Глава одиннадцатая

У проходной УГРО негромко толковали между собой осунувшийся, небритый Якименко и дежурный лейтенант. Завидев Гоцмана, оба замолчали, лейтенант вытянулся, козыряя.

— Сколько задержанных? — кивнул в ответ Гоцман.

— Было девятнадцать. Сейчас еще четверых привезли…

— Ну так допрашивай…

— Может, отпустим, Давид Маркович? — умоляющим тоном произнес Якименко. Его усы обиженно встопорщились. — Ну сколько ж можно?..

— Допрашивай! — жестко перебил Давид. — И оформляй протоколы… Все по закону.

— Та шо я, железный?.. Всю ночь — и опять?!

— А остальные где?

— Тишака вы сами отправили, Довжик на опознании, Кречетова в прокуратуру вызвали… Я один, как шило в заднице!

Вдали скрипнула дверь одного из кабинетов. Из недр архива появился Саня в штатском, с пачкой бумаг в руках. Вместе с начальником архива он двинулся в глубь здания.

— А Саня шо вдруг прохлаждается? — ткнул в него пальцем Гоцман. — А?.. Саня!..

Рыжий веснушчатый Саня обернулся на его оклик, но не остановился, не вытянулся, не поприветствовал начальство. Только побледнел как-то нехорошо.

— Опять не понял… — Гоцман даже не возмутился от удивления. — Да шо у нас за карусель тут с раннего утра?!

Он нагнал Саню в конце коридора, взял за рукав.

— Товарищ младший лейтенант, я шо, в негромком голосе сегодня?.. — Он заметил зажатый в руке Сани серый бланк. — Это шо у тебя?

— «Бегунок», Давид Маркович, — еле слышно проговорил Саня. — Увольняюсь я.

— А-а… — поперхнулся от изумления Гоцман. — Ну да… С чего, к примеру?

Саня молчал, глядя в сторону. Майор, начальник архива, нервно поправил очки и тактично скрылся в туалете.

— Давид Маркович, вчера Кольку убили… брата моего… Застрелили на Короленко. У музея.

Гоцман гулко сглотнул, осторожно коснулся плеча Сани:

— Саня… он бандит был…

Саня, не удержавшись, всхлипнул.

— Отец сказал — не уволишься, из дома выгоню, прокляну…

— Передай отцу… мы найдем их…

— Что искать? — перебил Саня. — Еще вчера нашли. И отпустили. Сегодня снова привезли… Все, Давид Маркович. Мне еще пять подписей надо поставить. Так что… На похороны нужно успеть… Сегодня всех хоронят…

Гоцман, зло кусая губы, смотрел в спину уходящему по коридору в сопровождении начальника архива Сане. Какой хороший парень, какой опер бы получился из него со временем!.. А теперь — как его вернешь, какими словами и доводами?..

— Так шо? — подошел сзади Якименко. — Допрашивать этих или…

— Где задержанные? — рявкнул Давид, оборачиваясь.

— У кабинета, в коридоре… А шо?

— Веди к Омельянчуку! Бикицер!

…Полковник Омельянчук был явно в ударе. На него с обожанием и восторгом смотрело двадцать пар детских глаз плюс синие глаза молодой пионервожатой. Поэтому Омельянчук крупными шагами расхаживал по кабинету, размахивая для пущей убедительности кулаком, и вещал:

— …Но царский городовой не мог стоять на страже закона! С чего это вдруг сытому и толстому прихвостню буржуев было следить за законом?! С чего?! Совсем другой коленкор — наш постовой, советский милиционер! Он — кровинка с кровинки, волос с волоса — наш друг и защитник! Еще вчера он не щадя сил и жизни защищал нашу замечательную Родину от немецких и румынских фашистов…

Дверь в кабинет начальника УГРО распахнулась. На пороге показался угрюмый Гоцман, махнул рукой:

— Заводи…

И конвойные, смущаясь, начали впихивать в кабинет задержанных — рослых, красивых парней с военной выправкой, но одетых отчего-то вовсе не в военную форму…

Обалдевший было от неожиданности Омельянчук поспешно обернулся к застывшим пионерам:

— А это, ребята, наш лучший следователь, легенда Одесского уголовного розыска — подполковник милиции Гоцман. Так сказать, гроза всех воров, жуликов и недобитков… Шо у тебя, Давид Маркович?!

Вожатая беззвучно пошевелила губами, и дети послушно вскочили, подняв руки в пионерском приветствии.

— Это кто?! — воспользовавшись паузой, Омельянчук двинул бровями в сторону столпившихся в комнате визитеров.

