвоиры, помилуйте! Не обращайте внимание на этот бред! – следующая фраза была уже сказана сквозь зубы в адрес Якубовича, - А ну-ка взял ведра и понес к башне, идиот! Окстись!

- Ты что, немчура, - ответил Павел своим грозным басом, - Решил указывать, как мне со всякой швалью обращаться?

- Ни в коем случае, господин конвоир, я лишь…

Договорить Вильгельм Карлович не успел. Тому помешал врезавшийся ему в челюсть приклад Пашиного мушкета. Пронзающая боль рассеялась по левой стороне лица. Голова закружилась, тело ударилось оземь. Затем ему досталась еще пара ударов тем же прикладом по спине и ребрам. Еще – несколько ударов ногой по лицу и в пах. Якубович с ужасом смотрел на картину избиения, и, судя по судорожным движениям глаз у рук, представлял себя на месте Кюхельбекера.

- Вставай, мразь! Встать, я сказал!

Не сразу, но Вильгельм Карлович нашел в себе силы подняться.

- Еще хочешь?

- Нет, господин конвоир.

- Какого хрена ты вылез, тварь?

- Мне стало жаль заключенного Якубовича, господин конвоир, - с каждой фразой челюсть опухала всё больше и говорить становилось всё сложнее.

- А себя тебе не жаль?

- Нет, господин конвоир. Я получаю по заслугам.

- Еще раз вякнешь – до смерти засеку, понял меня?

- Да, господин конвоир. Прошу прощения, господин конвоир.

- Бог простит. А теперь пошел работать, сука! – к веской фразе Павел добавил веского пинка, - А ты что встал, блядь? – это он обратился уже к Якубовичу, - Особое приглашение нужно? А ну пшёл работать, сучий потрах!

Вместо пинка в этот раз Якубовичу досталась затрещина. Больше за этот день он не проронил ни слова.

Когда Вильгельм Карлович проходил с полными вёдрами мимо Лукьяна, обедавшего кашей, сидя на пригорочке, тот сказал ему:

- Слышь, Какельтрахель, а ты мужик! – и рассмеялся.

- Несмотря на другие убеждения? – улыбнувшись распухшим лицом, ответил Вильгельм Карлович.

- Несмотря. Ты скажи своему, чтобы больше не залупался. Второй раз не вытащишь, зуб даю.

Вильгельм Карлович молча кивнул и продолжил работать.

Вечером, отказавшись от ужина, так как жевать было больно, Вильгельм Карлович в меру своего образования осмотрел свои травмы. Ребра, на сколько он мог судить, были совершенно целы. Гематомы на спине также не внушали опасений. Челюсть, как полагалось, тоже не была сломана. Шатавшийся от удара боковой зуб к ночи выпал и тоже перестал беспокоить своего хозяина ноющей болью. В целом, Вильгельм Карлович оценивал своё состояние как удовлетворительное. Сделав пару перевязок ветошью, он стал готовиться ко сну.

- Ну, что Кюхельбекер, - послышалось из соседней камеры, - Жизнь в тюрьме сладкой более не видится?

- Это Вы вместо «спасибо», господин Якубович?

- Неужели Вы не понимаете? В один прекрасный день нас просто забьют до смерти!

- Во-первых: говорите тише, черт бы Вас побрал, а во-вторых: обязательно забьют, если вы не научитесь уважать этих людей. Впредь, прошу Вас, держите язык за зубами. Пока они у Вас есть.

- Вот что же Вы такой спокойный, господин Кюхельбекер? Или Вам совсем нечего терять в жизни?

- Всё, что у нас было, мы с Вами давно потеряли. Я с этим смирился, еще пребывая в Трубецком бастионе.

- Что же с Вами там случилось?

- Да ничего не случилось. Я просто думал. Размышлял. В Трубецком бастионе, посреди куртин, стоит маленькая банька для заключенных. А вокруг нее есть довольно милый прогулочный дворик. Содержался я там на общих основаниях, поэтому имел право на ежедневную прогулку. И вот во время одной из них меня осенило: мир по обе стороны куртины – по сути своей одинаков. Это я наполняю различиями свободную и несвободную жизнь. Но она всегда одинакова. Она всегда на месте. Я могу двигаться по ней в любую сторону, могу пытаться менять её, или каким бы то ни было другим способом на неё воздействовать, но, в конечном счете, все перемены коснуться меня, а не её. За куртиной тот же воздух. Те же люди. Те же стены. Только удовольствия разные. Там – салоны, рестораны, преферанс. А здесь – банька, солнышко и тишина. Меня наказали, отобрав свободу. Но никто не сможет отобрать у меня возможность видеть удовольствие в жизни. Может быть, даже в каком-то смысле видеть удовольствие не так, каким я привык его видеть, а каким его создала жизнь. На свободе мы можем наполнить своё существование чем угодно. Чем мы его на деле наполняем – это вообще отдельный разговор. Но здесь я имею в виду, что под покрывалом из придуманных нами наслаждений теряется сам смысл жизни. А в заключении, он оголен. Он такой, какой есть. Его можно увидеть, потрогать и понять. Если в неволе начинаешь сходить с ума – это значит, что ты настолько зациклен на своей мнимой значимости (и значимости своих удовольствий), что не в состоянии разглядеть жизнь такой, какой её создал Бог. А Бог поумнее нас с Вами будет. Ибо мы стром на века, а он – на тысячелетия. Только в заключении я понял смысл выражения «думать о вечном». Сперва, я о нем думал. Теперь наслаждаюсь им. Поэтому я не чувствую себя обделенным, уважаемый. Моё удовольствие всегда со мной. Несмотря на разбитую рожу.

- Вильгельм Карлович.

- Что?

- Спасибо Вам.

- Спокойной ночи, Александр Иванович.

Следующим утром, заключенные принялись за баржу, а за Вильгельма Карловича принялась боль в лице и во всем теле. Жара немного спала, но с учетом полученных травм и изнеможенных мышц это уже спасало не сильно. Разве что пить хотелось немного меньше, но это было сомнительным утешением. Якубович все время молчал, смотрел в землю, и на рожон, что было наиболее отрадным, больше не лез. Напора солдатского юмора это, конечно, сразу не ослабило, но, по крайней мере, Якубович перестал от него кипятиться. Несколько ударов прикладом Вильгельм Карлович считал справедливой ценой за молчание этого индивида. Теперь хотя бы была уверенность, что работу с баржей завершить вполне реально в обозримом будущем.

Во время обеда к Вильгельму Карловичу подошел Лукьян и прямо с ходу, в лоб, спросил:

- Слушай, а что ты там про убеждения все время говоришь?

- Собственно ничего. Кроме того, что они у нас с Вами, господин конвоир, разные, - опухлость у челюсти по прежнему мешала говорить, да и каша во рту не прибавляла звучанию голоса чистоты.

- И в чем же это они разные?

- А к чему Вы спрашиваете?

Сразу стало заметно, что этот вопрос поставил Лукьяна в неловкое положение. Видимо, вчерашняя картина избиения произвела на него большее впечатление, чем на всех остальных. Даже пресловутое «слушай» при первом обращении, судя по всему, свидетельствовало о желании, но невозможности выговорить фамилию заключенного правильно. Лукьян выглядел очень смущенным. Но, очевидно, он хотел что-то понять. Причем сам не понимал что именно, поэтому и ответ на поставленный вопрос нашелся не сразу.

