Сочувствующий

Шел двадцать второй апрель. Мне холодно.

Падая, я хотел за что-то ухватиться, но в конце концов у меня получилось только нажать на выключатель света.

Рядом кто-то сидел.

Когда я поднял голову и что-то промямлил, тот ничего не ответил. Меня это рассердило, и я, намереваясь его ударить, встал-пошатался и покатился по лестнице на четвертый этаж.

— Кто ты?

— Речь моя опасна! — пробасил он.

— А я Сережа…

Я хотел было поползти на пятый этаж, но у меня закружилась голова, и я просто лёг на ступеньки.

— Ты облысевший, мокрый и смешной!

В соседнем доме, на первом этаже, в окне горит свет. Возле окна стоит какой-то паренек лет шестнадцати, смотрит на меня.

— Ты не будешь молодым! — крикнул кто-то прямо в ухо. — Тебе нечего будет вспоминать!

Я сел и положил голову на колени.

— Смылся вкус во рту.

— Кто это? Не знаю.

Подул ветер на улице. Дождь закончился уже как минут десять. Несколько капель…

— Такого слова нет.

…будто попали мне на макушку.

Когда-нибудь, наверное, я начну жить и дойду до дома. Начну жить. Перестану мучиться, напиваться.

— Твои произведения — тоже оружие, которым кого-нибудь убьют!

Когда я просыпаюсь — я пишу. Я раскрываю сумеречные озарения. Я напиваюсь. Я…

— Например, тебя!

…слушаю.

— Хлорка и соль — украшения твоего дома!

— У меня нет дома.

— Есть! — провопил он.

Я попробовал встать, но опять повалился.

Возле меня снова сидел тот мужчина. Я ухватил его за свитер.

Он даже не посмотрел на меня. Он смотрел на того паренька.

— Ты страдаешь?

— Да!.. — я заплакал.

— Твои страдания не перерастут…

Его свитер. В этом свитере я ночевал у хиппи на даче. Мы играли «АукцЫон»…

— … в искусство, сука!

…и ели бутерброды с фиалками.

Слишком много имен, слишком много слов, слишком много секса, слишком много водки, слишком много песен, слишком много правды улетело в пустоту.

— Пустота пахнет простудой и воздухом.

Даже дача была не наша — её скоро снесли — у всех у нас не было дома. У нашего дома не было ни крыши, ни стен, ни пола. У нас не было морали — когда девочка тонула, я сказал: «как её зеленое тело красиво тонет» — и парень, который стоял рядом, начал играть на гитаре, напевая эти строки.

— Только под светом фонаря видны мошки.

Простуженные разговоры по ночам на сеновале, мечтания после оргий, нехватка еды — свитер.

На теле той девчушки было много родинок. Мы их соединяли линиями ручкой. Получалась то звезда, то облако.

«- Кто я?

— То, что ты помнишь.

— А то, что я забыл?

— Что нам нужно собрать клубнику. »

«- Зачем я посмотрел, как они уходили? Каждый раз, засыпая, я воспоминаю их медленные шаги, их уже новый разговор. Без меня. Не обо мне. »

Мы серьезно думали о том, что космоса не существует. И снова занимались любовью.

Вчера вечером я бродил по городу и в каком-то дворе уставился в знакомое окно, из которого доносились визги и хохот.

В той квартирке живет отличная девчушка, у которой местные недопоэты устраивают попойки. Я забежал к ним с голосами в голове и без ненужных приветствий попросил тетрадь и ручку. Написал. Напился. Или наоборот, не помню. И снова вдохновленныевизги, вино.

Голова перестала кружиться. Лицо пахнет слюной.

Я, опираясь за перила, огляделся.

Подъезд. Мужчины нет, шапки тоже нет. Какая-то книжка.

Аккуратно наступая на каждую ступеньку, я дошел до выхода.

Простуженное утро. Мокрые ноги. Да и еще мешает идти эта взбухшая от сырости книжка под мышкой.

Я болен Россией. Я болен, я пропах ей. Простуженные речи пьяниц теперь навсегда со мной. Портвейн 777, случайные тетрадки, связи, книжки, пропахшие хлоркой волосы, голоса в голове. Тоска. Везде тоска, несбывшиеся мечты и водка.

Я — Россия.

Иду посреди улицы, один, и никто не может дать мне бумажку, чтобы я записал стих.

Часа два назад я лежал между столом и кушеткой. Я устал от суеты вокруг и задремал. Но это был не сон — я слышал, как рядом кто-то рыгает и читает мои четверостишия. Я их на картонке какой-то написал вечером.

Сколько раз пытался записать это предсонное состояние, когда всё переплетается, всё друг на друга налегает и друг другу отвечает. Но снова получилась пошлая хуйня. А теперь — вот — вот оно! Я могу записать его, мир. Дай чертов клочок бумажки, только и всего…

Я порыскал по карманам в поиске бумаги, но нашел только исписанный чек:

«Сидим на кухне и разговариваем про Хармса и Достоевского. Все пьяны и грустны, у всех красные лица. Представить даже больно, что кто-нибудь что-нибудь громко скажет. Мы разбиты, мы убоги».

Кто-то рядом взорвал петарду.

Я остановился — суета. Куда-то торопятся, что-то делают. И не задают вопросов. Как давно я слышал тишину?

