НА XV ОТКРЫТЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ВОЛОШИНСКИЙ КОНКУРС

НА XV ОТКРЫТЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ВОЛОШИНСКИЙ КОНКУРС

Антон ТЮКИН

Краткая автобиографическая справка:

Тюкин Антон Викторович, 45 лет, живёт в Вологде.

В 2016 году включен в лонг-лист международного Волошинского конкурса среди поэтов. Лауреат в номинациях " Гражданская поэзия" и " За стихи, тронувшие сердце" Конкурса " Скрёбовские чтения" (2016 г. ). Дипломант международного конкурса “Лохматый друг” (2016 г. ).

Член Российского союза писателей.

Посылаю на конкурс рассказ в номинации ”Каждый рождается дважды…” - (неопубликованное произведение) - номинация журнала «Октябрь»

С глубочайшим уважением, искренне Ваш

Тюкин Антон Викторович

4. 06. 17

Адрес: 160009, Россия, город Вологда, площадь Бабушкина 6 – 21;

Контактный телефон: 89212358860, 88172561449, 88172561325;

Е – майл: anttyukin@gmail. com, tnn@mh. vstu. edu. ru

II. ПРОЗА (малая художественная проза)

Номинация: ”Каждый рождается дважды…”

РАССКАЗ

НА ХОЛМАХ

На холмах Грузии лежит ночная мгла…

Александр Сергеевич Пушкин

* * *

Отсутствие возражения, неодобрения и протеста

придает внешней грани человеческого существа уверенную развязанность,

дурную беспорядочность, склонность к безудержному напору.

Люди воспитывают друг друга не только деланием,

но и неделанием – вялым, уклончивым, безвольным отсутствием

ответственного поступка.

Иван Ильин “О сопротивлении злу силою”

Вот как странно бывает порой, как случается с нами в недолгой и суетной жизни… Вдруг словно совсем ниоткуда совершенно неожиданно наплывают в наши головы воспоминания про минувшие, про дальние, давние годы… И причина, кажется, невелика. А как царапнет больно и остро от них по душе и по сердцу, что в кровь…

* * *

Неожиданный, пронзительный звонок резко рвет полумрак твоей квартиры. Надрывается на столике в прихожей старый, еще дисковый, бледно – желтый, польский аппарат. И вот ты ее хватаешься за трубку и не знаешь - Кто там? Кто сейчас тебе звонит? Друг ли, или просто так – знакомый? Или странный и случайный гость из давно прошедших времен? – Нет ответа…

Хватаю старую, будто бы самим временем изъеденную, телефонную надтреснутую трубку. И подношу к лицу. -

- Алло!.. Это кто?.. – говорю я.

А в ответ мне несется приятно – ласковое и чуть – чуть с хрипоцой, и еще – с тем приятным, кавказским акцентом, что не выразить, не передать, то вежливое, застенчиво – забытое:

- Здравствуйте! – говорит на том конце мужчина. – Простите, Бога ради… Вы нас не узнали? Это Закан. Закан Махарадзе. Помните – два брата – “футболиста”? – смеется он в трубку.

- Здравствуйте… - опять здоровается он - Мы с братом у Вас скоро будем… проездом… Да, из Москвы конечно же… Поезд номер… Будем тут у Вас восьмого… августа.

- Хорошо. Как там Настя?.. – кричу я в старенькую трубку. – Как живет Тамара?

- Настя все болеет… - отвечает мне Закан – А Тамара сейчас на работе… Да, я говорил уже, что со мною едет еще Селиван? Селиван – братишка… Так что встречайте двоих…

- Конечно, Закан. – говорю я ему. - Обязательно. Мы Вас встретим.

* * *

Вот и прогретый солнцем жаркий август. И посреди – вокзал. Осколочек из еще позапрошлого века. Добротнейший, массивный, как сундук. Николаевская охра, часы на зубчатой башенке. А над башенкой – флюгер хвостастый – привет еще из советских времен c датой основания Устьрятина. Скромненькая историческая достопримечательность нечерноземного центра России.

То звонко ударяя каблуками в железо, то барабаня гулко по бетону подошвами мчим - бежим под рельсами - путями. Из кишки подземелья бело – синих стен, освещенного белесым светом ртутных, мигающих ламп взлетаем по бетонным пролетам наверх. Стрелой - на четвертый перрон. Мы спешим. Мы почти бежим, переступая через ступени.

- Почти опаздываем. – стучит у нас в висках. – Да, почти совсем опоздали…

А над нами, то прямо над низковатым потолком, а то теперь побоку лестницы грохочет и скрежещет поезд. Вот он скрипнул, дернулся и встал перед платформой, растянувшись вдоль ее металлической, темно - зеленой лентой.

По разбитым, до железных арматурин вытертым ступенькам вбежали по лестнице вверх. С разбега ворвались в застекленный кубик выхода - входа. Вырвались из подземелья на перонн и помчались вдоль. Идем - бежим, считаем пассажирские вагоны. И гадаем - Номерация с головы или с хвоста? - Разобрались насилу и побежали, побежали и…

Вот и нужный вагон. Вагонное, жаркое чрево распахнуто настежь, а из тамбура навстречу нам – они. Два брата, два сердца, две души. Старший брат и младший – Закан и Селиван Махарадзе. Две белозубых улыбки и четыре большие руки, дарящие крепкие рукопожатия - объятия. Родные, советские люди – желанные гости. Русская речь, грузинская кровь.

* * *

Кухонные, уходящие в лету застолья… Как мало вас осталось… Уходит, медленно, но верно уходит в полное свое небытие из нашей жизни теплое, домашнее и бытовое. Все бывшее еще совсем недавно не просто нормальным – нормальнейшим, то есть во истину единственно возможным. Настоящее – соседское, солидарное и дружественное даже не к родственнику, даже не к родному по крови человеку, а просто к соседу. Соседу по одной с тобой квартире и по общему дому, по одной большой стране, да и по одному на всех огромнейшему миру… Минует всего несколько десятилетий, и новая, пришедшая в жестокий, злой мир голого “бизнеса” и сиюминутных “интересов” “деловая” молодежь пожалуй за что мне не поверит, что так было недавно и будет смеяться надо мной, если прочитает мой рассказ.

Людское, теплое ушло из мира… А что пришло? Обезьянье? Не от Бога пришло, а от беса?

Пришло?.. А, может, век оно от нас оно не уходило, не отходя ни минуту от нас?.. Может завсегда и жило с нами рядышком до поры лишь не показываясь? Рядышком ходило да ждало свой час – час беды, дожидаясь добычи, как зверь на хищной ловле… Как тут знать, как узнать?..

* * *

- Ну, вот уже два года прошло… - говорил напряженно Закан. - Хорошо, что мы пораньше оттуда… уехали… Еще при начале беды этой самой, еще в девяносто втором.

- Слава Богу, Закан наш давным – давно осел в Москве. – поддержал его брат с напряженной и натянутой веселостью. - Вовремя закончил институт. Потом работу в институте дали. Удачно женился… Вот и живем теперь на Парковой все вместе.

