Список литературы

Всеобщая история от Леонида Сергеевича [1]

Рецензия на: Л. С. Васильев. Всеобщая история. В 6 т. Т. 1. Древний Восток и античность. Т. 2. Восток и Запад в средние века: Учеб. пособие. – М.: Высш. шк., 2007. – 447 с.; 478 с.

Концепция Л. С. Васильева уже много лет известна специалистам по Востоку. В свое время, когда шагу нельзя было ступить без Карла Маркса или, в крайнем случае, Фридриха Энгельса, она называлась концепцией “азиатского способа производства”. Потом, когда наступила идеологическая свобода, но от привычного словоупотребления еще трудно было отказаться, она стала называться концепцией “государственного способа производства”. Сейчаc, судя по последней книге, она получила название “восточной структуры”.

Начал выходить новый монументальный труд выдающегося историка, который должен охватить все народы и все исторические эпохи. Л. С. Васильев написал много монографий, но, пожалуй, наиболее знаменитая из них – “История Востока” в 2-х томах, вышедшая уже 4-ым изданием, стоящая на полках всех книжных магазинов и служившая (и пока служащая) основным учебником для всех студентов, сдающих этот предмет.

Новизна рецензируемой работы заключается не только в том, что к “Востоку” добавлен “Запад”, но и в том, что даже “восточные” главы написаны заново. Автор признает, что многое из того, что было изложено в двухтомнике “История Востока”, “включая немалое количество аналитических рассуждений теоретического характера, читатель сможет обнаружить и в данной работе”, однако “дословного повторения текста почти нигде не встречается” (том I, с. 10). И это действительно так. Можно лишь преклоняться перед мастером, который отшлифовал свои выводы много лет тому назад, но отнюдь не считает любое свое слово отлитым в бронзе.

В то же время Л. С. Васильев говорит о себе (в третьем лице): “Создавать для новой работы новые теории он не стремился” (Там же). Действительно, основные позиции исследователя остались прежними, но теперь маститый ученый решил вписать историю Востока в историю всего человечества. Вернее, вписать историю человечества в историю Востока. Это намерение вполне законно, потому что история Востока – это история большинства человечества и наибольшая часть этой истории, т. е. 6 тыс. лет против 2, 5 тыс. лет истории Европы. Долгое время лелеемая мечта преодолеть европоцентризм в презентации истории будет осуществлена. Во всяком случае, вышедшие пока что 2 тома из задуманных 6-ти ясно демонстрируют подобное намерение. Ознакомившись с ними, убеждаешься, что всемирную историю должен писать востоковед и только востоковед.

Можно было бы много писать о широкой и глубокой эрудиции автора, об удачных пассажах, посвященных отдельным странам и обществам. Но авторитет Л. С. Васильева как историка настолько высок, что такого рода признания будут даже излишни.

Для такого обобщающего труда главное – это концепция. Ее мы и постараемся разобрать. Имеются верные приверженцы построений Васильева. Имеются другие лица, для которых его концепция полностью неприемлема. Но, как это ни странно, ни те, ни другие пока что не взяли на себя труд подробно ее проанализировать. Сразу скажу, что я ее противник, но в то же время по многим вопросам у нас с Л. С. Васильевым нет разногласий, а некоторые его тезисы я полностью принимаю. Возможно, кто-то скажет, что анализировать концепцию можно только тогда, когда труд завершен, т. е. нужно отложить это дело до выхода 6-го тома. Но когда это произойдет, сейчас трудно сказать. Откладывать разговор не имеет смысла. Главное же – именно на материале ранних этапов истории эта концепция взросла и на них она держится. Так что мне кажется, что мы имеем полную возможность хотя бы начать обсуждение.

Концепция строится во многом на отвержении марксизма, особенно исторического материализма, который, по мнению Васильева, является вульгаризацией марксизма. Представляется, что его ожесточенность несколько запоздала, особенно если учесть, что учебное пособие рассчитано на студентов, которые не проходили “Основ марксизма-ленинизма” или “Марксистко-ленинской философии”. Уже никто не проповедует теорию формаций и не пропагандирует схему формаций (“пятичленку”), уже давно забыли про “базис” и “надстройку”. Уже пора переходить от разрушения к построению. Васильев же продолжает увлеченно бороться с поверженным врагом, при этом иногда с перехлестом.

Так, он не только отрицает классовую борьбу как основную движущую силу истории, но и само существование социологической категории класса. А это уже неразумно, потому что классы явственно проявляют себя в общественной жизни. Ниспровергая тезис о решающей роли классовой борьбы, он исходит из того, что марксизм видит в классовой борьбе только и исключительно механизм смены одного строя другим (том II, с. 442). Ничего подобного. Марксисты всегда признавали (и поддерживали) выступления рабочих или иных классов за улучшение своего положения внутри прежнего общественно-экономического строя. Несколько вполне нейтральных терминов действительно были “опорочены” марксизмом. Например, “формация” или “способ производства”. Но к понятию “класс” это не относится. Его употребляют социологи разных политических взглядов (те, которых в советское время называли “буржуазными учеными”) наряду с другими: этнос, конфессия, землячество, община, каста, социальный слой, страта и т. п. Они только не придают классу определяющего значения ни в социуме, ни в политике. Оперирование понятием “класс” вовсе не означает признание антагонистичности классовых отношений, веру в революции как локомотивы истории и в конечную победу коммунизма (I. с. 54).

В некоторых случаях автор вульгаризирует марксизм, очевидно, чтобы его легче было ниспровергнуть. Например, известное положение о приоритете экономического фактора он подает как утверждение, что человек должен наестся до отвала и удовлетворить все иные свои потребности, а лишь затем он может заняться наукой, искусством или политикой. Автор задает риторический вопрос: “От умения ли добывать пищу с помощью выделанных орудий возник и постоянно эволюционировал в плане уже не биологического, но духовного и интеллектуального совершенства современный человек? ” (II, с. 404). И успешно негативно на него отвечает. А ниже еще одно анекдотическое изложение марксизма: “В основе всего – производство материальных благ. А уж поев, одевшись, обогревшись в хороших домах, получив полное материальное обеспечение и многое сверх этого, человечество могло спокойно заниматься прочими нематериальными делами” (II, с. 432). Но ведь этого никто и не утверждал. В самом примитивном изложении этот тезис марксизма звучит так: прежде чем человек начнет думать и рисовать Монну Лизу, он должен иметь что поесть. Дальнейшая примитивизация этого тезиса уже немыслима. А чтобы возникло государство, нужно, чтобы производство пищи достигло такого уровня, чтобы часть общества была освобождена “от повседневных забот о хлебе насущном” (это я цитирую Л. С. Васильева, II, с. 410).

В конце второго тома автор даже утверждает, что суть предложенного в книге “нового сводится к тому, чтобы поставить под сомнение созданную марксизмом схему базиса и надстройки” (II, с. 403). Это автор наговаривает на себя. Содержание книги гораздо богаче, а тратить усилия на решение такой задачи нерационально.