- Знаешь, я вот человек простой, необразованный. Поэтому я у тебя по простому спрошу, как умею. Вот вы с этим блаженным вроде из одной кодлы. Царя хотели убить, солдатню спутали и к Медному Всаднику вывели. Да потом под пушки поставили еще. Люди так говорят. Газеты, вроде бы, так пишут. И когда нам Никодим Игнатьевичсказал, кого нам везут, мы были уверены, что увидим самых настоящих каторжных подонков и вдоволь над ними поизголяемся. И что я вижу? Двух немощных, один из которых напуган до смерти, а второй, судя по всему, вообще головой ударенный. Мы над тобой шутим – ты с нами ржешь. Нос ниже груди держишь, будто и не дворянин вовсе. Смотришь и разговариваешь как с равными. В отличие от того вон, - Лукьян махнул рукой в сторону Якубовича, - Петуха ощипанного. И вот до кучи, ты за него еще и по роже получаешь. Вот как так?

- Вам интересно, почему я заступился за него?

- Ну да.

- Пожалел.

- Тьфу ты! Но из-за жалости же под приклады лезть!

- Если честно, я на это не рассчитывал. Думал, что получится избежать насилия.

- С Пашей то?

- Ну…, - Вильгельм Карлович развел руками, - Попытка – не пытка.

- Короче, вступился за сослуживца. И я это понимаю. На твоем месте я бы так же сделал! Я поэтому и смутился вчера. Стало быть, с подонком и цареубийцей у меня что-то общее может быть! То есть убеждения, как ты их зовешь, у нас не такие уж и разные.

- Ох, господин конвоир, Вы себе не представляете насколько Вы правы, - Вильгельм Карлович даже перестал жевать ради такой беседы.

- Так, кончай-ка сейчас мне тут выкать! Я с тобой просто, по-мужицки говорю. Зачем вы, гады, на царя полезли, а?

- Ну, давай, Лукьян, сперва, с убеждениями разберемся. Посмотрим на твою жизнь. Парень ты молодой совсем, наверняка и третьего десятка не разменял еще. Так?

- Так.

- Судя по натруженным рукам – ты из крестьян будешь, а судя по выговору, - Вильгельм Карлович на мгновенье призадумался, - с рязанщины. Ты меня одергивай, если я в своих домыслах ошибаться буду. Итак, ты из крестьянской семьи, наверняка у тебя несколько братьев и сестёр. Отец не смог купить тебе никакого звания, даже на приходскую школу времени не нашлось (ты сам сказал, что не образован), значит, хозяйство у вас маленькое. Каждый работник на счету. Но, тем не менее, тебя отправляют на императорскую военную службу, и это при том, что никакого призыва или мобилизации не было, за отсутствием такой необходимости. То есть тебя записали с определенной целью. Далее, подключив к своему рассуждению математику, мне совсем не трудно вычислить с какой именно. Каков месячный доход небогатого крестьянского хозяйства на рязанщине? Поди рубля два, не больше? Это двадцать четыре рубля в год. Из этой суммы надо вычесть стоимость аренды инструментов и лошадей, которые принадлежат помещику, размер заемных возвратных средств и некую сумму, которую твоя семья теряет, проводя кучу времени на барщине. В сухом остатке остается рублей двенадцать. А жалование простого солдата в мирное время – не менее пяти рублей в месяц. Проблема только в том, что хоть и служат сейчас не как при Петре Алексеевиче – четверть века, но семь лет жизни ты императорской армии отдашь. И если с тобой ничего не случится, то может статься, что по возвращению домой ты не просто уплатишь долги своего отца, но и выкупишь свою семью из крепостной зависимости. В результате чего, ваше хозяйство начнет приносить хоть какую-то прибыль, и вы перестанете потреблять всё, что произвели. Правда твоей семье еще нужно эти семь лет как то продержаться, практика показывает, что шансы дождаться тебя в том же достатке, в котором они были, когда ты уходил – крайне малы. Потому что таковы последствия крепостной зависимости. Еще надо надеяться, что не будет голода или, не дай Бог, каких-либо поветрий. Во так выглядит жизнь обычного крестьянина. Я ничего не упустил?

- Ничего важного.

- Ну, вот теперь я тебя, как ты говоришь, по-мужицки спрашиваю: Должно так оно быть?

- В смысле?

- В смысле «должны ли люди так жить»?

- Ты спросишь тоже, - Лукьян замялся, - Это всё равно, что спросить: должно ли светить солнце? Ну, ты даешь! Как может быть по-другому?

- Вот мы с тобой к самому главному подошли. Ты не знаешь, как может быть по-другому. А я знаю. Я видел. Я видел как свободные французские крестьяне, обладающие своими орудиями труда и своей землей, производят продукт и продают его на свободном рынке по удобным для себя ценам. Я видел, как из хозяйства процветают и развиваются. Как троеполье и подсечно огневое земледелие заменяются новыми способами ведения хозяйства. Я видел, как люди трудятся не на грани голода и смерти, а имея нормальный доход и надежду на будущее. И такой жизни я хотел для наших, российских крестьян. А отнюдь не убийства царя. Я, и мои единомышленники вышли на площадь, дабы быть услышанными. То, что всё это переросло в кровопролитие – наша вина в том числе. То, что в наших рядах был бардак и разночтения – тоже наша вина. Я этого не отрицаю. Но отныне прошу тебя, Лукьян, в вменять мне в вину покушение на царя. Были среди нас и те, кто жаждал его крови. Но я не из их числа. Верить мне, или нет – выбор за тобой.

- Херня это всё, - заявил подошедший со спины Савелий, - Если они там все такие богатые и счастливые, в этой твоей Франции, от чего ж тогда мы их победили? Наш уклад-то для страны лучше получается.

Вильгельм Карлович едва мог скрыть радость от того, что его второй конвоир присоединился к дискуссии.

- Во-первых, хочу напомнить, что Наполеона мы победили не в одиночку. В масштабах нашего государства, несомненно, именно действие нашей армии сыграло решающую роль. Но ведь сокрушительное поражение Наполеон потерпел не при Бородине, а при Ватерлоо. От рук наших союзников – англичан. Во-вторых - мы всю дорогу были в более выгодной позиции, мы защищались. А при таких условиях трудно оценить эффективность крестьянских хозяйств в военных условиях. Плечо подвоза – короткое, фуражировка – доступная, большие запасы продовольствия – не требуются. А случись, например, необходимость бить врага на его территории – тут уж совсем другой разговор. В-третьих – политическая карта мира теперь не та, что прежде. Она меняется буквально каждое десятилетие. И в любой момент у нас на пороге может оказаться армия пострашнее Великой. Потому что продовольственный вопрос – первостепенный. Как только он решен, решаются другие. Как то модернизация армии, например. У нас она не происходит. Потому что не на что её производить. Плоды трудов ваших, господа, отцов, оседают в карманах помещиков, духовенства и высших военных чинов. В казну с этого практически ничего не идет. Потому что эффективность труда маленькая. А маленькая она по выше обозначенным причинам.

