После недолгого сна

Был январь в первых числах, так что новый семестр ещё не начался и Саша жил в своём Энгельсе. Шла зима-незима, и снег смешивался с дождем, превращался в слякоть и в грязь или тут же таял, становясь просто ничем. Саша гулял в одичавшем парке, где всё уже заросло почерневшим от холода плющом, где среди снега, как волосы из плеши, выглядывали полужёлтые гнилые травинки, и асфальтовые дорожки были разбиты так, что в их дырах скапливалась мутная вода. Посреди ужасающего, разорённого парка был постамент с мальчиком-пионером. Мальчик в рубашке и галстучке держал красивого голубя, готовящегося полететь. Саша всегда отождествлял себя с ним: как голубя, отпускал в небо свою мечту, как пионер, радостно улыбался и глядел на мир широко открытыми глазами. Так было до этой зимы.

Этой зимой Саша просто не знал, что делать, и слонялся по городу. Под серым небом чернели городские кварталы, по обочинам дороги лежал и таял забрызганный грязью снег. Иногда проезжали замызганные машины и оставляли после себя дым и головную боль. А голова болела нестерпимо - от каждого шороха, каждого звука.

Проходя обыкновенным маршрутом, Саша забрёл в свой парк. Он хотел по привычке поздороваться с собой-пионером, но того пионера больше не было. Вместо него был мальчик, который стоял на постаменте, тыча в небо своими культями. Руки его лежали рядом, и бедный голубь с отбитыми крыльями лежал в его ногах, как замёрзший. Лицо и плечи мальчика разъело кислотой, так что улыбка стала жестокой судорогой, а пустые чёрные глаза не отрываясь смотрели в небо. Саша увидел это, отшархнулся и просто пошёл обратно с такой грустью, какую только может унести с собой человек.

…

Эту историю Саша вспоминал за кассой «КБ». Он устроился сюда и работал по ночам, потому что днём пропадал в университете или шатался по городу. Учился он в МГЮА, но юристом быть не хотел. Хотел он только профессию, а какую неважно. Была у него девушка, её звали Стефа. Сама собой она была немного пухлая, добрая и глупая, жила за МКАДом, но время от времени появлялась, чтобы привести сашину душу в хоть какое-то равновесие. А в целом существовала где-то там, куда может дойти лишь совсем отчаявшийся, потерявшийся человек. Но Саша не был таким. Действительно же заметным в его жизни было только искусство: он рисовал, и рисовал неплохо. То, что он делал кисточкой, держало его, как ангел, схвативший под руки безногого. С кисточкой у него была мечта стать когда-нибудь признанным мастером, и поэтому он рисовал и, как ребёнок, радовался, если работы были обнадёживающе хороши.
Но история с пионером раздела его и бросила в холодный снег, где он мёрз и не знал, что делать. Простой вандализм выглядел как пророчество, и Саша воображал мальчика с оторванными руками и черными глазами. Теперь он знал, что надеяться не на что, что, в сущности, бездарен и ни к чему не приспособлен. Что быть юристом не сможет, потому что бумажки ему отвратительны, а стать художником не хватит ни таланта, ни смелости. Зачем такому жить на земле? Что ему делать?

Саша стоял у кассы и с тоской смотрел на блестящие бутылки, на всякую снедь вроде сушеных кальмаров и рыбы, на пачечки дешёвых сухарей, чипсов, на жёлтые ценники, на плитку у себя под ногами и люминесцентные лампы над головой. Сашане переставая думал об этом мальчике, воображал, как он поднимает культи к небу, как сверкает вокруг него молния, как его плечи поливает дождь. Неизменно думал о себе, о том, как сам печален и несчастен. И всех ему было так жалко, что он вдруг придумал сюжет для картины: стоит этот пионер, с отломанными руками, в его ногах лежит его мечта с отбитыми крыльями, лицо, искаженное болью, смотрит в смутное небо, и льёт дождь. Вдруг кто-то подходит сзади и укрывает его зонтиком.

Ночи в «КБ» были для Саши мучительны. Приходилось стоять за аппаратом, отпускать покупателей. А покупатели были самые отвратительные: то зайдёт какой-нибудь пропитый забулдыга и попросит в долг, то студенты с обезьяньими лицами придут пополнить запасы алкоголя, а то ещё кто, какая-нибудь мужчина с офигительным животом возьмёт чипсы, пару пива да орешки. Все эти люди с их потребностями казались Саше такими ничтожными, что он даже начинал себя уважать, но тут же осекался и возвращался к своей раздробленной душе:

