ПерманентныйСлю

ПерманентныйСлю

(опыт гонзо-очерка)

Сцена 1

Она подставляет раскрытую ладонь, для того чтобы он капнул ей немного геля. Но он выдавливает весь тот пластиковый флакон, и желеобразный розовый сгусток, похожий на сопли радужного пони, оказывается на её руке. Ей и смешно, и противно одновременно. А нам – просто смешно. Впоследствии этот гель оказывается на столе, размазанный, оказывается на Снежиных волосах, на чьих-то лицах; на столе тут же стоит стаканчик с чаем на донышке, в нём киснет мятый пакетик с чаинками – подстёгнутый общим весельем, я шлёпаю этим пакетиком о продезинфицированную поверхность стола, он шлёпается, брызги разлетаются в разные стороны – шлёп-шлёп...

Нам необходимо снять ролик для уберкрутого конкурса молодых журналистов. Поэтому мы усиленно думаем над этим, точнее, усиленно хотим этого – шокировать жюри Студенческого Тэффи эпилептоидом-симбиотом, который мы собираемся создать. Много зелёной краски для хромакея, много зелёной ткани – для хромакея, много зелёных тел – для хромакея; печенюшки и кофеё, тапки-пикачу, очки с зеркальными линзами-хамелеонами, краски на лицах – оранжевая и синяя, потёкшая туш и размазанная помада по губам и подбородку; и одна раздербаненная в кадре подушка... Вот кратко, собственно, то, что мы хотим снять.

А пока – мы размазываем спиртовой гель по столу и лицам.

На стене висит шарик, красный, с чёрной надписью перманентным маркером «СУИЦИД». Висит на стене, склеившись свободными электронами.

Сцена 2

... Мы, я и Данила, хотим слепить снеговика. Точнее я хочу. Мы идём на улицу, но снег не лепится, рассыпается порошочком, но не лепится; пристаёт к перчаткам, но не лепится. В конечном итоге – набиваем снегом мою шапку, все на нас смотрят, смотрите – мы запихали снег мне в шапку и несем его таким образом в здание университета. В аудитории он чуть-чуть подтаял, слипся. Формируем из этого снеговичка.

Вместо глаз вставить колпачки, вместо носа – ручку, обозначить рот.

Из коридора доносится музыка, гитарныйбрамс. Усаживаемся в фойе вместе с ним, с историком-магистрантом, местным юродивым, и устраиваем совместныйпрефоманс. Он бряцает на гитаре, я отбиваю ритм на коленках руками, с нами Слю – так мы назвали нашегоснеговичка. Данила смотрит в сторонке, лыбится.

А мы самовыражаемся... Два инопланетянина, с щупальцами, присосками, головами в форме яйца или объёмного эллипсоида, сидим, играем, развлекаем Слю. На нём, кстати, моя шапка, ведь он хипстер. Даём ему пить водичку. Из крышечки.

Начинаются занятия.

Его мы сначала пользуем в качестве слушателя лекции – он просвещается в плане авангардной драматургии двадцатого века, ему нравится, ведь он весь такой интеллектуал.

А потом мы его оставляем «греться» за окном, установив его холодный зад на кондиционер. Он сказал, что не будет скучать. А мы ему сказали, что его зовут Слю Первый.

Потом, на следующий день, мы слепили ему друга. СлюВторого. И поставили к нему – тоже «греться» за окном на кондёре.

Сцена 3

... Я открываю бутылку шампанского, которое, конечно же, не из Шампани, так что, по сути, в моих руках какая-то шипучая бодяга в стеклянной тёмно-зелёной таре. Я делаю это аккуратно, мои ручки – это ручки гинеколога: я отгибаю проволочку, я её снимаю, она чуть цепляется и не хочет слезать, но, поддавшись, падает на пол. Я кручу пробку, следя за тем, чтобы она не выстрелила вверх и не попортила потолок Стулеза, потому что косячить у Стулеза больше нельзя, потому что заляпанные красной гуашью обои – это, конечно, весело, но лучше не совершать иные поползновения в сторону её терпения, её – в смысле Стулеза. Напомню: мои ручки – это ручки ювелира. Я пытаюсь аккуратно вытащить пробку из бутылки с «Советским шампанским», но мои ручки скользят – вспотели. Вытираю их салфеткой. Продолжаю. Но пробка всё равно выстреливает. В стену. Крик. Визг. Я молодец: потолок – в порядке; Стулез – в норме. Сегодня мы празднуем её день рождения – Снежа захотела выпить, мы ей не стали мешать. Сидим, цедим это кислое пойло. Морщимся. Хрустим орешки. Жуём торт. С вишенками. Мне вишенки не достались. А делиться со мной никто не хочет.