- Красиво стелешь, - задумчиво произнес Савелий, - Вот только никогда я не поверю, что дворянам вдруг стало дело до нашего брата. Скажи еще, что вы исключительно ради нас всю эту бучу заварили.

- Конечно не скажу, это была бы ложь. Но ведь благосостояние землевладельца, определяется благосостоянием крестьянина. Чем выше ваш доход – тем больше с вас можно получить налогов.

- Чем пышнее овца, тем больше шерсти с неё настричь можно, стало быть?

- Если угодно такое сравнение – пожалуйста. Главное, что при такой ситуации всем хорошо.

Легкий ветерок трепал подол солдатской шинели. Савелий задумчиво грыз соломинку, Лукьян с интересом наблюдал за ним. Он прошелся несколько раз из стороны в сторону, и вдумчиво всматривался в горизонт, словно искал в нём что-то. Через минуту раздумий он сказал:

- Всё, что ты говоришь, Трахельмеймех, чушь собачья. Знаешь, как мой батя говорит? «Бог терпел – и нам велел». Не людское это дело на царя пасть разевать. Вот ты думаешь, что умный. А император-то, видать, поумнее тебя будет, раз всю вашу кодлу на площади пушками, да штуцерами разогнать смог. Если всё, что ты говоришь хоть немного правда – царь сам додумается и всё сделает как нужно. На всё воля Божья.

- Сделает, да. Если успеет.

- Хватит болтать, обедня окончена, - раздражено сказал Савелий, - Бери ведра и возвращайся к работе.

Вильгельм Карлович сразу же повиновался и побрел в сторону баржи. Оглянувшись на последок, он увидел как Савелий энергично зашагал в сторону казармы, видимо, за порцией каши. Лукьян же, как оказалось, задумчиво смотрел Вильгельму Карловичу в след. Брови его были нахмурены, а губы скривлены. По всему было видно, что с позицией Вильгельма Карловича он был согласен гораздо больше, чем сам бы того хотел.

Через шесть дней с баржей было покончено. Ладони Вильгельма Карловича покрывали мозоли, ступни тоже были стерты в нескольких местах. Мускулы всё никак не хотели привыкать к тяжелой работе, поэтому продолжали каждодневно ныть. Якубович тоже продолжал каждодневно ныть, и это досаждало сильнее. Всё время хотелось есть, недоедание приводило к бессоннице. Даже усталость не могла её нивелировать. Челюсть и ребра практически перестали болеть. Конечно же, было чертовски тяжело. Особенно когда палило солнце. Но всё лучше, чем сидеть в темной сырой камере. К тому же, Вильгельму Карловичу был интересен любой род занятий, которым ему не доводилось заниматься ранее. От процесса он получал своеобразное удовольствие, делая примечательный наблюдения. Как то: работать можно либо долго и неинтенсивно, либо быстро, но интенсивно. Растянувшийся отдых – отрицательно сказывается на труде. К запаху помеси земли и навоза привыкаешь на третий день. Лопата втыкается в землю гораздо лучше, если упереться в неё ногой. Когда несешь ведро – лучше развернуть запястья внешней стороной, так они меньше устают. Постижение этих и многих других нюансов приносило ему неподдельное удовольствие. Каждый рабочий день он начинал с улыбки и заканчивал ей же. Все конвоиры, включая Павла, всё же смирились с мыслью, что заключенный с труднопроизносимой фамилией является сумасбродом, а не сумасшедшим.

Следующим этапом было, как не сложно догадаться, обустройство огорода. Никодим Игнатьевич в двух словах объяснил, что для картошки нужно грядки насыпать, для остального – сколотить. Заключенный было объявлено, что отныне половину дня они будут заняты каторгой, а половину – тюремным огородом. Норма выработки на период обустройства была скорректирована. Вильгельм Карлович попросил разрешения заниматься огородом во второй половине дня, когда солнце было пониже. Никодим Игнатьевичвозражать не стал. И во второй половине дня для всего гарнизона наступил час потехи.

Воистину трудно представить себе более смешную картину, чем двое дворян, пытающихся совладать с молотком, гвоздями и досками. Весь гарнизон хохотал в голос, пока Яновский не гаркнул, высунувшись из своего дома. Отбитые молотком пальцы и ногти, сломанные гвозди, раскрошенные с торцов доски, словом, поводов для смеха хватало. Разумеется, рядовые солдаты, будучи в основном выходцами из крестьянских семей, и помыслить не могли, что встретят когда-нибудь людей, настолько не способных к элементарному физическому труду. Сколотить грядку! Что может быть проще? Но для заключенных эта задача оказалась невыполнима. Никто из них молотка в руках в жизни не держал. Происходящее солдаты расценивали как цирк. Над дворянской безрукостью можно было потешаться вечность. Разумеется, никто не спешил им помогать. Зачем портить веселье?

В какой-то момент, ударив себя в очередной раз молотком по пальцу, Якубович вновь проявил себя.

- Я так больше не могу, - промямлил он, бросив молоток и погрузив ушибленный палец в рот, - С меня довольно, лучше смерть.

- Лучше, чем что? – спросил Вильгельм Карлович, оставив на время бессмысленные попытки совладать с грядкой.

- Чем отсутствие свободы. Я русский дворянин. Свобода в моих жилах течет! Лучше сдохнуть, чем копаться в этом дерьме!

Разговор перешел на повышенные тона. В этот раз они были уже адресованы Вильгельму Карловичу, так что их здоровью заключенных ничего не угрожало. Вильгельм Карлович решил, что ему представилась замечательная возможность сказать Якубовичу то, что давно собирался.

- Что конкретно Вы считаете свободой, Александр Иванович? С оглядкой на нынешние обстоятельства, полагаю, речь идет о свободе передвижения? И в чем же она для Вас вне этой крепости заключалась? В передвижении из квартиры доходного дома в центре Санкт-Петербурга до коллегии и министерства? А потом, конечно же, увлекательнейшая дорога назад. В день воскресный – церковь, в день субботний - бильярд, театр, салон. Или же Вы, как и я, предпочитали провести этот день дома за книгой или газетой? Как часто Вы жили, действовали или перемещались вне, созданной Вами так тщательно и аккуратно, обыденности? Как часто Вы собирались в Гельсингфорс, например, но поездка постоянно откладывалась? Как часто Вы пользовались своим исключительным правом быть где угодно и когда угодно? Вы были чаще не там, где хотели, а там, где должны были быть. Не так ли?

Или Вы про свободу общения? Вы же представитель дворянства, круг Ваших знакомств достаточно узок. Часто ли Вам доводилось приятно проводить время с кем бы то ни было? Или это все же были званые ужины, деловые обеденные перерывы и бесчисленные именины надоевших до смерти родственников? Когда Вы вообще в последний раз получали удовольствие от общения с кем-либо?