- Невозможно, сука, невозможно поверить, что ты безнадёжен. Ты вроде видишь и сознаёшь, что нифига ты не Ван Гог, но поверить в это.. Вот ты уже, кажется, решил для себя, что нынешний уровень – потолок, и пора всё оставить, но ведьсидит же где-то – глубже, чем в подсознании – и вдруг в решающий момент всплывает такое глупое сомнение: а что, если ты можешь больше, чем сейчас, что, если срезаешь себя в самом начале великого пути? И тебе страшно взять и отрезать эту надежду. Потому что как можно поверить, что ты рождён для обычной жизни? Иногда кажется, что принять этот факт, это значит совершить акт взросления, но тут же понимаешь, что это старость, преждевременная старость. Что это отречение от собственных способностей – неоспоримых, хоть и недостаточных. Ты не можешь выбрать, что из этого верно, и сразу понимаешь, что никто не даст гарантии. Если хочешь чем-то стать, то придётся рискнуть. И ты либо Ван Гог, либо на всю жизнь останешься деревенским психопатом, который зачем-то рисует. При этом обычная жизнь обещает какие-то несгораемые дивиденды. Это как с ценными бумагами. Чем более рискованно вложение, тем выше по нему доход. А самые рисковые срывают куш… Боже, к чёрту юрфак: нельзя мешать искусство с акциями.

Тут в магазин вошли какие-то бородачи, взяли коньяк и понесли на кассу. Ослепительный свет утомлял глаза, так что, когда они подошли, Саша моргнул и неожиданно прослезился: «Маску наденьте, пожалуйста».
Хач порылся в карманах, поспрашивал у друзей: «Ну, нету маски, слушай. Продай так, а? » Саша не мог этого сделать, но отдал маску из-под стола. Потом пробил бутылку, взял деньги – вышло без сдачи. Короче, отпустил кавказцев с миром – и с коньяком.

- Я ведь, в сущности, обычный. Вот когда ты в последний раз писал что-то, потому что тянуло к холсту, а не потому что должен, если уж назвался художником? Не помнишь. Твои художественные устремления навязаны тобой самим. Ты просто решил, что чем-то отличаешься от всех и теперь думаешь, что обязан жить как-то иначе. Но ведь это не так.. Хотя почему не так! Ведь я же не могу жить, как все. Да, это успокаивает. Мне противно от самого себя, если я неделю ничего не рисую. Много таких людей? Не много. Ещё кто-то сказал, что если у человека есть нереализованный талант, то он действует на него, как яд. Ну ведь я же себе омерзителен, если не пишу. Значит, есть и талант, значит, есть и шанс, что из него что-то разовьётся. Но, боже, боже. Вот я сейчас стою и, в сущности, не понимаю даже, чего мне больше хочется – признания или самого искусства. Ведь я же сомневаюсь - какого чёрта я вообще сомневаюсь? Не должен настоящий художник сомневаться в своем признании. Он должен писать, потому что не может не писать. А ты, кажется, можешь. Или не можешь.. Не знаю!

Так Саша думал всё последнее время. Он снова и снова повторял ход своих мыслей, верил то одним своим аргументам, то противоположным, но не мог ни на что решиться и просто продолжал писать. Получалось хорошо и он уже верил, что пишет не зря. Рефлексия заканчивалась, он входил в творческое русло, но вдруг что-то опять ломалось, идеи кончались, рука дрябла. Тогда он снова называл себя: «Никчёмыш», - и думал, чтобы завязать с искусством. Такое желание посещало его раз в неделю-две, он уже ловил себя на этом повторении и говорил: «Всё, хватит». Сказал и сейчас.
Как только мозг Саши замолчал, он услышал тоскливое зудение люминесцентных ламп. Свет их был скучен и одинаков, иногда подрагивал от перепадов напряжения. Магазин был пуст. Другие продавцы ушли в кладовку, и Саша чувствовал себя ночным сторожем. Он посмотрел на часы: первый час ночи. Сидеть дальше было невыносимо, и он вышел подышать.

Морозный осенний воздух резал ему ноздри. И вообще было прохладно, но от холода он чувствовал себя бодрее. Сзади него пестрела надпись «Красное& белое». Свет магазина ровными полосами падал на тротуарную плитку. На тёмном небе висели просветлевшие облака, выглядывали звёзды. Саша облокотился на перила и с грустью уставился в небо. Кто-то вышел на улицу и стал рядом с Сашей. Это был его коллега. Сашу смешило это слово: не может быть коллег на такой несерьёзной работе. Но как ещё его назовёшь? Звали коллегу Николай Васильич. Он был старше остальных, работал главным продавцом, поэтому и звали по имени-отчеству. Сам собой Николай Васильич был худощав и крив, как веточка. А под глазами мешки, как картофелины.
- Устал, Саня?
- Да не то чтоб, но..

- Закуришь?
Николай Васильич протянул ему сигарету.