Сцена 4

... На перерыве я говорю Даниле: «Го лепить снеговика». Он не против. Одеваемся, спешим на задний двор университета, под окна, всем на обозрение: снег наконец-то отлично лепится. Нами движет горе и досада: Слю Первый и Слю Второй пали под натиском плюсовой температуры, не выстояли ночь и растаяли, такие дела. В одном из любимейших моих постмодернистских романов «Бойня № 5» Курта Воннегута – ремарка «такие дела» – маркер чьей-то смерти. Наверное, это выглядит странным – расшифровывать скрытые цитаты в собственном же произведении, мог бы подождать, не правда ли, как это сделал Джойс с «Улиссом», выпустив впоследствии путеводитель по своему нечитабельному роману. Ну а я не буду ждать и каждый постмодернистский мемес буду тут же толковать, чтобы авось кто его не проглядел, я же не зря начитался так, что выражаюсь аки уберпрошаренныйсуперинтеллектуал, всё не просто так, всё имеет свои предпосылки; это называется детерминизм (если кому-то всё-таки не хватает в тексте заумных словечек, кто-то наверняка любит насиловать себе мозг подобными выражениями без надобности и с непреодолимым усердием, но это – уже лирика). А пока: мы с Данилой лепим Слю Третьего – в память первым двум Слю, павшим в жаркую ночь на поверхности равнодушного кондёра, стекли по нему доблестной жижицей и покапали – кап-кап – вниз к еловым шишкам и червячкам. Червячки, уточню, не еловые.

Мы слепили нижний ком – большой. Мы слепили средний ком – поменьше. Мы слепили верхний ком – совсем маленький. Мы вставили два колпачка вместо глаз (традиция), мы вставили ручку вместо носа (тоже традиция), мы вставили ему палочки вместо рук (это называется «модерн»). И нарекли его Слю Третий (а это называется «последовательность нарратива»).

Сцена 5

... мы допили «шампанское». Точнее слили остатки в бокал Снежаны – это же Снежа захотела напиться, мы же просто любезно не стали отказывать. Через какое-то время мы все оказываемся на диванчиках, лежим. Играем в стикеры, у каждого на лбу бумажка с персонажем, угадываем. Все разморены и хотят спать. Потому что ночь не спали из-за экзамена. Кто-то сдал, кто-то – нет, Снежа как раз таки его завалила, поэтому-то ей и хотелось напиться. Стулез тоже завалил – ей хочется вскрыться. Стулеза больше всех клонит в сон.

В какой-то момент мы все спим. В какой-то момент – мы стали пластилином, который течёт по горячей батарее. Течёт-течёт. Я говорю: «Давайте смотреть кино! » Никто не отказывается. Но никто и не соглашается. Все мы – пластилин. Нас нужно соскрести и слепить заново из нас людей, которые бы могли соображать. Но никто не жаждет соскребать наши размякшие тела и обляпаться нашими пластилиновыми внутренностями – чистоплюй!

Сцена 6

... Мы приходим с Данилой проведать Слю Третьего. Но он тоже мёртв, как два его предшественника: кто-то снёс ему голову. Его убили. Но и унизили: с двух сторон его обоссали собаки. Как это скверно и жестоко, почему экзистенциализм не даёт никаких надежд?!

Мы обходим его хладный труп со всех сторон, осматриваем его снеготочащие раны. Поодаль дожидается нашего внимания наша крепость, которую мы возвели от нечего делать, просто накатали от безделья четыре больших комка снега и примостили друг к дружке, заделали щели снегом – крепость. Мы тут же вспомнили, как, слепив Слю Третьего и закончив крепость, извазюкались, играя в снежки, прыгали через эту крепость, как супергерои и валились на спину, дабы вражеский снежок не задел и не прекратил твоего существования, иначе (внимание – мемес! ) Сартр расстроится.

