Хранитель Мертвых

Давно, когда не топтали еще степной ковыль табуны кочевников, здесь жили боги. Никто не помнит, были ли они похожи на нынешних. Быть может, боги степи – их потомки, уставшие от подпирающих небо башен, переселившиеся в ветер и холодные ручьи, в огонь ночных костров. Быть может, боги степи сами не помнят, кем были те, древние. Быть может, даже им, всемогущим, суждено лишь смотреть издалека на города из камня и железа, тут и там грезящие среди бесконечности травяного моря. На шпили, поднимающиеся к облакам; на многоглазые замки, сложенные из каменных плит; и железные деревья, протянувшие голые ветви под прямыми углами, с которых свисают, качаясь на ветру, черные стебли. На замшелые статуи и полустертые лики, изображенные в мозаике, рельефе или краске на стенах, подобных отвесным скалам.

Никто не знает, никто не помнит. Что же до людей, то ведомо им одно – покинутую вотчину богов оберегает Хранитель Мертвых. Страж, оставленный среди запустения защищать до конца вечности чудеса минувших эпох. Или вор, в отсутствие хозяев вскрывший засовы дворцов, пролезший в незрячие окна и объявивший своим то, что некому было оспорить. Каков бы ни был ответ, все хороши. Седлай коня и скачи в сумерках что есть мочи к светлеющему силуэту на горизонте. Видишь, не меркнет он, хоть солнце уже почти скрылось во чреве земли? Видишь бледный огонь, пляшущий на железных ветвях и циклопических громадах плит? Небо чернеет, но над городом древним не различишь ты звезд, ибо их закрасит призрачный ореол.

Много толков и легенд ходит о том, что скрывают обители богов. Никто, впрочем, ещё не возвращался, чтобы рассказать правду. Одни старики вещают, что человеку навеки закрыт туда путь. Хранитель Мертвых заберёт его душу, стоит спесивцу ступить в тень запретных шпилей. Другие говорят, что не по воле Хранителя погибнет смельчак, но от страха и благоговения, ибо может ли увидеть смертный то, что предназначено взору одних творцов мира? Среди юных ходит слух, что тот, кого не устрашат замогильное пламя и безмолвие, найдет в покинутых городах вечную жизнь и радость; и будто бы оттого не возвращался никто, что в сравнении с этим раем степная жизнь –горькая юдоль.

Рано или поздно умираютмечтатели, умирают и старики. Целые племена превращаются под ветром времени в пыль, которую однажды будут топтать копыта чужих табунов. Из пыли этой прорастёт новый ковыль, что ощиплют губы чужих лошадей. Но каждую ночь, как тысячи лет назад, будут вспыхивать на стыке земли и черного небаогни Хранителя Мёртвых.

***

Зага совершил святотатство и платил за это собственной жизнью. Впрочем, а что оставалось? Степь – жестокая мать, растящая столь же жестоких сыновей. Чужеземцы севера зовут их «адалами», не придавая значения именам племён, неустанно порождающих и поглощающих друг друга. Именам между тем незапамятным и полным смысла. И этим утром одним стало меньше.

В предрассветной мгле враг напал, когда и самый стойкий часовой клевал носом, а слух убаюкивали шумы костра и ветра. Слишком поздно прозвучал клич, слишком поздно проснулись мужчины. Всадники на коренастых лошадях хлынули в стойбище, огибая шатры и хижины, как поток воды, текущий сквозь каменистую лощину. На головы высыпавших из жилищ людей опускались дубины, стрелы поражали тех, кто пытался вскочить на коней и сражаться. Все крики смешались: звериные и людские, взрослые и детские. Много проклятий было сказано – и осталось беззвучными на устах – о тех, кто проглядел бросок соседа-хищника. Сладкие голоса демонов усталости и дрёмы, как известно, поражаютстепняка лишь единожды и насмерть.

Зага был одним из тех, кто бежал. Вернее, он тешил себя этой мыслью, так как в горячке кровавого утра не заметил, спаслись ли другие. Стыд не глодал его, и едва ли кто назвал бы Загу трусом за то, что не остался и не принял смерть, будь она мгновенной или медленной, от пыток. Не лучше и судьба раба под кнутами жестоких господ, с которыми ещё прошлой зимой пили из одной чаши и обменивали кобыл на войлок, стрелы и золото, добытое в набегах на северян. Что случилось, то случилось – такова воля богов. Это не притупляло ярости и обиды, что жена Заги станет наложницей, а дети вырастут слугами того, кто гнал их отца за горизонт, как побитую собаку; но стыда не было. Слишком часто лишались жизни и свободы в степи, чтобы питать иллюзии.