— Ночные стрелки! — в ярости выдохнул Давид. — Ты их отпускаешь?.. Теперь сам допрашивай! И всех следующих получишь тоже! А ко мне их больше не води!..

— Товарищ подполковник!.. — растерянно повысил голос Омельянчук.

Дверь за Гоцманом тяжело ахнула. Омельянчук, шумно дыша, озирался по сторонам, явно не зная, что предпринять. Конвоиры, вытянувшись перед полковником в струнку, пожирали его глазами. А задержанные с наглыми усмешками разглядывали вожатую, щеки которой рдели, словно пионерский галстук.

— Здрасте, дети! — неожиданно дурашливо произнес один из парней в штатском.

И дети послушно вскочили с мест, отдавая ему салют…

Траурный марш Шопена заливал улицу. Казалось, мрачно фальшивящие трубы живут в каждом дворе, на каждом этаже. Горе стелилось по тротуарам, ползло вслед за простыми деревянными гробами, которые медленно выплывали из арок и подъездов. Над толпой то там, то здесь вспыхивал плач, простоволосая женщина колотилась головой о пыльную мостовую, ее с трудом удерживали несколько мужчин. Венки остро, резко пахли свежей зеленью. Навзрыд плакал, шагая за одним из гробов, рыжий веснушчатый Саня. Правую руку он держал на крышке гроба, на которой лежала модная кепка-восьмиклинка…

Уличное движение было перекрыто. Но водители нескольких машин, стоявших в заторе, против обыкновения, не выражали возмущения происходящим. Наоборот, они дружно надавили на клаксоны своих автомобилей, стоя на подножках с мятыми кепками в руках. И этот унылый, тягучий рев сливался с мрачным завыванием труб…

Новый водитель Гоцмана, сержант Сергей Костюченко, на клаксон не жал. Он с интересом рассматривал грандиозные похороны, объединившие, казалось, половину Одессы. Гоцман, сидевший рядом, нервно ломал спички, прикуривая.

К серому «Опель-Адмиралу», хромая, подошел пьяненький фронтовик в замызганной гимнастерке с тремя желтыми и тремя красными ленточками за ранения. Нагнувшись, корявым пальцем постучал по чисто вымытому стеклу приоткрытой форточки.

— Куришь, Давид Маркович?

— Здравствуй, Захар, — неохотно произнес Гоцман.

— Мой Васька, конечно, был вор… Но за шо ж его так-то? Без суда, без следствия, как собаку… В спину убили…

Младший сын, Сережка, потянул отца за рукав, но тот не уходил.

— А с судом и следствием… и не в спину… было б легче? — чуть слышно ответил вопросом на вопрос Гоцман.

— Легче?! Нет… Но хоть по-людски. Да и не дали б ему никогда вышку, — всхлипнул инвалид. — Он же душегубом не был… Ну, отсидел бы десятку свою — поумнел бы, вернулся…

Смахнув слезы со щек, он тяжело развернулся, похромал прочь, но тут же вернулся.

— Я тебе, Давид, больше руки не подам. Не протягивай, слышь?!

Гоцман молча посмотрел в сгорбленную удалявшуюся спину.

По-прежнему бухал духовой оркестр, перешедший с марша Шопена на «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Надсадно ревели клаксоны стоявших в заторе грузовиков. И плыл, удаляясь, рыдающий крик женщины: «Ой, Гошенька, Гошенька, на кого же ты нас покинул, сынок!.. Ой, шоб Господь Бог покарал того, хто тебя жизни лишил!.. »

— Давай в объезд, — выбрасывая папиросу в окно, процедил Гоцман.

Серый «Опель» начал задним ходом выбираться из затора. Люди провожали его недобрыми взглядами.

Дом был как дом, закопченная покосившаяся четырехэтажка, с ободранным списком жильцов на парадном и плохо замазанными следами румынской вывески, с неизменной тетушкой, застрявшей в дверях подъезда, чтобы послушать, о чем будет говорить участковый уполномоченный со знаменитым Гоцманом, шоб он был здоров. Но участковый, немолодой, с морщинистым лицом младший лейтенант в синей, сильно выгоревшей на солнце гимнастерке с орденом Отечественной войны второй степени и красной нашивкой за ранение, ловко и необидно оттеснил тетушку в подъезд. Рядом мялся еще один мужичок, судя по значку «Отличник коммунального хозяйства», представитель ЖАКТа.

— Ну шо, есть зацепки? — выйдя из машины, мрачно поинтересовался Гоцман у Тишака.

— Зацепок никаких, — вздохнул Тишак. — Арсенина никто не видел.

— В его квартире были?

