Как изготовить шкатулку для хранения фей 2 страница

Пройдя в другой конец дома, я тщательно исследовал там каждый уголок и нашёл огромный комод вполне недурной сохранности. Выдвинув нижний ящик, я хорошенько осмотрел его и кивнул сам себе. А что, пожалуй, и войдёт. Она ведь маленькая, как эльф – если осторожно согнуть колени и склонить головку, она вполне поместится здесь. Как ребёнок в колыбели. Осторожно уложив свою печальную ношу в ящик, я получше укутал её в простынь и поправил волосы, упавшие ей на лицо. Пару мгновений я смотрел на неё, а потом неловко пробормотал:

– Извини...

А затем задвинул ящик, но не до конца – словно беспокоясь о том, что она задохнётся или испугается темноты. Теперь, когда мои руки были свободны, я мог идти на поиски... На поиски чего? Неужели я жду, что мне где-то попадётся пустой гроб и женское платье? Одежду можно будет подыскать на помойке. Безусловно, это не лучший вариант, но мне казалось неправильным хоронить её прямо так. Черви всё равно до неё доберутся – брось я её в землю нагишом или даже упакуй в золотой гроб. Нас всех ждут черви.

Обернувшись на комод перед тем, как выйти наружу, я ощутил томительное, ноющее чувство где-то в области желудка. А что, если вернувшись, я её не найду? Вдруг и сюда заявится какой-нибудь любитель мертвечины? Или её обнаружит полиция? Что ж, значит, так тому и быть. Я и сам могу не вернуться, если меня вдруг схватит констебль – не удивлюсь, если меня уже объявили в розыск. Преодолев себя, я отвернулся и сделал шаг к двери, но сей же миг вдруг резко вернулся обратно к комоду и, спешно выдвинув ящик, принялся одевать на девочку поверх простыни свой сюртук. Пробормотал ещё что-то утешительное на прощанье и только после этого вышел на улицу. Мёртвые не замерзают. Мёртвые, чёрт меня подери, не замерзают. Но какая теперь уже разница?..

Покинув своё убежище, я с бледным удивлением – теперь меня уже трудно было чем-либо удивить по-настоящему – заключил, что на улице глубокая ночь. Значит, я проспал целые сутки. Странно, такого со мной никогда не случалось прежде. Неужели присутствие трупа принесло такое успокоение моей душе, что я и сам уснул, как убитый? Что за ирония. Но ночь это даже к лучшему. Едва ли я отважился бы выйти в город при свете дня. За сутки они, конечно же, успели заявить в Скотланд-Ярд о моём поступке. Интересно, меня просто посадят в тюрьму или всё же повесят? Никогда не задумывался над тем, какая участь ждёт некрофилов.

Уныло шагая по безлюдным улочкам, я как-то незаметно вышел на более чистый проспект к районам, где проживают богачи. Вот уж чего делать не стоит. Здесь наверняка даже ночью царит оживление. У них так много денег, что им не достаточно солнечного дня, чтобы их потратить – для этого им требуется захватить и ночь. Но как ни странно, мне по-прежнему никто не попадался. Словно Лондон вымер. Иногда в детстве я мечтал, чтобы все люди – быть может, кроме Эдриана – исчезли с земли, и тогда я смог бы без страха и смущения гулять, где мне вздумается, заходить в магазины, парки и музеи. Как прекрасен был бы Божий мир, не обременённый человечеством.