Мы прощаемся со Слю Третьим, отсмеявшись от подобного кощунства. Сбиваем с его осквернённого тела жёлтый снег. Собаки делают зиму некрасивой...

Сцена 7

... Наши пластилиновые вороны сдохли. Они больше не перевоплощаются во что-то ещё. Они зависли. Не перестают глючить, выдавая рандомные образы. То я, то ты, то Снежа, то Стулез, то Данила, то Женька, то снова я. А я ведь сплю. И Снежа спит. Стулез даже этого не скрывает – в открытую свернулась калачиком и не реагирует. Я кричу «КИНО». Убергромко. И убернастырно. Чтобы эти уберпластилины меня услышали и убероткликнулись на мой созыв, так как лампово валяться хоть и хорошо и даже отлично, но неинтересно.

Дискуссия. Фильм. Какой?

Женька кричит: «БРУНО! »

Достойный фильм, но уже затёрт, нужно подождать, чтобы им насладиться снова.

Я говорю: «Сербский фильм».

Женька отвечает, что что-то о нём слышала, якобы он «убержескач»!

Стулез против. Но мы её всё же уговариваем, и она выводит кино на экран телевизора, потому что с кампудактера – мелко.

С кампьютера – мелко, а с телека – в самый раз.

Я в предвкушении. Мы удобно расположились. Снежа – кимарит. Стулез откровенно спит, забив болт. Но я, Женька и Данила – троица ценителей сербскогоартхауса, поэтому смотрим...

Женя визжит. Снежа, порой просыпаясь, остаётся в шоке от увиденного. Данила взвизгивает от восторга, когда жестокость, маразм и сербскоартхаусность достигают своего апогея: на экране творится сущий ад и околесица, нечто сродни симбиозу «Пилы» и депрессии Ларса фон Триера. Женька снова визжит, и закрывает глаза, и просит предупредить её, когда весь этот кошмар кончится. Снежу убил столбняк, она не может оторваться, потому что это непотребство её просто завораживает, точно куча личинок в гниющем трупе кошки. Экран телевизора сочится кровью и смегмой.

«Александер, что это было? » – вопрошает ми-ми-ми-Снежана, уделяя интонационно особое внимание последнему слогу «дер» с умягчённым звуком «д».

Я – в восторге. Всё так концептуальненько и до зубовного скрежета «няшно». Прям Джон Фаулз на скотобойне.

Сцена 8

... На новый год я получаю от Данилы оранжевую коробочку, перевязанную серо-синей мишурой. Там я обнаруживаю Слю. Перманентного. Из полимерной глины. Я прослезился. Этот Слю проживёт гораздо дольше. Ему никто не снесёт голову. И на него никто не помочится, будь то: собака, кот или овеществлённое жлобство... Я отправляю СлюПерманентного обратно в оранжевую коробочку, возвращаю бантик на старое место. Пусть Слю живёт в этой коробочке, чтобы его никто не обижал, ведь многие норовят обидеть безответных снеговиков.

Сцена 9

... В моих ушах – крик. В моих ушах – визг. В моих ушах – зажёванный станком лист металла. В моих ушах – замиксованная отрыжка, душераздирающий угрюмый бас, электронный клик-клак вперемешку с изуродованными звуками пианино. В моих ушах – кислотный перелив психованных звуков, низких, высоких. И очень громких. Мозгосъёживающий шквал, тирания, таранная мощь и елозящие помехи, беспрерывная драм-бомбёжка, резкие, режущие, скрежещущие, орущие кататоники, нескончаемое, неоновое, постмодернистское мелькание, едва задерживающееся на хотя бы секунду, постоянно спешащее, сносящее с ног, долгий синтетический шторм помех. Неумолимая смесь, взрыв, лязг, мешанина, бешено ритмичная рвань и рванина; в моих ушах – агрессия; в моих ушах – остервенение; в моих ушах – ярость тысячи психопатов; гипнотическая, ярость завораживающая, приводящая в иступленный восторг – только это и вдохновляет... Люблю даб-степ.