Я вовсе не призываю сохранить понятия базиса и надстройки. Они бессодержательны хотя бы потому, что, по зрелом размышлении, надстройка оказывается частью базиса. Но на место одной теории надо бы предложить другую, а это у автора не получается.

Л. С. Васильев совершенно справедливо указывает, что источником движения являются не загадочные “производительные силы”, а пытливые индивидуумы, изобретатели (II, с. 407, 409, 433). Но основная проблема вовсе не в этом, а в том, почему что-то изобретается, “что побуждало людей менять одни орудия производства на другие” (II, с. 433). Этот вопрос Васильев задает, но на него не отвечает. Не ставит он и другой вопрос: а почему одни изобретения остаются забавными игрушками (как порох в Китае) или вообще не замечаются обществом (как лампочка Яблочкова или паровая машина Ползунова), а другие подхватываются и действительно становятся факторами прогресса? А это означает, что вопрос упирается в уровень развития общества или в природные условия, в которые общество поставлено. Другими словами, в некие объективные условия, создаваемые не талантливыми одиночками (Васильев это признает, см. II, с. 435). Конечно, автор все это прекрасно понимает и в параграфе “Человек и природа в истории” вынужден вернуться к объективным условиям существования обществ – к характеру почв и возможностям орошения, к необходимости “целенаправленных усилий для выживания и хотя бы некоторого благосостояния” (II, с. 428-429; см. также с. 440). Но дальше проблему движущих сил не развивает.

Панегирик “творческим личностям”, которые “были важнейшей движущей силой исторического процесса” (II, с. 438) весьма симпатичен, но главная загадка прогресса заключается не в них, а в тех ординарных, серых людях, которые воспринимали новые идеи “в основном лишь в той степени, в какой это было необходимо для их социализации” (II, с. 438). Австралийские аборигены сами научились создавать полированные (неолитические) каменные орудия 20 тыс. лет тому назад, но отвергли это новшество и остались палеолитическими племенами. Индийцы не восприняли идеи Будды, впрочем, как и иудеи – идеи Христа.

Дело совсем не в том, чтобы поразмышлять над ролью личностей и массы. Состояние обществ, их отзывчивость на новшества, степень их динамизма – все это вещи, возможно, не измеряемые, не верифицируемые, но, безусловно, основные для судеб этих обществ.

Вопрос о движущих силах развития – один из примеров того, что многие мысли автора недоформулированы, изложены противоречиво. Ниже приведены и другие примеры.

Поддерживаю мнение Васильева о том, что принципиальные изобретения делались, как правило, в одном месте, и затем по миру путешествовали идеи этих изобретений. Конечно, мы ранее уделяли совершенно недостаточное внимание процессу диффузии открытий и идей. Но каждое общество реагировало на новую идею по-своему. Одни ее принимали и развивали. Другие принимали с большой осторожностью и, соответственно, с опозданием (Древний Египет, например, не воспринимал железа до VI-V вв. до н. э., хотя социально-политически был гораздо развитее окружавших его племен, употреблявших железные орудия). Третьи не воспринимали совсем.

Упрощения марксистских взглядов досадны не только сами по себе, но и потому, что действительно могут ввести в заблуждение современных студентов, не знакомых с теорией К. Маркса и со всеми трудами по ее развитию. Другими словами, такая подача нанесет ущерб их образованности.

Автор продолжает упорно привлекать в свою поддержку идею К. Маркса об “азиатском способе производства”, как это делали все “азиатчики” сорок лет тому назад, когда без такой поддержки вообще слова нельзя было сказать. Маркс служил довольно крепким щитом всем тем, кто выдвигал новые идеи. Но зачем навешивать на себя щит сейчас, когда никто не нападает? Марксова идея современному Васильеву совершенно не нужна, тем более, что для ее приспособления к своим нуждам ему приходится выворачивать ее наизнанку, т. е. утверждать, вопреки очевидности, что Маркс таким образом хотел подчеркнуть специфику Востока и что “азиатский способ” не встраивался в его же, Марксову, схему формаций (I, с. 53, 60; II, с. 30, 411, 414). Или, еще того лучше, приписывать Марксу, что под “азиатским способом производства” он понимал “способ управления обществом” (II, с. 412). Кто-кто, а Маркс не мог спутать способ производства со способом управления. Совсем кощунственно звучит: “Маркс фактически признал первичность государства, политической структуры общества” (II, с. 415).

Не думал я, что мне придется на старости лет возвращаться к проблеме, столь жгучей в 1950-1960-е годы: что именно Маркс понимал под “азиатским способом производства”? Право же, этот вопрос сейчас не имеет ни малейшего значения. Но что делать, если в книге, которой по всем признакам предназначена славная судьба (как настольной книге российского студенчества), снова реанимируется эта проблема, причем дается совершенно ошибочная ее трактовка?

Я уже все это излагал [Алаев 2000, с. 437, 439-440], но приходится повторяться. Нет никаких свидетельств того, что “азиатский способ” каким-то образом “не вписывался” в схему формаций. Везде, где упоминается этот “способ”, или “азиатские порядки”, они стоят в перечислении на первом месте, т. е. являются синонимами первобытности. И Васильев прямо это признает (I, с. 53, 55). Неоднократные указания автора на то, что Маркс не видел на Востоке классов (I, с. 55, 251) не могут нести никакой смысловой нагрузки, потому что в первобытном обществе – по Марксу – классов действительно не должно быть. Маркс ввел в свою схему “азиатский” этап не для того, чтобы подчеркнуть особенности Востока, а совершенно с противоположной целью – чтобы вписать его в общую схему, выделив для него первую ступень. Когда возникла так называемая “общинная теория” Г. Л. Маурера, Маркс обрадовался, что его концепция азиатского (т. е. общинного) способа производства как первого этапа развития человечества подтверждается, и четырежды дает понять, что “азиатский строй” – это и есть первая ступень европейской истории. Боюсь, что если я просто укажу, на каких страницах сочинений Маркса это говорится, то никто не полезет искать пыльные уже теперь тома, и мое заявление будет воспринято как просто еще одно мнение. Так слушайте же и не говорите, что вы не слышали. В 1859 г. К. Маркс в работе “К критике политической экономии” в сноске пишет, что первобытная общинная собственность не есть русская особенность и продолжает: “Более тщательное изучение азиатских, особенно индийских форм общинной собственности показало бы, как из различных форм первобытной общинной собственности вытекают различные формы ее разложения. Так, например, различные оригинальные типы римской и германской частной собственности могут быть выведены из различных форм индийской общинной собственности” [Маркс, Энгельс 1959, с. 20]. Затем он переносит ту же сноску во второе издание 1-го тома “Капитала” [Маркс, Энгельс 1960, с. 88]. В другом месте того же первого тома “Капитала” содержится иная сноска. В ней говорится, что крестьянское хозяйство и независимое ремесленное производство “образуют экономическую основу классического общества (имеется в виду античное общество – Л. А. ) в наиболее цветущую пору его существования, после того, как первоначальная восточная общая собственность уже разложилась, а рабство еще не успело овладеть производством в сколько-нибудь значительной степени” [Там же, с. 346].