Рассеянно озираясь окрест, я удручённо задумался о том, куда же несут меня мои глупые ноги. Мне давно следовало бы свернуть в район победнее и покопаться в каких-нибудь мусорных баках – авось моей мертвячке повезёт, и я смогу сыскать для неё не совсем изношенное платьице. Но вместо того, чтобы искать свалку, я остановился перед блестящей витриной роскошного магазина, внутрь которого такие люди, как я, не посмеют зайти никогда в жизни. Прямо за стеклом на манекене висело изумительной красоты подвенечное платье из искристой парчи, кружева и газа. Мне почему-то вспомнилась иллюстрация из «Смерти Артура» – книгу пришлось продать пять лет назад, чтобы купить новые ботинки, потому что старые однажды утром рассыпались в моих руках трухой – изображающая фею Моргану. Картинка эта будто бы источала сияние, что озаряло моё унылое детство, и заставляла сердце трепетать от предвкушения неизбежной – как мне тогда казалось – встречи с феей, что обязательно должна явиться мне, как и одному из артуровских рыцарей, в сверкающем уборе из цветов и бриллиантовых капель дождя. Но вот и минуло безвозвратно моё горькое детство, а фея из волшебной страны так за мной и не явилась. Вместо этого я брожу по ночному Лондону в поисках обносков, в которых можно похоронить украденную мною из морга покойницу.

На дальнейшие свои действия я смотрел как бы со стороны – обречённо и вместе с тем заинтригованно, словно ожидая, чем же всё это закончится. Рука моя сама собой подняла булыжник с мостовой – их, благо, всегда достаточно на улицах нашего города – и ловко, словно тем только и занималась всю жизнь, запустила его прямо в витрину. И вот уже я, вновь задыхаясь от быстрого бега, несусь по закоулкам и прижимаю к своей безумно колотящейся груди это необъятное ажурно-газовое великолепие, что застит мне глаза и дурманит сладким запахом чего-то доселе незнакомого мне – лилейного, девственного, женского. В столь поздний час в магазине уже никого не было, да и по пути мне не попалось ни единой живой души. Таким образом, моё первое в жизни воровство состоялось вполне успешно. Первое, обмолвился я? Увы, не первое. Как я мог забыть, что только вчера украл покойницу из морга? Похоже, теперь мне только и остаётся, что сделаться самым профессиональным вором.

О, небо, я украл подвенечное платье, которое стоит больше, чем вся моя чёртова жизнь, чтобы нарядить в него покойницу, которую я должен вот-вот похоронить! Наверное, я сошёл с ума. Быть может, нам всем даётся в этой жизни какой-то лимит благоразумия, и люди наиболее строгих правил, живущие в узах своей рассудительности, быстрее прочих растрачивают свой лимит и, единожды сбившись с пути, начинают творить столь полоумные поступки, что и не снились самым отъявленным негодяям?.. Вероятно, вместе с бесчувствием меня покинули и остатки моего разума. Но эта мысль, как ни удивительно, ничуть не огорчает меня. Как утомительно и печально было быть рассудительным и адекватным человеком. Пришла и моя пора сделаться безумцем.

Нет, всё же одна живая душа стала свидетелем моего сумасшедшего бегства. Я бы даже не заметил её, но этот голос – столь странный в своей нечеловеческой интонации, что он скорее должен был принадлежать зверю или ангелу, но никак не человеку – заставил меня остановиться и обернуться на неё. Посреди ночной улочки, измождённо прислонившись спиной к стене, стояла цветочница со своей корзиной. Откуда бы ей здесь взяться в этот час, да ещё и в середине февраля? Где она смогла вырастить свои цветы? Кому надеется их продать среди этой стылой безлунной ночи? А быть может, её породил мой больной разум, от которого теперь мне не стоит ждать ничего хорошего?

Лицо этой женщины напомнило мне всеми позабытую блудницу, обезумевшую от одиночества и смертной тоски. Глаза её, окружённые исчерна лиловыми тенями – только глаза и сохранились на выцветшем, потерявшем всякое выражение лице – горели лихорадочным огнём, изобличающим какую-то хроническую болезнь или же, быть может, пристрастие к тому же зелью, которым я травил себя по настоятельной рекомендации доктора Пейна. Спутанные тёмные волосы с проседью падали на истощённое лицо и обнажённые плечи – платье её было столь изношенно, что тут и там виднелась заморенная, расписанная кровоподтёками плоть.

– Сэр, купите букетик для вашей милой. – повторила она своим чуждым всему человеческому, небывалым голосом и с жалкой улыбкой брошенного ребёнка протянула мне дрожащей рукой пожухлые фиалки с обмороженными лепестками.

