Тёмным - по светлому. Молчание как апофатическая форма духовного опыта

Тёмным - по светлому. Молчание как апофатическая форма духовного опыта

Марина Михайлова. Эстетика молчания: Молчание как апофатическая форма духовного опыта. – М.: Никея, 2011. – 320 с.

Книга петербургского филолога и философа Марины Михайловой – о первоистоках и границах опыта. Собственно, слово «эстетика», стоящее в названии книги первым, и призвано отсылать, в понимании автора, не к «красоте», центральной категории классической эстетики – во всяком случае, не в первую очередь к ней, - но именно к опыту (понятому широко: как восприятие – широко же понятой - реальности), к способам переживания мира.

Речь идёт о молчании и слове как о двух принципиально разных типах опыта - не сводимых друг к другу и притом не мыслимых и не существующих друг без друга, - и, соответственно, - о двух разных аспектах человека, которые в этих типах опыта осуществляются и создаются. Молчание, безусловно, - «первее», изначальнее (не говоря уже о том, что только ему дано соприкасаться с границами опыта – с до-опытным, дочеловеческим, немыслимым и неартикулируемым). Но оно, кажется, становится молчанием только тогда, когда появляется его Другое – слово. Слово и молчание рассматриваются как антропологические полюса: человек в своей полноте существует в напряжении и взаимодействии между ними. Книга, таким образом – не о преимуществах молчания над словом (хотя может показаться именно так). Она – о необходимости его для полноты слова (и, в конечном счёте, - полноты существования). Подробного же внимания эта тема требует потому, что в нашей культуре она артикулирована очень недостаточно.

Книга Михайловой о молчании – разумеется, не первая, посвящённая этому предмету, даже на русском языке (хотя да: тема не заболтанная; даже при том, что, как может видеть читатель по списку в конце книги, западная её библиография заметно богаче нашей). Тут можно вспомнить и вышедшую уже полтора десятилетия назад книгу Константина Богданова «Homo Tacens: Очерки по антропологии молчания» (СПб., 1997), и петербургский же «философско-художественный» альманах «Silentium», выходивший целых шесть лет подряд, но тоже очень уже давно (я бы сказала, в другую культурную эпоху): 1991-1996 - и представлявший собой, пожалуй, первичный – и не без всеядной хаотичности - опыт ориентирования современного отечественного читателя в этой области внимания. В этих, безусловно ярких, сборниках происходило скорее собирание по видимости разнородного (в глубине – несомненно связанного, но до этой глубины надо было ещё добраться) культурного материала, имеющего отношение к молчанию, чем о выстраивании целостной концепции. Из написанного в последние годы стоит вспомнить книгу Марии Виролайнен «Речь и молчание» (СПб., 2003), где речь о молчании идёт по преимуществу в филологической перспективе, как о практике, лежащей в основе образования культурных, главным образом литературных форм, - и, конечно, книги композитора-мыслителя Владимира Мартынова (от «Конца времени композиторов» (2002) до вышедшей только что «Автоархеологии на рубеже тысячелетий»), одна из основных мыслей которого – в том, что современной культуре, именно культуре в целом, для возобновления давно утерянного контакта с сутью вещей следовало бы «разучиться говорить и научиться молчать». Не забалтывать (превосходящее нас) бытие: дать ему сказаться.

И всё-таки, среди сказанного по-русски о молчании как форме опыта эта книга занимает особенное место (оказываясь в ближайшем родстве, пожалуй, только с книгами Владимира Мартынова). И не только в силу последовательно религиозной позиции её автора, но и потому, что составившие книгу рассуждения явно представляют часть систематически выстроенной концепции (с другими её частями читатель имеет возможность познакомиться в другой книге автора, вышедшей в этом году – «Эстетика классического текста»). В ней заявлена цельная антропологическая программа.

В конечном счёте, речь здесь идёт о ценностях, на которых основано человеческое существование – о (двух) различных путях к ним, из которых молчание оказывается в некотором отношении более адекватным.

Что характерно, книга, посвящённая молчанию, открывается не чем-нибудь, а апологией философии – понятой, в свою очередь, не как одно из множества частных профессиональных занятий, а как предприятие общечеловеческое, имеющее надпрофессиональную, надситуативную значимость.

«Философия, - так и пишет автор, – общечеловеческое занятие, к которому призван каждый из нас»: она – «и внутренняя форма любой человеческой деятельности, и её условие». Будучи взята в чистом виде, она - антропологическая практика. Суть её, если совсем коротко – в прояснении базовых ценностей существования (такую операцию постоянно надо возобновлять - повседневное существование заращивает их суетой) и в укоренении в этих ценностях. Но ведь и молчание, вот в чём дело, - тоже антропологическая практика (причём такая, которая входит в философию составной частью: «философ должен быть хорошим молчальником» - ещё даже прежде, чем хорошим читателем и писателем, которыми он тоже должен быть непременно: «языковая аскеза, предполагающая способность к созерцанию, телесному и умному безмолвию, составляет то внутреннее обеспечение читательства и писательства, без которого они теряют смысл»). Более того, это - практика – если, конечно, правильно и последовательно осуществлена, - антропоургическая: создающая человека. Культивирующая его.