Какой еще свободы Вам здесь не хватает? Желаете выбирать себе досуг? А часто ли Вам доводилось это делать на так называемой «свободе»? Или же нужно было делать что-либо, чтобы кому-то угодить или не обидеть? Думайте, конечно, как хотите, но у особ дворянский кровей выбор в этом смысле заключается только в выборе материала, из которого будет сделана сословная клетка. Золото, серебро, бронза. И, прошу заметить, разве чувствовали Вы себя хоть раз в чем-то скованным, несвободным? Уверен, что нет. Потому что такую жизнь Вы сознательно и самостоятельно выбрали сами. Вернее, она вокруг такой была создана. Вашими родителями, Вашим окружением. Жизнью как таковой, в конце концов! А Вы просто со всем вышеперечисленным согласились! Приняли правила игры. Так в чем, спрашиваю я Вас, трудность, принять правила другой игры? В чем разница?

Всю жизнь мы тешим себя мыслью, что мы свободны, потому что что-то выбираем. И действительно, мы же сословие небедное, можем выбрать что будем кушать на завтрак: яйцо всмятку, или вкрутую. Кисель вишневый, или черничный. Тост сырой, или подрумяненный. А принципиально важные решения в нашей жизни мы принимаем? Где учимся, где работаем, чем владеем, на ком женимся – все предопределено родителями еще до нашего рождения. Крестных родителей для детей и то выбирать не можем. Вся наша жизнь предопределена.

Я не убеждаю Вас в том, что обстоятельства и место, при которых мы сейчас существуем, заслуживают смакования и благоговейного отношения. Жизнь здесь нелегка. Но, как и я, Вы попали сюда, сделав в своей жалкой и никчемной жизни единственное зависящее от Вас решение – пошли путем реформаторства, перемен и твердых решений. В ту минуту, когда Вы решили выступить на Сенатскую площадь, Вы были самым свободным человеком на планете. Как и все участники восстания. Мы вырвались за рамки, приняли ответственность. И вот теперь мы в тюрьме. Понимаете, к чему я веду?

Мы попали, по сути, туда же, откуда вырвались. Разницы нет. Правила несколько иные, но суть та же: мы здесь живем по расписанию и делаем то, что не особенно хотим. Досуг наш ограничен. А вместо цензора императора – цензор конвоир. Я смотрю в Ваши красные глаза, полные скуки и ужаса и не могу взять в толк: что же, по-Вашему, изменилось в наших жизнях? Лица? Интерьеры? Свобода, за которой Вы так сильно скучаете и по которой рыдаете в своей камере каждую ночь – это не люди и обстоятельства! Это Ваше собственное мироощущение!!! Она не заключается ни в чем, что имеет отношения к материальному миру. Она необъективна и неизмерима! Якубович, свобода может быть рождена только в Вас самом!

Только в конце своей тирады, Вильгельм Карлович заметил, что всё вокруг него как будто остановилось. Солдаты на стенах прекратили всякое движение, конвоиры перестали переговариваться и перешучиваться друг с другом, господин ротмистр, проходивший в сторону порохового склада, и тот встал как вкопанный. Всех занимали только эмоциональные рассуждения заключенного Кюхельбекера. Даже ветер как будто специально утих, чтобы не заглушать его голоса.

Якубович ничего ему не ответил. Только бросил презрительный взгляд и попросил конвоиров препроводить его в камеру.

- Складно лепишь, - сказал Лукьян усмехнувшись, - Вот только, думается мне, что попади ты в сырую глубокую яму, покрытую ржавой решеткой, где ты был бы вынужден жрать крыс и собирать дождевую воду, мысли твои звучали б по иншему.

- Вы, господин конвоир, как и заключенный Якубович, не вынесли из моей речи главного.

- Чего же?

- Свобода – это то, что у нас внутри.

Вильгельм Карлович посветил еще около часа попыткам сколотить хотя бы один угол грядки, но безуспешно. Наступило время возвращаться в камеру. Конвоиры по обыкновению передали заключенного Никодиму Игнатьевичу, чтобы тот отвел его наверх. Подходя, Вильгельм Карлович заметил, что господин фельдфебель штудирует какую-то книгу. Никодим Игнатьевиччто-то бубнил и водил пальцем по странице. Бубнил, судя по всему, по слогам. Он настолько был погружен в процесс, что не сразу обратил внимание на подошедших к нему людей.

- Принимайте, Никодим Игнатьевич, - сказал Савелий.

- Да чтоб тебя, - пробурчал фельдфебель, сбившись со строки, - Да, хорошо, сейчас.

Сделав пару вдохов сожаления, Никодим Игнатьевичснял очки и закрыл книгу. Это оказалась Библия.

- Что это Вы, господин фельдфебель, за чтение принялись? Неужто настолько Вам всё наскучило? – поинтересовался Лукьян.

- Ох, Лукашка, если бы, если бы. Мы тут давеча господина коменданта в путь провожали, ревизия у него по Выборгской и Свеаборгской крепостям. А ему на прощанье возьми да и ляпни: «Ох и завидую я Вашему Превосходительству! ». Мол, ему такое длинное путешествие выпало, да под весенним солнышком, а я тут в Кексгольме со скуки пухну. А он мне в шутку и ответил: «Смотри, сильно не завидуй, ишь ты, Каин выискался! ». А я спросил кто это такой. Тут господин комендант и осерчал. Ты чего, говорит, дурак старый, Библию не читал? Это где ж такое, мол, видано, чтобы русский офицер ветхозаветных притчей не знал! Стыд и позор! И дал мне вот эту книжецу с наказом: когда вернется, чтобы я ему притчу «о Каине и Авеле» пересказал. Да чтоб со смыслом, с пониманием.

- Так ты ж ведь читать не умеешь.

- Ясен пень не умею! Разучился. Было дело, в детстве в приходе грамоте обучался, так то ж еще при Императрице Екатерине было. Половину букв забыл начисто. Вот сижу и мучаюсь.

- Да уж, беда. Помог бы тебе, но из грамотных в крепости только господин ротмистр.

- Знаю. Но не к старшему же по званию с такими просьбами обращаться! Да и не настолько мы и дружны для таких одолжений. Проклятье, хоть волком вой!

Вильгельм Карлович вгляделся в обложку Библии и максимально кротко спросил:

- Можно посмотреть?

Никодим Игнатьевичмолча протянул заключенному книгу.

- Что ж, - листая страницы, заключил Вильгельм Карлович, - Не удивительно, что Вам, господин фельдфебель, здесь мало что понятно. Это после реформенная версия книги. Отпечатана совсем недавно, меньше года назад.

- Это что, стало быть, значит? – скривившись спросил Никодим Игнатьевич.

- Что она была выпущена после языковой реформы Михаила Ломоносова. Тут дело не столько в буквах, сколько в грамматике и словесности как таковых. Полагаю, Вы ростовец, господин фельдфебель?

- Откуда Вы знаете?

- Догадка. Здесь ведь стоит Рязанский полк, но для рязанца Вы слишком загорелый. А согласно военному уложению от двадцать первого года, полки центральной части Российской империи доукомплектовываются ротами с юга. Но сейчас не об этом. За основу нового русского языка Ломоносов взял наречие, которое в ходу в Архангельске. Так называемый «северный русский язык». Сейчас вся печать, кроме немецкой и французской, ведется именно на нем. Вам, полагаю, вообще церковный язык преподавали. Так что нет ничего удивительного в том, что Вам сложно разобраться в написанном. Но я могу Вам помочь.

- В смысле?