* * *

Два брата – две жизни. Закан – тот черен, словно уголь, усат, поджар, как гончая, отчаянно и гордо горбонос. Орел – мужчина – старший. А рядом - Селиван. Тот помягче будет. Младшенький. Хотя все тот же, как у брата нос с горбинкой и большие, темные и отчего то вдруг печальные глаза. И еще он - блондин, верней слегка рыжеволосый, как покойный отец, про которого в семье говорят - Хорошо, что вовремя умер – он изгнания бы никогда не пережил…

Грузин “черный”, грузин “белый”… Слышал когда то давно, что в народе грузинском говорят, что вот именно эти так называемые “белые” грузины и есть что ни на есть - “чистопородные”. Одна старинная легенда гласит, что все “черные” грузины произошли от смешения местной кавказской крови с кровью каких то пришлых и давно былых завоевателей. Персов ли? А может и турок? Или даже монголо – татар? Я не знаю… Только знаю, что народная молва говорит, что одни лишь “белые” грузины имеют настоящую чисто грузинскую кровь. Такую, как в древности…

Не знаю, не знаю… Слишком уж это похоже на сказку…

* * *

- Настя и Тамара приезжали обратно домой еще до этой, до новой войны. Женщин наших абхазы обычно пропускали. Женщины не воевали с ними. Воевали мужчины… - продолжал Закан рассказ. – А все это их “независимость” липовая. Как распался Союз – автономия словно взбесилась. – сжимал он в ярости и злобе кулаки. - Не состояла де она в составе меньневистской Грузии, имевшей свою независимость до двадцать первого… А потом Гамсахурдия отменил автономии. А они – не унялись. И решились отделяться всерьез. Из Тбилиси посылали в усмирение мятежников полицию и “Мхедриони”, а сепаратисты – запросили помощи у Конфедерации горских народов России, которая послала на подмогу им отряды Шамиля Басаева… Потом весь мир видел на телеэкранах этот их “футбол” – головами наших мертвых парней - полицейских на пляже в Абхазии… И еще. В войну на многих пляжах были мины. Теперь, когда Россия забрала их под свое крыло – они, наверное, все же их сняли? – с кривой усмешечкой заметил он.

- Варвары! Настоящие варвары! – поддержал горячо Селиван, но осекся. - Это сегодня мы думаем, что нам вместе не жить… А ведь раньше как то при Союзе – жили. Даже самим удивительно… Да, к тому же они – мусульмане, а мы – грузины – христиане православные. – вспомнил Селя

“Селя” - так зовут младшего дома, потому что полное имя его звучит довольно пафосно - тяжеловесно.

– Мужчинам возвращаться в домой было никак не возможно. – говорил он. - Вот узнают “абсцы”, что ты грузин, и - “привет”… Но женщин наших они тогда не трогали… В общем, после той первой войны, как только улеглось немного Тамара и Настя поехали домой. Посмотрели - Что осталось от хозяйства? Глянули – а там – беда…

- Нет, не жить, никому из наших там! Уже не жить!.. – сказал, как отрезал старший Закан - черноус. - Раньше хорошо у нас было. Совхоз был. Мандарины выращивали. – принялся вспоминать он былое и светлая грусть набегала волнами на смуглое чело. – Пасеки были свои, и совхозные. Пока народ работал вместе, такой вражды вроде и не было. Грузины и абхазы… Мы – христиане а они - мусульмане … Да, недолюбливали мы порой друг – друга, но до “такого”, как потом началось никогда у нас не доходило. На то - власть была. Чужая правда, русская. Но власть русская в Абхазии резни не допускала…

* * *

- Сейчас и тем, кто в Осетии – тоже такая же беда. От осетин – беда грузинам. Они там многих разорили, как абхазы - нас… - говорил нам Селя.

- Да, мы читали все это в московской газете… - кивали мы согласно c ними. - Грабежи и поджоги. Мародеры из местных. И казаки еще, говорят… Ну а Гори… Да, вот этот “СУ” штурмовик, что целил ракетой по военной базе, к тому же – закрытой, пустой… Промазал, разумеется, и - в пятиэтажку – рядом. Весь подъезд, как один человек… Потом русские машины и танки, бэтээры вошли в Гори по дороге… А потом Саркози звонил Путину… Путин… и Саркози… Сколько лет, почитай уже второе то десятилетие - в Абхазии – ни одного грузина… - обсуждали мы страшные новости.

- Видели по “Евроньюс” и сами Вы… - горячился Закан, почти скрипя зубами от бессильной ярости. - На проспекте в Гори русские стреляли. Из АКМов, прямо у музея, у памятника Сталину… Да, на проспекте Сталина.

- Теперь он по другому называется уже. – заметил ему Селиван.

- Не важно. – махнул рукой брат. – У бывшего музея Сталина… Потом Россия врала на весь мир - Мы в Гори мирно вошли. Все бежали. Власти в городе не было… - И про Сухуми – все врали. А сами торпедировали в это время катера…

* * *

- Как им верить – тем кто у Вас в Кремле?.. – говорит Закан. – Слава Богу, теперь у нас в Тбилиси - Мишико. - расплывается в улыбке он и расхваливает “своего” президента, защищая с пеной у рта, а вернее оплакивая свою потерянную Родину и бесконечно путая все эти “наши” - “Ваши”, “у нас” и “у Вас”, как и все живущие долго на чужой земле.

– В Грузии – большие дела. – грохочет старший водопадом. - Перемены… Вот распустили ГАИ… И в полиции все и совсем по – новому… К тому же – борются с ворами. Не так, как здесь, у Вас… Со Штатами дружим, конечно. А как нам с ними не дружить после этого августа?..

- А то, что оппозиция “против”, так в народе говорят, что все они - жулики. Из бывших там немало затесалось. Вот и выступает Эдуард… - объясняет нам Селя. - Да, и Нино – тоже ведь хороша. Вначале шла вместе c нашим Мишико. Разумеется - одни интриги…

- Интриги? А кто их финансирует? Одни лишь бандюки? – не унимается Закан. – Ведь на то и похоже. Говорят, что все это Москва зубы точит… – горячится “черный” брат, уж без малого как четверть века - москвич. – И премьер российский тоже. Да и новый президент – за ним след в след…

- Все равно весь наш народ - за Мишико. – говорит “белый” брат. – Мишико у нас порядок живо наведет.

- Мишико – он как Сталин! – смеются уже оба. - Он не нравится в ихнем Кремле? Лучше на себя бы они поглядели! А то у самих порядка нет, а других – учить надумали…

* * *

- Было со мной такое в Москве. – рассказывал позже Закан. - Задержал меня мент один раз у метро. - “Черный?!.. ” – говорит он мне – По Москве и без паспорта ходишь?! – и “привет”.

Значит, в “обезьянник” сажают меня – продолжает он. - До выяснения личности. Операция “Антитеррор”, понимаешь у них. – хмыкнул он обиженно в усы. – C тех пор из дома без паспорта я уже не хожу и другим – не советую. А то не знаешь - На кого и нарвешься?

- Многие тогда от этих “антитеррористов” натерпелись. – бросает ему сзади Селван. – А за что? Мы в Чечню не лезли! Это Чечня полезла к нам – в грузинскую нашу Абхазию вместе с пророссийским тогда Шамилем! Сначала Басаев приперся, потом эти вот миротворцы - с выдачей российских паспортов сепаратистам, после – ввод военной техники начался из России…

- Вторжение и расчленение нашей страны! – возмущается “черный”. – Кто в такое мог еще совсем недавно верить? Мы ведь с русскими – и веры одной - православной! А теперь “Сухуми” и “Цхинвали” на школьных картах у моих детей – уже заграница какая то, и уже с обрезанными “и”… По какому праву? Лишь по праву сильного? Окромя Дауру и Никарагуа никто не признает их никогда! К тому же – было нарушение договоренностей России с Саркози и ввод российской техники к тому же… Мы к Вам в Чечню не лезли. А Вы?!.. Эх, Вы, русские! – машет он сильной ладонью. – Сами жить нормально не умеете, а туда же!.. И у нас народ не лучше есть! Вот эти ослы и козлы, что на проспекте Руставели сидели в клетках, словно обезьяны – продолжает Закан - недостойное, довольно дурацкое шоу устроили. Позорят нас всех в трудный для Родины час! Учудить “такое” – только на радость врагу! Ну, и разумеется - все куплены. Иуды, предатели которым прощения нет… Хорошо, что Бог дал Мишико! – снова ликует Закан. - При нем жизнь простых людей все же стала легче. И вообще, на него одного - вся надежда… Совсем, как в Сталине когда то! – смеется он и хлопает братишку по плечу.