Сцена 10

... Пока еду утром в маршрутке, за окном темнота, а в наушниках орёт даб-степ. На улице снег свалявшийся, в салоне неприятный, тусклый свет неоновых лампочек. Угнетает. Проваливаюсь часто в сон. Вдруг просыпаюсь и думаю, а спал ли? Потом начинаю думать о «Бойцовском клубе», потому что цитата о бессоннице именно оттуда. Мыслю категориями. Категориями из книг. Если существование, то обязателен факт присутствия в ходе рассуждений Жан-Поля Сартра, куда ж без него? Не забыть при этом Камю и, возможно, Хайдеггера, но его уже сессионно. При этом мелькнёт фрагмент о Джойсе со всеми теми его поползновениями на воспроизведение потока сознания, за ним же будет тянуться Пруст, далее и Кафка с присовокуплением – запоздалым – Вирджинии Вулф – не могу жить без зарубежных модернистов.

В ушах даб-степ или композиции выкормышей новых медиа. Но что одно, что другое – всё едино – извечное цитирование и интертекстуальный синтез, который принято называть постмодернизмом, который, однако – как заявляют сегодняшние прошаренные философы, – умер ещё в девяностых...

Но как бы то ни было – в моих ушах или Скриллекс, или Биг Рашн Босс.

Которые вдохновляют меня на неумолчную генерацию новых идей для нашего шоу. Повсюду хромакейная зелень. Ядовитый розовый и голубой. Синий и жёлтый. Оранжевый. Фиолетовый. Всё в этих пятнах. Похоже, я болен. Любовью к поп-арту. Хочу залить весь мир этими красками. Чтоб тот захлебнулся. А на его вакантное место я с помощью хромакея помещу филигранно исполненный симулякр. С щупальцами на моське, как у Ктулху или Дэйви Джонса.

Сцена 11

Я и Женя.

Всё-таки мне удалось вытащить её на «погулять».

Идём на излюбленное наше с Данилой местечко, где мы порой бесимся, смакуя телами снег. Я хочу лепить снеговика. Но Женя парирует: «Снег не лепится».

Нет. Она просто стесняется. Ведь окна кафедры выходят именно на то место, где мы сейчас стоим. Ведь она вся такая няш-мяш-стесняш. Мы у всех на обозрении. И мне это нравится. Всё-таки во мне что-то копошится, что-то, что вполне справедливо можно обозвать «зачатками эксгибиционизма». Или, быть может, я просто искренний и открытый, но это заявление уберспорное, особенно в контексте рассказа флегматика... в него не верю даже я и мой психиатр, по имени Альфред, которого я только что придумал и нарисовал на столе мороженным со вкусом жвачки...

В конечном счёте, мне всё же удаётся расслабить её, Женя вовлечена в эту игру, а мне только это и нужно. Ведь я стараюсь не для себя. Точнее, не только для себя, как это часто бывает. Приятные воспоминания мы оба унесём вместе с собой и наделим действительность долей реалистичности – кто не понимает, о чём я, – читайте Марселя Пруста.

Она будет сидеть вечером. За столом. Обхватив ладонью кружку с горячим чаем и вспоминать этот день, зимний, когда было не очень холодно, в самый раз, чтобы зарыться в снег и проваляться так минут пять, а потом встать, отряхнуться и снова завалиться в белую насыпь. Она будет сидеть за этим столом, каким-нибудь вечером, и меня с ней уже не будет, и мы уже никогда с ней не слепим того Слю Пятого-мини, какого мы слепили тогда, когда она совсем не хотела его лепить, из-за того что стеснялась чужих взглядов. Будет сидеть. И вспоминать этот белый день. Когда мы, слепив того маленького Слю Пятого, радовались его появлению на свет. Радовались его носу и глазам, которые мы сделали из высохших листочков.

Потом мы разрушили остаткиСлю Третьего, которому давеча снесли голову и осквернили собаки.

И ушли. Довольные. Мокрые. В задубевшей одежде. Ушли, швыркая. В соплях, слюнях и снеге.

Что ещё нужно для счастья?

Маленький друг лис бы ответил, что ничего больше и не нужно. И ушёл бы, спрятавшись в норке, храня в памяти образ Маленького Принца, который его приручил.