А вскоре и ярость уступила страху, ибо одиночка на взмыленном коне слышал за спиной крики преследователей. Стрелы с костяными наконечниками мелькали на грани зрения, и лишь случай – или благоволение небес – до сей поры спасал Загу от смертельного удара. Зачем нужен был победителям один никчемный степняк, даже имя которого стало ныне пустым звуком, ибо сгинул народ, стоявший за ним? Не жеребец и не пропитавшийся потом халат гнали троицу с тугими короткими луками за беглецом, но веселье. Оттого и в завываниях их не было проклятий, лишь радость погони. Зверем обратился Зага, зверем, за которым охотились из жажды потехи. Тогда-то и решился он на святотатство.

За спиной небеса пили пролитую кровь, знаменуя рассвет. Впереди же предупредительно горел иной огонь. Его зеленоватые языки плясали на башнях, облизывали прямоугольные дворцы, похожие на исполинские сундуки с сотнями червоточин. Мысль родилась мгновенно, и таким же было исполнение. Впопыхах Зага выбрал недостаточно быстрого и выносливого скакуна, чтобы иметь шанс оторваться. Но если он приблизится достаточно к запретному городу, к проклятой и одновременно священной земле, враг должен отступить! Ведь не будут же победители жертвовать всем, что завоевали в мире живых, ради обезумевшей добычи, решившей спрятаться у самой смерти за пазухой? И он, Зага Изгнанник, Зага Без Племени и Рода, гнал жеребца, чьи бока от напряжения обжигали голени, к вотчине Хранителя Мертвых.

Но вот, когда уже притухло пламя, еженощно пожиравшее старинные крыши, а сбоку мелькнула в траве черная дорога, которую были не в силах разбить даже терпеливые дикие травы, конь захрипел и повалился. Для брошенного из седла человека остов города, суливший спасение и погибель, столь близкий уже, закрутился, как юла. Затем был удар о землю: воздух выбило из груди, заглохли звуки, все чувства утонули в боли. Только упрямое желание заставляло Загу ползти почти вслепую, не разбирая направления и наплевав на муки. Позади ржал раненый стрелой скакун, и когда ощущение пространства и звуков вернулось к всаднику, тот услышал топот копыт, приглушенный травяным войлоком. Он знал, что будет дальше – аркан. Нет хищным птицам большей потехи, чем поиграться, когда добыче уже некуда бежать и негде прятаться. Вот и ему, Заге, накинут на шею петлю и поволокут под смех и улюлюканье.

Хотелось взвыть от безнадеги. А только выть и оставалось, ведь мольбы на просторах травяного моря – больше развлечение для охотника, чем шанс для добычи. Внезапно рука Заги провалилась куда-то, не достав до дна. Рухнув всем телом наземь, беглец слепо шарил в скрытой под ковром прошлогодних стеблей норе, чувствуя каменные потрескавшиеся стены и шершавые жесткие корни. Слух резанул дружный хохот преследователей, окруживших его кольцом, и можно было поклясться, что в воздухе свистит размахиваемая веревка. Отчаяние любого толкает на дикие вещи, не оказался исключением и Зага. Единственный путь был туда, вниз, в дыру, будь она хотя бы змеиной норой, где одним укусом закончится история изгнанника. Но так лучше, чем умирать поруганным.

Проход оказался широким. Дернувшись вбок, Зага нырнул сквозь колючий полог в черноту – в отвесный вертикальный ход, куда он теперь летел вниз головой, как нежеланное дитя, брошенное в колодец. Позади возмущались воины, упустившие забаву, а впереди ждала невидимая земля. И боль. И хруст ломающихся костей.

***

Сквозь тусклый ствол света пролетела стрела, ударившись о каменную плиту и подскочив. Звук отразился эхом от стен тоннеля, уходившего в неизвестность. Это жало с костяным острием предназначалось Заге, да только он успел отползти. Прильнув к холодной гладкой вертикали, беглец стиснул зубы, борясь с желанием взреветь. Рука, на которую пришлось приземление, была неестественно вывернута. Малейшее движение вызывало агонию, но тени, мелькавшие на полу, ясно говорили – враги ещё здесь. Ещё ждут, не появится ли мишень длякрепких луков. Уважать их ожидание степняк не собирался, хотя, видят боги, то был скорее инстинкт, чем выбор. Так раненая змея на поводу у природы прячется в зарослях.

