Наруми Коуми 2 страница

Или это железная воля Кэндзи начала действовать уже в автобусе? Воля Кэндзи… Вопль человека, жаждущего заполучить маленькое милое существо. Собаку, кошку, птичку… все равно. Все они были закопаны на заднем дворе цеха, где работал Кэндзи.

Автобус затормозил перед нашим микрорайоном, и я посмотрела на освещенные улицы городка К. за дамбой. Огни ярко сверкали. На самом высоком здании светилась неоновая вывеска кабаре – выплясывавшая девица в купальном костюме посылала воздушные поцелуи. Домой ехать не хотелось. Вернее, не хотелось видеть, как мать готовит ужин.

Будучи человеком импульсивным и раздражительным, она метала молнии на кухне, сдвинув брови и морща лоб. С грохотом доставала с полок чашки и тарелки. С силой дергала за ручки, выдвигая ящики, выхватывала оттуда палочки для еды. Бросала в раковину картофель из пакета. Громко стучала ножом по кухонной доске. Я никак не могла понять, почему она, человек, любящий красивое пение, с таким чувством играющая на пианино, в жизни издает такие звуки. Обычно, когда мать принималась за ужин, я тут же садилась к телевизору и отключалась. В тот вечер меня наверняка ожидала дома такая же сцена. Видеть мать в своем амплуа у меня не было никакого желания.

Мне вдруг пришла в голову мысль: может, поехать в К., встретить отца? Он наверняка заглянул куда-нибудь выпить по дороге с работы. Куда точно – неизвестно, но ведь можно по всем пивным пройти. Где-нибудь да найду. И я решила не выходить на нашей остановке и, дрожа от надежды и тревоги, переехала по мосту через Т.

Вечером К. выглядел совсем не таким, каким я его увидела два года назад. Тогда передо мной был город-призрак, теперь же он походил на парк развлечений с множеством вывесок, выкрашенных в мягкие цвета – оранжевый, розовый, – и сиянием неоновых огней. На улицах, продуваемых холодным осенним ветром, было полно людей. Откуда столько взялось? Компании мужчин в рабочих комбинезонах переходили от одного заведения к другому, выбирая какое получше; у пивных, заманивая клиентов, стояли женщины, все – в облегающих коротких платьях. Одна – смуглая, похожая на филиппинку – подмигнула мне. Совсем другая картина – не то, что несколько лет назад. Мне стало весело, и я несколько секунд задержалась у пивной, перед которой стояла филиппинка.

Но в этом многолюдье, как и среди пассажиров автобуса, не нашлось потом ни одного человека, который бы сказал, что видел в тот вечер девочку. Я смешалась с толпой взрослых, перемещалась вместе с ними, однако никто не запомнил меня. Впрочем, сейчас мне понятно, как так получилось. Взрослые, когда они в дурном расположении духа, детей вообще не замечают. Но с Кэндзи все было наоборот. Для него взрослые представляли всего лишь часть пейзажа, он никого и ничего не видел, кроме детей и животных.

Кто-то легонько коснулся моего плеча. Я удивленно обернулась – передо мной стоял парень с большим белым котом на руках. В сером джемпере и рабочих брюках. На ногах – сандалии и грязные носки с дыркой на пальце. Редкие, сухие, как солома, волосы падали на лоб. Глупая физиономия с бровями домиком. Смотревшие из-под них крошечные глазки дружелюбно улыбались. Филиппинка, увидев кота, ткнула в него пальцем, сказала что-то, но мужчина даже не посмотрел в ее сторону и коснулся кошачьей лапкой моих волос. Я пригладила волосы и рассмеялась:

– Вы меня испугали.

Ничего не говоря, парень снова взял кота за лапу и поманил меня: пошли с нами. Меня разбирало любопытство, я клюнула на удочку и двинулась за ним. Человек замяукал по-кошачьи: «Мяу-мяу! »

– Как похоже!

– Вот так.

Он свернул в темный переулок, и тут кот вырвался из его рук и бросился наутек.

– Удрал!