Это была еще только гипотеза. Но 14 марта 1868 г. Маркс пишет Энгельсу, что “штудировал … новейшие сочинения старика Маурера” и убедился, что “выдвинутая мной точка зрения о том, что азиатские или индийские формы собственности повсюду в Европе были первоначальными формами, получает здесь (хотя Маурер ничего об этом не знает) новое подтверждение” [Маркс, Энгельс 1964, с. 36].

Сейчас эта гипотеза устарела, и эти высказывания вызывают недоумение. Трудно понять, как образованный и неглупый человек XIX века мог считать, что современный ему Восток находится на первобытной стадии. Васильев как будто бы понимает, что Маркс хочет сказать, и восклицает: “Казалось бы, это нонсенс” (I, с. 55). Да, нонсенс. Да, он “оставил в недоумении своих активных последователей”, потому что они не могли принять, что Маркс высказывает явную несообразность. Но Карл Маркс заслужил право на собственное мнение и не надо его искажать.

Вывод, который неизбежно вытекает из сказанного: концепция Васильева в этой части не может опираться на Маркса. Леонид Сергеевич отверг теорию Маркса. Ладно. Но тогда зачем ему одна из явно неудачных гипотез этого мыслителя?

А вот зачем: избавиться от марксистского наследия трудно. Ниже я обращу внимание на случаи, когда взгляды и формулировки Маркса проникают в труд Леонида Сергеевича, видимо, вопреки его воле.

Позитивная часть взглядов Васильева представлена в книге слабее, чем негативная.

Изложению собственно исторической канвы автор предпосылает главы самого общего содержания: “История как наука” и “Философия истории”. Естественно, такие главы весьма полезны в учебном пособии. В них много бесспорных рассуждений. Но остается неясным, какой концепции придерживается автор. Более того, по мнению автора, “подлинная история не должна, не может писаться с точки зрения любой выработанной на современном материале концепции” (I, с. 66). Странно звучит выражение “на современном материале”. Вроде бы совершенно ясно, что любая историософская концепция должна базироваться (или, по крайней мере, претендовать на то, что базируется) на материале всей истории. Получается, что концепция для написания истории вообще не нужна? А как же ее тогда писать? Посмотрим, как это делается на практике.

Несколько глав посвящены “предыстории”: “История и Человек разумный”, “Возникновение общества” и “Возникновение государства”. Без них также нельзя обойтись, поскольку историю надо с чего-то начать. Но сначала надо поставить вопрос о том, как относиться к так называемой “истории первобытного общества” или к “антропологическому” конструированию схемы социо- и политогенеза. Дело в том, что все теории становления человеческого общества, а затем и возникновения государства базируются на этнографическом материале, т. е. на материале социумов, не преодолевших тот или иной рубеж в становлении стратифицированного общества. Социальные и культурные антропологи пытаются сконструировать процесс, движение на материале неподвижных социумов. Пытаются понять, как люди шли к цивилизации на материале народов, которые никуда не идут! Данные разных народов склеиваются в единую картину при помощи логики, т. е. собственных представлений антрополога, как должно бы идти развитие.

Л. С. Васильев вроде бы определенно заявляет, что «Об истории можно говорить лишь с того момента, когда появилась письменность и первые письменные тексты” (I, с. 20, см. также с. 21), но затем представляет схему, которая исторической не является, без оговорок о том, что это лишь логическая схема.

Особенно уязвимы все теории происхождения государства. Они строятся, исходя из презумпции приоритета внутренних факторов эволюции. Нам рассказывают, что постепенно возникает социальное и экономическое неравенство, что постепенно усиливается власть старосты или вождя, что вокруг него образуется управленческий аппарат и слой знатных людей и т. п. Но самостоятельное возникновение государства произошло лишь в 6 точках Старого света, и эта схема, может быть, осуществлялась в этих точках. Но именно об этом мы не знаем, потому что не имеем столь ранних документов (они и не могут существовать). А схему составляем чисто логически, привлекая разрозненный материал разного рода племен. Большинство же государств возникло под влиянием первичных государственных обществ, т. е. при участии сильного внешнего фактора, который в теориях политогенеза не учитывается.

Конкретно такой логический подход к ранним этапам истории приводит к нескольким ошибкам. Одна из них – постулируемая некая “свободная община”, в которой старейшина “распределяет” пашню и угодья (I, с. 138, 140-141). Земля “традиционно считалась прежде всего коллективным владением общины” (I, с. 149). Здесь же упоминается о прекращении будто бы существовавших раньше регулярных переделов семейных участков. Так можно было писать в середине XIX в., когда логический однолинейный подход к первобытной истории превалировал, когда процесс возникновения земледелия еще не был известен, когда еще не было понятия “неолитической революции”. Сейчас же ясно, что с возникновением оседлости и земледелия участки пахотной земли сразу же становились семейными владениями, и община не занималась регулированием землепользования. Я писал об этом [Алаев 1977; Алаев 2000, с. 168-182], но это не просто мое мнение. Я опирался на труды российских и немецких ученых, авторитет которых высок. Как бы ни относиться к концепциям Ю. И. Семенова, никто не будет отрицать его энциклопедическую образованность в части сведений о первобытных и раннеклассовых обществах. И он утверждает, что нет ни одного примера коллективного хозяйства или переделов земли на этапе ранней земледельческой общины [Семенов 1979, с. 75-81; Семенов 1993, с. 411-412].

Не находя общины в древнем Египте, Л. С. Васильев вынужден додумывать, что “земледельческая община со всеми ее традициями коллективного землепользования” “с первых шагов цивилизации бесследно исчезла” (I, с. 175). Откуда же автор знает, что она была, да еще он знает, что в ней существовали традиции коллективного землепользования?! Да, в таком духе об общине писали многие в позапрошлом и в прошлом веках, но когда-нибудь этому бездумному схематизму надо положить конец. Я уверен, что представление о некогда общем общинном хозяйстве и о последующих переделах земли проникло в труд Васильева непосредственно из набросков письма К. Маркса к В. Засулич (см. [Маркс, Энгельс 1961, с. 418]).

В принципе тот же источник у Васильева и при рассмотрении общины у древних германцев – а именно “Марка” и “К истории древних германцев” Ф. Энгельса. Согласно взглядам полуторастолетней давности, аллод превращается в частную собственность, происходит расслоение мелких собственников, возникают крупные землевладения, хозяева которых делают крестьянство “феодально-зависимым”. Существует община в виде “сельского схода”, который имеет право “выносить необходимые и обязательные для населения общины вердикты” (II, с. 231). А. Я. Гуревич давно показал, что эта схема надумана и не имеет общего с реальностью [История … 1985, с. 90-136]. И ему никто не возразил. Аллод не становился частной собственностью. Скупка аллодов в те времена была немыслимой. Общины в то время не существовало. Хозяева жили отдельными хуторами. В данном сюжете снова заметно, что освободиться от старо-марксистских представлений очень сложно.