Сцена 12

Данила натёр палец. Ракеткой для бадминтона. Мы любим бадминтон, но убершовинисты и по совместительству люди, называющие своё специфическое безделье «работой физкультурником», не одобряют то, что мы умеем получать удовольствие от игры, поэтому всячески препятствуют нашему стремлению поиграть в бадминтон. Такие дела, убивают в нас всякое желание быть добряками.

Данила натёр палец. Содрал чуть-чуть кожи с пальца. Говорит, что болит. Именно по этой причине мы и идём всем своим скопом, правда, без Стулеза, в аптеку. В аптеке хоромо просим Данилу купить нам гематогенку, хотя бы одну на всех, но он покупает только бактерицидный пластырь, лепит его на палец.

По выходе на улицу Снежа предлагает отпраздновать это дело – счастливое спасение Данилы – «гейским вкусом». Мы все «за». Шлёпаем по снежной каше к киоску с мороженым.

Было весьма забавно идти и есть «гейский вкус» впервые. Четыре человека с одинаковым мороженым, которое представляет собой двуцветное лакомство – белый и голубой – со вкусом бабл-гама. В тот день мы сделали даже совместноесэлфи: я, Данила, Снежа, Женька и «гейский вкус» у каждого в руке или во рту.

«Гейский вкус» объединяет.

«Гейский вкус» во всех ртах города.

«Гейский вкус» – повод быть собой.

Всё-таки я гениальный рекламщик. Бекбедер бы меня похвалил. Возможно бы, и дух Че Гевары меня посетил с приветственным спичем в знак уважения.

Сцена 13

Слю Первый, Слю Второй, Слю Третий, Перманентный Слю, Слю Пятый-мини.

Даниле нужно менять паспорт. А чтобы поменять паспорт, ему нужно добраться из пункта А в пункт Б. Пошли толпой. Именно сейчас мы впервые едим «гейский вкус» и шутим по поводу различных секс-меньшинств. Мы это любим – есть мороженое и угорать над всем, что придёт в голову.

В одной из точек земного шара мы прощаемся – Данила остаётся ждать своей очереди в ЖКХ. Впоследствии он расскажет, что проторчал там полтора часа. Как он любит повторять: «Обожаю страдания. Особенно, если они не мои». Но в тот раз они принадлежали только ему... Но как безусловный эстет он всё же должен быть удовлетворён.

Провожаем Снежу. Я выступаю с предложением – завалиться всем скопом к её куну и затусить, но Снежана от такой перспективы не в восторге, поэтому уезжает без нас, без меня и Жени, которой я предлагаю прогуляться. Она не против.

Забредаем вглубь помпезных домиков, идём наугад. Сворачиваем, не сворачиваем, скользим. В конечном счёте мы оказываемся на берегу замёрзшего Иртыша, куда никто практически не заходил – нетронутый снег единым пластом лежал и наверняка только и ждал, чтобы мы с Женькой пришли сюда и всё тут разворотили своими телами, делали ангелов, скатывали шарики и ставили их друг на друга. Я приятно удивлён, что она без споров соглашается лепить шестого за эту зиму снеговика, так как в прошлый раз пришлось долго-долго её уговаривать. Возможно, всё дело в том, что здесь, на берегу, нас никто не видит и не мешает полностью отдаться детской забаве. Или же – она наконец прониклась моим духом, который заставляет меня устраивать прецеденты для накопления приятных воспоминания. Как бы то ни было, но мы катаем снег в шарики – я катаю нижний, Женя – средний. Спеременным успехом нам удаётся это сделать, мы взваливаем одно скопление снега на другой, порой заваливаемся на снег и лежим под ярким солнцем, которое всё отчётливей клонится к западу, делая дугу над деревьями вдали. Досюда не доходит звук дороги, шум машин, поэтому здесь очень тихо и мирно; когда надоедает лежать и нежиться, мы встаём и доделываем снеговика путём оформления его головы; я ломаю ветки для его рук, Женя рвёт распушившийся камыш, для того чтобы сделать снеговичку волосы; Женя сворачивает траву в комочки для глаз – мы гладим его, чтобы придать его форме грацию и плавность, большое внимание уделяем талии и шее.

Я говорю, что это Слю Шестой.

А Женя говорит, что хочет, чтобы это была девочка.

Тогда я отвечаю, что в таком случае это – Сню.