– Ну, будем живы! – улыбается братишка Селиван, разливая вино по стаканам.

* * *

Давно, давным давно бывал и я в том порушенном навеки старом доме под горой, по склону которой раскинулись тогда широко мандариновые рощи. Помню я и маленький тот домик на горе, куда нас Тамарка и Настя, и Селиван – рыжеволосый пацаненок и московский студент - черноус – электрик Закан Махарадзе пустили на лето пожить. Бабка моя Архелая – той Насти родная сестра. Так что мы, как Вы уже догадались – все родственники. Так сказать, родные люди… После Великой войны тетя Настя (так мы звали ее) вышла замуж за грузина из того городка, да там и осталась.

Помню кипарисы высоченные – темными свечами на фоне безоблачно – знойно – дневных синих и прозрачно закатных желтеющих или багряных небес. Помню шум набегающих на берег и бешено бьющихся волн, то разбивающихся вдруг на миллиарды колючих, летающих, яростных, холодом жалящих брызг, то спокойно – размеренно лижущих своим белым, пенным, прохладным языком черноморскую, темную гальку. Помню эту бескрайнюю гладь, переливчато - блестящую, словно бы зовущую к себе, всегда манящую и сулящую в жаркий, южный день долгожданную прохладу и отдых.

Жаркое солнце над головой. Пограничный катер словно бы повис горизонта. И диковинные, заунывные, турецкие мелодии, которые ловит наш приемник “ВЭФ”. И поиски среди камней “куриного бога”. Того самого долгожданного, детского камня с дырочкой - на долгое счастье. И виноградную лозу я помню, обвивавшую крылечко у нашего домика (вернее - сарайчика). И брызжущие летним, жарким соком налитые и спелые фрукты с маленького рынка у бурной, бурой, перекатистой реки. И такие страшные тогда мне еще маленькому южные ночи, непроглядно - темные, “хоть вырви глаз”, как говорила тогда тетя Настя. И мороженое на скамейке в старом парке. Обезьянка - на цепи у старого фотографа. И съемка той огромной, деревянной камерой - в папахе и бурке, и с бутафорским, детским кинжалом на поясе у седого старичка из “индивидуалов”.

Упоительные игры с хозяйской такой резвой, хоть и откормленной, лощенной черно - белой кошкой. И чай на старой веранде с абрикосовым вареньем… Фотоснимки подаренным мне перед самым отъездом этого странного, южного и такого не похожего на наш хмурый и холодный Север мира аппаратиком “ЛОМО”. “ЛОМО”, “Смена - символ”. Отпускные, глянцевые, еще черно – белые снимки в альбомах бывших советских людей. Привет из восьмидесятых – в наши – десятые годы. Картинки из нашего детства, прошедшего в СССР и оставшегося там навеки вместе с мультфильмом про волка и зайца, с “Новогодним Огоньком” и с “Будильником”, с “В гостях у сказки” и журналом “Пионер”. С “Юным натуралистом”, “Пионерской правдой” и “Зорькой” из однопрограммного радио на кухоньке, с Олимпийским Мишкой, которого вырезали на труде из паролона и раскрашивали цветными фломастерами, с политинформацией – про дела в Анголе и в Никарагуа, c классным часом – “песоченьем” двоечников и “Малой Землей” в шкафу кабинета литературы. А еще сперва – с октябрятским значком, а потом уже – и с дурацким красным галстуком, который “с нашим знаменем цвета одного” и поэтому его надо как то по – особому завязывать.

Истеричный треск барабанных палочек и простуженное, хриплое дудение горла. Идиотизм официальных ритуалов, про которые с класса восьмого острили, поминая муштру из времен императора Павла Петровича…

- И барабан есть и дуда! – говорил не в меру начитавшийся Тынянова пацанчик.

- Еще шпицрутенов нам не хватает… - отвечал ему в ответ давившийся от смеха приятель

Пыльненькое знамя с полинявшими кистями и вышитым на красном Ильичем.

- В профиль. Как злодеи на фото из тех “Знатоков”… - остроумничает кто то в коридоре. И в ответ – гогочут пацаны c комсомольскими значками с таким же “разбойничьим” профилем…

“Смотры строя и песни”. Военрук и директор гоняли колонны, дрессируя синих и коричнево – белых мартышек… И непременный школьный хор, куда тоже гоняли всех мальчишек до четырнадцати, а девчонок – тех чуть ли не до выпускного, чтобы горланить то песню про “Крейсер Аврору”, то про какого то там “Барабанщика”… Перьевые, чернильные ручки, еще и с открытым пером, мажущие пальцы синей, чернильною слизью. Отрывные календари с давно позабытыми нами уже “революционными” датами. Бровастый портрет в кабинете истории и стендик - “Два мира – два детства” и “О вере и неверии” в длинном коридоре. Синяя форма – блестящие пуговки. Марочный альбом, в котором самые красивые марки – из КНДР и первая азартная игра в жизни на мелкие деньги (на завтраки) – в пристенок - “в пробки”… Это все наше минувшее, это все наше - “имперское” и все это наше - “злое” детство…

* * *

Да, много еще интересного ожидает Дюшу грядущей школьной осенью, а пока что он ведет сбор эвкалиптовых листьев – лучшего средства от горла, как считает дюшин папа. Вот сначала они собирают эти самые листья, которые потом начнут сушить. А потом… А потом начнется поход – восхождение на местную гору. Потому что там - руины какого то монастыря. Вот они и карабкаются поднимаясь все выше по кручам и склонам. А налево… А направо… - чудеса из чудес. До небес - эвкалипты – и - самшитовые рощи протянули к небу свои руки. Вот и ягоды - кизил и черемша, вот горные орехи, и что там еще и еще. Лес полон чудес и загадок… И вот мы – на горе, на вершине, на круче. А над нами солнце – обжигающее, яркое и золотое. А над нами – небо голубое и прозрачное. И над нашей горой, и над всем Божьим миром – огромным, дивным куполом висит у нас над головой, не падает дивное небо. Удивительное, дивное, бескрайнее. Только ради неба этого и стоило на гору ту идти. А внизу под небом на земле – руины монастырские – серыми, древнейшими камнями. Остатки каких то стен. Разрушенная церковка, и верху ее, под самой кровлей – лик Спасителя.

Отдышались и отец говорит мне - Тут где то колодец быть должен. Говорят, что там вода - такая удивительная. Мне местные сказали, что дно того колодца монахи выложили серебром. Потому вода из него может долго стоять не попортясь. - И мы находим тот колодец, и пьем прозрачную, чистую, вкусную воду. И припадаем вновь и не можем, не можем ни напиться той дивной воды, не насмотреться вдоволь на тот ликующий, зовущий и пленяющий первобытной и гордой красой волшебный и радостный мир.

* * *

Монастырь, где в те годы была лишь турбаза. Купола над кипарисами в ласково – закатном, розоватом свете – ставший привычным для нас вид с горы. Ежевечерний треск глушилок в папином хромированно - черном “ВЭФе”, что то говорящем про какого то там Анатолия Марченко и женщину с забавной фамилией – “Богораз”. И обрывок из какой то странной песни, прорвавшейся в наш мир чрез злобный радиовой -

- Называете нас “отщепенцами”…

- начинал и тонул в бесновании эфира живой человеческий голос… И вновь выплывал, словно воскресая из небытия -

- Но ответить на это могу -

Видно стойкая эта тенденция -

Человеков считать за щепу...

Отщепят. Назовут “отщепенцами”,

Уличат и младенца во лжи…

- вдруг окреп вот этот странный хрипловатый, словно бы простуженный голос, долетавший тогда до меня – еще мальчика из какого то далекого далека -

- И за то, что не жгут, как в Освенциме,

Ты еще и “спасибо” скажи…

- ломался, бился в динамике неизвестный мне голос и звучали то слаженно, то вдруг просто бренчали в такт стихам гитарные струны.