Молча я вынул из галстука булавку с перламутровой головкой – последнее, что осталось из некогда богатого гардероба моего отца, который мне пришлось распродать, чтобы не умереть с голода – и обменял на неё этот печальный, потрёпанный, как и его продавщица, букет. Я только что украл дорогое платье из магазина, но не посмел обворовать полубезумную цветочницу. Конечно, это не лилии, но богатый наряд должен компенсировать скромность её погребального букета – в нём моя бедная сворованная покойница и сама сделается краше всех лилий Господних.

Воротившись в наше временное пристанище, я с замиранием сердца кинулся к заветному комоду. Мой воспалённый разум рисовал разные картины – и все до одной ужасно трагичные – её украли, изнасиловали, убили... Но нет же, она ведь и так уже мертва. Однако открыв нижний ящик, я с чувством глубочайшего удовлетворения увидел, что девочка покоится там же, где я её оставил. Очень бережно достав её из этой неудобной колыбели, я принялся примерять на неё платье – конечно, великовато – очень длинные рукава, широко в поясе и груди, да и подол будет волочиться по земле. Впрочем, нет, не будет – ей же не придётся в нём никуда ходить. Будь у меня с собой иголка и нитка – те самые нитки и иголка, что любезно подарила мне миссис Тод в обмен на мой молитвенник с иллюстрациями Густава Доре, имени которого эта тупая трактирщица и не слышала за всю свою жизнь – я бы сам, как умею, подправил платье, чтобы оно лучше на ней сидело. Но нитки вместе с деньгами, документами, а также матушкиной Библией и «Романом о Розе» – двумя последними оставшимися у меня книгами, что я не сумел заставить себя продать – остались в каморке напротив мертвецкой, где я обитал последние полтора месяца. Что ж, придётся оставить, как есть.

Осторожно разоблачив девочку и высвободив её хрупкое тельце от застиранной простыни, я бережно нарядил её в прекрасный венчальный наряд. И вновь острое, как пчелиное жало, чувство стыда заставило моё лицо вспыхнуть, когда взгляд мой ненароком упал на её нагую грудь – а ведь, сколько мёртвых девиц я повидал за эти годы – сочных и спелых куртизанок с распутными телами, которые я безучастно осматривал, вскрывал, омывал, клал в гроб, не ощущая при этом ни смущения, ни вожделения, ни жалости, ни вообще какого-либо человеческого чувства. Так что же со мной теперь? Или я тоже стал извращенцем, как тот жирный скот с сальными губами?..

Я усадил её в трухлявое кресло, обитое выцветшим, некогда алым бархатом – у нас было почти точно такое же, когда ещё мы жили в собственном доме – и она сделалась похожей на прекрасную, сломанную куколку. Платье – слишком большое для её детской фигурки – ещё сильнее подчеркнуло хрупкость девушки, её беззащитность и очень печальную красоту. Она сидела, поникнув белокурой головкой, будто задумавшись о чём-то грустном, а в её миниатюрных ладошках лежал букетик фиалок – таких же мёртвых, таких же оледеневших, как и она сама. И тут я вспомнил, что на её изящной лодыжке всё ещё висит этот проклятый номерок. Сдёрнув и выбросив эту гадость, я обеспокоенно коснулся её окоченевшей стопы – она была холоднее льда – и принялся суетливо растирать её, как делал всякий раз, когда Эдриан прибегал по осени домой с промокшими насквозь, онемевшими от стыни ногами. Но почти сей же миг я опомнился и, мысленно коря себя за этот глупый поступок, поднялся на ноги. Ну, конечно, у неё ледяные ноги – она же мёртвая. И мне уже ничем её не согреть. И всё же печально оставлять её так – босой. Но уж туфелек на её детскую стопу, что меньше эльфийской, мне нипочём не раздобыть. Да и к чему они ей? Моей мёртвой фее больше некуда идти. А если понадобится, я всюду донесу её на руках.

