Глава пятая

Кречетов шел быстрым шагом, почти бежал. На секунду задержался у торговки цветами, раскинувшей свой красочный товар на углу улицы Ленина, выбрал большой букет белых роз, кинул продавщице синюю купюру и, взглянув на часы, уже в самом деле бегом бросился к подъезду оперного театра.

Продавщица закричала что-то вслед, размахивая зажатой в кулаке сдачей. Майор обернулся на бегу, беспечно махнув рукой.

Племянник Штехеля едва успел отскочить в ближайшую подворотню…

— …Ну шо, получшало? — осведомился наконец Гоцман, с ненавистью глядя на сидевшего перед ним понурого Якименко. — Разговаривать-то будем, герой — портки с дырой?.. Не слышу!..

Леха с трудом попытался закинуть ногу за ногу и с независимым видом откинуться на спинку стула. После недолгих попыток это ему удалось.

— Нет.

— Ладно, — обреченно вздохнул Давид, махнув рукой. — Сдай оружие и иди.

— Не сдам, — заплетающимся языком выговорил Якименко.

— Я сказал, оружие на стол!!! — заорал Гоцман так, что задребезжали стекла.

Но Леха недаром служил в разведроте. Крика он не боялся, тем более в своем нынешнем состоянии.

— А почему вы со мной так разговариваете, товарищ подполковник? — с трудом процедил он, раскачиваясь на стуле.

— Нет у него оружия, — тихо вставил сидевший в углу Довжик.

— Как это нет? — оторопел Гоцман.

— Нету, — тихо произнес Якименко. — Потерял.

— Где потерял?!

— Не помню…

Леха опустил тяжелую голову на руки, не обращая внимания на ошеломленного начальника.

— Ты шо, больной?! — взвился после паузы Гоцман. — Головой ударился?! Вспоминай!.. Где его нашли? — повернулся он к Довжику.

— В парке Шевченко, за туалетом…

Гоцман подскочил к балкону, махнул рукой Ваське Соболю, загоравшему на солнцепеке во дворе:

— Васек, отставить курорт, заводи транспорт! Бикицер!..

Городской парк культуры и отдыха имени Шевченко каждому одесситу был дорог по-своему. Кого-то прежде всего впечатляла выставка трофейной военной техники, открывшаяся вскоре после освобождения Одессы, кто-то вспоминал те славные довоенные времена, когда парк носил имя Косиора и с парашютной вышки прыгали бодрые девушки в белых трусиках. Нашелся бы обязательно и восьмидесятилетний ветеран, помнивший посещение Одессы императором Александром II Освободителем, который, собственно, и заложил этот парк в 1875 году. Памятник самодержцу — массивная лабрадоровая колонна с белым мраморным профилем царя — давным-давно исчез неведомо куда, как кануло в Лету и прежнее название парка — Александровский.

А вот Гоцману парк имени Шевченко помнился октябрьским днем десятилетней давности. Тогда, в тридцать шестом, стоял он в оцеплении возле стадиона, вместе со своими сослуживцами сдерживая напор сорока тысяч болельщиков, съехавшихся со всей Украины посмотреть на игру одесской команды с турками… Комментировал тот матч сам Синявский, радиотрансляция шла на весь СССР и на Турцию. Игры Давид не видел, зато слышал мощный рев, доносившийся со стадиона. И только потом узнал, что турки были наголову разгромлены одесситами…

Да много чего тут было. Возле стадиона летом тридцать седьмого брал Гоцман Сашку Раешника, который убил на глазах у двух случайных свидетельниц первокурсницу Аду Красицкую.

Свидетельницы — семидесятилетние старушки — дали довольно точный словесный портрет преступника, и весь личный состав милиции был поднят на ноги. Через день Давид увидел Раешника — по описанию это был он — в очереди за газировкой. Убийца стоял, подбрасывая на ладони двадцатикопеечную монету, сытый, лоснящийся, наглый, и небрежно посматривал на беспечно болтающих о чем-то девчонок, стоявших в очереди перед ним. На пальце у него блестело золотое колечко, которое Раешник снял с руки убитой студентки.