- Это Галич. – сказал мне отец. – Запомни.

И я запомнил… А под горой…

А под горой стоял красивый, белый дом с колоннами. В ту пору в нем там располагалась поликлиника… Но весь местный народ еще помнил, что когда то там располагалась дача Того, давно уже мертвого, похороненного на широкой площади посреди далекой, северной Москвы Тирана. Впрочем, это был всего лишь один из десятков подобных домов в той, советской Грузии.

* * *

Поход на маленькую гидростанцию, расположенную на местном водопадике. Миллиарды рассыпающихся водных иск и неописуемый восторг в душе у мальчика из северного города. Вот он стоит у гранитной ограды в шортах – обрезанных джинсах отца и в модной в этот год панаме и рубашке с железными клепками – изделием “цеховиков”, продающих на местном рынке еще и не такие штуки. Невиданные на наших Северах забавные коврики с популярными тогда у неизбалованных экзотикой туристов клыкастыми тиграми…

Толкучка, про которую в народе говорят то с усмешкой – издевкой, то с негодованием – Тут у Вас Советской властью и не пахнет…

И верно – не пахнет! А как она пахнет? Может быть как школьный – вокзальный сортир, присыпанный горами хлорки, куда и по нужде зайти противно и почти невозможно? Может так?.. А тут – фруктами пахнет. Мандарины – яблоки. И горячие - горячие хачапури, и шашлыки, и петрушка… А рядом - рубахи, панамы и джинсы – в цену месячной зарплаты академика. Сувениры из ракушек. Заграничные магнитофоны и кассеты – прямо на капоте “Жигулей” - Высоцкий, Челентано, Эль Бано и Тото Кутуньо, “Рикки – анд – Повери”. Что в переводе с итальянского значит – “богатые и бедные”…

Поездка на озеро Рица в жарком чреве “ЛИАЗа” с беспрерывно тарахтящим позади мотором. Яростная тряска по серпантину страшненьких, горных дорог асфальтовыми лентами висящими над зияющими пастями - пропастями. Приехали – и обомлели радостно. Озерная гладь в котловине тиха и спокойна. Ласковое солнце искрит лучи на безмятежно – ровном зеркале глубочайшей, чистейшей воды. А по берегам – самшит и кизил, лесные орехи. И снова - кипарисы до небес, и между ними – белый домик… Говорят, что и этот был Его?.. – говорит кто то в толпе с придыханием.

Спокойна и светла, величественна и таинственна бездонная, манящая тайнами глубин котловина озера. Как она влечет человека к себе… Заглянуть и увидеть себя в этом дивном зеркале… Прикоснуться рукой…Припасть губами жадно к красоте… Причаститься у тайн мироздания… Как это забыть все это? Щелкает затвор аппаратика “ЛОМО” – машинки из города трех революций, героя Ленинграда…

А потом… А потом – поход в ту, знаменитую пещеру. Маленькая станция метро – в самой горе. И голубой метропоезд вползающий словно бы в самое чрево земное, словно тот червь из дантевской “Божественной Комедии”… Стадом топчемся всей группой за экскурсоводом.

– Сталактиты… Сталагмиты… Посмотрите налево… Посмотрите направо… - говорит нам красавица.

А кругом – красота неземная. Огромнейшая пещера – колоссальным, ночным куполом – над головой. А внизу под этим чернеющим сводом – человеческие, залитые электросветом жалкие бетонные мосточки – переходики на сваечках – спичках, место для недолгих прогулок людей – лилипутов, чудом угодивших в колоссальный, великанский дом. А над лилипутами с боков, и справа, и слева - в электрической подсветке распускаются цветами - разноцветные столбы, уходящие и растворяющиеся где то посреди почти что космической грозно чернеющего свода.

Вот прошли еще. Одни столбы сверху растут в той пещере, а другие навстречу им – снизу. И от тех, что на верху висят по верху цветными, самоцветными гроздьями - капли – капельки малюсенькие все время накрапывают. Кап… кап… кап…

Вот и маленькое озерцо с подсветкой голубым, таинственным. Вот и красный таинственный грот. А под мостиком там на низу – какая то огромная фигура, напоминающая странную жабу… И без конца и начала – капелька - за капелькой, одна - за другой. Капелька за капелькой, и так – без конца. Здесь вода камень не точит. Здесь она минералы несет. И сама вылепляет все эти причуды – столбы в этом удивительном и странном великанском погребе - в глубине древней, кавказской земли.

Бесконечно и вечно струится вода, словно бы здесь зримо течет само время, сливая мимолетные капли - секунды в быстрые струйки минут, минуты сливая в потоки из долгих часов, которые потекут затем все вместе и сольются в свой черед в бесконечное озеро соединенных воедино миллионов капель - череду из долгих дней и бесконечных лет… Кап… кап… кап… Капает и капает – в века. Мы слышим будто бы тиканье неведомых Божьих часов. Часов века? Нет, даже не века… Тысячелетия, десятки, сотни тысячелетий и даже миллионы лет пролетели и слились в единый миг. Кап… кап… кап.

А еще… А еще мы ездили в сухумский знаменитый биоцентр – обезьянник. Задумчивые гориллы и орангутанги. Беззаботные мартышки, сонные лемуры и макаки – резусы… - за железными, грязными прутьями…

Это позже, уже во время той первой войны половина из них перемрет от голода в неволе, а вторая половина убежит и … тоже перемрет в горах. Или просто будет перебита той и другой стороной – для “забавы”… “Братья старшие” – они ведь так всегда любили “братьев меньших”…

* * *

Золотисто – розовый, закатный свет ласковыми волнами ложился на беленые - белесые, чистенькие стены кухоньки, примыкавшей к застекленной, зеленой веранде и прямо c деревянного, высокого крыльца убегавшей в сад, в рощицы плодовых деревьев, в заросли кустов и высоченных трав. Гладил уходящими за горизонт последними лучами дня нагретые склоны ближних гор, и мандариновые рощи вдоль дороги. И играл ослепительно - острыми бликами на высоких куполах монастыря. Кружевом ажурной полутени ложился нисходя на землю с гордых высот пирамидальных тополей и под ветром шумящих кипарисов. И плотной тенью налегал по склону вниз холма - от белесых корпусов районной поликлиники.

Проходившее мимо по крутой дороге стадо из каких то странных, нерусских, горбатых, поджарых коров яростно мычало и яростно топало. И пастух что то зычно кричал на картавом - горластом наречье местных что было силы, отчаянно хлеща по нагретой до жара за день каменистой и пыльной земле.

Широкая в кости, черноволосая Тамара поднялась со стула и дернула за белизну занавесок, от чего всем в кухоньке стало не только темней, но и чуть прохладнее. Вот она распахнула второе окно и тоже задернула белым. И тот миг острый блик – привет от солнца перестал лупить в картинное стекло над кухонным столиком.

- Это рисовал нам прошлый год один художник. – говорила Тамарка (так звала свою дочь по – домашнему Настя), ставя на плиту металлическую турку с кофе. – Из России художник тот был. Вроде даже из самой Москвы. Вот у нас места красивые, так они и ездят на этюды. – продолжала она. – Солнце, море, горы, монастырь… Вот и нам с Настей подарил немножечко нашего моря. – засмеялась она ослепительно – белой улыбкой, рассыпая по плечам свою сине – черную, густую гриву, в прядях которой играл налетевший из за занавески теплый, южный ветер.

- Да, места у нас красивые. – продолжала Тамарка. – Не зря после Великой войны мама и папа, Царствие ему Небесное – мелко перекрестилась она на иконочку Николая Мирликийского, висевшую тут же в углу этой кухоньки, рядом с другими картинами с абхазскими горами и пенисто – бушующим то темно – зеленым, то сине – фиолетовым морем.