Когда мы прощаемся с ней, она смотрит на клонящееся к закату солнце, одинокая, трансцендентальная Сню, её волосы колышутся на ветру, руки раскинуты – она всегда готова к объятиям, хочет этого – обнять этот мир, но никто пока за этим к ней не идёт. Мы всё больше удаляемся от нее, расстояние уменьшает её в нашей оптической перспективе, а начитанность превращает этот момент прощания в достойный финал какого-нибудь очень печального рассказа в стиле РэяБрэдбери.

... Данила говорит, что лыжники – мудаки. Я говорю, что согласен. Женя кивает.

Спустя два дня мы навещаем Сню. Но у той уже нет головы, её оснеженные ошмётки раскиданы по берегу, всюду белые кишки, кашеобразное содержимое её маленького ледяного желудка, везде валяются её волосы, части раздробленного черепа, капли расплескавшихся мозгов, кусочки зубов, кусочки рёбер; в тот день, когда снег здесь ещё не был тронут, мы с Женькой всё здесь растоптали, разрушили гармонию первозданности, разворотили ровные сугробы; уходя, мы видели снежный хаос, который остаётся после нас; но после нас оставалась ещё и Сню, такая кроткая, такая скромная и непритязательная Сню; сейчас – здесь творится сущий ад, лежбище каннибала или фаната японского треш-муви, этакого одинокого любителя хентая – вокруг кровища и потроха – всё так празднично и аккуратно в меру возможностей и вкуса.

Мы пинаем её труп. Топчем тяжёлыми сапогами её хладное тело. Месим снежную кровищу, густое месиво брызжет и пенится, попадает на нас и тут же въедается; так мы хороним её, прощаемся, провожая к истокам и праотцам, пепел к пеплу, льдинка к льдинке, возвращаем Сню к её первозданному состоянию; я не знаю, удалось ли ей обнять этот мир или хотя бы с ним познакомиться. До того момента, пока сюда не нагрянули вероломные лыжники и несломали её, жестоко, кощунственно, с огромной долей удовольствия и фанатизма, с сатанинским упоением собственной силой и жестокостью, с упоением от самого упоения – чёртовы фетишисты.

Мы вырисовываем послание лыжникам. Сообщаем им, насколько они плохи и ублюдочны, я проваливаюсь в снег по колено или даже глубже, но пишу, продавливаю линии на ороговевшем насте, мне хочется, чтобы это послание ушло в космос и стало эпитафией всем снеговикам всех галактик и всех параллельных вселенных, хоть я и понимаю, что в параллельные вселенные всё равно не смогут получить это послание, на то они и параллельны. Только Совершенный Трансцендентный Снеговик в силах схватить какую-то из нитей, согнуть её и связать с другой нитью, подобной, дабы всем стало веселее и сумасшествие поселилось в этих мирах – для досуга и содержательного времяпрепровождения.

Мы всё сравняли. Сню больше не топорщится из снега своей корявой фигуркой. Она слилась со своими водородно-кислородными праотцами: с первым Слю, со вторым, третьим, пятым – только ПерманентныйСлю вкушает бытие в оранжевой коробочке – и никакие лыжники ему нестрашны.

«Лыжники %? & *$@»

Сцена 14

Шарюсь по инету. И не в пресловутом стремлении набраться впечатлений на порносайтах или накопипастить что-то из Википедии, а с целью вполне просветительской.

После того, как я узнал о существовании такой ленты, как «Сербский фильм», после её просмотра и после абсолютного восхищения от увиденного, мне захотелось проглотить больше знаний в этой области, области андеграундного некоммерческого кино. Из подобной среды интеллектуалов и уберэстетов от кинематографа я знал только Ларса фон Триера и Гай Германику. И если от второй я буквально тащусь, то первый меня разочаровывает из раза в раз – меня не впечатлил ни «Антихрист», ни «Меланхолия», ни «Нимфоманка» – и делу привлечения моей симпатии не поспособствовали даже натуралистические сцены отрезания клитора ножницами, бурение ноги ручным сверлом, реальные сцены секса и натурные съёмки художественных заставок-интермедий в слоумешене. Но я забываюсь. Из русского арт-хауса мне по духу, конечно же, Балабанов со всеми теми его коронными фишечками а-ля беспросветность и тотальная чернуха. Помню свои 14 лет и то, как я впервые посмотрел «Груз 200» с возрастным цензом 21+ (четыре часа ночи и я у телевизора внемлю въедливому гласу разрушительной художественности – летают мухи, шипение, вонь и чьи-то крики, перемежающиеся стонами и каталепсией чьих-то оргазмов).