В тот же момент на голове у меня оказалась черная тряпка, и я перестала понимать, что происходит. Парень подхватил портфель, который я выпустила из рук, взвалил меня на плечо и пустился бегом. Его квадратное плечо больно упиралось мне в живот. В голове мелькало: ужас! что делать?! надо сказать отцу! Я не могла даже вскрикнуть. А вдруг он меня убьет?! От этой мысли я заорала:

– Папа! Папа!

Парень ущипнул меня за бедро через мешок – так больно, что я вздрогнула; меня била дрожь от страха. Теперь он что-то сделает со мной, что-то очень нехорошее. А потом убьет. Вдруг он меня в реку бросит? Пять лет назад один мальчик из моей школы свалился в реку вместе с велосипедом и утонул. Я притихла, парень тихонько мяукнул в знак торжества и перешел на шаг. Сколько он так шел – не знаю. Потом я услышала, как поворачивается ключ в замке, и топ-топ – вверх по лестнице. Снова ключ, толчок – и я в комнате. С мешком на голове. Щелкнул выключатель – зажегся свет, звон ключей, суетливый шорох. И вдруг раз! – и мешка нет. Яркий свет ослепил, я зажмурилась, и тут меня вырвало прямо на татами школьным обедом – хлебом и рагу.

– Я не нарочно!

Парень вытер рвоту черным мешком и стукнул меня по голове. Хоть и несильно – так наказывают нашкодившее животное, но у меня от этого все тело покрылось мурашками.

– Не кричи!

Я затрясла головой в знак того, что поняла, чего он хочет, и провела рукой по голове, расчесывая пятерней выпачканные рвотой волосы. От пальцев и волос воняло, хотелось смыть с себя эту грязь, но сказать я не решилась. «Зачем только я распустила волосы, когда ехала в автобусе! » – мелькнула в голове никчемная мысль, но потом меня охватил ужас: что же теперь будет? Ни о чем другом думать я не могла. Парень сунул черный мешок в пластиковый пакет, завязал его и поставил в прихожей к двери. «Ну кто так завязывает! Дурак какой-то! » – подумала я. Парень хлопнул в ладоши, как бы говоря: «Дело сделано! » – и повернулся ко мне.

– Теперь будешь жить здесь!

Я заплакала, но тихонько, чтобы не разозлить его. Парень, наклонив голову, смотрел на меня. Следил за моей реакцией? Тогда мне было всего десять лет, но у меня возникло неясное чувство, что я привыкаю к тому, как он со мной обращается.

Вытирая слезы вонючими пальцами, я оглядела комнату, в которой мне предстояло жить. Странное помещение, похоже на однокомнатную квартиру, но без окна – оконный проем заклеен черной бумагой, так что на улицу не выглянешь. На входной двери набиты листы фанеры – для крепости, что ли? Мертвенно-бледный свет люминесцентной лампы заливал разлохмаченные соломенные циновки и кровать, застеленную смятой простыней, не стиранной уже несколько месяцев.

– Что это за место?

– Здесь живет мой брат. Старший.

– Где? Где-нибудь в К.?

– Не помню.

Парень неловким движением включил электрический обогреватель. Допотопный и страшно грязный, он все-таки грел, а то я совсем продрогла. Собравшись с духом, я спросила о самом главном:

– Я больше не увижу папу и маму?

– Ага, – жизнерадостно отозвался парень, пристально разглядывая мое лицо, мокрое от слез. Было видно – он страшно рад, что затащил меня в эту комнату.

– И в школу не буду ходить?

– Какая уж тут школа? Ведь Миттян сразу убежит.

– Миттян?

– А я – Кэндзи. Давай дружить.

Миттян – это кто? И что значит: давай дружить? Для меня Кэндзи был взрослый. А как иначе я могла его воспринимать? Но услышав его слова, я подняла голову с ужасной мыслью: «Я попала в лапы к психу! » Меня охватило отчаяние.

– В каком классе Миттян учится?

– В четвертом, первая группа.

– Возьмите меня к себе в школу.

Я чуть не упала от изумления. Кэндзи, видимо, все понял по моему выражению, изменился в лице и недовольно посмотрел на меня:

– Что скажешь?