- Красивые места и природа ка – ка – я! - ликовала Тамарка, картинно махнув смуглой рукой за окно. – Живи и радуйся! Палку в землю воткнул – а она уже цветет и мандаринами покроется... Кстати, тогда как раз после той самой войны государство такую программу придумало, чтобы переселить часть грузин в эти благодатные края. Вот папа и мама тогда и приехали в город…

* * *

- Говорят, что перед тем из Грузии, кажется, кого то высылали? Турок – месхетинцев что ли? Ассирийцев? Или местных армян?.. – спросил ее из за стола отец Андрея. – Только вот не знаю – во время войны или сразу после?

- Ну, да кто об этом и вcпомнит теперь? – легкомысленно махнула снова черноокая красотка смуглой ручкой. – Жалко, конечно, людей… - как бы вдруг поняв свою бестактность и как будто даже извиняясь за нее смущенно добавила Тома. – Только Время было ведь такое. “Культ личности” и все дела. Нам и в школе еще при Хрущеве говорили про те самые “отдельные факты нарушений социалистической законности”… Когда мама и папа приехали после войны, многие дома стояли вообще без хозяев. Ну, и дали им ключи в горисполкоме. А чего тут такого? – оживилась она словно бы защищаясь. – Ведь абсолютно пустые стояли дома. И с мебелью даже внутри, и с кухонной утварью и даже с посудой в шкафах, и с бельем в комодах. Вот так это все было… Зато дом у нас - хороший. – решила вмиг перевести Тамарка разговор на веселый манер от ставшей вмиг неприятной и натянутой темы. И затараторила. -

- Дом, наш очень уж удобно расположен. И от центра он стоит не далеко. И квартира такая просторная. – обвела она кухоньку ручками, добавив с восторгом. - Дом хороший, очень крепкий у нас дом. Он ведь лет сто еще наверное на месте простоит… А про “этих”? – снова словно бы взгрустнув вспомнила Тома, решаясь подвести черту под неприятной темой окончательным, грудным, глубоким вздохом - Я ничего не знаю толком… Просто мы всем этим не интересовалась. Знать такое у нас - это ведь себе дороже. – бодро сказала она. – Ведь у нас тут “органы” и прочее… Позже вроде кто то и вернулся из ссылки домой, когда стало уже можно… Да, живут рядом с нами, только вот дома им так и не вернули и вообще – сказала она грубовато - мы об этом никогда не говорим между собой. Просто не принято это у нас, вот и все…

* * *

Солнце закатилось за гору и золотистый - розовый вечерний свет погас. Тамарка раздернула белые шторы, отворила на распашку все рамы. Изнурительную, злую, мучительную духоту долгого, летнего, жаркого дня сменила приятная, вечерняя прохлада. Таинственный, вечерний сад распластавшийся за окнами старой веранды наполнился пронзительным стрекотом кузнечиков, упоительными трелями цикад, даря хозяевам мирного дома благоухания всех своих диковинных, южных цветов, пахнувших среди наступающих сумерек так терпко, так остро, так сладостно. Теплый, южный и ласковый вечер лениво трепал занавеску за край. Последние отсветы уходящего, теплого, невозвратного света жаркого лета посреди безвозвратно догоравшей эпохи догорали розовыми всполохами на стеклах белесых зданий под горкой…

В такие вечера людям почему то не верится, что очень скоро в мир нагрянет зябкий холод и снег мертвящим, белым саваном накроет всю землю пока так пышно – бездумно – безумно ликующую в своей краткой – торопливой летней радости. Вот так мы и сами живем на земле, зачастую и не ведая совсем про наше наступающее прямо вот сейчас грозовое и грозное завтра. И не знаем о нем никогда…

* * *

Теплый свет ложился на картинку на стене. А на картиночке - бушующее море. Подарок от художника, снимавшего комнату тут у них прошлым летом, как и сказала Тамарка… Разлапистый, с кистями абажур от лампы над старым столом, cтаромодный, немного нелепый и такой же розовый, как этот заходящий, дивный и ласковый свет. Кружевная скатерть брошена поверх старого столика. Блестящая никелированная турка с деревянной ручкой и рядом - чашечки со смешными и немного нелепыми картинками. Солнышки – кораблики - цыплята. Бред дизайнеров от местной фабрики посуды. Рядом на блюдце – печенье, и сахар - в железной, странной вазочке c причудливой грузинской вязью на тоненькой ручке. И сладко, и терпко, и крепко пахнет свежий, только что сваренный кофе.

* * *

Вот сидят они сейчас на той кухоньке и ничего еще на перед от судьбы своей не узнают, хоть и будет шутливо стараться узнать - угадать. Не изведает Тамарка та наперед вот то, что сын ее старший Закан, что и широк, и крепкок - плечист, и волосом черен, и носом, и телом, и норовом – просто орел после окончания какого то неведомого ей института осядет в далекой Москве, да на русской женится. А когда начнет наезжать проездом из Москвы на Родину и обратно через Устьрятин, то завезет Андрею подарок шикарный - самодвижущуюся железную дорогу. А ведь это было по тем временам - настоящее детское чудо и дефицит прямо таки огромный. Чудный дар столицы – Москвы Андрею, тогда уже почти ее не оценившему, стремительно и яростно взрослевшему среди бурлящей, кипящей и спорящей на все лады страны… На обратном пути завезет Закан им в Устьрятин и медка - с поклоном, прямо с Настиной пасеки.

В общем, очень скоро Москва для Закана стала уже его вторым, законным домом. А после девяносто второго – уже и первым, и единственным.

Во время первой войны Закан вывезет туда и мать свою Тамарку, и бабушку Настю, да и брата младшенького Селивана из беды лихой выручит. Брата своего в тот самый недобрый, но памятный злой памятью для всех нас год выкупал Закан за деньги, спасая от мобилизации в отряды “Мхедриони”, когда ополченцы поймали Сельку и заставляли сражаться с абхазами, говоря при этом: “Ты – грузин? Если “да” – то воюй за Грузию! А если “нет” – то ты - предатель! А с предателями у нас – особый разговор! ” – говорили ему мужики и дергали затвор у АКМ. Только Селиван не хотел ни с кем сражаться.

- “Не моя это война. ” – говорил он им. – “Отпустите меня, дяденьки…”

И бойцы “Мхедриони” материли по – русски его и пинали ногами. Правда отпустили потом паренька. Но ведь не просто так. Деньги старшего брата, уплаченный выкуп за младшего легко гасили их горячий, воинственный пыл.

* * *

- Да, сам видишь, какая тут у Насти пасека. Ульи вон, - показала она за окошко своей смуглой ручкой. – Там и пчелы летают - поют. Собирают с мандаринов пыльцу по весне, ну а после – и c травок разных, c деревьев - кустов… Ты не знаешь, как цветут мандарины? – говорила Тамарка Андрюше. – Как они цветут! Как цветут! – цокала Тамарка языком шутя перед мальчонкой и как бы специально дразня Андрея своей черной – пречерною гривой, смуглой, загорелой кожей шеи, по которой змеилась желтая цепочка, округлых, сильных рук и загорелых, ладных ног с сильными икрами. Завлекала, манила к себе неширокими, ладными бедрами и высокой, пышной грудью, аппетитно круглящейся посреди чего то белого в таком смелом, широченном разрезе сарафана, что у Дюши просто захватило дух… Но и это еще не все. Там в разрезе между тугих половинок Тамаркиной груди прятался свисая на цепочке золотисто – желтый крестик. С замиранием сердца Андрюша смотрел на него. И чем больше он смотрел на этот крестик, тем больше завидовал он этому не необходимому совсем в жизни предмету…

Так играла она перед ним, как большая и сильная рыба в сетях или как здоровая, сильная лошадь с огромными бархатно – ночными, влекущими к себе и сулящими вмиг подарить все радости и все наслаждения рая глазами. Или как мог бы играть со своей жертвой - кроликом удав с его притворным, завлекающим смирением.