Но всё это – лирика.

А сейчас: я просвещаюсь в плане мирового арт-хауса. Поисковик вываливает мне кучу трешового кино: от американской классики ужасов с литрами бутафорской кровищи и потрошёнными манекенами да современных натуралистически постановочных псевдоснаффов, в промежутке встречается классический японский треш, простёбанный Тарантино в «Убить Билла».

Что касается икон этого мира – я имею в виду: мира жесточайшей жести, которую именуют арт-хаусом – то список имён довольно разнообразен: в России, на мой взгляд, самые яркие – это культовая Светлана Баскова и её знаменитый «Зелёный слоник», о котором сказано уже так много, что красноречивее будет просто промолчать; за ней следует Алексей Балабанов с его «Жмурками», повестью в духе Чехова «Про уродов и людей» и, безусловно, жемчужиной его фильмографии «Груз 200», уже упомянутым; снова же повтор: Германика, но её знают все.

Мир Запада и ядрёного востока гораздо разнообразнее. Притча во языцех, уже некая фразеология, ставшая частью масс-культуры и поп-культуры в частности – выражение «сербский арт-хаус»; все употребляют, все о нём говорят, делая умный вид, но никто даже и не подозревает, что он собой представляет.

Продолжаю шариться. В списке рекомендуемых фильмов: «Человеческая многоножка» (наслышан) – пролистываю; «Свадебная ваза» (кликаю); «Некромантик» (тоже наслышан, но всё равно кликаю); «Дом блюющих куколок» Люцифера Валентайна (подкупает название, не могу не кликнуть), затем: «Выблеванная жертва», ещё дальше – «Тошнотворная камера медленных пыток» (этакая трилогия греха на подобие триеровской трилогии депрессии).

Если по порядку, то сначала была «Свадебная ваза».

Смотрю её в своём стиле, то есть часто мотаю видео, усваивая картину за минут семь; суть уловил – не впечатляет – более скучно, чем шокирующе. Чересчурая натурная съёмка, наверное, для меня чересчур арт-хаусно, чересчур неспешно, чересчур без слов, чересчур свиньи, чересчур сношение с ними, хотя... это занимательнее всего – всё-таки арт-хаус только и жив подобными изюминками в своём репертуаре. Но как бы то ни было, «Свадебная ваза» (румынская лента, о которой Россия узнала лишь с того момента, как её залили в «ВК», в тот день на «КиноПоиске» случился бум запросов этого фильма, бывает же такое); так вот – «Свадебная ваза» – не выбилась в топ моих предпочтений.

Следую дальше, нахожу во «В контакте» «Некромантика», тоже смотрю проматывая, но и он не впечатляет: женщина милуется с разложившимся трупом, облизывает его, гладит, ласкает – но, как то было у Пелевина в «S. N. U. F. F. », во мне не проснулись чувства сопереживания и вовлечённости в процесс, увы.

Ну а трилогию Валентайна хоть и трудно смотреть из-за её однообразности и подчас бессмысленности, однако же, в неё есть что-то привлекательное; после такого заявления многие посмотрят на меня как на идиота, извращенца и просто уберконченного субъекта, но... Глянув галопом все три ленты за 15 минут, мне всё же захотелось повторить этот захватывающий трип и повсматриваться в некоторые моменты каждого из фильмов, так как во всех них было что-то, что меня сильно цепляло, хоть трилогия и состояла из сумасшедшего монтажа сцен насилия над проститутками и манекенами, их заменяющими, когда начиналась собственно жесть: когда в их телах целеустремлённо ковырялись отвёрткой, ножом или просто чем-то продолговатым, вспарывая, разрывая, подковыривая иже с ними все подобные действия по расчленению свиных туш. Это сопровождалось, естественно, литрами красной жижи, хлещущей, струящейся, бурлящей, а порой просто вытекающей. Плюс к тому, как обязывает название, все героини самостоятельно вызывали у себя рвотные позывы и... не мудрствуя лукаво и не собираясь пользовать бредовые эвфемизмы, скажу что они блевали. Обильно и упоительно.