- Если можно, - ответил Саша и взял её.
Николай Васильич прикурил, и Саша затянулся. Дым глубоко вошёл в его лёгкие, как термит, прожигая альвеолы. Саша почти кашлянул, но сдержался, и выпустил дым. Николай Васильич заметил это и сказал: «Смотри, как надо». Грудь его поднялась от усилия, сигарета разгорелась, как факел, и уменьшилась на треть. Он задержал дыхание, и никотин разбежался по его организму, расслабив всечлены, тогда он выпустил дым небольшими струйками и тихо ахнул: «Х-хорошо!.. » Тёплое облачко вонючего дымана секунду скрыло звёзды. Скоро они снова приветливо заморгали с высоты, и
Саша затянулся ещё раз.

- Ты иди домой, если хочешь.

- Да ну, вы что, Николай Васильич.

- Да я серьёзно, иди. Сколько завтра пар?

- По расписанию три.

- Иди домой, - сказал он с улыбкой и настоятельно.
- Спасибо, - обронил Саша и затянулся в последний раз.

- Иди-иди. Всё равно понедельник. Не будет сегодня никого.

Саша зашёл в магазин, забрал пальто и думал уже выйти. Но остановился, пробил на кассе бутылку, спрятал её во внутренний карман, и вышел через чёрный ход.
На заднем дворе было пусто и чисто. Кое-где валялась пожелтевшая листва. Саша вышел на дорогу. Вдоль всей дороги упрямо светили фонари. Они дребезжали от напряжения, но всё же бесперебойно бросали на землю широкие круги света. Саша откупорил бутылку и отпил немного. В голове помутилось, он шатнулся, и рядом неожиданно пролетел автомобиль. Всё, что Саша успел увидеть – это его красные фары. Саша шёл и представлял, как красиво развеваются полы незастёгнутого пальто, как он отпивает из горла, как легко и грустно ему идти. А общага была близко. Немного поругавшись с комендантом, Саша поднялся по лестнице и стоял уже у двери своей комнаты. Оставалось ещё пол бутылки. Он вставил ключ и повернул его в замочной скважине. Дверь открылась, в комнате спал сосед. Саша добрёл до кровати и сел – она прогнулась.
Шторы были отдёрнуты. На Сашу не мигая глядели всё те же звёзды. Луны не было: облака закрыли её полностью. Под кроватью Саша хранил свои картины, которые нарисовал и не успел ещё отвезти домой. Он полез и вытащил из мрака и пыли аккуратную стопку листов, крест на крест перевязанную старой тесёмкой.
Здесь было много чего. Новые пейзажи, по большей части такие, где что-то живое и утончённое выглядывало из бетона, как эдельвейс. Новые портреты, где душа героев проступала сквозь кожу, как всплески солнечных протуберанцев. И целая тетрадь артов. Их Саша рисовал, надеясь однажды встретить кого-то, кто возьмётся сделать игру по его эскизам.
Саша любовно рассматривал собственные работы. Здесь было только то, что, по его мнению, хоть чего-то стоило. Он уже вышел из того возраста, когда сохранял на память каждый свой мазок. Ему казалось, что жалость к собственному творчеству сродни жалости к себе. А это чувство стыдное и вредное. Настоящий художник должен быть безумен и расточителен, потому что его талант бьёт из него ключом и не знает предела. Наверное, Саша ненастоящий художник.
Он снова собрал всё в стопку и перевязал тесёмкой. Сосед ворочался и мычал. Саша спрятал листы, сел на кровать и запрокинул бутылку. Алкоголь растекался по его жилам, и тепло медленно расползалось по всему телу. Стало как-то легче. Саша надел наушники и закрыл глаза. Голова его то медленно, то быстро двигалась в такт биту. И, когда он открывал глаза, ему казалось странным, что вся комната не приходит в движение от музыки, переполнявшей его. Бесчувственные шкафы, стол и стулья были недвижны - как всегда. А Саша повторял:

16 lines of blow and I'm fine
Break my bones, but act as my spine
I wonder who you'll fuck when I die
And if I tried to call, would you cry?

Допив бутылку, он уснул. Тогда был уже третий час, и спать оставалось что-то около пяти. Хорошо, что отпустили, – можно выспаться, и не в метро.

Ночь была короткая и спокойная. Саше снился мальчик с чёрными глазами и мёртвой птицей. Но он не боялся его, только жалел.

…

Саша в одежде лежал на постели и несвязно думал. Он не сразу понял, что проснулся и не сразу открыл глаза. Пробуждение пришло к нему с удушивым запахом дешёвого перегара, глаза через силу открылись в белый потолок. Играл будильник. В комнате был полумрак и такая тошнотворная духота, какая, наверное, сейчас была у него внутри. И зачем он проснулся? После трёхминутного спора с собой, он наконец поднялся с постели и в глаза его ударила тьма. Мозг стал физически ощутим: боль придавала ему форму.