- Вон кругом на склоне все плантации. Плантации… А вот осенью у нас – все мандарины, мандарины, мандарины. Полные, полные ящики. Все желто - красно от мандаринов… - говорила – смеялась Тамарка. - Это ведь только у Вас там в России - мандарины раз в году только дают детям в новогодних подарках дают. А у нас в Абхазии – мандаринов по осени ешь – не хочу… И еще – медок у нас от них, от мандарин. В рощах – ульи и ульи. Я тебе говорила про то… - словно вспомнила это она. - Там совхозные ульи, - потянула хорошенький пальчик Тамарка в окошко – ну а рядом – и наши. Медок у нас тут свой имеется, да еще и прополис, и воск пчелиный… А еще мы в горы ульи возим. Там и травы лучше, и цветы. Там у местных сванов своя пасека.

* * *

- Вот и папу твоего, папу Виктора скоро сваны к себе в горы позовут. Я с ним вместе и поеду. – почти что запела она.

- Настя с нами не едет. Она уже старая. Так что я с твоим папой – дядей Витей поеду вдвоем. – растянула она широко – плотоядно свой сладостно – зовущий, жаркий рот.

- Ой, смотри! – погрозила она смеясь и шутя Дюше пальчиком. – Соблазню я твоего папашку то! А то разве я то девочка плоха? – говорила Тамарка, которой было немножко под сорок и вертелась, и оглаживала самою себя прелестными, сильными ручками по бокам - бедрам, по груди и по широкой попе.

- Там у них, у сванов тех не только пасека. Там еще и охота. – говорила Тамарка ему. – Охотятся там на медведя. – показала она пальцем в полумрак высокой комнаты, где на низких креслах, на беленой стене да и прямо на дощатом полу висели – лежали мохнатые медвежьи шкуры.

– У нас разрешение есть на отстрел. Так что ты чего не думай. Все это законно. – добавила Тома, протянув Андрею бело – желтый, костяной резец с небольшой червоточинкой в конце, свисавший с капроновой, белой веревки.

- Это зуб медвежий. Клык… Ры – ры – ры… - придуряясь шутила она. – Это у мишутки такой зубик. Ты его надень и носи. Амулет это тебе от меня - на счастье. – говорила Тамарка ему.

- Ну, давай… подставляй свою голову. – принялась натягивать она веревку на шею Андрею. – Он ведь силу дает, говорят… Мужескую силу, по ночам… - рассыпалась смешочками Тома.

* * *

В дверях кухни возникла вдруг бабушка Настя.

- Ты что Тамарка делаешь то? – грозно и ворчливо спросила Настя и неодобрительно качнула головой.

- Да вот, подарок пацану дарю. – небрежно – насмешливо бросила дочь. – На днях уезжаем на пасеку к сванам. Я и Виктор. Поедем на машине в горы - вместе. Я уже заказала в совхозе машину.

- Машину? Это хорошо. – ответила Тамарке мать. – Кстати, ты там смотри у меня… - принялась и она грозить пальцем. – Едешь одна и с чужим мужиком. Так что ты там с ним “не того”…

- Что еще “не того”? Что “не того” то, мама? – заулыбалась ей в ответ хитро Тамарка. – Чай сама все знаю. “Не девочка” уж…

- “Не девочка”… Ох, “не девочка” ты у меня… - отвернувшись заворчала Настя. – Своего то сына нет, вот к чужому и ластишься. Вот я Регине все скажу…

- А где мама и папа мои? – оживился Андрей, которому вдруг неожиданно стало скучновато тут, на этой кухоньке с бабкой и теткой, которые вдруг стали выяснять свое, для него непонятное.

- На гору в домик ушли. И тебе прийти велели… чуть попозже. Вот пройдет программа “Время” – я тебя сама на гору провожу. – говорила ему бабушка. – Или проводит Тамарка… Я то спать рано пойду. Завтра вставать надо, не свет – ни заря. А Тамарка еще “Знатоков” смотреть сядет… Ты пока посиди тут у нас. Вон попей с Тамаркой кофе с печеньем – конфетами. Или вон – посмотри “Крокодил”. – протянула бабушка Андрею свежий номер с красноносыми дядьками с бутылками и зеленым змием на обложке.

* * *

Горячий, пьянящий, дурманящий запах нашего бывшего совимперского юга. Южные, горластые базары и разлапистые пальмы на набережных. Яркое - жаркое солнце, галечные пляжи в километры и соленые брызги черноморских волн. Таксисты - нелегалы у вокзала с колоннами, напоминающего римский Форум шакалят на частных “копейках”, спекулянты на горластом, грязноватом рыночке, в грязноватеньком кафе - шашлыки из жесткого барашка под коричневую жижу сладкой - пенистой “Пепси” из фигурной, стеклянной бутылочки. Совсем так, как на ВДНХ в Москве…

Кинотеатры под открытым небом. Это там, где на белой стене - простыне потешает советский народ Пьер Ришар и дразнит - соблазняет - “Анжелика”, та, что Маркиза Ангелов”. Эти фильмы можно даже посмотреть задарма, просто пялясь на экран с ближайшей горушки. Жаль, что звук не всегда долетает до таких вот зрителей - жуликов…

Свечки черных кипарисов на фоне неба отгоревшего за день, а теперь – потухающего медленно, словно бы уставшего от нестерпимого пекла и жара. Вот уже последний отблеск пролетевшего, долгого дня прощальным, тонким лучиком света чиркнул по зеленовато – сиреневой глади и гас. Вдалеке прогудел протяжным и страшным гудком проходящий “Адмирал Нахимов” – весь в огнях. Далеко… Вот утробный, таинственный звук, словно вырвавшийся из каких то неведомых, темных глубин ночного черноморья прозвучал и насовсем исчез. И черная бездна его поглотила.

* * *

Ночные купания “без верха” “дикарок” - девчонок и парней и местных парней. Вот потому отряды КГБ СССР по охране государственной границы СССР обходящие ночами черноморские пляжи имели шанс застукать их “за этим делом”, если бы только хотели… Турецко – иранское заунывно воющее радио в радиоприемнике у моего отца и самостоятельные походы всех тамошних граждан на почту за газетами и письмами. (Приехав в гости в этот щедрый край мы с удивлением выяснили, что в Грузинской ССР почту по квартирам не носят совсем. )… Цветущий буйным цветом “черный рынок” и почти открытая продажа домашней, местной водки – чачи и домашнего вина - на улицах. Танцы в местном санатории “Имени Семнадцатого Партсъезда” – на эстраде при огромном, помпезном домине “еще тех” времен с шикарным, ободранным, дубовым холлом с чуть поломанным биллиардным столом и нелепым камином, таким огромадным, что в нем можно было бы сжарить быка… и убогими номерами – одна комната – на четверых и с общим сортиром и душем в конце коридорчика – одного на полсотню… Голос из хрипастого рупора, разносимый с дощатой эстрады, перед которой топтался вечерами и местный и приезжий, и санаторный “съездовский”, и “дикарский” молодой и не очень, и совсем еще юный – старшеклассный народ.

- “Лаванда, горная лаванда”… - или еще хуже – “Яблоки на снегу, яблоки на снегу…” – завывал он простужено. И вот так – без конца… “Танцы – шманцы – обжимананцы” – как говорили тогда.