- В смысле я могу Вам прочитать притчу «О Каине и Авеле». Она совсем короткая.

- Ну, я даже, право, не знаю. А это удобно?

- Мы с Вами это уже обсуждали, господин фельдфебель. У Вас мало опыта быть тюремщиком, у меня мало опыта быть заключенным. Рамки нашего общения исключительно в наших руках. В довесок, полагаю, Вам надо для себя решить что для Вас удобнее: воспользоваться моим скромным предложением, или получить нагоняй от начальства.

- Ну, допустим, что я соглашусь. Но ведь Вы же наверняка потребуете что-то взамен?

- Никак нет, господин фельдфебель. Я помогу Вам от чистого сердца, по-дружески.

- Мы с Вами не друзья, заключенный Кхюлельбранер, - настороженно ответил Никодим Игнатьевич.

- Это никогда не поздно исправить.

Повисшее неловкое молчание прервал Лукьян:

- А можно нам тоже послушать?

- Не возражаю, - ответил Никодим Игнатьевич и придвинул Вильгельму Карловичу табурет, свечку и Библию.

Притча на четырнадцать строк была прочитана менее, чем за минуту и закончилась словами:

- «…когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле».

- Что-то я ничего не понял, - грустно сказал Савелий.

- Да просто тут всё. Зависть – грех! – заключил Никодим Игнатьевич.

- Браво, господин фельдфебель. Схватываете на лету!

- Да я не об том. Понятно, что зависть – грех. Убивать то зачем?

- Ну, видите ли, господин конвоир, любой грех терзает душу и ведет к неверным решениям. Терзания Каина были столь велики, что могли быть утолены только смертью Авеля.

- Аааа… - протянул Савелий.

- К слову, если вам, господа, вдруг интересно, такие слова как «окаянный» и «неприкаянный» - пошли в нашем языке от имени Каина.

- Интересно, - Лукьян стоял, пребывая в полной задумчивости и отрешенности.

Вильгельм Карловичу бережно закрыл книгу и передал её временному владельцу.

- Сердечно благодарю, заключенный Клюхенброкер. А теперь, пройдемте в камеру. Полночь близится.

На следующее утро мучение с грядками продолжилось. Гвозди гнулись, доски щепились, молотки так и норовили попасть по отбитым пальцам. Ни Вильгельм Карлович, ни Александр Иванович, не имели той самой толики крестьянского опыта, необходимого для успешного проведения такой работы. Всё валилось из рук. Александр Иванович вновь потихоньку начинал истерить. И тут к Вильгельму Карловичу неожиданно подошел Лукьян.

- Ты всё неправильно делаешь.

- Совершенно согласен, господин конвоир.

- Там в инструментах с баржи пила лежит, - продолжал Лукьян, переходя на шепот, - Возьми её и отпили брусок. И к нему уже доски прибивай, а то ты торцы друг к другу приладить пытаешься, вот они и елозят у тебя. Четыре угла – четыре бруска. И не херачь по гвоздю со всей дури. Сперва подбей слегка, осторожно, чтоб гвоздь на пару линий в доску вошел, а потом бей сильнее. Понял?

- Понял. Спасибо большое, господин конвоир, - Вильгельм Карлович расплылся в улыбке.

- И это, слушай, там в Библии этой еще истории есть?

- Да сколько хотите. Ветхозаветные, новозаветные.

- А можешь нам сегодня еще почитать немного? После отбоя.

- Я с радостью. Никодим Игнатьевичвозражать не будет?

- Договоримся.

В первый вечер перед Вильгельмом Карловичем было всего три слушателя: Лукьян, Савелий и Никодим Игнатьевич. Притчи он читал не по порядку, начал с любимых. После одних повисало тяжелое задумчивое молчание, после других – разгорались жаркие споры.

- Да херня это всё, я вам говорю! Ну, сами посудите, олухи, как мужик мог в брюхе у кита выжить[18]? Что за ересь!?

- Это не ересь, это слово Божье, Савелий, - Вильгельм Карлович говорил умиротворяющим тоном и спешил объяснить смысл прочитанного, - Дело то не в том, что конкретно описано на этих страницах, а в том, что подразумевается под этими притчами. Содержание важнее формы, понимаете?

- Нет.

- Тогда давайте разбираться, господа конвоиры. Мне приятно, что вас так завлекли эти истории, но давайте будем последовательны. Я с радостью прочту вам хоть всю Библию в качестве дружеского одолжения. Взамен прошу лишь чтобы вы осознавали услышанное. Иначе наши посиделки будут бессмысленны.

- Не будут, - отрезал Лукьян.

- Почему?

- Потому что ты всё нам объяснишь. Объяснять, наверное, придется долго.

- Я не против.

Во второй вечер присоединились конвоиры Александра Ивановича. Сам он, на приглашение принять участие в данном действе в качестве второго чтеца, презрительно фыркнул и попросил препроводить его в камеру. А ночью прочел Вильгельму Карловичу лекцию о позорности подобного панибратства с простолюдинами.

В третий вечер пришел Павел. Ему не хватило табурета, поэтому он сел прямо на землю и безотрывно смотрел на Вильгельма Карловича. Словно маленький мальчик, которому читают сказку у камина в ночь перед Рождеством. Даже когда притчи вызывали раздор и пересуды среди солдат, Вильгельм Карлович не мог нарадоваться. Это была очень милая сердцу картина. Вот он, простой русский человек: любознательный, пылкий, алчущий истины. Но всеми забытый и брошенный. На одном из заседаний Северного общества, граф Громнитский говорил, что по уровню грамотности Российская Империя отстает от большинства европейских стран. Дать бы русским людям образование – вот народ бы получился. Скала! Вильгельм Карлович только сейчас понял, насколько Громнитский был прав. Он смотрел, как Савелий с Павлом спорили о смысле притчи «О неразумном юноше», наблюдал, как Лукьян вгрызался своими мыслями в каждое его слово, замечал, как Никодим Игнатьевичморщился, когда слушал притчу о «Содоме и Гоморре». Слова из Библии, выходившие из его уст, наполнили жестокий тюремный мир чем-то новым, свежим.

На седьмой вечер в нижний бой башни явилась почти вся смена гарнизона. В помещении яблоку было негде упасть. Двадцать пар ушей впитывали каждое слово. Предаваясь новым знаниям и жарким диспутам, солдаты позабыли об осторожности. Поэтому однажды, в самый разгар притче «О виноградарях», в башню заявился ротмистр Яновский.

- Что здесь происходит? – разъяренно спросил он.

Гробовое молчание было ему ответом. Представшая перед ним картина, казалась ему настолько невероятной, что он тоже не сразу понял, что делать дальше. Его солдаты, как группа ребятишек, расселись вокруг заключенного и слушали, как он читал им Библию. Более абсурдной картины представить себе было сложно.

- Всем разойтись. Немедленно! – солдаты тот час же принялись понуро выполнять приказ, - Заключенного Кюхельброкера в камеру. А завтра на рассвете – в мой кабинет. Выполнять!

Ротмистр Яновский развернулся на каблуках и решительно направился в сторону своего дома. От был смятен, смущен и разъярен. Однако пылкий набор эмоций не помешал ему бросить беглый взгляд на тюремный огород близ башни и обратить внимание, что он пребывал прямо таки в образцовом порядке. Такие ровные грядки не в каждом крестьянском хозяйстве можно было встретить.