Другая ошибка, вытекающая из антропологического подхода к истории – конструирование схемы возникновения власти–собственности, т. е. становления эксплуатации общинников при помощи взимания с них налога[2]. Налоговая система – по логической схеме – возникает путем усиления власти руководителя коллектива, вождя, который становится государем.

Между тем, ранние цивилизации базировались не на мелких хозяйствах, обложенных “рентой-налогом”, а на крупных хозяйствах или хозяйственных комплексах, принадлежавших храмам или казне, в которых работали зависимые люди, лишенные не только собственности на землю, но часто и вообще какого-либо имущества. Это демонстрирует и древнейший Египет, и ранние государства Месопотамии (самый яркий пример – III династия Ура), и древний Китай (от этих хозяйств сохранились склады каменных серпов). Васильев называет древнеегипетскую хозяйственную систему “казарменно-командной” (I, с. 176). Удачное выражение. Но это не “централизованная редистрибуция”, а совершенно иная система. И возникновение подобной системы, а именно широкого слоя работников, лишенных имущества и находящихся на положении, близком к рабскому, – концепция постепенного усиления власти вождя и появления ренты-налога не объясняет. Другими словами, вся эта тщательно сконструированная, я бы даже сказал, отглаженная схема возникновения государства оказывается бесполезной для уяснения конкретного процесса, шедшего в V–III тысячелетиях до хр. э. на Ближнем Востоке, в долине Нила и, надо полагать, в других местах.

Переход от системы крупных казенных хозяйств к мелкому крестьянскому хозяйству, пользующемуся известной хозяйственной самостоятельностью и эксплуатируемому при помощи налога, было существенным шагом вперед, совершившимся к концу эпохи древности и знаменовавшем переход к средневековым порядкам. Но Васильев этого не желает замечать. Для него “будь то Египет с его высокой степенью централизации или Индия с ее исключительно прочной практически автономно существующей общиной” демонстрируют “принципиальное сходство”. В обоих случаях он видит власть-собственность и централизованную редистрибуцию. “Неважно, как это выглядело конкретно и какой принимало облик” (I, с. 246). Ему неважно, а мне важно. Я историк. И если я вижу, что в одном случае государство контролирует каждого производителя и диктует ему все сельскохозяйственные операции и выращиваемые культуры, а в другом случае всем этим совершенно не интересуется, а озабочено только сбором налога с хозяйственно самостоятельных производителей, то я заявляю, что это разные системы (структуры, способы производства) и разные общества.

Нет, говорит Васильев, “на Востоке существовала лишь одна форма ведения хозяйства – общинно-государственная”. Эта форма хозяйства, с одной стороны, относится к периоду “до начала процесса приватизации”, но она же, с другой стороны, “бросается в глаза” “в любую эпоху” (I, с. 247, 248). Мне недоступно понимание этого тезиса и этого словообразования.

В связи с этим сюжетом позволю себе сделать лишь одно замечание по поводу освещения истории Китая. Я заметил, что китаисты вообще не придают серьезного значения отмене надельной системы. Вот и Васильев эпически сообщает: “Реформы Ян Яня в 780 г. ликвидировали надельную систему, закрепив участки земли за теми, кто ими в данный момент владел, и разрешив практику продажи участков” (II, с. 142), – и больше к этому вопросу не возвращается. Между тем, что означает эта реформа (которая впоследствии уже не была пересмотрена)? Что великое Китайское государство, столь могучее и столь традиционное, отказалось от своих многовековых поползновений регулировать землевладение налогоплательщиков и землепользование их и их арендаторов по всей Поднебесной. Изменило ли это кардинально “восточную структуру” или “власть-собственность”? Не знаю, в каких единицах можно измерить степень власти, но отказ от надельной системы явился принципиальным шагом в сторону признания частного землевладения. Частной собственности на землю нет в Китае до сих пор. Ну что ж, крот истории роет медленно.

Второй после “власти-собственности” пароль для входа в васильевскую “операционную систему” – это “централизованная редистрибуция”. “В зависимости от титула, ранга, должности, родственной близости к правителю и некоторых иных обстоятельств каждый из них (власть имущих – Л. А. ) получал из государственной казны то, что ему полагалось, причем именно это и было централизованной редистрибуцией” (I, с. 247). Но ведь мы отлично знаем, что подобные ситуации были на Востоке крайне редки. Даже в Китае, где чиновники вроде бы получали жалование из казны, на самом деле их кормили взятки, которые они собирали на месте своей службы, и которые взятками в то время не считались. Что же касается Индии, стран Ближнего и Среднего Востока, то там основной формой вознаграждения за «титул, ранг, и близость к правителю» служила раздача земельных владений – икта, тиулей, союргалов, тимаров, зеаметов, джагиров.

Можно, конечно, аргументировать, что земля и доход с нее – это собственность государства и в этом смысле тоже “казна”, так что “военные лены”, как их часто (может быть, неправильно) называют – это тоже “централизованная редистрибуция”. Но так может рассуждать только современный аналитик. Тогдашние иктадары, тиульдары и джагирдары отлично понимали разницу и отчаянно сопротивлялись, когда их хотели перевести с вознаграждения земельным владением на жалование из казны. Так что “централизованная редистрибуция” – это тожетермин, обнимающий несколько вариантов строения правящего слоя.

Из “власти-собственности” логически вытекает “рента-налог”. Эта категория – еще один ощутимый “осколок” марксистского взгляда на Восток. Автор настаивает на том, что на Востоке налог и был рентой за землю (I, с. 140). Но ведь хорошо известно, что там имелись зажиточные налогоплательщики (в Китае – “крупные” и “средние” дворы, в Индии – заминдары), эксплуатировавшие арендаторов и разного рода зависимых и рабов. Они скупали земли и могли их продавать – следовательно, получали ренту, иначе земля не могла бы быть товаром. Ясно, что, как правило, налог не совпадал с рентой, и общинник выступал как собственник земли (подчиненный, зависимый, угнетенный – но все же собственник).

Подводя итоги рассмотрения древнего общества на Востоке, Л. С. Васильев настаивает на том, что существовали только три “группы” (ниже он называет их “социальными слоями”; для него важно не назвать их “классами”): управители, производители (труженики) и слуги (I, с. 251). “Среди них, – указывает он, – нет места для частных собственников и богатых простолюдинов” (I, с. 252). Как же так? Богатые простолюдины есть, а места им нет! “Все они, как правило, включались в те группы, откуда произошли”. Позвольте, что значит “включались”? Кем включались? Васильев здесь ведет речь не о социальных слоях, а о принятой в императорском Китае градации на чиновников, “добрый народ” и “подлый народ”. Но эта градация не отражала действительности. Если кто-то “числился” крестьянином в императорском Китае, это не значит, что он действительно был крестьянином. Это можно сказать и о других странах. Если брахман сдавал землю арендатору, он, конечно, оставался брахманом, но в социальном плане он оказывался помещиком.