И снова! снова начинается день, снова суета. И все мечтают скорее снова заснуть.

Зачем?

— Привет! Как твоёничег-О? — закричал он.

Состояние, когда понимаешь, что бороться уже не нужно, бессмысленно. Только лишь бродить. Бродить, искать что-то, пить, писать. Просыпаться с болью в голове и горле, с разбитыми очками и порванными ботинками. Слышать скрежет фонаря и зубов. И не слышать тишины. Когда в последний раз я слышал тишину? Всюду жизнь, эта проклятая жизнь. Всё время жизнь. Я молю, пусть она меня не касается. Мне мешает моё тело, мои мысли, мои действия, моё окружение, моя трагедия. Я хочу перестать писать, я хочу освободить искусство от смысла и морали. Я хочу не выходить из подвала, где пар анаши, где вечная молодость. Я хочу стать абсолютным. Я сочувствующий.

Я хочу стать ничем. Я хочу стать пустотой. Я хочу стать чем-то невообразимым, чем-то, что не подвластно словам и смыслам. Как перестать писать, как перестать —

И я снова пишу.

Я уже знаю, что моя писанина — эпоха. Я знаю, что я гениален. Я — дождь, я — похмелье. Я сочувствую всему. Я — лицо мира. Но пусть он ищет меня. Пусть он до сих пор надевает свои облезлые маски, которые новые поэтишки будут обругивать — я каждый день ссу на лицо нынешнего искусства и мира. Повсюду одно говно, нет крови. Им нужен донор — вот и я. Хотите, я буду писать спермой, как Дюшан? Хотите, я стану известнее Уорхола? А я нет. Я хочу выпить пива.

Харкание кровью под Патти Смит, споры с Веней под голос Джоплинс, отбивание несуществующего бита, мечты о несуществующей форме, идеальном языке — его отсутствии.

Я добровольно себя уродую. Глядя на людей, которые проходят мимо меня, я с блаженством выдыхаю и пью вино. Я сам себя таким делаю. Я — Художник. Я уродовал себя, чтобы почувствовать Красоту. Я спал на лавках, чтобы после прочувствовать тепло уюта. Но мне уют стал противен, и я прозвал бульвары неизвестных городов моим домом. Я покупал себе дорогущую книжку Жене — «богоматерь цветов» — на деньги, которые получил за мою первую книгу и плакал без причины. Возле памятника лежали цветы, видимо, был какой-то праздник. Я брал несколько и считал лепестки. Представлял, как из этих лепестков я сделаю тебе платье, как ты будешь читать мне Гийота в оригинале, и мы будем заниматься любовью, как я бил портрет Рембо у тебя на руке.

А я пью с плохими людьми, пишу слишком много. Зачем я мараю бумагу? Нужно просто замолчать. Это будто те самые стоны перед смертью. Только я хочу её. И мне не больно. Я просто хочу тишину. Я хочу домик у моря, где я спокойно буду читать Поплавского и Басё.

Я плачу.

Я хочу тишины. Я хочу молчания. Я разочарован. Меня заебали эти слова, эта тетрадь. Мне противны правила. Эти точки, запятые, заглавные буквы… Многоточия! Вечная суета — даже в книгах! В путешествиях, в парках, в глазах, в твоих веснушках.

Почему? Почему я влюбляюсь в незнакомок, почему я ищу девушку, которую видел в окне? Почему я вспоминаю то окно? Почему я пью? Почему я пишу? Что говорит моя голова? «пронесись мимо якоря» Даже в этой строчке можно найти смысл. Если искать. А я буду искать, потому что я человек. Человек! Человечество обрамлено искать смысл, бояться, радоваться, потреблять, что-то создавать, суетиться. Я не хочу быть человеком, меня злит, ужасает всё вокруг! то, что я говорю — убого. Вокруг меня одно убожество. Я сочувствующий. И это плохо. Я пишу — я мучаюсь. Я мучаюсь от мечтаний… от сладостных, серых, дождливых, революционных, нежных мечтаний. И мне тоже хочется сказки. Я замерз. Мне нужно немного сказки.

Мои мучения и скитания нельзя перенести на бумагу. Это что-то вне всех слов. Я нигде подобного не читал, не слышал. Даже приближенно. Я слышал слова, в которых чувствовалось то самое, но нет. Я продолжаю мучить себя, ради того, чтобы расширить границы. Мы уже близки к вечности! Бессмыслица, она где-то рядом!.. Оближи лепестки белых роз напротив разбитого зеркала, пожалуйста!

Сижу в каком-то дворе на лавочке. Смотрю в окно.

Может быть, где-то сейчас кто-то пишет очередной «распад атома». Кто-то сказал, чего так давно ждали. Но его никто не услышит. Он останется мечтателем с бледными ногами.

В этом мире всё давно устарело, даже время. И я этому как никто рад! Мы скоро увидим то, чего добивались дадаисты. Если они видели бессмыслицу только тогда, когда их зажали тиски войны, то сейчас бессмыслица витает в воздухе! Она воняет, заполняет загородные дома, квартиры, офисы, заводы, магазины! Бессмыслица — ничего! Бессмыслица — всё! Нет больше чувств, нет свободы. Никакой свободы! Одна только бессмыслица! Это последниевизги! Суета заполняет умы! В суете вы скоро услышите тишину! Тишина есть шум.