Бережно, как хрустальную, я приподнял её с кресла и, аккуратно придерживая за талию, сделал пару танцевальных шагов, что помнил из безуспешно преподаваемых мне уроков месье Бенедетти – ещё при жизни отца матушка пыталась дать мне хорошее образование, к которому причисляла и танцевальные навыки, ведь была убеждена, что джентльмену без этой способности нечего делать в приличном обществе. Наверное, она была права. Я так и не научился вальсировать, да и светская жизнь мне больше не грозит. Но на сей раз я, по крайней мере, не мог отдавить ноги своей даме, ведь девочка парила над землёй в моих объятьях – её маленькие ножки не доставали до земли, и лишь подол платья стелился в пол, делая её похожей на невесомого призрака. Но, увы, я никогда не верил в привидений – это слишком романтичная фантазия для нашего циничного мира. Она не останется со мной в призрачном обличье. Через некоторое время моя маленькая покойница сгниёт, и я вновь останусь один. Надо поскорее её похоронить.

Смущённый своими более чем странными действиями, я с досадой усадил её обратно в кресло и пробормотал при этом какие-то бессвязные слова извинения. Что более безумно – танцевать с мёртвой или просить у неё за это прощение? Сегодня ты кружишь её в вальсе, а что ты захочешь сделать с ней завтра?.. Нет, как можно скорее. Скорее предать её земле. Ах, ну вот, ещё и подол запылился. Ругая себя последними словами, я присел на корточки и принялся отряхивать её платье. Не дело – отравляться на тот свет замарашкой.

Всё ещё сидя на полу, я поднял на неё взгляд и невольно вздрогнул. Её лиловатые веки были чуть приоткрыты, так что стали видны белки сквозь бледный полог золотистых ресниц. Это всё из-за того, что я не даю ей покоя – то укладываю в ящик, то принуждаю танцевать. Так капризные дети играют со своими куклами. Нервно утерев пот со лба, я плотнее прикрыл её веки и поправил немного растрепавшиеся волосы. Интересно, какого цвета её глаза? Теперь это уже не имеет значения. Очень скоро в её глазницах уютно расположатся трупные черви. Как только я предам её земле, они тут же устроят в её маленьком тельце жилище для своих малышей и выведут новое потомство. Из мёртвого выйдет живое. Жизнь продолжится в смерти. Жизнь всегда продолжается.

Завтра я её похороню. Завтра, потому что теперь уже слишком поздно. Светает. Не могу же я бродить средь бела дня с трупом, наряженным в подвенечное платье. Следующей ночью я найду для неё какой-нибудь ящик или хотя бы мешок. А если и с этим не повезёт, брошу в землю прямо так. Хотя было бы гораздо проще отправить её в путешествие по Темзе, туда же, где пытался обрести покой Эдриан – и пусть моя несчастная Офелия катится ко всем чертям. Но я стал слишком часто употреблять по отношению к ней слово «моя». Это очень опасная ошибка, а их у меня и без того уже достаточно.

Нужно переждать ещё один день. Только бы дождаться темноты. Ужасно похолодало, кровь стынет в жилах. Здесь ничуть не теплее, чем на улице, но, по крайней мере, мы надёжно скрыты от посторонних глаз. Мы? Это слово мне тоже лучше больше не употреблять.

Обследовав дом ещё раз, я нашёл пару диванных подушек, сваленных в кучу на полу. Вполне уютное место для отдыха. Заботливо закутав бледную невесту смерти в свой сюртук, я уложил её рядом с собой и погрузился в беспокойную дрёму. Покойница, приникшая к моей груди, не могла помочь мне согреться, она была лишь ненужным бременем, которое я добровольно взвалил на свои плечи, но сквозь свой тревожный сон я ощущал, как уголки моих губ, уже давно позабывших улыбку, раздвигаются сами собой в гримасе горького счастья.