Итак, я не согласен с тем, что на древнем и средневековом Востоке не было частных собственников как особого социального слоя. Я делю восточный социум (конечно, на примере Индии) на господствующий слой (живший на сборе и перераспределении налога), слой собственников-общинников (основной контингент рентополучателей) и низшие слои, среди которых арендаторы, ремесленники, наемные работники, находившиеся в разной степени зависимости, и рабы. Социальная группа торговцев не принадлежала ни к одному из этих слоев, занимая позицию между ними (первым и вторым, вторым и третьим). Подданные (кроме высшего слоя) отнюдь не были беззащитны перед лицом деспотической власти. Общины, корпорации, семейно-клановые коллективы, землячества и то, что называется «цехами» в городах, религиозные секты и тайные общества – они не просто “смягчали произвол”, они обеспечивали функционирование всей системы в условиях отсутствия правовых гарантий жизни и имущества. Об этом вполне четко написано в 1 томе на стр. 252–253.

Основной нерв концепции Л. С. Васильева и основная идея рецензируемой книги – необратимая бифуркация человечества в середине I тысячелетия до хр. э., возникновение “Запада”, который и стал со временем современным западным обществом. Автор считает, что капитализм нового времени развился непосредственно из античного общества, что это, собственно говоря, одно и то же общество (“антично-капиталистическое”).

Автор многократно убеждает читателя, что для античного общества были характерны полная неограниченная частная собственность (I, с. 16, 422, 429, 436, 440). Непонятно, как все это можно утверждать, зная о том, что земля считалась собственностью города (общины). И в Греции, и, особенно, в Риме значительная часть земли оставалась в общей собственности города (ager publicus). Как можно говорить о свободной частной собственности, если в Афинах был “установлен земельный максимум”, что ограничивало скупку земли (в Риме тоже, см. с. 360, 378), а до Солона имущество умершего становилось собственностью его филы (I, с. 307). Спартиаты вообще отрицали свою частную собственность (I, с. 305). Братья Гракхи опирались при проведении своих реформ на глубокое чувство общности, общинности, пронизывавшее римское общество, явно противоречащее идее частной собственности.

Автор сообщает, что тираны Кимпсел и Периандр изгнали из Коринфа “всех аристократов, конфисковав их земли и раздав их неимущим” (I, с. 300). Земли отбирались и позже (I, с. 308). Как в данных случаях обстояло дело с уважением к правам частной собственности?

Удивляет автор и тогда, когда говорит о свободе древних греков и о правах их личности (II, с. 419). Интересно, что спартиаты “были свободными и полноправными гражданами своего государственного образования”, однако же «власти активно вмешивались во все мелочи жизни членов “общины равных”» (I, с. 304, 305). Как увязываются права личности с остракизмом в Греции и с проскрипциями в Риме? Васильев соглашается, что пределы свободы в античном мире “не были безграничны” (I, с. 433). Но этого явно мало, чтобы охарактеризовать “права личности по-античному”.

Афинскую и существовавшую еще в нескольких полисах демократию автор склонен представлять нам как ранний вариант современной европейской. “В античности возникло демократическое общество свободных граждан” (II, с. 415). Он часто говорит о “выборах” и даже “электорате” (I. с. 441; см. также с. 442). Но известно, что представительной демократии греки не изобрели, выборов в современной понимании не было, все решалось жребием.

Македония после завоевания всей Греции Александром “заимствовала из Эллады основы античной структуры” (неужели свободу и демократию? – Л. А. ), но “обогатила их … иной системой власти на вершине государства” (I, с. 443) Очень интересно: “обогатила” республику монархией! Другими словами, автор не хочет видеть, что афинская демократия погибла. Много раз повторяется, что Римская империя (фактически весь античный мир) переживала внутренний кризис (I, с. 446, 447), но этот тезис не раскрывается.

С упоминавшейся выше борьбой с марксизмом, более прицельно – с историческим материализмом в советском варианте, – связано, как мне кажется, и рассмотрение Васильевым вопроса о роли рабства. Можно было бы подойти к этому вопросу спокойнее, поскольку он в целом решен. Вполне обоснованно, как мне кажется, отвергая существование когда-либо и где-либо “рабовладельческого способа производства”, Леонид Сергеевич, как это ему свойственно, перегибает палку. Установив “фундамент” античного общества, а именно “уважение к праву, собственности, гражданским свободам” (об истинном содержании этих понятий в античном мире говорилось выше), он начинает затушевывать факт, что его свободные и демократические греки и римляне были рабовладельцами. “А были ли при этом рабы или их не было вовсе, играло рабовладение небольшую либо значительную роль – это лишь нечто вторичное, на сущность структуры не влиявшее” (I, с. 436). Более того, оказывается, демократия была учреждена именно с целью постепенной ликвидации рабства: “немалое количество рабов со временем обретало свободу” и “в этом, если угодно, смысл античной демократии” (I, с. 441). Трудно вообразить того, кому это “угодно”.

Значение рабского труда в экономике – это одна проблема. Скорее всего, не он определял характер общественного производства. Но сохранение и развитие рабства как института, а также рабовладельческой ментальности (твердого убеждения, что “варвары” предназначены для того, чтобы быть рабами) в среде “демократических” граждан полиса – это совсем иное дело. Это показатель нравственного уровня общества, его младенческого состояния с точки зрения современности. И с этой точки зрения рабовладение не может играть “незначительную” роль при оценке античного общества.

Смысл явной модернизации античных порядков, предпринимаемой Леонидом Сергеевичем, заключается в том, чтобы выстроить единый европейский путь развития – от Афин до Лондона и далее до Вашингтона (I, с. 9, 447; II, с. 230). “Западный мир … наследник античной демократии” (I, с. 9). Средние века были “весьма значительным промежутком между двумя эпохами торжества Запада” (I, с. 447). Более того, до сих пор в мире господствует “античная структура” (II, с. 42-43, см. также с. 416).

Чтобы убедить в этом, надо не только “очистить” Древние Грецию и Рим от всего древнего (т. е. “античного”), но и выбросить из истории Европы средние века. Нужно утверждать, что, с одной стороны, и после падения Рима сохраняются некие “традиции личной свободы граждан” в городах раннего средневековья (II, с. 34; интересно, каких именно), а с другой стороны, что Западную Европу захватывают орды ”варваров-кочевников”, пришедших с Востока (II, с. 24; впрочем, ниже они названы “полукочевниками” – II, с. 34), что совершенно неправильно. Германские племена были оседлыми и к тому времени имели “стаж” пребывания в Европе по крайней мере 1, 5 тыс. лет. Когда речь идет о завоевании Рима варварами, среди племен упорно упоминаются гунны (I, с. 444), хотя известно, что гунны были разбиты на Каталаунских полях и отброшены и к созданию варварских королевств никого отношения не имели. Но они нужны, чтобы утверждать, что эти королевства были «восточными по структуре» (I, с. 445) и даже «генетически родственны прежде всего Востоку» (II, с. 33).