– Не буду говорить! Хочу домой!

Я разрыдалась. Заголосила во все горло и никак не могла остановиться. Кэндзи сначала растерянно ходил вокруг меня, нервно приговаривая: «Молчи! Молчи! » Эти слова оказались чем-то вроде запального шнура к взрывному устройству. Неожиданно я получила оплеуху и свалилась на пол. Щека горела, в голове звенела пустота. Было не столько больно, сколько страшно; схватившись за щеку, я отползла немного назад. Кэндзи не сводил с меня глаз. Повторяя, как молитву, «замолчи, замолчи», он несколько раз ударил меня кулаком по лицу. У меня искры из глаз посыпались. Я даже обмочилась от боли и ужаса.

– Миттян, молчи! Нечего орать! Ну, что скажешь?

– Хорошо.

Выдавив из меня ответ, Кэндзи удовлетворенно кивнул. Потом он еще не раз руки распускал, и всегда поводом служил какой-нибудь пустяк: стоило мне, к примеру, не сразу среагировать на какое-нибудь его требование или заплакать. Я перестала плакать в присутствии Кэндзи – боялась кулаков и настойчиво пыталась подстроиться под него.

В ту ночь, лежа на кровати, я не могла сомкнуть глаз. Лицо опухло и горело от полученной оплеухи, и я прижимала к щекам холодные ладони. Рядом сопел Кэндзи. Время от времени он начинал шарить рукой, проверяя, на месте ли я. Мне было гадко от его прикосновений, я старалась отодвинуться подальше, но он тут же прижимал меня к себе. Еще было противно, что я легла прямо в мокрых трусах. «Мяу! » – пробормотал во сне Кэндзи. Может, тогда я немного тронулась умом от отвращения и страха, потому что рассмеялась, услышав его голос. Кэндзи смотрел на меня в темноте. Почувствовав его взгляд, я замерла: сейчас врежет! Но Кэндзи лишь погладил меня по щеке грубой рукой.

– Что тебе не нравится, Миттян?

Кэндзи впадал в панику и бил меня, когда я начинала плакать. И ничего не имел против смеха – независимо от того, безумный он или обыкновенный, нормальный.

У меня скрутило живот. Подтянув колени, я согнулась пополам и обхватила его руками. Хорошо бы заснуть, но как заснешь, когда на щиколотках наручники – такие холодные, холоднее мокрых трусов – да еще прикованные к спинке кровати.

Что я только не передумала в ту ночь, совсем не по-детски. Что теперь делают родители? Зачем я поехала на тот берег? Что будет с сочинением «Мой город», которое я должна сдать? Сообщат ли в балетный класс, что меня не будет на следующем занятии? И наконец, я добралась до вопроса: кто меня похитил? Что за человек этот Кэндзи? Есть ли ответ на этот вопрос? Может быть, и нет. Даже сейчас, в тридцать пять лет, когда моя профессия – писать и думать, я все еще не могу на него ответить.

О том, что ночь кончилась, я догадалась на слух. Долетевшее издалека звяканье молочных бутылок, которые кто-то развозил по домам на велосипеде, и собачий лай возвещали о наступлении утра. Через окно в комнату не проникал ни единый лучик света, но у меня все равно оставалась маленькая надежда. Может быть, взрослые, узнав, что я пропала, придут на помощь? Пассажиры автобуса или филиппинка, видевшая меня вместе с Кэндзи. Ведь они могут сообщить в полицию. Шанс спастись обязательно есть.

– Эй! Просыпайся!

Потянувшись, Кэндзи сбросил одеяло, я поежилась от холода.

– Остаешься за хозяйку, Миттян. Я пойду вниз, работать.

– А что там, внизу?

– Цех.

Словами не передашь, как я расстроилась. Как отсюда сбежишь, если он внизу работает?

Кэндзи стал кое-как напяливать на себя разбросанную вокруг кровати одежду. Запихал ногу в штанину брюк – засаленных, в масляных пятнах, – продел руки в рукава серой рабочей робы. Не застегивая на робе молнию, сунул вторую ногу в брюки, затянул их матерчатым ремнем. Ширинку оставил нараспашку – видно, на такие пустяки он внимания не обращал. Потом взял со столика захватанную пальцами электробритву и начал бриться.