***

Пробудил меня тяжёлый приступ удушливого кашля. Выпустив девочку из своих объятий, я поспешно отстранился от неё – боялся запачкать кровью её волшебное платье. И платок как назло потерялся. Ах, нет же, он в кармане сюртука, а сюртук на моей покойнице. Зажав рот платком, я изо всех сил попытался перебороть кашель и успокоить дыхание. Как бы кстати сейчас пришлась пара глотков опиума, склянка с которым осталась лежать под подушкой в моей каморке. И отчего я не имел привычки носить его с собой в кармане? Любопытно, что сделает мистер Каннинг с моими вещами после нашей размолвки? Скорее всего, выбросит всё, кроме денег, естественно. Вряд ли он пренебрежёт даже парой шиллингов, что у меня там припасено. А матушкина Библия? А «Роман о Розе»? Если он поймёт их стоимость, то вероятно, попытается продать. Но вполне возможно, что он попросту бросит их в топку. Закусив губу, я попытался отогнать от себя эту мысль. Из всех моих нынешних бед потеря того немногочисленного имущества, что я, можно так сказать, подарил мистеру Каннингу, является наименее тяжкой.

Утерев кровь с губ, я стыдливо покосился через плечо на мирно спящую вечным сном девочку в белых кружевах. Как я смею тревожить её своим гадким кашлем. Вероятно, мне в любом случае рано или поздно пришлось бы оставить мою работу. Это так бестактно и вульгарно – издавать шум и распространять инфекцию. Особенно когда ты работник морга.

Поднявшись на ноги, я печально посмотрел на безмятежно дремлющего ребёнка, что какой-то усмешкой судьбы оказался на моём попечении, и аккуратно поднял её на руки. Пора с этим закончить. Теперь я точно знаю, что делать. На том берегу живёт мой знакомый гробовщик – Диксон – возможно, я сумею уговорить его отдать мне какой-нибудь плохенький гробик для ребёнка. У меня больше не осталось ничего ценного – мой сюртук и ботинки столь изношены, что ими ни за что не получится оплатить столь ценное приобретение, как гроб. Мне придётся лишь надеяться на милосердие Диксона, чего за ним никогда не наблюдалось. Но, быть может, небо сжалится надо мной, и я сумею проводить свою девочку в последний путь, как положено.

Когда мы вышли на улицу, уже сгустились ночные сумерки. Я опять проспал целые сутки. Чем можно объяснить эту перемену в моём режиме дня, в котором сну прежде отводилось не более двух-трёх часов? Ты успокоила мою душу. Когда ты рядом, я мог бы спать целую вечность. Спать столь же крепким и сладостным сном, что и ты.

Теперь дело за малым, нам нужно незамеченными пробраться до пристани и переправиться на тот берег. А уж потом подумаем, как разжалобить Диксона. Наверняка ему уже известно о моих похождениях. Боюсь, что об этом уже судачит весь Лондон. Как хорошо, что матушка на небесах. У меня больше не осталось никого из родни, значит, некому будет за меня краснеть. В одиночестве есть нечто отрадное и утешительное. Так зачем же я так привязался к тебе, моя девочка? Как же мы теперь расстанемся? Нет, об этом ещё рано говорить. Сначала доберёмся до реки.

Пытаясь идти самыми тёмными и безлюдными переулками, вместе со своей скорбной ношей, я уверенно продвигался к реке. Не проще было бы пересечь её через один из многочисленных мостов над Темзой? Но там чересчур много прохожих, даже в этот час. Впрочем, мне и этот путь не удастся миновать без свидетелей. То и дело из туманных потёмок нам навстречу выныривают пьяные оборванцы или гулящие девицы. Некоторые из них провожают меня любопытными взглядами – особенно женщины. Что за зрелище я из себя сейчас представляю? И что они думают об этом эфемерном создании в ореоле белой парчи и кружев, что я бережно несу на своих руках, словно сломанную куколку? Мне уже всё равно, даже если кто-то из них догадается, что в моих объятьях нежится покойница – лишь бы никто не позвал констебля.

Нам всё же удалось без происшествий добраться до реки. А вот и лодочник – как кстати – с тихой руганью привязывает своё утлое судёнышко к пристани.

– Простите, сэр. – набравшись смелости, обратился я к нему. – Не могли бы вы переправить нас через реку? Моя сестрёнка приболела, а врач живёт на том берегу...