Феодализм предложено понимать как политическую структуру (автор пишет “социально-политическую”, но ничего социального в его понимании нет), которая возникает, если в государстве “в силу каких-то причин” нет административного аппарата. Причем это, с одной стороны, “всемирно-историческое явление”, а с другой – он возникает “в немногочисленных случаях” (II, с. 31, 230), “крайне редко, в считанных случаях” (II, с. 32, см. также с. 108). Остался непроясненным и вопрос о том, входит ли в понятие “феодализм” та или иная степень зависимости крестьянства или крепостное право. Говоря о России, автор сначала утверждает, что “существование крепостного рабства не имеет прямого отношения к системе феодальных признаков” (II, с. 41), а через несколько страниц утверждает, что “только с падением крепостного права процесс дефеодализации в России оказался близким к завершению” (II, с. 46). Но “дефеодализация”, по его же словам, – это укрепление власти центра, появление сильного правителя и эффективной администрации, это изживание феодализма как “системы вольностей наследственной знати” (II, с. 45). При таком понимании дефеодализации она началась в России чуть ли не с Ивана Грозного.

С одной стороны, “Феодализм в Западной Европе … был плотью от плоти классической восточной структуры” (II, с. 37), “являлся порождением традиционной восточной структуры” (II, с. 44), которая, как учит Л. С. Васильев, характеризуется наличием сильного государства и “централизованной редистрибуцией”. С другой стороны, “феодализм, таким образом, – децентрализованная редистрибуция в политически ослабленных государствах” (II, с. 33).

Из такой позиции естественно вытекают и иные оригинальные идеи. Курьезно звучит, например, характеристика обряда оммаж как восточного института, а рыцарской куртуазности – как элемента “возрождавшейся античности” (II, с. 34). Вынужден Васильев пересматривать и принятые взгляды в отношении Византии. Обычно считается, что Византия претерпевала процесс постепенной ориентализации. Но нет, все было наоборот. Сохранив централизованную администрацию, она избегла “типично восточного раннего феодализма”, сохранила античные традиции и, следовательно, стала более “западной”, чем Запад (II, с. 37).

Возникновение античного общества действительно было величайшим событием в жизни человечества (наряду с возникновением морали в “осевое время” и взлетом Западной Европы в XV – XVII вв. ). Наследие античной науки, искусства и политических идей действительно сыграло огромную роль в дальнейшем развитии всего мира. Без этого наследия даже арабо-мусульманская цивилизация не состоялась бы такой, какую мы знаем. Понятно, что для Западной Европы это наследие сыграло еще более значимую роль. Но Европа не просто “развила” античные идеи. Она преумножила наследство: создала новую науку (опытную, ту, что мы сейчас называем наукой), новое искусство и новую политическую систему. Городское самоуправление средневековья возникло самостоятельно, не на базе античных традиций. То же можно сказать о Парламенте, Генеральных штатах или кортесах. Это были сословные собрания, т. е. институт, принципиально отличный от античных органов самоуправления. Средневековая наука (схоластика, алхимия) имела европейское и арабо-мусульманское происхождение, это отнюдь не было “развитием взглядов” Сократа, Платона или Аристотеля. Идея приоритета прав личности над правами коллектива (общества), лежащая в основе современного европейского общественного порядка, просто не могла возникнуть в недрах античного общества и потребовала значительных усилий в борьбе с церковью и государством в средние века. Васильев признает, что “В основе Ренессанса лежал гуманизм, т. е. сформировавшаяся уже в конце средневековья идея защиты свободы и достоинства личности, освобождения человека от угнетения со стороны власть имущих, включая и церковь, от рабской покорности своим господам” (II, с. 336).

“В средние века афинская демократия практически была неизвестна”, а когда с ней познакомились в период Возрождения, то европейские мыслители ее еще долго порицали [Маринович 2007, с. 13]. Нельзя забыть, что античность пришла в упадок. Сейчас не станем определять, по какой причине. Даже если это действительно была попытка выйти на современные буржуазные нормы, то необходимо признать, что она окончилась провалом.

Кратко говоря, западноевропейское средневековье было не просто “перерывом” в “европейском” развитии Европы, а важным периодом ее созревания.

Рассмотрение истории средневекового Востока в целом сохранилось таким же, как и предыдущих работах Васильева. Он продолжает утверждать, что ничего принципиально нового в средние века не произошло, и он рассматривает древность и средневековье отдельно только для удобства изложения (II, с. 72-73). Однако и здесь, как и в разобранных выше положениях, его позиция несколько усложняется и потому становится противоречивой. Между древностью и средневековьем на Востоке выстраивается “барьер” в несколько веков. Средневековый Восток имел “мало общего с древневосточными цивилизациями” (I, с. 17), эпоха средневековья отличалась от древности “во многих отношениях” не только на Западе, но и на Востоке. Однажды он упоминает духовные изменения, отмечаемые в средние века (I, с. 438), имея в виду мировые религии и укрепление конфуцианства в Китае. Отмечаются “открытие и широкое применение новых технологий”, “достижения культуры” и то, что “Восток видоизменился и в плане преобладающего типа государства” (II, с. 19). Имеются в виду крупные империи. Признается, что в средние века произошло “расширение зоны, освоенной урбанистической цивилизацией” (II, с. 22), а также значительное развитие торговли, в том числе караванной (II, с. 25). Но всему этому, по мнению автора, не следует придавать серьезного значения: «речь не идет о каких-либо принципиальных структурных различиях» (I, с. 427, выделено автором; см. также II, с. 18).

Что автор понимает под «структурными различиями»? Мы ведь теперь не обязаны искать «способ производства». Изменение характера государственности и распространение новых, именно мировых, религий – это незначительные изменения? Видны изменения и в экономике. Утверждается хозяйственно самостоятельное крестьянское хозяйство как основной тип хозяйства. Государство отказывается (как в Китае, о чем уже говорилось) от вмешательства в землевладение и землепользование общинников.

В связи с этим вернемся к понятию «власть-собственность». Леонид Сергеевич настаивает на своем приоритете в его выработке. Пусть будет так. Но нас должны интересовать не роль Л. С. Васильева в науке, а существо проблемы феодальной собственности на землю. А. Я. Гуревич в книге 1970 г. писал: “Земельная собственность феодала была опосредована его властью над крестьянином, собственностью на его личность”, “Король жаловал, собственно, власть над людьми, а не земельное владение, иммунитет, а не поместье”. «Понятия “власть”, “управление” и “собственность” (одаль) постоянно смешиваются в источниках того времени: они были неразличимы для средневековых скандинавов». “Феодальная собственность представляла собой не право свободного распоряжения какой-либо территорией, а власть над людьми, живущими и трудящимися на этой земле”. “Вопрос о собственности был вместе с тем вопросом о власти” (Гуревич 1970, с. 44, 45, 46, 59). Предоставляю читателю судить, кто первый сказал “а”. Для меня важен не приоритет личностей, а приоритет Западной Европы. Именно там, в рамках феодальных порядков, власть и собственность сращиваются.