Однако на этом силы покинули Загу. Он уже не прислушивался к доходившим обрывкам фраз; не знал, что будет делать, если кто-то спустится, используя торчавшие из стен колодца ржавые железные прутья. Это их он принял за корни. Изогнутые и вмурованные обоими концами в камень, они служили лестницей. Правда, за древностью лет настолько сгнили, что, падая, Зага даже сбил часть собственным весом. Тело ныло, сломанная рука быстро опухала. И никакого самообмана не было, что, спустись преследователи сюда, он смог быуползти прочь, пусть даже в кромешной тьме подземелья. Только сунутся ли?

Нет, конечно нет. Изгой не удивился, услышав, как затопотали кони, а потом звук плавно и быстро стих. Его бросили умирать в одиночестве, потому что лезть за добычей в место, возведённое древними, значило играть в кошки-мышки с Хранителем Мертвых. Именно, он уже был во владениях вечного стража. Но не мог и не хотел двинуться.

Легкая одежда мало защищала от холода камней, служивших сидением и опорой, однако в таком положении Зага провел, кажется, не один час. Когда же наконец пришел в себя, световой луч на фоне тьмы был по-дневному ярким. Глаза попривыкли, и степняк различал в полумраке, отвоевавшем клок пространства дальше по коридору, и стрелу, лежавшую в паре метров, и серую поверхность плоских блоков, которыми был выложен прямоугольный ход. И неплохо сохранившуюся надпись на языке, которого не знал. Да и никогда не узнал бы, ведь давно оставили мир говорившие и писавшие на нём.

Тогда он дал наконец волю голосу и встал, кряхтя, ругаясь и воя, чтобы хоть так пересилить агонию плоти. Но умолк, едва достиг цели. Эхо удалялось в черноту, которой будто не было конца, и суеверный страх ожил в душе Заги. Даже когда все звуки исчезли, он продолжал вслушиваться в тишину, ожидая, что оттуда откликнутся. Кто? Владыка этих мест, его слуги, сами боги – не важно. Ему казалось, что ответ вот-вот прозвучит. А за ним последует кара. В конце концов, Зага совершил святотатство и платил теперь своей жизнью. Но ответа не было, Хранитель Мёртвых молчал.

Глянув вверх, беглец закусил губу, раздумывая, сможет ли с одной рукой подняться по трухлявым прутьям-ступеням. Теперь, когда хищники отступили, испугавшись кого-то поопаснее, огонек надежды вспыхнул вновь. Темнота могла исторгнуть из себя кошмар в любую секунду, и всё же пока, кто бы ни обитал в покинутых богами коридорах, он не обращал на Загу внимания. Нижние ступени казались целыми, но в паре метров выше прутья сломались от падения и теперь рыжей трухой и трубчатыми скорлупками покоились на полу. Удивительно, что удалось отделаться лишь сломанной рукой после такого. Что же, небеса часто щадят человека в самые странные моменты.

Медленно наступая на скрипящее от натуги железо, Зага начал восхождение. Он кое-как зафиксировал руку между завязками халата, давая конечности хоть какой-то покой, но всё равно подвывал, когда приходилось прижиматься к лестнице, чтобы затем резко вцепиться здоровой рукой в следующую ступень. На сей раз удача отвернулась от смертного. Может, её не существовало с самого начала, и пережитое было лишь без нужды затянувшейся смертью? Оказавшись в месте, где от прутьев остались лишь торчавшие штыри, Зага попытался подпрыгнуть. Оттолкнуться от ступени, на которой стоял, и схватиться за ближайшую целую. После можно будет попробовать преодолеть опасный участок, используя для опоры обломки, выступавшие из стен. План рухнул ещё на стадии прыжка – металл не выдержал веса, лопнул. Ноги провалились в пустоту, а Зага, паникуя, попытался уцепиться за ближайший штырь, но только распорол ладонь.

Второе столкновение с твердью оказалось не столь калечащим, но и не в том была его губительная сила. Распластавшись на полу, прижав к халату кровоточащую ладонь, Зага Беглец, Зага Без Племени и Рода плакал, ибо понимал, что оказался замурованным в гробнице, выход из которой находился прямо над его головой. Распахнутый, лишенный даже створки, чтобы перекрыть доступ свету и воздуху, но отныне недостижимый.