— Были, тоже ничего. Тут другое, Давид Маркович… Квартира Арсенина в том подъезде… —Тишак ткнул пальцем в дальнее крыло дома. — А в этом… На верхнем этаже… В общем, мы опрашивали всех соседей. Ну, надо ж всех!.. Так расспрашивали и в том подъезде, и в этом…

— Короче, лектор, — обронил Давид.

— В общем, в этом подъезде на четвертом этаже квартира. Запертая. А снимал ее… Родя!

Участковый, с неодобрением слушавший сбивчивую речь Тишака, выдвинулся вперед:

— Разрешите доложить, товарищ подполковник… Его там видели два раза.

— Кто видел?

— Мое доверенное лицо, — четко ответил участковый. — У меня они на каждом этаже. Как полагается…

— Да, два раза видели, — взволнованно вставил Тишак, — он туда приходил.

— Хозяин квартиры кто?

— Инженер Аврутин Иван Михайлович, — высунулся жактовец. — Приехал из Молотова, квартиру получил в сентябре сорок четвертого. Работал на заводе Январского восстания… По наладке кранов «Январец». Но его уже полгода как никто не видел…

Вместе они поднялись по узкой грязной лестнице на четвертый этаж. Гоцман провел пальцами по двери. Дверь была запыленной, а замки хорошие, новые.

— Ключ у кого?

— У хозяина, наверное… У Довжика ж отмычки есть, — понизил голос Тишак. — Любой замок…

Гоцман насупился.

— Довжик в управлении. И… незаконно это.

Он глянул вверх. Узкая заржавленная лесенка, которую украшали пыльные гирлянды паутины, вела на чердак. Гоцман обернулся к участковому:

— Вы здесь. Леня, за мной.

По пожарной лестнице они спустились на уровень четвертого этажа. Между лестницей и балконом нужной квартиры оставалось метра полтора.

— Ремень сымай, — сквозь зубы приказал Гоцман Тишаку.

— С чего?

— Пороть тебя буду! Придержишь… «с чего»…

Одной рукой Давид вцепился в пряжку ремня, другой дотянулся до ветхого, затейливо выплетенного из металлического прута ограждения балкона. Перевел дух. Колодец грязного одесского дворика насквозь прожигало южное солнце. На счастье, жильцов, обсуждавших его появление на балконе, там не наблюдалось. Бегло осмотрел балкон — судя по всему, нога человека не ступала здесь минимум полгода. Детский велосипед без переднего колеса, две разбитые патефонные пластинки, бутылка из-под химреактива— все пыльное, прикрытое серой рогожей. Он запустил пальцы в чуть приоткрытую форточку и отщелкнул шпингалет оконной рамы…

В комнате затанцевала в солнечных лучах накопившаяся за много дней пыль. Гоцман осторожно стянул сапоги и на цыпочках прошел к привлекшему его внимание станку для печати фотографий. Пыльный пол вокруг был усеян тонкими обрезками фотобумаги. Давид нагнулся. Под ножками станка половицы были поцарапаны. Он налег на станок плечом — одна из половиц тонко, противно скрипнула и провисла.

Сжав зубы, он запустил руку в тайник. Сильнее запахло пылью, лежалыми бумагами. Гоцман повертел в руках стопку удостоверений личности офицера, уже готовых, с вписанными черной тушью фамилиями и вклеенными фотографиями, и еще чистых. Аккуратно приподнял бланки нескольких паспортов, бегло взглянул на спецчернила, спецмастику на печатях. Усмехнулся, увидев несколько пожелтевших, так и не пригодившихся спецудостоверений личности работника железной дороги — они были отменены два года назад. А вот спецудостоверения для работников угольной промышленности никто пока не отменял… Они тоже были в тайнике, штук двадцать. Все это можно было смело фотографировать в качестве иллюстрации к статье 72-й Уголовного кодекса. Фотоаппарат, кстати, тоже лежал в тайнике — аккуратно завернутый в несколько газетных слоев громоздкий ФЭД.

Он с минуту подержал в руках «документы». И аккуратно положил на прежнее место. Станок тоже задвинул обратно, прикрыв им провисшую половицу.

В задумчивости Давид достал папиросу, но тут же, спохватившись, спрятал ее обратно. Осторожно подобрал с полу просыпавшиеся крошки табака. Подошел к оконной раме и бережно вытер с пыльного стекла отпечаток своей руки…

— Ну как? — нетерпеливо поинтересовался Тишак, втянув его обратно на лестницу.