В этом и заключается весь фильм. Все три части. Смотреть дико скучно и бессмысленно, но занимательно и в плане просвещения и расширения кругозора (ну и тренировки нервишек) – вполне годно.

Как я затем узнал, такие «шедевры» некоммерческого кинематографа называются «сплэттерами» – кино, где ключевую роль играют сцены с крупным планом оторванных конечностей, выпущенных кишок и всего прочего, с этим сопряжённого. Является разновидностью «эксплуатационного кино», то есть фильмов, которые эксплуатируют какую-либо тему или какой-то приём (секс, война, наркотики). Есть в кинематографе созвучный термин – «слешер» – ужастик, где кучку подростков-полудурков последовательно и неспешно в течение всего фильма по одному убивает какой-то маньяк, будь то: Фредди Крюгер, Джейсон, Кожаное Лицо (чувак из «Техасской резни бензопилой») или Майкл Майерс (харизматичнаямилашка из «Хэллоуина» Карпентера и Роба Зомби).

Шагаю дальше. Оказывается откровенные сцены или непосредственно сцены секса, сопряжённые с насилием, где во всех подробностях показаны фрагменты гениталий, раскуроченных ран и отрезанных конечностей, называется «эрогуро́ » – слияние двух слов «эроитка» и «гротеск». Излюбленный приём японских умельцев-мангаку и впоследствии художников аниме: побольшеобнажёнки и кровищи.

Сцена 15

Непросвещённых в эти темы всегда шокирует наличие в реальности таких явлений, как хентай, юри, яой.

Но когда они узнают ещё и о эрогуро́ в купе с буккакэ́ и гокку́ ном – их жизни делятся на «до» и «после». Весьма забавно наблюдать за их расширяющимися зрачками.

Сцена 16

Я мечтал об этом ещё с тех пор, как мы у Стулеза, полакав ненастоящего шампанского, толпой посмотрели «Сербский фильм».

Сидим у Ершовой. Я, Алина и, собственно, Ершова. Готовимся к эпичному просмотру. Наливаем колу в стаканы, добавляем виски или ещё какую алкогольную приблуду; я же, так как не пью, сижу и жду их, хрустя конфеты; уселись, грызём коктейльные трубочки, вбираем в себя напитки, жуём «Скитлз». На экране пока всё в пределах приличий: обнажённые женские груди, сцены грубого соития – ничего шокирующего ещё не происходит.

Алина же в предвкушении. Она только за тем и пришла – чтобы увидеть реакцию Ершовой, этакой канонической ламповой тян.

И нужно было всего лишь подождать, чтобы фильм произвёл желаемое впечатление. И если в своё время Женька визжала и отворачивалась, то Ершова храбро смотрела на экран сквозь растопыренные пальцы обеих ладоней. Её глаза постепенно увлажнялись, дыхание становилось прерывистым по мере усиления жестины. И наконец она резко нажимает «паузу», с искривившимся лицом смотрит на нас, откатывается от нас в угол дивана и закрывает лицо руками. Чуть не плачет.

И единственный вопрос, точнее два вопроса, застывшие в её глазах, ставшие всем её телом и всей её мимикой: «зачем? », «как такое может быть? »

Мы её успокоили. Досмотрели фильм. А потом до самого вечера с ней болтали. О фильме. О кино в общем. О литературе. О философии. О котиках и трансценденталиях.

Сцена 17

Генезис Слю пока окончен. Потому что снег уже совсем непригоден для лепки новыхСлю или Сню.

В планах посмотреть с Ершовой «Груз 200». Всё-таки после «Сербского фильма» человек может посмотреть всё, что угодно. За исключением, наверное, всё же блевотной трилогии Люцифера Валентайна из-за её однообразности и утомительности. Бессюжетности и бессобытийности. А в остальном трилогия о шлюхах и кровавой тошнотине вполне сносный прецедент триумфа формы над содержанием – что-то, подобное «Улиссу» Джойса.

Очерк-автопортрет окончен. Точка. Титры. Занавес. Ссылка на похожие статьи...

Семнадцать сцен о чокнутом самопознании.