Яновский, казалось, был готов закипеть и засвиристеть как итальянский чайник.

- Я требую объяснений! Сейчас же, немедленно! В письменной, нет, сперва в устной, потом в письменной форме!

Вильгельм Карлович не любил, когда на него кричали. Всё же, это не самый лучший способ вести конструктивный диалог. Хотя чувства ротмистра были ему, в общем, понятны. Он не мог гарантировать, что будучи на месте Николая Андреевича повел бы себя иным образом.

- Прежде всего, заключенный Кюхельбриннер, с чего вы, черт бы вас побрал, решили, что можете превращать мою тюрьму в курорт?

- Ну, не в курорт, а в литературный клуб, тогда уж. Или читальный зал…

- Молчать! Отвечать по существу!

- Господин ротмистр, я, ей Богу, не понимаю причин Вашего недовольства. Режим содержания я не нарушаю, выработку по каторге даю стабильно, задача с разбитием тюремного огорода выполнена. Чем конкретно я Вас так разозлил?

- Разозлил? Да ты меня, сукин сын, под монастырь подведешь! Ты получил двадцать лет каторги! Двадцать! Это всё равно, что пожизненно! Да еще и на особом содержании. Ты понимаешь, дурак, как ты должен проводить это время в понимании того, что назначил тебе это наказание?

- Мучаясь и страдая, очевидно!

- Вот именно! А ты тут культурные вехи осваиваешь вместе с личным составом гарнизона! Ты хоть знаешь что со мной будет, если БурхардМагнусович узнает что ты тут учинил? Да он меня эполеты жрать заставит! И наплевать ему будет на то, что ты там нарушил, или не нарушил! Заключенный должен быть заключенным, а ты тут своё удовольствие справляешь!

- Давайте начнем с главного, господин ротмистр. Если Николай Павлович, или же господин комендант, или же лично Вы, хотите, чтобы я страдал, то огорчу вас всех сразу – это задача невыполнимая. Посадите меня в каменную яму, кормите отходами и поите туберкулезной водой. Убить меня таким, или каким бы то ни было еще образом – легче легкого, но сделать меня несчастным ничто не сможет. С этой точки зрения, содержание меня в этой, как Вы говорите, тюрьме, лишено всяческого смысла. Следующий момент: я услышал, как Вы остерегаетесь порицания и санкций со стороны руководства, но не услышал конкретно Вашего осуждения моего поступка. Отсюда вопрос: зачем Вашему руководству вообще знать о происходящем? Господин фон Берг, как я понимаю, бывает здесь не более недели в сезон. В Выборге ему, разумеется, интереснее, и он стремиться жить там. Наводить его порядок в этом месте имеет смысл только в одном случае – если Вы разделяете его методы и убеждения. Теперь же, я задам Вам вопрос, рискую получить несколько ударов шпицрутеном: Вы, лично Вы, видите что-либо плохое в моем поступке?

Яновский оправился, сложил руки перед собой и, вернувшись к официальному тону беседы, ответил:

- Нет, ничего плохого в Вашем поступке я не вижу. Но всё же нахожусь под впечатлением от Вашей наглости. Ведь Вы смеете просить меня покрывать нарушения режима содержания, то есть врать моему начальству. Русский офицер такого себе не позволяет.

- Потому что это бесчестно?

- Несомненно.

- А еще несправедливо?

- Разумеется.

- Тогда давайте поговорим об офицерской чести и справедливости. Знаете, пару дней назад мои конвоиры рассказали мне историю моего тюремщика. То, что он является ветераном Бородинской битвы, я знал чуть ли не с первого дня своего пребывания здесь. Однако, стать ветераном той самой битвы можно было, служа штабс-капитаном, даже не понюхав толком пороха. Или посыльным корнетом. Но Никодим Игнатьевичучаствовал в обороне батареи Раевского. Того самого холма в центре русской армии, после взятия которого, Наполеон был настолько обескровлен, что принял решение прервать наступление. Многие считают, что война с Наполеоном закончилась на Березине. Нет, она закончилась там, на батарее Раевского. От корпуса Раевского осталось сто сорок человек, и единственным их желанием, по возвращению в расположение части, было вступить в сражение в составе какого-либо воинского соединения. Один из этих ста сорока человек служит тюремщиком под Вашим началом. И когда высокое, с позволения сказать, начальство, бранит его, тыча в нос Библией, он даже не считает возможным обратиться к старшему по званию за помощью. Вместо этого, ему помогает случайно подвернувшийся уголовник. Честно ли это? Или может быть справедливо?

Ротмистр Яновский сразу понял, о каком прецеденте речь. Вильгельм Карлович, разумеется, не мог знать, какой отклик нашли его слова в душе Николая Николаевича, но тому вдруг стало стыдно.

- Это не оправдывает ваших сборищ по вечерам.

- А им требуются оправдания? Как я и сказал, режим не нарушается, всё идет согласно распорядку. Если что и страдает, так это мой сон, которой из-за этих, как Вы их зовете, сборищ, становится на полчаса короче. В первый день моего заключения, Вы достаточно ясно и четко обрисовали мне правила моего содержания и перечень запретов. Чтение Библии вслух во внеурочное время, среди них не числилось.

- Зачем это Вам? – озлобленность Яновского сменилась озадаченностью.

- Я никакой цели не ставил. Просто увидел искреннюю заинтересованность Ваших солдат в знаниях. А я, знаете ли, еще в бытность своего репетиторства, испытывал слабость перед подобными явлениями. А здесь, в заключении, я увидел в этом какой-то особый смысл.

- Хотите сказать, что солдаты не помогли Вам с тем шикарным огородом?

- Богом клянусь – в его создании принимали участие только мои руки, да руки Якубовича. Разумеется, мы не пренебрегали советами более опытных в хозяйственном деле лиц, посему и результат вышел столь впечатляющим.

Яновский думал о чем-то, кривя губы и перебирая пальцы. Вильгельм Карлович был готов к любому исходу, в том числе и к порке шпицрутеном. Он понимал, что сейчас его жизнь и здоровье целиком и полностью находятся в руках ротмистра Яновского.

- С Никодимом Игнатьевичем нехорошо получилось, - задумчиво произнес Яновский, - Но какое Вам до этого было дело?

- По-Вашему между людьми не может быть сострадания?

- Может. Но не между заключенным и тюремщиком. Еще и из разных сословий.

- Помилуйте, господин ротмистр. Это же тюрьма. Она всех равняет. Какие сословия, о чем речь? Что до Никодима Игнатьевича, так ему, похоже, тюремщиком быть еще тягостнее, чем мне заключенным. Так почему бы не выручить человека в сложной ситуации. К тому же, он славный малый и весьма мне симпатичен.

- А Павел, избивший Вас прикладом, тоже симпатичен?

- Почему нет? Ну, вот была у него такая против меня установка и вот такие развлечения. Теперь есть другое, и он с трепетом ему придаётся. Порою, можно дать человеку выбор, и сделав его, он продемонстрирует своё истинное я. Все Ваши солдаты выбрали знания. Все до одного. Не знаю как Вам, а для меня большая честь быть в окружении таких людей.