Анекдоты про темпераментный, местный народ. А еще и эти мандарины, будь они не ладны. Сваны, ружья, горы, пасека, охота и эти мертвые медведи на стена и прямо у нас под ногами. Эти сильные, эти гордые, эти “черные” люди уже содрали с тех мишек косматые шубы и бросили их к ее сильным, дразнящим и смуглым ногам…

Что там сваны в горах?.. Что медведи?.. Хотя и они как и все это лето и весь этот сказочно – блестящий закавказский юг поражал его не совсем уже детское, но наполовину подростковое, но такое еще до поры невинно - советское, болезненно – стыдливое, эротическое воображение. Излишне говорить, что вот эта самая грудастая Тамарка и поражала воображение Дюши в то лето. Да, она дразнила и влекла, и завлекала, и манила Андрея к себе…

* * *

- Медвежьи шкуры на стене и в креслах. Сладкий медок на тарелке. И сваны в горах. И охота на того – на НАСТОЯЩЕГО медведя. Вот и зуб медвежий от него – талисман на капроновой веревочке. И сладко, и крепко, и сладостно пахнет от свежего кофе. Или может так сама Тамарка пахнет? Духами терпкими и травами, или еще там чем? – вот так думает Андрей обжигаясь кофе и как завороженный глядя на нее.

- Был у меня мужик когда то. – говорит Тамарка Дюше. – Был да сплыл. То ли медведь его задрал, то ли свиньи съели? – грустно улыбается она, разливая по чашечкам кофе. – Обращалась в милицию, так они и искать его не стали. Говорят: “Прибежала? Он, наверное, на бабе на другой лежит – от тебя отдыхает! ” Обратилась к прокурору с жалобой. Он тоже смеется: “От тебя мужик бегает – ты его сама и ищи! Мы по всему Союзу пропавших мужей не ищем! Вот если бы он тебя ограбил или лучше и вовсе – убил… - тогда конечно! Все законно! ” И хохочет, сволочь… - беззлобно ругнулась она. – Впрочем, ведь тебе пока что рано о “таком” и знать. А то в школе расскажешь про наших ментов – потом у твоих мамы и папы неприятности будут… Ой, заболталась я, дура я, дура… - запричитала, залукавила глазами – углями она. - Лучше бери вот - печенье из вазочки. Вот тебе. – протянула Тамарка ему полной ручкой обсыпанный сахаром листик.

- Да что я за дура такая? – спохватилась Тамарка. – Я тебе сейчас медок наш принесу!..

* * *

Из соседней комнаты раздалась призывная пикалка программы “Время”.

- Опять Настя включила брехню. Бодрое вранье для дурачков… - усмехнулась она и взглянула за стекла, туда где умерший южный день стремительно перетекал в синеющий вечер, готовый превратиться в непроглядную, темную ночь.

- Фонари зажгли на набережной. А в санатории рядом опять – дискотека. Там и клуб и знакомств “Те кому за…” – подумала она и на минутку выпорхнула с кухни. Но уже через минутку возвратилась вновь. И вся т новая, вечерняя и совсем - совсем домашняя. В розовом махровом халате с кистями и разлапистыми, красными цветами, натянутом поверх тоненькой, белевшей комбинации, обтянувшей призывно смуглое, немного полноватое тело. Вернулась и – пахнула на Дюшу ароматом дразнящих и новых духов.

- Ну, что? Как я тебе? Хороша или не очень? – завертелась лукавя она перед ним. – А духи мои тебе нравятся? Впрочем, что ты в духах понимаешь?.. Ты ведь еще совсем пацан. – покривила Тамарка в ухмылочке рот. – Кстати, это “Красная Москва”! Настоящая! – объяснила Тома. – Мне их папа подарил… давным - давно. – неожиданно вдруг погрустнела она.

- Да, сейчас будем кофе пить. Зерна я сама молола. Вот этой самой мельницей ручной. – тараторила Тома, вдруг отворотившись от него и уставившись куда то в угол. На иконочку? При этом ее плечи почему то стали вздрагивать.

– Ты пей кофе. Кофе пей, мой мальчик. Да не бойся меня. Не бойся тетеньки. – поворотилась Тамарка к нему уже со странно покрасневшими глазами и играючи взъерошила Андрею волосы своей влекущей и немного полноватой и сильной ручкой. – Ты сперва кофейку то попей, а потом я тебе на судьбу погадаю. – продолжала она. – Ты пей, пей…

* * *

И вот под лампочкой, под абажуром розовым с кистями, за кухонным столиком – двое. Андрей и Тамарка. Черноволосая его мечта, поминутно сующая Дюше печенье и мед, и по – кошачьи хитро косящая почему то чуть - чуть красными глазами, но лукавящая вновь, как днем и смеющаяся и манящая его жадным телом, жарким ртом.

- Ну, чего? Допил “дефицит”? – с усмешкой спрашивает Тома. – Такое кофе хрен достанешь где. Это – из старых запасов. Жил у нас в позапрошлом году тут полковник один в санатории “Красной Звезды”. Вот он мне посылку и прислал из Омска. И в письме написал, что такое кофе - аравийское только в Брежнев в Кремле и пивал. Царствие ему Небесное… – крестится Тамарка со смешком на иконку. – Да не смотри ты на меня так, дурачок… - треплет она Дюшу и берет за плечо, отчего какая то неведомая ранее ему беспокойно – сладкая – горячая волна пробегает по телу. Вот он снова косится на крестик и опять… так яростно и зло завидует вот этому кусочку желтого железа на цепочке. Ох, как Андрею хочется… туда. Туда где блестит вот этот самый крестик - золотинка, зажатый полными Тамаркиными холмиками… Не к нему, не куска железа мертвого так хочет прикоснуться Андрей, а к Тамарке той, Тамарке вот такой живой и теплой и доброй… Хочет прикоснуться он к ней да прижаться. Хочет упасть - повалиться в нее, утопая в ней – где смуглой, где – розовой как в море…

Но конечно, он ничего такого ей не может скажет. Она ведь взрослая…

- Да как и сказать о таком? Невозможно никак… - считает Дюша. – Только заикнись – и засмеет. Или в морду даст полотенцем. Да еще и маме, и папе расскажет. Тогда вообще – скандал!.. Вот сижу я перед ней на кухне, как дурак. – думает Андрей хлебая кофе – Но пока и на ноги даже подняться невозможно, а не то она заметит “ вот это”. А “это” и … - стыд и… позор накрывают Дюшу жаркой, душной волной.

- А ну, ты чего тут жмешься то? Чего весь вспотел? – смеется Тамарка над Андреем широким, наглым ртом и вытирая его лоб взмокший своею полной ладонью предлагает. – Не хочешь еще чашечку?

Но на это он только мычит, смущенно пряча взгляд в полупустую чашку. И стыдится сам себя не в силах уже превозмочь яростный зов своей грешной, похотливой плоти.

- А ну, отдавай мне чашку немедленно! – командует строго Тамарка. – Сейчас я такому тебя научу, чему не учат в Вашей средней школе.

* * *

- Пифии гадали в древности по внутренностям птиц. – говорит она таинственно и вертит чашечку в своих сильных и коротковатых пальцах. И липкая, черная масса медленно переливает - переваливается по донцу. – А советская интеллигенция гадает по кофе. – смеется она. - Вот художник мне тот, что картинку написал - в прошлый год нагадал такое… Ой, как гадал он, как гадал… - снова смеется Тамарка дразня и смущая Андрюшу.

– Жалко только, что ничего из того гадания так и не сбылось. – закончила она вдруг грустно.

Черная гуща перетекает по белому донцу. Медленно, неторопливо, круг за кругом переваливается в такт ее медленным движеньям рук, и… Bот Тамарка решительным, резким движением переворачивает белую чашечку, поставив на блюдце вверх дном. И вот она уже снимает резко чашку и глядит на расплывшееся по блюдцу темное, расплывшееся пятнышко.

Электрические блики отражаются в темных глазах. Полноватое тело под розовой тканью влечет и дурманит, почти лишая Дюшу разума и силы воли, и… И вот она уже глаголит, как сквозь сон.