***

Прошло немало времени, прежде чем истерика, смешавшая мысли несчастного и оставившая его лежать в слезах и крови, отступила. Он чувствовал себя пленником, брошенным в яму и забытым на откуп голодной смерти. Слезы давали облегчение. Забывший об опасности и о гневе, что может снизойти на нарушителя древней тишины, Зага плакал и стонал, посылая самые гнусные предсмертные проклятья тем, по чьей вине оказался здесь. А что ему оставалось, кроме как надеяться, что агония послужит хорошим топливом для зла, кое, как известно, легко рождается, стоит одному человеку на пороге гибели помянуть лихом другого? В этом был смысл. Хоть какой-то смысл для всего произошедшего этой ночью.

Но когда жар выветрился и не осталось больше мочи жалеть и ненавидеть, а кровяная корка запеклась на ране, степняк удивился собственным мыслям. От безысходности его душа искала выход там, где только и может это делать обреченный. В покинутом царстве богов пребывал Зага, месте, из которого не возвращались, и оттого никто не знал, что таят его покинутые недра и залы. И пусть пугливые старики говорят, что там ждут лишь смерть и вечные пытки, но он-то, Зага, уже был мёртв. Просто остановился на черте по странной прихоти небес. А может и нет? Может, это была судьба?

Другие легенды шепотом говорили юные воины, которым недоставало земных благ. Другие легенды передавали из уст в уста рабы с располосованными нагайкой спинами. Истории о рае и счастье, ждущих по ту сторону горизонта, в городах, объятых зеленым сиянием, которое служило лишь пугалом для глупцов и трусов. Что смельчаки, въехавшие по черным дорогам к стопам башен, разрезающих верхушками облака, не возвращались лишь потому, что обрели всё, о чем могли мечтать. Коротким, глупым и вздорным было описание этого благословенного места. Что это «всё», что этот «рай»? Вечная жизнь? Сытость? Врата на небеса, где будет тебе никогда не устающий конь и бесконечная степь с лесистыми горами вдалеке, полными дичи? Сейчас Зага готов был верить чему угодно.

Перевернувшись, он опёрся на костяшки окровавленной руки и медленно встал на колени, а затем и в полный рост, всматриваясь в темноту. Идти вперёд, не зная, куда попадёшь. Не ведая, приведёт ли тоннель, где, наверное, никогда не ступала человеческая нога, к поверхности и благословенному южному ветру или вратам подземного мира? Всё равно теперь, он уже мёртв. Но та искра надежды, которую упрямо тискает в холодеющих пальцах любая жизнь, стоит того, чтобы проверить правдивость легенд.

Не имевшим конца казался путь во мраке. Шаркая сапогами, чтобы не споткнуться и не пропустить лестницу или колодец, Зага пальцами порванной руки ощупывал дорогу вдоль стены. Стрела с треснувшим наконечником торчала из кармана, взятая скорее из привычки, чем ради самозащиты. Только трение обуви о камни и дыхание нарушали изначальную тишину, казавшуюся плотной, как и темень, в которой она спала, пока не вторгся нахальный человек. Иногда попадались железные створки, ответвления, но Зага не рисковал заглядывать туда, опасаясь, что споткнётся и упадёт; или заплутает и никогда не найдёт дороги назад. Хотя куда назад? К пятну света, которое с приходом ночи совсем пропадёт? Глупо, как безрассудно и глупо. Толкнувший было степняка вперёд пыл поутих, на его место возвращались страх и сомнение. Вот стена обратилась ребром угла; твердые, как от холода, подушечки пальцев нащупали гладкую табличку с бороздами, нетронутую ржавчиной. Поворот направо.

Зага миновал несколько таких, стараясь менять направление лишь вместе с основным коридором подземелья. Повернул и сейчас, тут же пнув что-то, с глухим то ли деревянным, то ли керамическим звуком развалившееся на камнях. Взгляд человека опустился, какбудто ожидая, чтодемоны подземного мира услужливо посветят своими огненными глазами, чтобы изгнанник разглядел находку. Нет, конечно он ничего не увидел. Однако было что-то в этом звуке до того зловещее, что изгой не смог пересилить себя и нагнулся, ощупывая обломки: что-то шершавое, пористое, трухлявое. Рваная ткань. Колючие, как щепы, осколки. Пыль. Череп.