Разумеется, к предмету книги это имеет самое непосредственное отношение, поскольку молчание в представлении автора - форма контакта с предельными ценностями, которые на то и предельны, что артикуляции в слове уже не поддаются.

(Профессиональный) философ в представлении Михайловой – это человек, доведённый до некоторого своего предела, по крайней мере – с некоторыми заострёнными общечеловеческими, природными свойствами. «Все люди думают и выражают свои мысли, но философ уделяет особое внимание этому процессу, годами оттачивая мастерство. Таким образом, философия встаёт в ряд профессий, доводящих до совершенства повседневные занятия человека, и философ оказывается сродни филологу, повару и кутюрье». Он – выявитель общечеловеческого.

Конечно, тема молчания у Михайловой – ещё и этическая: «Молчание, - пишет она, - является условием свободы, достоинства и самосознания личности». Но это оказывается возможным единственно потому, что оно способно вести человека к уровням более глубоким (чем тот, на котором осуществляется всякая этика): «именно молчание адекватно тому уровню опыта, на котором личность способна к созерцанию мира как целого и отдельной вещи как знака мироздания. Невозможный опыт соприкосновения с Иным совершается в глубине повседневности, приоткрывая измерение священного».

В некотором отличии от другого апологета молчания в нашей культуре – Мартынова, Марина Михайлова не столь радикальна, чтобы призывать культуру в принципе разучиться говорить и научиться взамен того молчать. Хотя «кризис языка» - это то, что не вызывает у неё никаких сомнений, и о чём (как и о недолжном состоянии сегодняшней культуры вообще) она говорит в первую очередь. Притом говорит вполне пристрастно – настолько, что интонации её становятся близкими к публицистическим, если не прямо к проповедническим. И это тем более понятно, что кризис языка и слова в её глазах фактически синонимичен антропологической катастрофе.

«Пребывание человека в перегруженной чужим агрессивным словом культурно-лингвистической среде, - пишет Михайлова, - создаёт ситуацию, когда «слова, слова, слова», привнесённые извне и не оправданные собственным опытом, порождают некоторую фикцию, симулякр, занимающий место живой личности. < …> Инфантилизм современного человека и его неспособность к диалогическому мироотношению – во многом плод болтовни, которая является симптомом утраты свободы и ответственности. » Беспрерывно болтающее «телевидение круглосуточно развлекает человека. Задумаемся над этим словом: развлекать буквально означает растаскивать в разные стороны. Вместо состояния собранности, необходимого для мысли и действия, нас приводят в состояние разбросанности и разобранности, что в конечном счёте ведёт к атрофии жизненной силы». К оскудению человеческого, да.

Михайлова – жёсткий до категоричности диагност, но отнюдь не алармист: у неё есть вполне чёткие представления о том, «что делать» - на каких путях в принципе возможно спасение. Этим, кстати, и объясняется отчётливое проповедничество её интонаций на многих участках текста: речь здесь идёт не просто об описании некоторого положения вещей, но о способах выправления бытийных структур человека – нащупыванием принципов того, что хочется назвать онтологической ортопедией, «правохождением» в бытии.

Да, научиться молчать, говорит она, безусловно, следует (и с формами обучения этому необходимому искусству в нашей нынешней культуре явно не слишком хорошо). Однако молчание, в её представлении, призвано быть не заменой слову (тем более, что задачи у них – разные: а значит, и не взаимозаменяемые), но дополнением к нему и восприниматься не иначе, как вместе с ним.

Что до слова, оно оказывается помехой (на пути к истинным ценностям) только в своих ложных, искажённых формах («болтовня»). Оно, при всей своей несомненной (онтологической) вторичности, должно пройти воспитание молчанием, внутреннюю выделку им – но лишь затем, чтобы стать в полной мере самим собой, проявить собственный человекообразующий потенциал. (Таким, обогащённым опытом молчания, предстаёт в глазах Михайловой особенная разновидность слова: слово поэтическое. Поскольку именно оно испытывает границы доступного произнесению и соприкасается с невыговариваемым. В этом смысле, добавлю, оно, безусловно – в родстве со словом философским. )

«Женщина должна говорить, - гласит один из ехидных эпиграфов к главам книги, - только в самых крайних случаях». А в самом деле – почему бы не представить дело вот так: если словесный активизм – забота по преимуществу мужская (да говорите, дорогие, сколько вам угодно! ), отчего бы не быть женской привилегией - молчанию, созерцанию, терпеливому и неторопливому вслушиванию в бытие? Я бы не отказалась.

Молчание и слово соотносятся как фон и фигура, как вдох и выдох, как основа и то, что на ней держится, как почва и корни. Кто-то из иудейских мистиков, кажется, говорил (цитировали эти слова на московской презентации книги минувшей осенью), что Тора написана тёмным пламенем – по светлому пламени. Не так же ли, однако, написан и мир? - тёмным пламенем слова – по светлому пламени молчания.