Услышав жужжание, я вспомнила, как мы столкнулись с отцом в ванной. Он зашел и стал бриться, а я смотрела, не отрываясь, и недоумевала: почему у взрослых дяденек каждый день к вечеру вырастает щетина?

Кэндзи, вчера вечером просивший меня принять его в первую группу четвертого класса, на самом деле взрослый, которому нужно бриться. Что же он тогда как ребенок? Наверное, у него не все дома. Вдруг мне пришла в голову одна мысль. Чтобы заманить меня в ловушку, Кэндзи стал со мной заигрывать, подлизываться. Значит, надо обязательно показывать, что ему удалось меня приручить. Потянуть как-то время, и когда-нибудь я смогу вырваться из этой комнаты. А Кэндзи схватит полиция и посадит в тюрьму. Ныть и проситься домой нельзя. Я уперлась взглядом в спину Кэндзи, но он, казалось, не замечал ничего вокруг. Лишь рассеянно водил бритвой по лицу и словно забыл о моем существовании. Точно такое же отсутствующее выражение я замечала у отца.

За дверью в коридоре послышалось громкое шарканье. Значит, в этом доме еще кто-то живет? Чтобы этот кто-то узнал, что я здесь, я громко сказала:

– Дяденька! Я пить хочу.

Кэндзи, похоже, разгадал мою хитрость и, подскочив ко мне, приложил указательный палец к губам: молчи! Но я его не послушала и продолжала вещать на всю комнату:

– Очень хочу пить. Дайте воды.

Кэндзи грубо зажал мне рот шершавой рукой. Шаги начали отдаляться, потом я услышала, как человек спускается по лестнице. Номер не вышел – как тут не расстроиться, зато стало хотя бы ясно, что рядом живут люди, и это немного меня приободрило. И не так страшно, что у Кэндзи такая рука – жесткая, холодная, с черной грязью под ногтями.

– Вода в чайнике! – Кэндзи показал на стол, где стоял закопченный алюминиевый чайник.

– Дяденька! Как же я попью? Отвяжите сначала.

Кэндзи замялся, нахмурил брови:

– Какой я тебе дяденька?

– Хорошо. Пусть Кэндзи. Снимите эти железки. Больно же.

Кэндзи внимательно оглядел наручники, с помощью которых приковал меня к кровати за ноги, наконец достал из кармана маленький ключ и открыл замок. Приглядевшись, я поняла, что наручники игрушечные, и я сама могла бы их легко разогнуть.

– Пока я буду на работе, сиди тихо. А то не получишь ни риса, ни воды. Будешь хорошей девочкой – принесу тебе что дадут на полдник в три часа. Иногда нам готовят мандзю[4].

Я тряхнула головой в знак согласия. Кэндзи с тревогой взглянул на меня, но потом отворил дверь и, выходя из комнаты, погасил свет. Дверь захлопнулась, повернулся ключ в замке. Кэндзи зашагал по коридору, и я осталась одна в кромешном мраке. А ведь за окном было утро.

Я залезла на кровать и стала всматриваться туда, где должно быть окно, заклеенное черной бумагой. Может, удастся ее оторвать и выглянуть наружу? Увидеть свет мне хотелось даже сильнее, чем сообщить кому-нибудь, что меня заперли в этой противной комнате, куда не мог просочиться ни один луч. Как же здесь страшно! А вдруг Кэндзи не вернется? Что же тогда – мне всю жизнь сидеть в темноте, до самой смерти? Меня охватил ужас от такой перспективы, сердце застучало так, что, казалось, вот-вот разорвется. Я слезла с кровати и на ощупь двинулась к окну.

Окно оказалось закрыто наглухо. К наличникам прибиты листы фанеры, а поверх наклеена черная бумага. Свет снаружи в комнату не проникал, а с той стороны, наверное, казалось, что это пустая комната, где никто не живет. Я схватилась за фанеру и потянула на себя изо всех сил, но пальцы без всякого толка лишь скользили по шляпкам намертво заколоченных гвоздей.