— Каком кверху. Пусто. Обычная квартира…

— Но Родя же туда ходил! — непонимающе захлопал ресницами Тишак…

Тот же вопрос — «Ну как? » — задали участковый и жактовец, стоявшие у дверей квартиры, снаружи. Но Давид только раздраженно сплюнул в ответ.

— Товарищ подполковник… — Участковый суетливо оттер Тишака плечом от Гоцмана. — Я ж могу организовать понятых… Вскроем квартирку…

— С какого переляку? — сурово осведомился Давид, спускаясь по лестнице.

— Ну если трэба…

— Не трэба, — непреклонно обронил Гоцман, пресекая дальнейшие разговоры. — Тишак, шо по Арсенину?

— Ну шо? — почесал тот в затылке. — Запрос в штаб округа послал… Будет через два дня.

— Он до Одессы служил три месяца в Херсоне, — перебил Гоцман, — ты за это знаешь?

— Знаю. В военном госпитале…

— Так шо ж за это не крутишь?! Може, там и след есть…

— Так Херсон — это ж уже другой округ, — почесал в затылке Тишак, — Таврический.

— Ну, и шо дальше? — зло бросил Давид.

— Пошлю запрос в Симферополь, — растерянно ответил Тишак.

— Ждать еще неделю? — перебил Гоцман. — Ноги в руки и дуй прямо на вокзал. В Херсоне обойди госпиталь и найди, где он жил. И всех, кто знал, понял?.. — Давид порылся в карманах, протянул Тишаку несколько смятых купюр. — Бумаги оформишь по возвращении… И пока все не обнюхаешь, не вертайся.

— Давид Маркович, да вы бы хоть объяснили, с чего такая спешка?.. — жалобно и растерянно протянул сбитый с толку Тишак, комкая в руках деньги.

Гоцман, взявшийся было за ручку автомобильной дверцы, вдруг усмехнулся и наставительно ткнул указательным пальцем в грудь Тишака.

— Ну слушай, Леня. Рассказываю один раз, не упусти чего… Значит, до войны был у нас в отделе такой сержант Лева Рейгель, хороший хлопец. Искал он известного бандита Муху, на котором самая легкая статья была 76-я…

— Оскорбление представителя власти при исполнении? — растерянно переспросил Тишак.

— Во-во, — согласно кивнул Гоцман. — Значит, гонял он за ним по всей Одессе. Почти поймал, но Муха с Одессы вовремя утек… Рейгель сильно расстроился, взял отпуск и поехал у Гагры. Отдохнуть… Утром вышел на приморский бульвар, красиво одетый, с мороженым в руке, и носом за нос столкнулся с этим самым Мухой!

— И шо? — хором не утерпели участковый и жактовец, тоже внимательно слушавшие историю.

— А то, шо тот Муха был Паганини в стрельбе из пистолета, — договорил Гоцман. — Быстрый морг! И надо ж было Рейгелю так отдохнуть?..

Тишак, участковый и жактовец растерянно моргали. Похоже, что они не очень-то уловили смысл поучительного рассказа.

— Леня, — вздохнул Гоцман, садясь в машину, — не жди Гагры. Ищи…

Серый «Адмирал» взревел и тронулся с места, оставив Тишака, участкового и жактовца в полном недоумении.

В тени густой шелковицы, на скамейке у домика Шелыча сидели Штехель и Платов. Оба улыбались, одновременно искоса разглядывая один другого.

Порывшись в кармане, Штехель протянул Платову золотую монету:

— Ваша?

Платов не спеша повертел монету в руках. Солнце блеснуло на двуглавом орле, поднявшем крылья. Это были двадцать злотых чеканки 1818 года.

— Польская…

— Пару дней назад вы заплатили ей Прамеку… Хозяину игрового притона.

Брови Платова иронически взлетели, но он промолчал.

— Вот вам сдача.

В ладони Платова оказались две новенькие серебряные монеты, каждая по 100 румынских леев с профилем короля Михая. Он подбросил монеты в воздух, ловко поймал, позвенел ими и сунул в карман.

Улыбки с лиц ушли. Теперь они разглядывали друг друга молча, внимательно, ожидая чего-то.

Первым заговорил Платов:

— Я из Киева. Приехал по заданию центра. Мне нужен… Академик.

Штехель коротко вздохнул:

— Как там… в Киеве?

Вместо ответа Платов поднялся, словно подводя под встречей черту.

— Как и когда мы сможем увидеться?

— Завтра, часочка в три, — обстоятельно подумав, сообщил Штехель. — Приходите к Прамеку…

— Какой-нибудь пароль? — Сунув руки в карманы, Платов позвенел монетами.

— Да бог с вами! — мягко улыбнулся Штехель. — Какой пароль!.. Просто приходите. Всего хорошего.