Человеческий череп. Иглы холода, в котором брёл беглец, разом словно удлинились и пронзили его кости, замораживая мозг. То был ужас. Ужас от осознания, что правда всё же была на стороне пугливых дедов, травивших, когда от тёплого пьяного молока развязывались языки, истории о жестоком владыке мёртвых палат. Человеческий череп – круглый, две глазницы. Верхняя челюсть с выпадающими от прикосновения зубами. Зага отбросил жуткую находку и прильнул к стене, кусая губу до боли. Итак, вот она, смерть.

Однако внимание его глаз, песочных от пролитых слез, привлек в этот момент призрачно-зеленый отсвет. Ласково переливающееся сияние выглядывало из-за очередного поворота, манило, точно ладонь, призывающая подойти. Огни Хранителя Мертвых… неужели наступила ночь? Нет, вздор… или да. Но здесь, в подземном мире, ночь царит вечно, а значит и огни демона, хранящего забытые всеми руины, никогда не должны меркнуть.

Каков был иной путь? Сказка оказалась замогильной жутью. Не было рая, и подтверждением тому служил несчастный, чьи останки разворотил Зага неловким ударом. Не было счастья, ждущего за миражом угрожающего пламени всякого, кто наберётся смелости. Может, он сошел с ума, но Заге не хотелось болееотчаянно реветь и бояться. Истлело, кончилось топливо. Только сардоническая улыбка проступила на измученном лице да смешок тряхнул глотку. Выбор? Что за шутка, что за раздолье – решать, умереть ли от голода и ран, пялясь на равнодушное небо, или на адском пороге. Значит, вперёд.

Поступь беглеца обрела твердость, насколько это вообще было возможно. Завороженный, улыбающийся близкой смерти, Зага не мог уже ответить сам себе, в здравом уме ли он; понимает ли, что делает. Да это и не имело значения. Позади оставался лабиринт, полный, как теперь казалось кочевнику, костей и праха. Откуда эта мысль взялась? А, какая теперь разница. Должно быть так. Целый город, набитый человеческими костями, да, да! Он увидит больше там, за поворотом. Горы их, объятые огнём, который перекинется и на Загу, и медленно, мучительно пожрет его плоть, чтобы затем до конца времён плясать на обглоданном скелете.

Без страха и скрытности выйдя на свет, он обвел взглядом стены в мелких трещинах. Этот рукав коридора соединялся с другим, более просторным. Сквозь железные кольца под потолком тянулись переплетенные стебли, ветвившиеся и нырявшие в отверстия в стенах. Они казались корнями тех древ из железа, что росли рядом с запретными городами богов и реже встречались в дикой степи. Древ, что в грозу притягивали молнии и служили из века в век источником металла для кочевников, если время всё-таки опрокидывало их оземь.

Вспузырившейся краской на стенах были начертаны неведомыесимволы. На блестящих металлических табличках, над которым не была властна даже ржавь, взор Заги обжигали тайные знаки, писанные, вестимо, ещё в пору, когда не существовал род человеческий. Или нет… Крамольные мысли копошились в голове, как черви. И, как и червям настоящим, пищей им служили мертвецы. Они усеивали пол – люди. Мертвые, истлевшие люди. Их одежда не была и толикой похожа на ту, что носили адалы, хотя кто бы теперь разобрал в этом пыльном тряпье, какой же вид она некогда имела. Именно мервтецы были источником света. Вернее, плесень.

Она укрывала тела мягким обтягивающим одеялом. Обволокла черепа, затянула глазницы, точно паутиной, и направила вверх тонкие переплетающиеся стебельки, увенчанные чашечками шляпок. Она светилась. Мягкий, красивый свет – белый и голубоватый, ярко и бледно-зеленый – играл на всякой поверхности. И Заге чудилось, будто бы, по мере приближения, длинные щупальца ножек тянулись в его сторону, а весь волшебный ковер приходил в движение, окруженный фосфоресцирующей дымкой.

Воздух здесь был спертым, влажным, и при вдохе оставлял на языке отвратительную приторную сладость, какая сопутствует гниению растений. Однако это продолжалось недолго. Наоборот, кочевник почувствовал облегчение, стоило немного привыкнуть к запаху. Уходила боль, терзавшая покалеченное тело, уходил страх, и странная лёгкость растекалась по жилам от головы до ног. Не в силах собрать в комок буйно прыгавшие мысли, Зага брёл среди запустения и божественного сияния, озираясь с недалекой улыбкой. Распахнутые двери, откуда тянулись по полу лозы пульсирующей, выдыхающей мерцающую пыльцу плесени. Из сосудов за щитами полупрозрачного стекла тянулись кривые ножки пятнистых грибов, шляпками вцепившихся в камень потолочных плит. Мебель, трупы, твердь, всё устилала ворсистая полсть, которая, словно чувствуя проходящего мимо изгнанника, клонилась в его сторону, провожая.