Я понадеялся, что в этих потёмках пьяный лодочник не сможет разобрать, что к чему. Она ведь и вправду почти как живая – только тиха и бледна, впрочем, думаю, она и при жизни была такой. Мужчина поднял голову, и я едва не отшатнулся от него. Был он безобразен, горбат и одноглаз – как и положено адскому перевозчику.

– Сестрёнка, значит? – неприятно хохотнул он. – Ну, запрыгивайте. Как же не помочь в таком деле добрым людям?

Осторожно вступив в лодку, я перенёс туда свою драгоценную ношу и пристроился на корме. От взгляда этого типа мне становилось не по себе. Устроив девочку на коленях, я покрепче прижал её к себе и поднял воротник на сюртуке, в который её закутал, чтобы порывистый ветер, гуляющий по реке, не застудил её. «Но она же мёртвая, этим ей уже не помочь», – упрямо твердил мой разум. Однако я уже давно перестал прислушиваться к нему. Насколько я помню, от тех советов, что давал он мне на протяжении всей моей жизни, всё равно не вышло никакого прока.

Когда мы были уже почти на середине реки, лодочник вдруг поднял вёсла и, перегнувшись ко мне, приглушённо прошептал:

– Слушай-ка, парниша, твоя «сестрёнка», как я погляжу, спит, так ты мне пока ответь: за сколько ты купил-то себе такую «сестрёнку»? Может, она и меня заодно обслужит? Перевозка-то через реку – она, знаешь ли, не бесплатная. А по тебе сразу видно, что у тебя в карманах пусто – я такие вещи по глазам всегда читаю. Благотворительность мне, понимаешь, не по карману. Так ты отдай мне её, а? А я тебе взамен дам полбутылки вина и вот ещё сыр, почти целый – пару раз только куснул. Вообще-то ты мне и так должен за переправу, но я малый добрый – угощу по-братски. Вот и ты не жадничай. Тем более видок у тебя, честно скажу, будто ты ща издохнешь. Куда тебе на девку-то лезть, ты вот возьми лучше, пожри. Оно тебе нужнее.

– Что вы себе позволяете?! – возмутился я, но не успел и договорить, как мерзавец уже протянул свои заскорузлые лапы к несчастной, пытаясь силой вырвать её из моих объятий.

Опасно балансируя в ненадёжной лодчонке, мы пару мгновений боролись друг с другом и прежде, чем я сам успел опомниться, мне удалось столкнуть его за борт. Стремительно подхватив вёсла, я как можно быстрее отвёл лодку от отчаянно барахтающегося в реке с бранной руганью перевозчика. Не оборачиваясь на его дьявольские вопли, я усердно грёб к берегу и через пару минут мы благополучно причалили. Ради того, чтобы защитить мёртвую, я готов был убить человека. Это и есть безумие? Не думаю, что этот мерзавец утонет – есть у подобной породы какая-то мерзкая живучесть, как у крыс и тараканов. Не то, что у тебя, маленькая моя. Вода, конечно, ледяная и если у него начнутся судороги, то плохи его дела. Да и без сильной простуды уже не обойдётся. Так что, может, в итоге он помрёт от пневмонии. И всё по моей вине. Но моё профессиональное бесчувствие, вновь вынырнув в добром здравии из самых недр моей души, не позволило мне печалиться об этом более четверти минуты. Я по-прежнему остаюсь безразличен ко всем окружающим меня людям. Ко всем, кроме тебя.

Когда мы сошли на берег, меня вновь одолел тяжёлый кашель. Платок пропитался кровью насквозь. Лишь бы не запачкать твоё платье. Прости, что тебе приходится видеть меня в столь мерзком состоянии. Потерпи ещё немного. Наверное, уже скоро я и сам сделаюсь так же тих и спокоен, как ты. А может, ты тоже умерла от чахотки?