Вдруг как загрохочет – ба-бам! У меня даже ноги подкосились. И следом – ш-ш-ш! Как сжатый воздух выпустили. Потом опять – ба-бам! Будто бьют по чему-то. Удары повторялись со строгой периодичностью. В комнате даже воздух дрожал от невообразимого грохота. Прислушавшись, можно было понять, что работают две машины, без перерыва и каждая в своем темпе: ш-ш-ш! ба-бам! ш-ш-ш! ба-бам!

Вот в каком цеху работал Кэндзи. Грохот стоял на всю округу. Заткнув уши, я бессильно опустилась на соломенный мат. При каждом новом ударе пол ходил ходуном, все в комнате звенело и дребезжало. И кровать, и облезлый стол, и электробритва, и чайник. Все тело вибрировало, как под током.

– Помогите!

Но при таком шуме все мои крики не имели никакого смысла. Именно в тот момент я впервые поняла, каким сообразительным хитрецом оказался Кэндзи, прикидывавшийся слабоумным. Сажая меня в эту клеть, он знал: сколько ни кричи, сколько ни бейся, все равно из-за шума в цеху никто ничего не услышит. Не зная, куда деваться от отчаяния и накатившей на меня злости, я чуть не потеряла сознание. Пол подо мной вздрагивал с каждым ударом работавшей внизу машины.

Сейчас я стараюсь максимально точно восстановить в памяти и зафиксировать, что со мной было тогда. Хочется передать, как десятилетняя девчонка старалась выжить в той ситуации, мобилизовав для этого все имеющиеся у нее возможности – находчивость и сообразительность, силу тела и духа. Впрочем, я не уверена, что сумею выразить словами все мои надежды и отчаяние, которое меня охватывало. Хоть я и имею дело со словами – писательница все-таки, оживить сейчас на бумаге все, что я пережила тогда, в десять лет, просто-напросто невозможно.

Я не жалуюсь, не ною. Дело скорее в том, что сейчас я слабее и уязвимее, чем тогда. Ума с тех пор у меня прибавилось, зато со способностью точно воспроизводить то, что осталось в памяти, иначе говоря – передать реальные ощущения – стало гораздо хуже. Например, сейчас мне трудно поверить, что на следующее утро после ночи в комнате Кэндзи я потеряла сознание среди всего того шума и грохота. Я больше думаю о том, что не прощу Кэндзи ужасного насилия над собой.

Попытки внимательно проследить в памяти ход событий – это работа, и она сопряжена со многими неожиданными открытиями. Факт остается фактом: постоянный грохот, от которого некуда было деться, вызывал у меня куда более сильное смятение, чем присутствие Кэндзи. Тогда я боялась одиночества. Кэндзи был страшный тип, но за счет одного лишь воображения у меня создавалось реальное ощущение, что я живу.

Неожиданно наступила тишина. Отворилась дверь, и в комнату просочилась полоска света. Кэндзи вернулся с работы. Вместе с ним в комнату проник резкий запах наперченной лапши. Он включил электричество; я отвыкла от яркого света и старалась вернуться в окружавшую меня реальность. Кэндзи высоко поднял поднос, который был у него в руках.

– Миттян! Я тебе поесть принес. Проголодалась, наверное.

Для Кэндзи я что-то вроде домашней кошки, которую нужно вовремя накормить. С кошками так люди сюсюкают.

– Просыпайся.

Ничего не говоря, я оперлась на локоть, подняла голову и медленно встала с кровати. Есть совершенно не хотелось. Кэндзи поставил поднос на стол и взглянул на чайник.

– Пила?

– Д-да. – Кивнув, я сглотнула слюну и попросила: – Дайте еще.