- Мне кажется, что Вы в корне неправильно видите эту ситуацию.

- Почему же?

Николай Николаевич дал ответ немного погодя:

- Вы просто первый человек, которому оказалось на них не наплевать. Я простолюдинов не хуже Вашего знаю: дай им понять, что они Вам не безразличны – тот час же облепят как дети малые. Они больше не к знаниям тянуться. А к человеческому к себе отношению, со стороны персоны, принадлежащей решительно другому миру. Со стороны человека, буквально находящегося по другую сторону баррикады. Во всех смыслах.

- Пусть так. Это же не мешает им впитывать новое.

- Это так для Вас важно?

- Я питаю слабость к подобным человеческого проявлениям характера, я же говорил.

Николай Николаевич встал из-за стола и принялся медленно ходить из угла в угол, сложив руки за спиной. Он попеременно бросал взгляды то на Вильгельма Карловича, то на окно, смотрящее на плац и тюремный огород. Вильгельм Карлович терпеливо ждал, когда услышанное поплотнее уложится в голове ротмистра.

- Не сходится.

- Что не сходится, господин ротмистр?

- Всё не сходится. Не так я себе представлял цареубийцу.

- Да, нечто подобное мне уже здесь говорили. Так может, дело не во мне?

- А в чём? Или же Вы будете иметь наглость утверждать, что действительно выступали на Сенатской площади за права крестьян?

- В том числе?

- А еще ради чего? Денег? Власти?

- Ответом на этот вопрос, очевидно, должна быть какая-то жизненная притча, преисполненная мудрости и здравого смысла. Но, увы, всё гораздо проще и прозаичнее. Безусловно, я разделял идеи Северного общества. Я читал все сочинения Бестужева, Пестеля и Рылеева. Манифесты, статьи, заметки. Они до сих пор в моей памяти, ибо вгрызлись в неё навечно. Присутствие закона. Равенство каждого человека перед ним. Это воодушевляло, казалось и кажется правильным. Однажды у России уже был император, провозгласивший эпоху перемен. И безнадежно отстававшая от всего остального цивилизованного мира страна, в считанные годы стала крупнейшим игроком на мировой политической арене. И вот, России снова нужны перемены, но ни монарха, способного их реализовать, ни власть имущих людей, способных осознать их необходимость, не было. Мы решили взять бремя реформаторства на себя. Да, вероятно, не в том месте, и не в то время. Главной нашей ошибкой, как мне кажется, было то, что мы не учли факт безграничной всенародной эйфории от победы над Наполеоном. Александра Павловича, царствие ему небесное, все называли не иначе «Спасителем Европы». Какие уж тут перемены, когда мы на вершине пьедестала? Толпа и феодальное дворянство не видела, насколько шатким был и временным был этот триумф. Когда-нибудь эта ошибка сильно аукнется нашей любимой родине. Но это будет потом. Нам невдомек было, что люди готовы менять что-либо, только в моменты, когда у них на пороге уже голод и смерть. Мы поспешили.

Но сейчас не об этом. Как я и сказал – я разделял эти идеи и разделял обеспокоенность будущим Российской Империи. Но окончательно к мысли выступить с оружием в руках, меня подтолкнули не идеи, и желание доказать всем, и себе в том числе, что я чего-то стою. Видите ли, всю жизнь я был «смешным немчиком», ютившимся в тени своих великих родственников или одаренных однокашников. Я всегда был до нелепости правильным, до комичности рациональным и до тошноты обычным. А я хотел быть великим. Незаурядным, понимаете? Да, я был тщеславен. Хотел, чтобы меня знали, любили, уважали. Я всю жизнь чувствовал себя серой мышью, ничего в яркого и интересного со мной никогда, по моему мнению, не происходило. И тут выдался такой шанс себя проявить! Но я умудрился выглядеть глупо, даже во время вооруженного восстания. Господи, Вы бы видели лицо генерала Воинова, когда второй пистолет в моей руке дал осечку. Да, он был в пылу боя, и, будучи хорошим офицером, стремился сокрушить врага в кратчайшие сроки. Но, даже пребывая в этом состоянии боевой лихорадки, он не удержался, чтобы не улыбнуться после второго щелчка. Я умудрился опозориться даже в процессе благородного порыва к переменам и всенародному процветанию! Я как был смешным и нелепым всю жизнь, так таковым и остался. Но потом, в ожидании суда, я понял, наверное, самую главную вещь в моей жизни: это хорошо. Быть таким, какой я есть – хорошо. Все глупости творятся, как правило, из-за большого желания показать какой ты умный. Всю жизнь можно биться в одну точку, пытаясь преодолеть барьер, который ты сам себе поставил. Хочу ли я тратить свою жизнь на это? Теперь я точно знаю, что нет. Я такой, какой есть. Обычный. И это хорошо. Я узнал себя в той камере и вполне себе понравился. Через это полюбил и всё остальное. Окружающий мир.

С одной стороны – я попал в заключение. В темницу на чудовищный срок. Но с другой – освободился от всего, что сжигало меня изнутри. Я не знаю, переживу ли каторгу. Доживу ли до дня освобождения, или хотя бы до дня ссылки. Но я точно знаю, что намерен наслаждаться каждым днем в этих стенах. Каждой минутой своей жизни. Своей! А не придуманной мною самим её театральной имитацией. Теперь всё для меня настоящее. Включая меня самого. И я очень этим доволен. Через это, я смог преисполниться сочувствием ко всему, что меня окружает. Так и появился наш литературный кружок. Понимаете?

- Нет, не понимаю, - немного подумав, ответил Николай Николаевич, - Но одобряю.

- Значит ли это, что…

- Значит, значит. Как Вас, простите?

- Вильгельм Карлович. Но друзья зовут меня Вилли.

- Мы с Вами по-прежнему не друзья.

- Это по-прежнему не поздно исправить.

Николай Николаевич усмехнулся и сказал:

- Я намерен присутствовать на Ваших занятиях. Буду следить, чтобы Вы всякой бунтарской ерундой солдатам голову не набивали.

- Почту за честь. Ребята, думаю, тоже будут рады.

- Не более получаса.

- Ни в коем случае.

- Свободны. Проследуйте на каторгу.

- Есть, господин ротмистр!

Вильгельм Карлович вышел из домика ротмистра и вдохнул свежий весенний воздух полной грудью. Подоспевшие Лукьян и Савелий, обеспокоено спросили:

- Ну что там, Вилли? Попало тебе?

- Да нет, ребята, не беспокойтесь. Господин ротмистр дал добро на наши занятия!

- Ураааа!!! – в один голос прокричали конвоиры.

- Вилли, доброе утро! – сказал проходивший в сторону часовни, Павел, - Хочешь яблочко?

- Хочу, большое спасибо!

Вильгельм Карлович со смаком вгрызся в наливное красное яблоко, предварительно заботливо протертое Павлом об рукав.

- Вилли, представляешь, я, кажется, сам смог притчу «О Каине и Авеле» прочесть! Проверишь меня? – спросил подоспевший у входа в башнюНикодим Игнатьевич.