- Вижу тут, смотри… – говорит она тыча пальчиком в расплывшуюся черную массу – На высокой горе стоит горный козел. И рога у него такие - пребольшие. На самой круче тот козел стоит - то зверь сильный. Это значит – снова заиграла Тома черным глазом и наклонясь над ним почти что в плотную прижавшись к его телу своим смуглым, и белым, и розовым. Вот и крестик золотой на тонкой цепочке теперь так близко – близко от него, что кажется, еще мгновение и Андрей нырнет в это томное, полноватое тело и утонет словно в пучине в теплом и сладком, податливом, мягком и розовом…

- … что у тебя все в жизни будет хорошо. – долетают до Андрюши словно бы откуда то из глубины или с другого, далекого берега дурманящие, пьяные слова и аромат духов опять щекочет яро обжигая его ноздри каким то новым… чувством ли… знанием ли… или неведомой тайной.

- Да, все еще будет. Все будет еще хорошо … - вздыхает тяжело она обжигая его непознанной им до поры нежной и сладкой истомой. - Хорошо тебе будет. Тебе будет… очень хорошо. –обещает улыбаясь она.

* * *

Последние прощальные лучи блеснули и растаяли в морской дали. И в мир за стеклами с гор натекла темнота. Налетевший теплый ветер мнет на набережной пальмы и играется в высоких кронах эвкалиптов и пирамидальных тополей. В черном небе вспыхнули высокие, яркие, южные звезды. Черная, южная, слепая и страшная ночь властно вступила в права.

Где то на улице лает собака. И стрекочут - грохочут цикады над теплой, кавказской землей. На дворе и на дороге уже ни души. Лишь над морем гуляет острый луч прожектора пограничного катера, разрезающий словно ножом темноту.

Глядя в этот заоконный, жуткий мрак тревожно, сиротливо, боязливо становится вдруг на душе. И так страшен теперь для Андрея этот жуткий, непроглядный мрак. Страшна и неизбежна ночь. Пора темноты в мир грядущая так неизбежно, так страшно для нас – живых и пока еще радостно – сильных словно наше увядание в грядущем и сама неизбежная смерть. Бездонна и пугающе – черна заоконная, жадная, ждущая Дюшу … могила.

- А ему ведь в ночь еще и в гору идти. С Тамаркой, конечно… Но… - Бр… - передергивает его по спине холодочком.

- Тетя Тамара! – почти молит Дюша. – Можно я сегодня на верх не пойду? Не пойду я туда - на гору в верхний домик… Не пойду я. Ведь уже темно и… страшно. – начинает он канючить перед ней.

- Ладно, оставайся. – с довольной и хитрой улыбкой соглашается Тома. – Кстати, я с твоими папой – мамой обо всем договорилась. Только Насте не сказала. Ничего. Меньше знаешь – крепче спишь, как говорят в народе. – хихикнула она в кулак. – И твоим родителям ведь тоже надо и… вместе побыть… - хитро залукавила Тамарка черным глазом и потянула в улыбочке рот. - Я тебе вот там, в гостиной на диване постелю. И приду пожелать перед сном - Спокойной ночи…

* * *

- Хорошо тут у них. Только как то непривычно спать на новом месте. Темно, неуютно и жестко… - ворочался Андрей под одеялом и сон никак к нему не шел.

- Да, вот так всегда. Никогда не уснешь на новом месте. Ни в чужой постели, ни в поезде… - думал он, чутко вслушиваясь в громовое в ночной тишине яростное тиканье больших стенных часов.

– А все таки хорошо врет тетя Тома. – думает он снова через никак не приходивший сон. – Гадания все эти… Ерунда… В школе говорили – предрассудки. Вера в Бога – предрассудки и… гадания все эти – просто чушь… Вот придумала тоже – “Козел с рогами! ” А где тот самый “козел”? Да не было там никакого “козла”! – с кем то яростно и долго заспорил Дюша. И чем дальше он спорил, тем тревожней становилось у него на душе и тяжелей на сердце. – Все Тамарка врет – сердится он на нее… - и приходит в голову ему очередная тревожная мысль.

– Как там папа и мама? – гадает парнишка - И что это такое загадочное - “вместе побыть”? Ведь они все время вместе – втроем. И так – вместе. Ну, а тут вдруг они – без него… И… они его бросили тут! – бьется и дерет его злая обида. – Здесь, вот с этой дурацкой Тамаркой c ее таким вот дурацким, нелепым гаданием о каком то нелепом “козле”! Да ведь нету там никакого “козла”! Нету, да и все! – почти что плачет Андрей от обиды. – А если и есть – то “козел”… нехорош! – яростно пялит он глаз в черноту, различая в темноте на придиванном, матерчатом коврике сначала какие то смутные очертания, в которых скоро он видит пасущееся стадо на лугу. Он видит козлов и баранов и примечает среди них потом огромнейшего, гордого зверя, словно бы взаправду вот прямо сейчас готового скакнуть ему на грудь.

О, как страшно ему! Он смыкает глаза плотно – плотно! Он уже не дышит.

Он погиб… Совсем погиб… - лезут детские страхи к нему через сон. – Зверь как будто из грозно – грядущего времени вот сейчас прямо поднимет его на рога и бросит себе под копыта на землю. А потом – станет топтать ему грудь. И в кровь. И до смерти… - страшно и жутко становится Дюше в ночи.

- А вдруг они меня тут бросили совсем и я их никогда не увижу? – закрадывается вдруг новая жутчайшая, тупая догадка в голову и начинает печь, и начинает жалить и мучить до слез.

Вот уже и слезы горькие готовы прыснуть у него из глаз.

- И козел этот страшный на коврике грозит мне погибелью. И родители бросили меня вот тут, оставив вместе с этими чужими и глупыми тетками. – чертит он список обид - И темнота – густая, злая и жаркая обступает меня. А еще барабанят часы и… - так хочет плакать, что он уже почти что не в силах сдерживаться от нахлынувшей на сердце жути и острой, дикой жалости к себе, такому несчастному, маленькому, слабому. Вот Андрей открывает глаза на секундочку и видит, как из открытых дверей к нему движется что то страшное, большое, белое.

- Пропал! – подумал Дюша и сжав крепче глаза старается даже уже не дышать, тщетно пытаясь обмануть страшенное чудовище. - Раздавит? Удавит? Или не заметит тут меня? А вдруг пощадит?.. – стучит в висках холодный, потный страх последней затухающей надеждой.

- Доброй ночи, Андрюша… - ласково шепчет чудовище и обвивает его своими полными ручками, обжигая и дурманя ноздри ароматом из терпких духов и легонько царапая по телу словно бы чем то железным и остреньким, свисающим у монстра прямо c шеи…

- Ну, люби меня… люби… Я – медовая… - хихикает монстр щекочась, обжигая дыханием Дюшу.

* * *

- Вот какая странная эпоха -

Не горим в огне и тонем – в луже…

- глубоко и горестно вздыхал голос, прорываясь сквозь глушильный вой из черного чрева динамика.

- Обезьянке было очень плохо.

Человеку было много хуже.

- и яростное дребежание струн терялось в набегающем шуме и рокоте волн, катящихся на галечный берег, и яро налетающих, и бьющихся, и с грохотом ломающих свои пенные валы о серый бетон волнореза. Далекий шум и скрежет под горой от поезда терялся и совсем пропал, растворился, исчез в черноте, грохотавшей цикадными звонами. А над всем – ночное, бездонное, звездное небо, как темный провал в бесконечность.

* * *

Ночная темнота сменив медово – золотой закат надвинулась на теплый, южный мир и человеческий голос замолк, потерялся, утонув в шуме и гуле налетевшего ветра, игравшего и бившегося в кронах невысоких, разлапистых пальм и стройных, почти черных пирамидальных тополей и эвкалиптов, свечками зловещих силуэтов выделявшихся на фоне закатного неба над ближними горами, и стоявших грозными сторожами в этот час вдоль прогретой до жара за долгий и яростный день, но такой теперь страшной и темной дороги.