И это было ясно задолго до Гуревича. Н. П. Павлов-Сильванский еще в 1910 г. доказывал существование феодализма на Руси, ссылаясь, в частности, на этот же феномен – объединение в одних руках собственности на землю и власти над населением [Павлов-Сильванский 1988, с. 288–290]. Итак, власть-собственность – это признак феодальных общественных (включая экономические) отношений.

Конечно, можно на этом основании считать западноевропейские государства в средние века “восточными деспотиями”. Но эта новация Леонида Сергеевича вряд ли будет воспринята всерьез.

Нельзя не откликнуться на пассажи, связанные с пониманием “цивилизации”, поскольку эта тема крайне модна сейчас в отечественном обществоведении (на Западе мода на нее уже прошла). Л. С. Васильев затрагивает ее, хотя она не имеет непосредственного отношения к выдвигаемой им точке зрения на историю человечества. И размашисто решает проблему критериев различения цивилизаций. Этот критерий “прост и сводится… к той либо иной религиозной системе” (II, с. 418). Действительно, не просто, а очень просто. Это говорится в параграфе о бифуркации и отличиях Запада от Востока. Но, скажем, религиозные воззрения древних ариев (ведизм), древних греков и древних славян (язычество) были, по существу, идентичными, причем не просто похожими, а происходившими из одного корня. Означает ли это, что это были части единой цивилизации или что это были идентичные цивилизации? Соотношение понятий “цивилизация” и “религия” останется еще некоторое время предметом дискуссий.

* * *

В работе такого масштаба обязательно встречаются отдельные ошибки при изложении материала тех стран, по которым автор не является специалистом. Такие мелкие неточности не меняют общего впечатления от книги, и потому, строго говоря, неуместны в рецензии, разбирающей ее общую концепцию. Но, все же, будучи индологом, я обязан отметить неточности и ошибки в соответствующих главах, чтобы помочь автору при переиздании. Хотелось бы, чтобы и другие коллеги, специалисты по отдельным странам, отнеслись к данной книге внимательно и высказали автору свои замечания.

Несколько комментариев вызывает освещение Индской цивилизации. В частности, высказанная мысль о том, что она представляла собой “не слишком большой” “анклав”. На самом деле это наиболее протяженная из древнейших цивилизаций. Она охватывала всю долину Инда с его многочисленными притоками и выходила далеко за ее пределы на восток (район Дели, долина реки Сарасвати, весь современный Гуджарат). Поэтому она никак не могла “держаться на внешней торговле” (I, с. 198). Автор явно преувеличивает торговые связи Хараппы с ближневосточными цивилизациями, и в то же время утверждает, что она связана с ближневосточной цивилизацией “лишь своим происхождением” (Там же). Как раз ее происхождение установлено довольно точно – оно автохтонное. Связи с Месопотамией действительно установились, но не в таком масштабе, как представляется Васильеву. Не было “обилия верфей”, а лишь одна верфь в Лотхале. Этнические связи индцев с шумерами (I, с. 199) – это тоже необоснованное утверждение. На уровне гениальной догадки остаются и утверждения о том, что упадок Индской цивилизации был обусловлен упадком Шумера (I, с. 199, 261).

Далее, изложение религиозных воззрений ариев времен вед неточно. Им приписывается многое из того, что появилось позже, например, учение о реинкарнации душ, понятие о высшей реальности (Брахмане). Кстати, Веды – это не «тексты сказаний» (I, с. 200), а гимны, мантры и заклинания.

Васильев доверчиво относится к брахманической литературе, которая всячески возвышала брахманов. Поэтому он, например, говорит, что только брахманы могли вырваться из круга сансары, что кшатрии не могли стать выше варны брахманов (I, с. 201). Фантастична фраза: “Правители не чувствовали себя безусловно легальной вершиной власти, государства и общества” (с. 214). Еще более экзотично мнение Васильева, что если брахман попадал в рабство, то его хозяин должен был просить его сделать что-либо (с. 215). Никак нельзя назвать кшатриев “варной чиновников” (с. 201, 211).

Тем же влиянием брахманских стереотипов можно, наверное, объяснить то, что Васильев повторят умозаключения позапрошлого века о том, что “основное внимание население страны … уделяло проблеме взаимоотношений с внефеноменальным миром. Каждый прежде всего заботился о своем месте в кармическом круге колеса сансары … и потому мало думал о сегодняшних профанических проблемах мира земного …” (I. с. 63). Нужны ли здесь комментарии? Как никак, Индия была крупнейшим в Азии (может быть, после Китая) производителем тканей, специй, железа и стали и многих иных товаров, почему в ней всегда оседали золото и серебро. Вряд ли это было бы возможным, если бы индийцы были заняты “главным образом” “внефеноменальным миром”, если бы Индия не была экономической державой.

Васильев проявляет непонимание специфики индийских общин, когда пишет, что полноправные общинники могли принадлежать к разным кастам (I, с. 203), или когда полагает, что раджпуты и брахманы, “осев на землю, стали членами общин” (II, с. 109). Нет, землевладельческий коллектив индийской общины всегда однокастов. Раджпуты, а также брахманы, получая землю, сами становились общиной, оттесняя прежних владельцев вниз, на положение арендаторов.

Вопреки известным данным утверждается, что во главе общины стоял выборный орган, что полноправные общинники сами обрабатывали свои земли, которыми они лишь “пользовались”, а собственность на землю принадлежала общине. Правда, признается, что общинная верхушка могла сдавать свои земли в аренду, но почему-то утверждается, что арендаторы могли быть “лишь из своей общины”. (I, с. 203). Не привожу материалов о том, как “будет правильно”, потому что все это освещено в индологической литературе и не хватит никакого места здесь все это изложить.

На одной странице говорится, что кшатрии “возросли в числе”, а на следующей, что “количество кшатриев … понемногу уменьшалось” (I, с. 205, 206). Последнее “наблюдение” играет большую роль в понимании автором последующей истории: так как кшатрии погибали в битвах, да еще “в юном возрасте”, то государства лишались армии и становились слабыми. Поэтому ими начинали управлять “иноземцы, т. е. представители низшей варны шудр” (I, с. 210).

Воображение не изменяет автору, когда он переживает за шудру, ставшего волей судьбы раджей: “Он должен был внутренне страдать от того, что окружен представителями варны кшатриев” (I, с. 210). “Чужеземца-шудру, даже если он был могущественным правителем Индии, никак нельзя было поставить выше трех варн дваждырожденных Ариев” (с. 215). Придется успокоить человеколюбивого автора: индийский философический ум давно изобрел психологические механизмы, позволявшие из шудры сделать не-шудру и возвысить его, если необходимо, надо всеми.

Отдельно надо сказать относительно постоянного рефрена “шудры-чужеземцы”. Действительно, наиболее распространенное мнение заключается в том, что варна шудр представляла собой потомков местного доарийского населения. Но ко времени, о котором идет речь в главе, они были вполне ассимилированы и как иноземцы никоим образом не воспринимались.