Я стала пить прямо из носика, громко глотая. Вода оказалась невкусная, отдавала ржавчиной – видно, простояла в чайнике неизвестно сколько, но я никак не могла напиться. Все-таки девятнадцать часов ни капли во рту не было. Пить захотелось еще в балетном классе, когда кончились занятия, – отопление в помещении врубали на полную. Из глаз вдруг брызнули слезы. Я подумала, что спокойной жизни, которая у меня была до сих пор, больше не будет. Так и получилось. После того, как меня освободили, вернуться к прежнему я так и не сумела. Кэндзи, увидев эти слезы, непонимающе посмотрел на меня.

– Что с тобой, Миттян? О доме думаешь?

– Угу.

– Забудь. Да поскорее. – Кэндзи легонько коснулся моей головы. – На-ка, съешь лучше половину.

Кэндзи, видно, здорово проголодался – его рот был полон слюны. Он указал на поднос с едой, на котором стояла миска с удоном. Длинная толстая лапша, залитая бурым бульоном, вылезала через край. Блюдо было украшено ломтиком рыбного рулета и нарезанным луком-пореем. Плюс два маленьких о-нигири – рисовых колобка, завернутых в лилового цвета нори[5], несколько ломтиков золотистой маринованной редьки. И один мандарин. Зажав палочки в кулаке, как это делают малые дети, Кэндзи переложил часть лапши на тарелку. Я нехотя втянула в себя разварившийся удон. Есть совершенно не хотелось.

– Нам всегда хозяйка готовит.

– Хозяйка – это кто?

– Жена нашего хозяина.

– А еще кто-нибудь у вас работает?

Мне хотелось узнать, чьи шаги я слышала утром.

Самозабвенно всасывая в себя удон, Кэндзи ответил безразлично:

– Работает. Ятабэ-сан. Он старший.

Меня не оставляла мысль, что этот Ятабэ тоже живет на втором этаже. И если когда-нибудь кто-то придет ко мне на помощь – это будет он. Кэндзи один съел рисовые колобки, мне даже не предложил.

– Мандарин тебе, Миттян. Дарю.

Я перевела взгляд на мандарин, который он сунул мне в руку. Только неделю назад я в первый раз попробовала мандарины нового урожая, которые мать принесла из магазина. Снова навернулись слезы, но я стерпела и проглотила соленую водичку. Вот съем мандарин, кончится обед и опять загрохочет. Что ж мне тут вечно одной сидеть?

– Дяденька, отпустите меня! – взмолилась я.

– Молчи! А то я не знаю чего сделаю.

Вечером Кэндзи тоже стал орать, чтобы я молчала, а потом замахнулся. В испуге я отшатнулась. Кэндзи посмотрел на меня, как смотрят взрослые.

– Молчи, Миттян! Ты же обещала.

– Ничего я не обещала, – тихо возразила я.

Кэндзи ковырнул зубочисткой в зубах и погладил меня по щеке.

– Какая у тебя хорошенькая щечка! Гладкая!

Я насторожилась – на лице Кэндзи появилось выражение, которого я еще не видела. Неожиданно он спустил брюки и быстрым движением стянул белые трусы, из которых выскочил напрягшийся член. Я застыла на месте.

– Миттян! Раздевайся и ложись на кровать!

– Не буду!

– Молчи! Делай что говорят! Молчи! Молчи!

Кэндзи с угрожающим видом дунул в кулак. Я торопливо сняла розовый свитер, расстегнула крючки на синей юбке. Кэндзи, потирая член, наблюдал за тем, как я раздеваюсь. Хорошо хоть не бьет. Смирившись, я сняла трусики.

В десять лет о сексе у меня были весьма туманные представления. В нашем классе девчонки любили почесать языки на эту тему: что там у мальчиков, что у девочек и как это получается. Гадость какая! Я видела на фотографии, как женщина сосет член. Не может быть! Я никогда такого делать не буду. Стоило какой-то девчонке узнать что-нибудь новенькое, она принималась просвещать других. В классе я была отстающей по этой части и все время числилась в категории просвещаемых. Разве могла я представить, что со мной случится такое!