Он вежливо прикоснулся рукой к козырьку кепки и неслышно, сторожко двинулся вбок, в заросли черемухи.

В глубине кладбища пела птица. Давид никогда не умел разбираться в них, вот и сейчас не мог он сказать с точностью, кто именно рассыпается ломкой трелью среди пыльной зелени и покосившихся от времени памятников. Может, соловей, так соловьи же вроде в мае поют… Он искоса взглянул на Марка, но тот, похоже, не обращал на пичугу внимания — лицо его было отстраненным и мрачным.

— Ну шо, пойдем к твоим завернем?..

— П-пойдем.

И они свернули в боковую аллейку.

Шагов через десять показались два скромных, притиснутых друг к другу памятника из серого камня. Скрипнув заржавленной дверцей, Марк протиснулся за ограду, тяжело склонился над могилой, положил на заросший травой холмик букет полевых цветов.

— Иногда, Д-дава, — глухо проговорил он, сидя на корА точках, — я д-думаю, как моим родителям п-повезло, что они не видели всего, что п-произошло п-потом… Войну они т-т-точно не п-пережили бы. П-просто п-потому, что война — это б-б-бред… А они любили, чтобы в жизни все б-было п-понятно… А т-тут — мир рушится… Нет, они бы не п-поняли…

— А шо ж революция им бредом не показалась? Тоже ж — мир рушится…

Марк грустно усмехнулся:

— Они ждали революцию… Все ее ждали. Все, к-кроме царя, наверно… П-поэтому т-те т-трудности т-так не воспринимались… все верили, что вот — п-пройдет совсем немного времени, и мы создадим новый мир… Я хорошо п-помню, к-как отец г-говорил с п-презрением о мещанах: «К-квартира из шести к-комнат, лакей, обстановочка, альбом семейных к-карточек»… Революция д-д-должна б-была все это смести, освободить людей от всякой шелухи, от любви к б-быту… А война — тут д-другое…

— Ты бы заглянул в отдел БХСС к Разному… Люди глотки друг другу грызут из-за карточек продуктовых, не то шо из-за квартир шестикомнатных… За квартиры так просто на части рвут и медленной скоростью в разные города посылают.

— Значит, революция не удалась, — очень спокойно проговорил Марк.

Он поднялся, отряхивая руки.

— Шо же нас тогда тут всех держит? — медленно спросил Давид.

Марк пожал плечами:

— Что?.. Я могу сказать т-тебе, что д-держало меня, к-когда я летал на Б-берлин… Я д-думал о п-папе с мамой и о т-тех людях, к-которые б-были до них — много-много, п-представляешь, и все они жили на этой земле, в Одессе, все они ходили п-по этим улицам и к-купались в этом море… Я не знаю их имен и никогда их не видел, а они не видели меня… Я не знаю, к-кем они б-были — рыбаками, к-которые ловили скумбрию, к-колонистами, вольными к-казаками, солдатами, к-которые выслуживали себе п-погоны и становились офицерами и д-дворянами… К-ка-кая разница?.. Важною, что все они б-были. И я чувствую, к-как их к-кровь д-движется п-по моим венам. П-потому что если бы не они, т-то не б-было бы этого г-города, этой земли, этой страны… Т-так к-как же я могу допустить, чтобы на эту землю п-пришли какие-то… чужие?.. Совсем чужие?.. Ну это… ну я не знаю, к-как если часовой оставил бы п-пост в к-крепости, к-которую д-до него охраняло много-много п-поколений солдат… П-потому что ему, видите ли, надоело…

Он замолчал. Молчал и Давид, слушая птицу, все еще повторявшую свой урок в зарослях шелковицы. Из медальонов на надгробиях весело смотрели на него родители Марка. На карточках они были молодыми.

— Ты все еще… чувствуешь шо-то?

— Чувствую, — медленно отозвался Марк. — Хотя и не могу объяснить т-тебе — что именно…

— Чего ты тогда решил… стреляться? А?.. С какой дурости?

Марк коротко улыбнулся.

— Д-действительно д-дурость. Нашло… Не обращай внимания. — Он взялся сильной рукой за ржавую металлическую калитку, та жалобно скрипнула. — А за Арсенина т-ты п-переживаешь не зря. Не зря…

Кречетов шел по коридору УГРО, все еще продолжая машинально вертеть в руках черный шнурок, на котором он показывал Гоцману самурайский узел. Пальцы крутили и мяли черную веревочку, придавая ей самые причудливые очертания. У дверей кабинета Гоцмана майор, спохватившись, усмехнулся: «Вот привязалось же…» И сунул шнурочек в карман брюк.