Но что же дальше? Не могу ведь я идти к Диксону с трупом на руках. Хотя, казалось бы, что может быть естественнее, чем прийти к гробовщику с покойником – и примерить гроб на тебя, как платье. Но у меня нет причин, чтобы доверять Диксону – ещё не известно, чем завершится это моё сомнительное предприятие по добыче гроба. С какой глубокой тоской я вспомнил о нашем с тобой убежище – об уютном заброшенном домишке, о старом комоде, где я надёжно прятал мою куколку. Где же мне на сей раз укрыть тебя? Как холодно, как бесприютно в этом мире таким неприкаянным душам, как мы с тобой. Но в тот миг, когда отчаянье почти сломило мой дух, луна, вынырнувшая на миг из-за свинцового смога, окутавшего весь небосвод от края до края, осветила своей мертвецки бледной зарницей невысокое здание ветхой часовенки приблизительно в тридцати ярдах от берега. А ведь я уже и позабыл о ней. Может, нам хоть в этот раз повезёт.

Перебегая из тени в тень, я приблизился к часовне и попытался рассмотреть что-нибудь сквозь пыльный витраж. Похоже, она уже давно закрыта – на тяжёлых дубовых дверях висел заржавелый амбарный замок. Обойдя здание кругом, я нашёл на заднем дворе лопату, уже почти вросшую в землю. Лопата? Ты не находишь это ироничным? Вскоре она нам понадобится по прямому назначению. Ну, а пока можно применить её и для решения более насущной проблемы. Осторожно усадив девочку у стены, я при содействии лопаты сумел-таки через какое-то время сорвать замок с двери. Смотри, как всё славно складывается – завтра я похороню тебя прямо здесь, во дворе часовни, на освящённой земле. Это ведь куда лучше, чем закапывать тебя в какой-нибудь грязной подворотне. Сама судьба привела нас сюда. Осталось только разжиться гробиком для моей принцессы.

Внутри часовни стояла непроглядная тьма, а воздух там был такой затхлый, что меня вновь разобрал кашель. Однако когда луна своим холодным оком заглянула в окно, раскрасив поблёкший от пыли витраж, я смог немного осмотреться и пристроил своё лёгонькое, как пёрышко, бремя на одну из лавок. Всё здесь было ветхим и давно заброшенным. Посредине стоял саркофаг с мощами какого-то святого, по углам прятались скорбные статуи со стёртыми лицами. Какое прекрасное, печальное место. Как раз для тех, кто отвержен этой жизнью. На то оставшееся время, что нам с тобой отведено, оно станет нашим домом. Тебе тут нравится? Мне тоже. Но сейчас мне пора идти. Мы ещё успеем насладиться нашим уединением здесь. Я постараюсь вернуться, как можно скорее. Вот только... Тревожным взором окинув пространство часовни, я так и не нашёл, где бы понадёжнее спрятать мою фею. Изнутри нет никакого замка, а даже если бы он и был, она всё равно не сможет запереть за мной дверь. Что, если сюда забредёт какой-нибудь бродяга? Кто-нибудь вроде того гнусного лодочника. Как я могу так рисковать тобой. И тут мой взгляд упал на саркофаг. Что за безумие?.. Впрочем, безумие отныне, похоже, мой самый лучший друг. Разве не для того он и предназначен, чтобы быть колыбелью для мертвецов? Кто может сказать, в ком было больше чистоты и святости – в каком-то там епископе, жившим пару сотен лет назад, или в моей маленькой мученице? Разве она не сильнее прочих заслужила Божью любовь? А любовь объясняет и оправдывает всё на этом свете. Абсолютно всё.

Собрав все свои силы, я сумел-таки по прошествии нескольких минут сдвинуть крышку саркофага – а я уже начал беспокоиться, что она приделана намертво – и изумлённо воззрился внутрь. Признаться, я был уверен, что меня поджидает неприятное зрелище – истлевшие кости, останки кожи и прочая мерзость – так что я всё это время удручённо гадал, что с этим делать. Но вместо этого моему взору предстала совершенно пустая каменная гробница – даже и пылинки в ней не нашлось – будто она только и поджидала мою нежную святую. Ласково, словно в колыбель, уложив туда девочку, я приладил крышку обратно, но чуть наискось, чтобы осталась небольшая щель – как могу я оставить её одну в темноте без глоточка свежего воздуха?