Я чувствовала, что Кэндзи стоит рядом, сбоку от кровати, и чтобы ничего не видеть, плотно закрыла глаза ладонями. Впившись в меня взглядом, Кэндзи бешено онанировал. Поняв, что бояться нечего – что он мне сделает, если только краешком глаза посмотрю? – я глянула сквозь пальцы и увидела… Огромный буро-лиловый член. Крепко сжимавшие его пальцы. Грязные ногти. Кэндзи издал громкий вопль и кончил, а я, чтобы сдержать рвущийся из груди крик, прижала руки ко рту.

Каждый раз, возвращаясь в обед в свою комнату, Кэндзи приказывал мне раздеться и занимался онанизмом. У меня не было сомнений в том, что грохот на заводе действовал на него возбуждающе. Я тоже, конечно, не без странностей, но Кэндзи на своей работе точно должен был мутировать. Чего хорошего можно было от него ожидать? Об этом я не стала говорить ни полицейским, ни психиатрам. Потому что прекрасно понимала: полиция тут же начнет расспрашивать меня о том, что у меня было с Кэндзи. Я догадывалась, что стоит мне рассказать про эти обеденные перерывы, как все перевозбудятся и начнут воображать гадости еще похлеще того, что происходило на самом деле. Мне это подсказывал инстинкт, хоть я и была еще ребенком.

Я со страхом ждала обеда. Боялась и грохота, и мутанта Кэндзи. Приходил взрослый парень, работяга, ел с аппетитом, говорил самые обычные вещи. Обращался со мной как с котенком, которого подобрал на улице, был ласковый – короче, нормальный парень. Но в конце перерыва обязательно заставлял меня раздеваться, таращился во все глаза и онанировал. А вечером превращался в Кэндзи-куна[6] из первой группы четвертого класса, где я училась.

Покончив со своим мерзким делом, он вытер о трусы испачканные руки и, ничуть не смущаясь, натянул рабочие штаны. Я была в шоке: какая же это грязь! Даже забыла, что надо одеться. Кэндзи работал этими руками, дотрагивался до станков у себя в цеху. Представив эту картину, я прямо-таки возненавидела Кэндзи вместе с его обеденными перерывами и грохотом, который раздавался из его цеха. Единственное спасение – если он больше не будет до меня дотрагиваться. Тут только я вспомнила, что голая, и стала лихорадочно одеваться, чтобы Кэндзи мне больше ничего не сделал. Но я зря боялась – перерыв заканчивался, ему надо было возвращаться в цех. Взяв поднос с пустой посудой, он обернулся.

– Сегодня работы много, на полдник ничего не принесу.

Зная, что умывальник и туалет находятся в общем коридоре, я быстро спросила:

– Дяденька, а можно в туалет?

Если он меня пустит в коридор, может, встречу там Ятабэ-сан. Однако Кэндзи одним махом разрушил мои надежды. Отодвинув треснувшую раздвижную перегородку, он достал из шкафа детский горшок – пластмассового утенка. В шкафу я успела заметить беспорядочно сваленную в кучу одежду и картонную коробку.

– Вот тебе.

– Я в нормальный туалет хочу.

– Молчи!

Кэндзи так уставился на меня, что я решила больше к нему не приставать. «Молчи! » звучало у него как предупреждение. Кэндзи оказался хитрым парнем. Я уже писала об этом. Но еще он был большой мастер по части того, как обращаться со мной. Как только я начинала плакать, он распускал руки, чтобы сломить волю к сопротивлению, а если я все-таки пыталась идти наперекор, переходил к словесным угрозам.

Перед тем как Кэндзи погасил свет и ушел, я заглянула в горшок. Показалось, что им уже пользовались, – не очень-то он был чистый. Мне стало не по себе. Если так, значит, до меня тут уже кто-то сидел? Значит, у Кэндзи такие порядки? Такие вот приемчики у него для детей, которых он крадет? Какой по счету его жертвой буду я? Что сделалось с детьми, сидевшими здесь до меня? Может, их он тоже называл Миттян? Я мучилась вопросами и сомнениями, которые стали множиться, как только я опять оказалась в полной темноте. Появились новые страхи, сковывавшие меня по рукам и ногам.