Гоцмана в кабинете не было, зато присутствовал майор Довжик. Он почти шепотом, массируя левой рукой перебинтованную голову, допрашивал горько плачущую девочку лет двенадцати.

— И что они у тебя взяли?

— Сережки!.. — рыдала девочка, размазывая слезы по щекам. — Трофейные, папа из Вены привез!.. Мама мне голову оторвет…

— Не оторвет, — поморщился Довжик, — мамы добрые… Сколько их было?

— Сережек? — всхлипнула девочка.

— Нет, — с трудом сдержался Довжик. — Грабителей…

— Михал Михалыч! — окликнул с порога Кречетов. — А где Гоцман?

— Не знаю, не появлялся… Так сколько их было?

— Двое, — прохлюпала носом девочка.

— А Якименко где? — поинтересовался Кречетов. Ответить Довжик не успел, потому что девочка внезапно подпрыгнула на стуле с радостным криком:

— Я вспомнила!.. Один такой вот, высокий, рот на сторону кривил…

Довжик швырнул на стол карандаш, страдальчески сжал виски:

— Девочка, не кричи, у меня очень болит голова!.. Товарищ майор, — подчеркнуто официально обратился он к Кречетову, — где Гоцман, я не знаю, и где Якименко, тоже не знаю… Девочка, сядь вон там и напиши, кто как выглядел. Я тебя очень прошу!.. Вот тебе карандаш и бумага…

Кречетов подсел к столу, потянул к себе протокол, который заполнял следователь.

— Михал Михалыч, иди-ка ты домой, — сочувственно проговорил он, глядя на бледное, осунувшееся лицо Довжика. — Я тебе разрешаю.

В ответ тот неприязненно дернул губами.

— Мы, между прочим, в одном звании. И в вашем разрешении я не нуждаюсь…

— Михал Михалыч, ты чего? — обескуражено улыбнулся Кречетов.

— Товарищ майор, я работаю, — подчеркнуто сухо отозвался Довжик и демонстративно повернулся к девочке, мусолившей во рту чернильный карандаш: — Так как, ты говоришь, они выглядели? Один высокий и кривил рот, а второй?..

Кречетов, хмыкнув, направился к выходу из кабинета. Взялся за ручку двери и, по-прежнему улыбаясь, произнес:

— Придет Давид Маркович, скажите, пожалуйста, что я его искал. — И после паузы с нажимом добавил: — Товарищ майор.

Давид проводил Марка до дома. Галя настояла, чтобы Гоцман пообедал у них, и сопротивляться он не стал. После горохового супа и жирной свиной тушенки потянуло в сон. Чтобы отогнать его, Гоцман решил пройтись пешком до Привоза — все равно надо было купить кураги. И, шагая улицами, думал, безостановочно думал над тем, что сообщил ему полковник Чусов. И еще вспоминал исчезнувшего слепого старца из 22-й квартиры, который умел предвидеть будущее. Настолько свой, что никто даже и подумать не может — так он сказал… И выходил этот человек из дверей управления… Но куда же, куда пропал Арсенин? Неужели единственным воспоминанием о нем останется эта вот курага, которую он только что купил во Фруктовом пассаже?..

Нора была дома, стирала. Чтобы окончательно прогнать сон, Давид вымылся под струей ледяной воды, надел чистую рубашку. Закурил и сел на нижней ступеньке лестницы, продолжая думать о том, что неотвязно преследовало его последние дни. Нет слов, идея, которая внезапно пришла ему в голову на Привозе, когда он расплачивался за курагу, может сработать. Надо только убедить Чусова и… Жукова. От командующего округом тут зависит все. А если он не согласится?.. Ну, тогда придется рубить верхи, оставляя корни в земле. А корни ведь цепкие, они могут прорасти снова, многие годы спустя… И что будет тогда с его городом?.. Его страной?.. И он неожиданно вспомнил Марка, его слова: «Ну это все равно как если бы часовой оставил пост в крепости, которую до него охраняло много-много поколений солдат. Просто потому, что ему надоело».

Нет. Кто угодно — как угодно. А он, Давид, свой пост не оставит, хоть и очень, очень устал, честное слово…

От этих мыслей его отвлек тупой, тяжкий перестук копыт, с которым мешалось четкое цоканье дамских каблучков. Почти одновременно во дворе, где жил Гоцман, появились запряженная парой мощных чалых кладруберов биндюжная телега и рыхлая, много повидавшая на этом свете, хотя и не совсем смирившаяся со своими неудачами дама. Телега, ведомая братьями-близнецами Матросовыми, прогрохотала к крылечку домика дяди Ешты, а дама близоруко сощурилась в сторону Гоцмана.