- Конечно, господин фельдфебель, с радостью! Но только после отбоя!

- Разумеется, Вилли, разумеется!

Дойдя до своего маленького сапожного верстака, Вильгельм Карлович принялся выполнять дневную норму по выработке обуви. Солдаты попеременно подбегали к нему, справляясь о результатах беседы с Яновским. Он всем терпеливо отвечал. Всеобщей радости просто не было предела. Настроение в гарнизоне было приподнятым. Солдаты щебетали друг с другом по поводу притчей, иногда ругались, иногда смеялись. Вильгельм Карлович, стараясь не отвлекаться от работы, искоса на них поглядывал и ронял скупые слезы счастья.

- Вильгельм Карлович, - послышалось из-за соседнего верстака.

- Да, Александр Иванович?

- Простите меня за всё.

- Я никогда на Вас не обижался.

- Можно я сегодня буду вторым чтецом?

- Конечно можно, Саша. Конечно можно!

ЭПИЛОГ

Через пару месяцев, летом 1826 года, с Вильгельмом Карловичем случилось, по его воспоминаниям, одно из самых приятных событий в его жизни: через Кексгольмскую крепостьэтапировали его младшего брата Михаила, также участника событий на Сенатской площади. Миша был осужден по пятому разряду, и получил всего лишь десять лет каторги. В последствии, этот приговор был смягчен до семи лет. В крепости он пробыл около недели. Ротмистр Яновский никак не препятствовал общению братьев.

22 августа 1826 года, ротмистр Яновский, заполняя тюремную ведомость, направил лично Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Павловичу, прошение о смягчении наказания для заключенного Кюхельбекера. Его стараниями, срок каторги был смягчен с двадцати до пятнадцати лет.

В Кексгольмской крепости Вильгельм Карлович провел около года. Заключенных, осужденных по первому и второму разряду, полагалось постоянно перемещать из одних мест заточения, в другие, во избежание установки с ними каких-либо связей из внешнего мира. Права на переписку Вильгельм Карлович не имел, посему его родные даже не могли догадываться о его местонахождении.

12 мая 1827 года, Вильгельм Карлович был переведен в Шлиссельбургскую крепость. По какой-то причине, уже через месяц содержания его в этой тюрьме, комендант направил Императору прошение о смягчении наказания. Оно также было удовлетворено. Таким образом, общий срок каторги был сокращен до десяти лет.

12 октября 1827 года, Вильгельм Карлович был переведен в Динабургскую крепость, в арестантские роты. Там условия содержания были несколько тяжелее, каторжные работы были связаны с тяжелым физическим трудом. Однако эти трудности, как и все прочие, были преодолены Вильгельмом Карловичем с легкостью.

Далее он посетил Вышгородский замок и Свеаборгскую крепость. Каждая тюрьма была краше предыдущей! Единственная сложность заключалась в установке дружеских отношений с каждым новом гарнизоном, и нам неизвестно удавалось ли Вильгельму Карловичу справляться с этой задачей каждый раз, но по прошению коменданта последнего места содержания, каторга была сокращена еще на год.

По указу Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Павловича от 14 декабря 1835 года, Вильгельм Карлович был сослан в город Баргузин Иркутской губернии. Там его уже ждал Михаил, специально переехавший в Баргузин из Эстляндии, чтобы встретить брата. Михаил не был сослан и имел возможность жить и работать в столице. Но вместо этого, он выбрал жизнь в Сибири. В Баргузине, братья Кюхельбекеры, опираясь на материальные средства младшего и земледельческий опыт старшего, открыли большое земледельческое хозяйство, занимавшееся взращиванием редких для Сибири культур. Дело было трудным и рискованным, но Вильгельм Карлович умел воодушевить всех причастных. В итоге, хозяйство имело успех и регулярно приносило прибыль. С этой прибыли, Кюхельбекеры построили себе огромный дом и открыли в его левом крыле бесплатную школу для всех желающих. Какое-то время, Вильгельм Карлович преподавал в ней русскую грамоту. Продолжал заниматься литературной деятельностью: писал стихотворения, поэмы, элегии, критические статьи. Также, переводил с европейских языков и завершил произведения: «Дневник», этнографический очерк «Жители Забайкалья и Закаменья», поэму «Юрий и Ксения», историческую драму «Падение дома Шуйского», роман «Последний Колонна» и другие.

15 января 1837 года женился на дочери баргузинского почтмейстера Дросиде Ивановне Артеновой. Это была очаровательная молодая девушка младше его на двадцать лет. По её словам, она была совершенно очарована литературным талантом Вильгельма Карловича и его умением держаться. Вильгельм Карлович всю оставшуюся жизнь безумно любил свою супругу. Они были дружны и неразлучны. Дросида Ивановна родила Вильгельму Карловичу двух прекрасных детей, коим по приказу Императора, в 1858 году, была возвращена законная фамилия отца, на употребление которой до этого момента, были наложены ограничения.

Частые пересылки между тюрьмами, видимо, породили в Вильгельме Карловиче тягу к смене мест жительства. Продолжая заниматься литературной и преподавательской деятельностью, он, с дозволения Тайной Канцелярии, посетил Акшинскую крепость, Смолино и даже Тобольск. В конечном счете, он решил осесть в городе Курган, Тюменской губернии. Свою жизнь он закончил в окружении родных и близких, в приличном доме, площадью более ста квадратных метров. На момент смерти, в его распоряжении имелось: семеро слуг, конюшня на две лошади, упряжные сани и небольшая свора борзых гончих.

Он умер от чахотки 11 августа 1846 года. Доподлинно известны его последние слова, сказанные одному из слуг, зашедшему его проведать за несколько часов до смерти. Вильгельм Карлович энергично прохаживался по комнате и говорил:

«Ах, здравствуйте, милейший! Знаете, несмотря на ненастную погоду, сегодня я себя чувствую как-то особенно хорошо! »

[1] Михаил Андреевич Милорадович (1771—1825) – Генерал губернатор Санкт-Петербурга, первый убитый во время Восстания Декабристов

[2] Одно из объединений декабристов, политический кружок

[3] Пётр Григорьевич Каховский (1797—1826) – Русский дворянин, участник Восстания Декабристов, убийца генерала Милорадовича и полковника Стюрлера, повешен после подавления восстания.

[4] В Императорской России – начальник вахты, или начальник какого-либо поста

[5] Воинское звание, примерно соответствует старшему лейтенанту

[6] Шомпол для мушкета, узкая длинная металлическая полоска

[7] Примерно 170 см.

[8] Воинское звание, примерно соответствует прапорщику

[9] Т. е. времен правления Александра Первого (1801-1825 гг)

[10] Ныне - Хельсинки

[11] Младший брат тогдашнего Императора Николая Первого

[12] Тот самый русский генерал, герой войны 1812го года, памятник которому стоит у Казанского собора

[13] Т. е. Екатерина Великая (имя до вступления на российский престол - СофиияАвгуустаФредериика Ангальт-Цербстская)

[14] «Каждому по заслугам» - немецкое крылатое выражение

[15] Т. е. - этаже

[16] Имеется в виду Великая Французская Революция

[17] Глава Санкт-Петербургской жандармерии

[18] Речь о притче «Иов»