Шаги Кэндзи в коридоре стихли, и через несколько минут работа в цеху возобновилась. Все в комнате заходило ходуном. Теперь вместе с другими вещами подпрыгивал и горшок. Завернувшись в провонявшее по́ том одеяло Кэндзи, я пролежала одна несколько часов, мучимая двойным страхом – что рано или поздно Кэндзи меня убьет и что в шкафу, в картонной коробке, у него что-то лежит. Этот день своей жизни я никогда не забуду.

Однако была у меня одна надежда, которая помогала бороться со страхом. Существование человека по имени Ятабэ-сан. Когда-нибудь Ятабэ-сан меня спасет. Я изо всех сил цеплялась за эту надежду, старательно ее подпитывала. Постепенно она росла и крепла. За год моего пребывания в плену у Кэндзи Ятабэ-сан превратился в моего кумира, даже скорее в объект веры в спасителя, который обязательно придет мне на помощь. Каждый вечер перед сном я молилась:

– Боженька! Ятабэ-сан! Спасите меня отсюда скорее! Верните домой! Я буду себя хорошо вести!

Но Ятабэ-сан все не приходил. По утрам я слышала скрип двери, когда он выходил из своей комнаты, его шаги по коридору, покашливание. Ятабэ-сан был только звуком. Но от этого моя вера в него только становилась сильнее.

Я постоянно прислушивалась, не идет ли Ятабэ-сан. Но даже когда шагов не было слышно (случались такие дни), все равно благодарила его, что он живет в том же здании, на том же этаже и дышит со мной одним воздухом. Я представляла, что в один прекрасный день он непременно найдет меня, ослабевшую, изможденную, обнимет, скажет «бедняжка», повернется к Кэндзи и набросится на него с кулаками. «Ты что с ребенком сделал?! Скотина! »

А потом Ятабэ-сан заплачет и будет корить себя и просить у меня прощения: «Я же все время рядом был. Как мог не заметить? Прости меня дурака! Прости! »

Воображаемый Ятабэ-сан был немного похож на отца одного мальчика из нашего класса. Точно помню, его звали Кубота. Отец работал на фабрике, где делали детали для электроники. Заболел диабетом, полуослеп и уволился. Он всегда сидел на скамейке в скверике, такой мрачный, щурясь читал газету и рассеянно курил. В нашем районе днем редко можно было встретить взрослого, поэтому, выходя на улицу, я искала глазами отца Куботы на его месте в углу сквера. Наши взгляды встречались. Он узнавал меня, но за все время ни разу и не улыбнулся, лишь пристально смотрел. Я всегда относилась к этому человеку с опаской, от его взгляда делалось не по себе. Вот почему мечта о том, что Ятабэ-сан придет и спасет меня, казалась мне такой сладостной. В плену у Кэндзи я только об этом и думала.

Люди не верят, как это я больше года просидела взаперти. Что делала все это время? Зимой холодно, летом жарко… А ванна? А туалет? Сколько раз меня об этом спрашивали! И следователь, и родители. Хотя я мучилась страхом и страдала от слабости только первый месяц. А потом привыкла и, пока Кэндзи был на работе, спала или фантазировала, строя в голове разные картины. Летом, в жаркие дни, Кэндзи включал кондиционер, зимой, вопреки запрету, я сама включала отопление. Жизнь в заточении не так уж тяжела. Главное – выработать ритм, тогда более-менее терпимо.

Вернемся назад. К тому, как у нас проходил вечер и ночь, когда Кэндзи являлся с работы.

– Мяу! Миттян! А вот и я.

Кэндзи открыл дверь. Он принес поднос с ужином и явно был в хорошем настроении. Иногда ему случалось задерживаться в цеху, но в тот день он пришел как положено – в полшестого. Откуда я знала, который час? По соседству с цехом, похоже, была школа, потому что до меня донеслась «Юякэ-коякэ»[7]:

Мы вместе с вороненком торопимся домой.

В моей школе тоже звучала эта мелодия. Услышав ее в первый раз, я расплакалась, слезы сами потекли, но на следующий день слез уже не было. Так или иначе, я пришла к выводу, что не надо портить Кэндзи настроение, а я смогу вернуться домой, только если Ятабэ-сан меня освободит. Оставалось только ждать.