— Эммануил Гершевич? — произнесла она не вполне уверенно.

— Почти, — кивнул тот, выбрасывая окурок в мусорное ведро. — Давид Маркович.

— А где живет Эммануил Гершевич?

— Эммик! — громко позвал Гоцман.

Эммик возник на галерее незамедлительно, словно ждал своего выхода. На нем был шикарный светлый костюм с хорошо знакомым Гоцману ядовито-оранжевым галстуком. Эммик поздоровался с Давидом солидным поклоном и важным жестом пригласил даму подняться.

Она тяжело заспешила к лестнице, и Гоцман встал, пропуская ее.

Братья Матросовы между тем выносили из домика дяди Ешты узлы и видавшие виды чемоданы, аккуратно укладывали их на обитую жестью телегу. Сам хозяин домика стоял на крыльце, молча наблюдая за процессом. Его холодные умные глаза были печальны. И казалось сейчас, что дяде Еште не просто много лет, а очень-очень много…

— Здравствуй, дядя Ешта… — Гоцман тронул соседа за рукав. — Кудой собрался?

— Уезжаю, Давид. — Голос Ешты прозвучал негромко, с болью. — Совсем.

— Во как, — озадаченно крякнул Гоцман. — Кудой?

— В Николаев пока… — Он тяжело вздохнул, наблюдая, как грузчик взваливает на телегу большую, завязанную сверху платком корзину. — Плохо стало в Одессе.

— Это тебе-то? — ухмыльнулся Гоцман.

Дядя Ешта искоса взглянул на него и ответил точно такой же скупой невеселой ухмылкой.

— Мне-то… Одесса, как шалава, сама напросилась. Теперь хлебнет по полной… Сейчас твои стреляют, потом твоих стрелять начнут…

— Ты же от дел отошел…

— Отойти-то отошел… Да вы же не посмотрите. Вызовете в кабинет да пустите в расход на всякий случай. Как в восемнадцатом году. Ты тогда еще пацаном был, а я помню…

— Так и я много чего с восемнадцатого года помню, — заметил Давид. — Я помню даже, как приехал румынский принц и тайком обвенчался со своей дамочкой, и все это было настолько тайком, шо уже вечером мы с пацанами обсуждали подробности. И шо с того?.. Я к тому, шо ты мене ни с кем не путаешь, дядя Ешта? Шобы я тебя вызвал и пустил в расход?!

— Зачем ты? — примирительно заметил дядя Ешта. — Другие найдутся… Ты, Давид, не обижайся, но при румынах лучше было.

— Ага, и публичный дом работал в Сретенском, два, — в тон ему ответил Гоцман. — Ты еще за царя вспомни. Считай, что я этого не слышал… Ехай, дядя Ешта.

Старый вор помолчал некоторое время, жуя губами. Грузчик тяжело ухнул на телегу небольшой, темный от времени самовар.

— Я вор, Давид… А ты мент… Ты не поймешь…

— Ехай… — Гоцман легонько, по-соседски, пихнул дядю Ешту в плечо и, развернувшись, пошел к лестнице.

Оттуда, отчаянно скрипя подметками новых штиблет, спускался возбужденный Эммик. Его вишневые глаза просительно уставились на Давида.

— Ну? — хмуро осведомился Гоцман.

— Резолюцию бы надо наложить, Давид Маркович…

— Какую?

Эммик оглянулся, конфиденциально понизил голос:

— Есть квартирка на Преображенской… ну, Десятилетия Красной Армии, то есть просто Красной Армии, — окончательно запутался в несколько раз менявшей названия улице Эммик. — В двадцать пятом номере… Ну, том самом, где при царе была мастерская мадам Александрии. Хозяев нету, где — неизвестно. Предположительно их того… во время оккупации. А мадам Короткая, — он мотнул головой в сторону своей комнаты, — мается с двумя дитями-паразитами у комнате неважного размеру. Вам же ж не откажут. Черкните только «Поддерживаю ходатайство»… По-соседски…

В глазах Гоцмана вспыхнули веселые огоньки. Эммик с готовностью заулыбался в ответ.

— Эммик, — процедил наконец Давид, не сгоняя с лица улыбки, — есть у нас в управлении замечательный майор Разный… До пары к твоей Короткой. Я ему передам твою просьбочку. Сегодня же.

— А шо не сами, Давид Маркович? — насторожился Эммик.

— Так за отдел БХСС он отвечает. Ему и карты в руки.