Соседа уже не было. В душевой Саша повернул барашек крана, напился воды и умылся. А потом раздёрнул повсюду шторы. Но светлее не стало. За окном было небо, такое же больное, как он с похмелья, были улицы, такие же опустошённые, как его организм. Свет из окна обнажил удручающий беспорядок в его комнате. По углам прятались носки, под кроватями - жестяные банки, на столе было что-то сьестное и в тоже время несьедобное, на полу валялиськниги: «Философия», «Логика», «Римское право». У прикроватной тумбы стояла бутылка. Студент поднял её, в нос ему ударил запах этанола, и он сразу понял, что больше пить не будет.

Его мучили голод и жажда, но есть было нечего, и пить было нечего. И дышать было нечем. Он накинул пальто, взял сумку с тетрадями и вышел из комнаты. В коридорах никого не было, на лестнице никто не встретился, вахтёр спал. Саша взглянул на свои часы: стрелки неподвижно указывали на выход. И он вышел.

Дул удивительно холодный ветер. Улицы были пустые, казалось даже, заброшенные. Магазины по обе стороны дороги смотрелись безжизненно. Разве что витрины не были заколочены. Под ногами хрустело битое стекло - то зелёное, то жёлтое. Попадались стоптанные окурки, хлюпали заплёванные лужи, летали пакеты, убегала бумага. Руки мёрзли от ветра, и студент прятал их в карманы. Надо было идти скорее, чтобы не опоздать к первой паре, но мозг тяжёлой пульсирующей массой раздавливал черепную коробку. Организм был истощён.

Под ногами лежала разбитая брусчатка. Её заполняла дождевая вода. Саша глянул в ближайшую лужу – мутно. Тогда он подошёл к другой: в воде отражалось небритое непричёсанное замученное существо, которое Саша узнал не сразу. «Вот он. Александр Никандров. Прекрасное будущее российской живописи», - тут он пнул камушек в воду, и «лицо российской живописи» расплылось блинчиками. Саша ухмыльнулся, и старательно потёр лицо руками, как будто стараясь вытереть с него похмелье.

Невыносимо тоскливы наши спальные кварталы. Справа, слева, и везде, куда ни глянь, стояли безвкусно-белые хрущёвки. Похоже было, что ходишь среди пустой яичной скорлупы. И непонятно, как жители домов, не путаются в них. Среди этих хрущёвок было одно старое общежитие. Его отдали под снос. Людей выселили, а здание, пока что, не снесли. Саша часто поднимался на крышу, чтобы сверху взглянуть на Москву. Внизу воздух был спёртым, и Саше хотелось простора. Лучше всего было взбежать наверх, чтобы организм проснулся, осознал, что ещё жив и что нужно жить дальше. И Саша побежал.

Онпробегал пролёт за пролётом. Его дыхание саднило, сердце, кажется, и вовсе не билось, а на самом деле разбивалось в кровь. Ноги затекли и с каждымрывком теряли силу. Вот новый пролёт. Дыхание сбилось так, что можно было не дышать совсем и не чувствоватьникакой разницы. Боль всего тела набухала в правом боку и готова была с кровью выплеснуться наружу. Сменялся пролёт за пролётом, и, когда сердце уже отказывало, показалась крыша. Саша кое-как взошёл и встал отдышаться. Вся тяжесть его тела беспомощноухнула в ноги. Сознание мешалось.

Бешеное колотьё в груди с регулярными уколами, которые заставляли хвататься за сердце. Дыхание - такое частое, что воздух не шёл дальше горла. Ноги. Ноги от бега забились так, что хотелось обхватить их руками, сжать, свалиться на крышу и ничего больше не делать, даже не думать. Но прошло время и подотпустило. Сердце колотилось, но уже не так сильно. Дыхание выровнялось, и ноги перестали болеть. Сгибаться, правда, тоже перестали.

С высоты девятиэтажного дома открывался вид непроснувшегося, полуживого города. Одинокие бродячие собаки, вывернутые урны, редкие прохожие, летящие бумажки и ветер, промозглый ветер, приводящий всё это в движение. Саша чувствовал, что устал и обмяк, но, пока ты молод, приятно уставать.

Надышавшись, он спустился. Солнцу ещё только предстояло встать, но небо уже было чистое, светло-голубое. Холодный ветер проветривал голову, становилось легче. От заморозков опала листва. Ветер старался не касаться измученных веток и просачивался между ними. Саша закурил и подошёл к фонтану в парке. Фонтан уже не работал, но в нём набралась дождевая вода, заплёванная и засыпанная окурками. В окурках плавала заря.

…

Теперь ясно было, что жить и думать нужно как-то иначе.