Свободное обращение с материалом можно проиллюстрировать утверждением, что первая династия Нандов, “быть может”, принадлежала к “пришедшей с запада (? – А. Л. ) чуждой индоариям этнической общинности” (I, с. 206). Чандрагупта Маурья, получивший аудиенцию при дворе Александра Македонского, назван “приближенным” последнего (Там же).

Очень смешно сказано о Сиддхартхе Гаутаме, т. е. Будде. Он, оказывается, провел “бурную и беспечную юность в поисках удовольствий и наслаждений” (с. 211). На самом деле удовольствий было маловато. Его не выпускали из дворца и старались, чтобы он не узнал ничего о жизни.

“Недолговременное” государство Кушанов (II, с. 105) все же просуществовало около 300 лет.

Еще одно утверждение, базирующееся, видимо на “собственных” источниках: “Ни иерархии, ни строго устоявшегося вассалитета в привычном смысле этого слова, ни тем более рыцарских норм воинской доблести либо чего-нибудь еще в этом роде не существовало” (II, с. 107). Что такое “строго устоявшийся”, что такое “в привычном смысле слова”? Что касается вассалитета и иерархии, то об этом можно посмотреть у меня [Алаев 2003, с. 66-68]. А что касается “рыцарских норм воинской доблести”, то лучше всего это показано в последней книге Е. Ю. Ваниной [Ванина 2007, с. 169-174]. Эта работа новая, и автор не мог ее учесть, но как раз в данном вопросе Ванина не сообщает чего-то принципиально нового. Порядки раджпутской Индии описаны много раз, в том числе и в литературе на русском языке [Успенская 2000].

“Большинство брахманов являются жрецами, занятыми обслуживанием храмов” (II, с. 120) – довольно распространенное заблуждение. Брахманы издавна занимаются самыми разнообразными (конечно, как правило, “чистыми”) профессиями, а храмовые жрецы среди них занимают самое низкое положение.

Мелкая но досадная ошибка, которую никак нельзя не упомянуть: сати – это не “обряд погребения” (II, с. 121), а обряд самосожжения.

Учение гуру Нанака содержало элементы, заимствованные из индуизма и ислама, и он учил, что Бог един для всех, но все же слишком смело было бы утверждать, что его целью было объединение мусульман и индусов (II, с. 121).

Священная книга сикхов называется “Ади-Грантх” или “Грантх-Сахиб”, но не “Гуру-Грантх” (II, с. 122).

Дополнительное имя “Сингх” не “позволяет отличить сикха от любого другого индийца” (II, с. 124), потому что такую же “фамилию” носят раджпуты.

Создается впечатление, что Л. С. Васильев при работе над индийскими главами пользовался не очень доброкачественной литературой.

Пожалуй, даже этим нельзя объяснить представления о средневековой Индии как “сильной державе”, регионы которой были “накрепко спаяны индуизмом и системой каст в единое и прочное социально-политическое образование” (II, c. 20). Это просто какой-то случайный ляп, потому что Л. С. Васильеву прекрасно известны и слабость индийских государств и конфессиональная и кастовая разобщенность индийского общества.

* * *

Во введении автор формулирует “главные задачи издания”: “Смысл их в том, чтобы уяснить суть происходивших в истории сложных процессов, проанализировать их и создать на этой основе более или менее цельную картину генерального исторического процесса” (I, с. 9). Надо сказать, что “сложных процессов” в книге нет. В основу положена простая схема, решительно подчиняющая себе реальную историю. Постоянно применяется прием “выпрямления” истории. Это и выстраивание единой линии возникновения стратифицированного общества и государства – на основе этнографических, антропологических, а не исторических данных. Это и логическое, а не историческое понимание процесса возникновения централизованной эксплуатации (“власти-собственности”, “ренты-налога”). Это и схематизация средневековых восточных обществ (всяческое умаление негосударственных экономических и социальных отношений). Это и схематизация (и, следовательно, примитивизация) западноевропейского пути развития – спрямление его вплоть до отождествления античного и капиталистического обществ. Но история не подчиняется подобным упрощенным схемам. Концепцию исторического процесса еще предстоит вырабатывать.

Список литературы

Алаев Л. Б. Проблема сельской общины в классовых обществах // Вопросы истории, 1977, № 2

Л. Б. Алаев. Община в его жизни. История нескольких научных идей в документах и материалах. Автор и сост. Л. Б. Алаев. М.: Вост. лит., 2000

Ванина Е. Ю. Средневековое мышление: индийский вариант. М.: Вост. лит. , 2007

Васильев Л. А. Феномен феодализма (Новый взгляд на старую проблему) // Общественные науки и современность, 2007, № 6

Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М.: Высшая школа, 1970

История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 1. Формирование феодально-зависимого крестьянства. М.: Наука, 1985

Маринович Л. П. Античная и современная демократия: новые подходы к сопоставлению. Учебное пособие. М.: КДУ, 2007

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 13. М.: 1959

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 23. М.: 1960

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 19. М.: 1961

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 32. М.: 1964

Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М.: Наука, 1988

Семенов Ю. И. О стадиальной типологии общины // Проблемы типологии в этнографии. М.: 1979

Семенов Ю. И. Экономическая этнология. Первобытное и раннее классовое общество. Часть II. М.: 1993

Успенская Е. Н. Раджпуты. Рыцари средневековой Индии. СПб.: Евразия, 2000

[1] В сокращенном виде опубликовано в журнале «Восток», 2009, № 2, с. 209-220

[2] В статье о феномене феодализма Л. С. Васильев, упрекая меня за то, что я поставил под сомнение его приоритет во введении в научный оборот понятия “власть–собственность”, а также исказил содержание этого понятия, пишет, что в его работах, «где часто употребляется термин “власть–собственность”, никогда ничего не говорилось о “восточной системе эксплуатации”. Вообще, понятие “власть–собственность” не имеет прямой связи с марксистским представлением об “эксплуатации трудящихся”: оно много глубже и серьезнее, нежели это представляется Алаеву, который оперирует им довольно легкомысленно и часто невпопад» [Васильев 2007, с. 152; близкую по содержанию сноску см. в рецензируемой книге, II, с. 39]. Упрек, видимо, справедлив. Я действительно не представляю, что за глубина скрывается под этим понятием. «Власть» – это значит право на налог. «Собственность» – это значит право на ренту. Объединение этих понятий означает особую форму эксплуатации. Кого? Трудящихся или нетрудящихся – это как когда, и это другой вопрос. В конце первого тома выясняется, что Л. С. Васильев действительно не видит эксплуатации на Востоке. Там происходил “обмен деятельностью”. “Низы трудились, верхи управляли… Каждый из многочисленных социальных слоев, каждая из категорий подданных делали свое дело и были необходимы для нормального функционирования социально-политического организма в целом” (I, с. 248). Ну, хорошо, сейчас нет Советской власти, мы не обязаны все время повторять “безудержная эксплуатация народных масс”, но мы с Леонидом Сергеевичем отлично знаем о положении низших слоев города и деревни в Китае и в Индии. Они были низведены до уровня животного существования. И это называется “делать свое дело”? О приоритете выдвижения понятия “власть-собственность” поговорим отдельно.