Припав к крышке, я сдавленно прошептал:

– Потерпи немножко, милая, хорошо? Я скоро вернусь. И, надеюсь, не с пустыми руками.

Распростившись с ней таким образом, я поспешил покинуть часовню и нырнул в густой туман, поднимающийся от реки к центру города. Чем быстрее я со всем управлюсь, тем лучше. Шагал я так быстро, что добрался до мастерской Диксона меньше, чем за полчаса. Но когда до его дома оставалась лишь пара шагов, я удручённо осознал свою оплошность. Сейчас на дворе глубокая ночь, так куда я несусь? Я должен был дождаться утра – того часа, когда все нормальные люди решают свои дела. Но у меня нет времени, и я смертельно боюсь солнечного света, который отныне стал моим врагом, что с кровожадной радостью изобличит моё преступление и выдаст врагам, охотящимся за тем опасным некрофилом, которым я стал в глазах общества. Досадливо сбавив шаг, я всё же продолжил идти по направлению к мастерской Диксона – не назад же мне было поворачивать. По крайней мере, я увижусь с ним поутру, едва он только придёт сюда. Но приблизившись к зданию ещё на пару шагов, я вдруг с учащённым сердцебиением разглядел свет в окне его мастерской. Неужели небо и на сей раз смилостивилось надо мной? Быть может, у него какая-то срочная работа, вот он и засиделся допоздна. Как это мне на руку.

Отчаянно забарабанив в его дверь, я всей душой взмолился, лишь бы и во всём остальном мне также сопутствовал успех. Через некоторое время сам Диксон осторожно приоткрыл дверь – что и неудивительно в такой час – и изумлённо протянул:

– Винсент, дружок? Давненько не виделись. Похоже, это судьба... Но проходи-проходи...

– Мистер Диксон, простите за то, что тревожу вас в такое время. Но это очень важно. Мне нужен гроб. – без обиняков напрямую сказал я, когда он провёл меня внутрь мастерской. – Можно и детский. Вот только... у меня нет денег. И мне даже нечего дать вам в залог, кроме той одежды, что сейчас на мне. Если я когда-нибудь смогу, я обязательно рассчитаюсь с вами... Но у меня нет особой надежды на это. Сгодился бы и самый простенький гробик. Может, у вас что-то найдётся? Уверен, Господь зачтёт вам доброе дело, а я не перестану молиться за вас до конца своих дней.

– Гроб, значит? – после небольшой паузы, протянул мужчина и вдруг неприятно ухмыльнулся. – Что, уже наигрался со своей куколкой? Небось, когда твой цветочек начал смердеть, как отхожая яма, то сразу и всякая охота с ней развлекаться пропала. И то верно, найдёшь себе другую – посвежее.

И с этими словами он залился гадким, вульгарным хохотом, от которого мне сделалось невыносимо тошно, будто меня окатили помоями. Не было ничего удивительного в том, что ему уже обо всём известно. Примерно так я всё себе и представлял. Я больше никогда не смогу смотреть людям прямо в глаза. Все они будут считать меня преступником и извращенцем. А ты, милая... ты тоже думаешь, что я ненормален?

– Я... я ничего с ней не сделал. – тихо вымолвил я, нервно передёрнув плечами от неприязни.

– Да мне и дела-то до того нет. – безразлично отмахнулся Диксон. – Просто забавно вышло. Не ожидал от тебя такого сюрприза. Да хорош тебе уже хмуриться. На вот, хлебни, а то у тебя самого видок, как у мертвяка.

И он протянул мне свою флягу с бренди, но я поспешно отстранил его руку. Никогда в жизни я не имел тяги к спиртному, ведь эта мерзость погубила моего отца.

– А руки-то и впрямь, будто покойницкие. – поёжившись, пробормотал помрачневший мужчина. – Знаешь что, Винсент, голубчик, ты же помнишь, я всегда хорошо к тебе относился. – продолжил он. – Однако ты и сам умный мальчик и понимаешь, что в этом мире не бывает ничего бесплатного. Окажи мне одну услугу и, даю слово, я подарю твоей душечке самый лучший гроб, в котором саму королеву в пору хоронить.