А Зага перебирал ногами, не замечая, что двигается медленно, как сноходец. Он шел посредине коридора. Когда же растительность стала настолько густой, что невозможно обойти, продолжил путьпо диковинному ковру; ворсинки липли к его одежде, цепляясь за ткань и войлок. Гигантская дверь была впереди. Врата подземного мира, врата к Хранителю Мёртвых. Но Зага знал теперь – бояться нечего. Тело переполняла нега, разум – блажь слаще любого земного удовольствия. Это точно стоило всех жертв и страданий. Пусть женам и детям его народа уготованы смерть и рабство, пусть превращаются в прах племена, пусть степь поглотит последнего человека и зверя, и никто, кроме беспокойных демонов ветра, не увидит больше с вершин курганов, как вспыхивают на горизонте огни. Пусть. Он, Зага, нашел свой рай…

Ворота оказалисьне заперты – две исполинские железные створки, увитые чудным, гипнотически переливающимся узором стеблей сраспустившимися, как цветы, чашечками. В них могли бы въехать четверо всадников, но воля Хранителя Мертвых была такова, что открытого пространства хватало лишь одному человеку. Было неимоверно трудно сейчас, когда каждый мускул казался воздушным, войти с подобающим гостю достоинством и уважением. Но Зага последним усилием воли выпрямился. Даже сломанная рука от неуклюжего жеста выпала из завязки, безболезненно обвиснув. Он шагнул внутрь. И дальше, мимо трупов, поглощенных ёрзающей, колышущейся, будто море, плесневой массой, во вторую дверь; и в третью за ней. На каждой горели письмена, обросшие цветным ворсом – и знаки заслонявших друг друга четырёх солнечных дисков, купавших кочевника в живительном свете.

Просторная зала предстала мученику. Внутренний круг её был огражден от внешнего толстым стеклом, за которым буйствовала жизнь. Там не было потолка. Крыша обвалилась, а могучие пушистые стебли устремлялись на поверхность, оплетая башни из громадных плит; заползая в окна дворцов, вблизи напоминавших ульио прямоугольных сотах; увивая металлические деревья присосавшимися к рыжей поверхности щупальцами. Плесень мягко стелилась по скульптурам, чьи головы видел Зага сквозь густую мерцающую дымку. Люди. Все до последней – люди. У них были человеческие лица.

Не заметив, как перестали слушаться ноги, степняк пал на колени. Колоссальных усилий стоило просто держать голову – смотреть на это великолепие, излившееся сквозь трещины в стекле в подземелье. Наполнявшее мир блаженством и радостью, от которых хотелось петь, но губы лишь улыбались, а из раскрытого в опьянении рта текла слюна. Взгляд пал на трон на высокой ножке, там кто-то сидел. Скелет? Нет, бог. Хранитель Мёртвых. Великий страж и владыка рая, с зеленым нимбом, пляшущим в такт покрывавшим его стеблям, в такт музыке творения, слышимой лишь бессмертными. Лицом он был обращен к изобилию, исторгнутому из неведомых недр за стеклом, и спиной – к человеку.

Вот отчего Зага стоял на коленях. Перед богами нельзя иначе! Благоговение и благодарность. За избавление от боли, за спасение, за легенду, что оказалась правдой. За рай на земле, в котором он, Зага Изгнанник, Зага Беглец, Зага Без Племени и Рода останется, вкушая вечность. Нестерпимый жар вспыхнул в голове и груди избранного, и слёзы, катившиеся по щекам, кипятком обжигали кожу. По рукам и груди уже карабкались гибкие ростки, касание их под одеждой заставляло трепетать в удовольствии.

Он должен поприветствовать. Должен выказать благодарность.

Но челюсть не повиновалась. Всего воздуха в лёгких не хватило, чтобы исторгнуть простейшее слово. Лишь в пик напряжения, словно пробив заволокшую горло мягкую пробку, вырвался тихий, хлюпающий выдох.

Зага завалился вперёд, сливаясь с ковром, быстро и ласково укрывшим степняка с головой. Даже тогда глаза его смеялись.

Хранитель Мёртвыхмолчал.