Минуя обалдевшего Эммика, Гоцман неторопливо направился к себе. По пути остановился, провожая взглядом тяжело нагруженную телегу, покидавшую двор. Сзади, сгорбившись и по-крестьянски свесив ноги, сидел дядя Ешта. На Давида он не взглянул.

— Как я понял, вы возражаете? — издалека долетел обиженный голос Эммика.

— Сильно возражаю, Эммик, — кивнул Гоцман. — Так возражаю, шо, будет время, и я тебе ухи отвинчу…

В его комнатах пахло так, как пахнет обычно в домах, недавно переживших ремонт, — свежей побелкой, деревом, масляной краской. И самое главное, пахло Домом. Давид уже свыкся с тем, что Дом — это не для него, что в своей конуре он только ночует иногда. А Нора, которая сейчас, негромко напевая, гладила свежевыстиранное белье, смогла одним своим присутствием внести в эти стены что-то неосязаемое, то самое, что и делает любую дыру — Домом. Немногим женщинам это дано. И у Давида при виде женщины, гладящей белье, снова тихонько, сухо сжало сердце…

Не ко времени это все. Если за него возьмутся, то возьмутся и за нее, и за Мишку… Недаром ворам в законе запрещено жениться и заводить семью. Потому что человек для семьи все, что хочешь, сделает. Для милиции тоже пора такой закон вводить, грустно усмехнулся Давид…

— Нора, — глухо проговорил он с порога. — Мы с тобой хотели расписаться… Ты только не думай ничего плохого, ладно?.. Просто… давай подождем чуть-чуть. Повременим.

Лицо Норы мгновенно затуманилось, губы сжались. Она стиснула пальцы на ручке тяжелого утюга. Гоцман, подойдя вплотную, ласково обнял ее за талию, прижался носом к теплой шее.

— Ну вот… Я ж говорил — за плохое не думай. Это не потому, шо я тебя не люблю или еще шо такое… Мы — муж и жена, и все за то знают. Просто… время дурное пошло.

— А может… может, все обойдется? — Она оставила утюг, вывернулась из рук Давида и взяла его лицо в свои ладони. — Все обойдется, слышишь… И мы… распишемся.

— Та распишемся, то ж само собой, — растерянно улыбнулся Давид. — Я просто за то, шобы… не очень спешить. Мало ли…

Сказал и сам понял, как неубедительны его слова. Нахмурился. Нора смотрела на него, и губы у нее дрожали от обиды.

— Я тебя о чем хочу попросить… За Мишкой присмотри, если шо. Ладно?..

На этот раз в «предбаннике» кабинета Чусова дежурил другой лейтенант — вежливый и почтительный. А может, его просто предупредили, что с Гоцманом нужно обращаться аккуратно. Так или иначе, аудиенцию у начальника Управления окружной контрразведки Давид получил без промедления. Через минуту лейтенант принес стакан крепкого чая с сахаром, поставил перед гостем и бесшумно удалился.

— …Сам придумал или кто подсказал? — задал один-единственный вопрос Чусов, когда Давид закончил свой монолог.

— Сам, — усмехнулся Гоцман. — Своим умом дошел… Ну так шо?

Чусов поерзал, удобно устраиваясь в кресле. Пристально вгляделся в уставшее, изможденное лицо Гоцмана.

— А ты понимаешь, чем это может грозить? Что произойдет в том случае, если…

— А то, — усмехнулся Давид.

— М-да… И ночной отстрел, значит, прекратить?

— Да. Немедленно причем.

— Ишь ты… «Немедленно»… Ты, Давид Маркович…

Чусов, не договорив, откинулся на спинку кресла, в задумчивости хрустнул пальцами. Гоцман ждал, позванивая ложечкой в стакане.

— Ладно, я доложу маршалу… А может, ты сам? Или вместе?..

— Тебе доверия больше.

— Хорошо, — кивнул Чусов, — я все понял. Иди. Спасибо…

Давид пошел к двери, когда полковник внезапно окликнул его:

— Подожди… Ты… вот что я хотел сказать. Не сердись на всякое такое… когда мы друг с другом цапались. Я хотел сказать, что это… рабочие моменты. Не знаю, как ты, а я без задней мысли… И без камня в кармане.

Гоцман помедлил, взявшись за дверную ручку.

— Та я же все понимаю. Главное, шо камень в кармане все ж таки есть… И там не просто камень, а такой булыжник, шо вся Одесса может дрогнуть. И не только Одесса.

— Ничего, — уверенно произнес полковник. — Теперь главное — Жуков.

Дождавшись, когда за Гоцманом закроется дверь кабинета, Чусов снял телефонную трубку:

— Начальника оперативной группы ко мне. Пулей!..

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