Раешник зацепил Давида медленным, ленивым взглядом и мгновенно все понял. Но Гоцман не дал ему выхватить из кармана клешей нож, не дал заслониться, словно живым щитом, одной из девчонок, стоявших за газировкой… Испуганный писк девчонок и запомнился. А глаза Раешника, валявшегося на газоне, были бессмысленными, как у снулой рыбы. Золотые часы с гравировкой, которые Гоцман получил за его задержание, исправно отсчитывали время до осени сорок первого, пока не разбило их осколком бомбы с немецкого пикировщика…

Словом, памятных и приятных местечек в парке имени Шевченко было более чем достаточно. Общественный туалет к ним явно не относился, и тем не менее Якименко и Гоцман расположились неподалеку от него, на замызганном яблочными огрызками и шелухой подсолнухов чахлом газончике. Леха лежал, закинув безвольные руки за голову и изредка громко с независимым видом икал. Гоцман нетерпеливо кусал травинку, поглядывая на распахнутую дверь сортира.

Неожиданно оттуда высунулась вихрастая голова Васьки Соболя:

— Вы на каком очке сидели, товарищ капитан?..

— На разных, — безразлично отозвался Якименко. Васька, озадаченно хмыкнув, скрылся снова. Гоцман, еле сдерживаясь, повернулся к Лехе:

— Слушай сюда, Леша… Доктор недавно прописал мне спокойствие для сердца. Надо есть курагу, пить молоко, дышать, ходить и не нервничать. И я таки буду спокоен!.. Значит, или ты мне сейчас скажешь, шо случилось, или я немного понервничаю и гепну тебя в морду со всей моей любовью! Можешь свободно выбирать…

Леху словно подбросило на жухлой траве. Он даже икать перестал.

— Гепни, Давид Маркович! Вот это правильно!..

Гоцман придержал его за плечи:

— Леша, ты расскажи толком, шо стряслось? С чего вдруг запил? Не было же никогда… Исчез куда-то…

— Гепни!.. — упрямо прорычал Леха, мотая головой. — Сорок восемь ходок за линию фронта! Сорок восемь!.. «Знамя», «Звездочка», «Отечественная война»… Да хрен с ними, с орденами! Леха Якименко — предатель!.. Это как?!

— Кто так сказал? — удивился Гоцман.

— Так вы же! — затряс головой Якименко. — Допрос устроили: как я стреляю, как я целю!.. Какие системы люблю, какие не люблю! И шо с того?

— Так я же всех допрашивал…

— Не по-людски же, Давид Маркович! — не слушая его, хлюпнул носом Леха. — Вы на мене как на вошь… А я в школу младшего комсостава милиции пошел только из-за вас! Шобы с вами рядом быть!..

— Так за шо сейчас?!

Леха поднял на Гоцмана осоловевшие глаза. Слезы висели у него на кончиках усов.

— За шо?!. А ночью?!. Вы даже с дядей Ештой разговаривали… Он — вор, а вы к нему с уважением! А на мене?! А на мене взглянул, как на врага!.. С Кречетовым — душевно, а со мной… На фронте последним делились…

— Взглянул — не взглянул, — поморщился Гоцман. — Шо ты как баба?!

Леха схватился за кобуру, попытался ее расстегнуть негнущимися пальцами.

— Шо ты кобур-то мацаешь, — грустно усмехнулся Давид, — там же нет ничего…

Разведчик-Якименко кулаком вытер слезы с лица. Отвернувшись, тихо, но непреклонно, пробурчал:

— Застрелюсь.

— Во, погляди. — Давид сунул ему под нос увесистый кукиш.

Пару минут оба молчали. Наконец Гоцман хлопнул капитана по плечу:

— Ладно. Извини. С допросом я правда намудрил. Но голова же едет, Леша, от того, шо творится… — Он, морщась, втянул носом воздух, вздохнул: — И шо за шмурдяк ты пил? Не мог в бадегу зайти как нормальный человек?..

Якименко только виновато пожал плечами:

— Не помню. Я на Соборку пришел, смотрю — там ребята за футбол говорят… За «Пищевик». Отмечают вчерашнюю победу над Домом офицеров Тбилиси…

— Какой счет? — напрягся Давид.

— Три—два… Макара Гончаренко, говорят, уважаешь?.. Я говорю — ребята, я вообще за ДКА болею, но сегодня мне просто очень плохо. А, ну раз плохо, тогда давай за Гончаренко… Ну шо, нормальный ж нападающий, хоть ему уже и тридцать два… Вот до войны, в киевском «Динамо» он был бог… Потом за Махарадзе, он тоже вчера забил. Потом — Витю Близинского уважаешь?.. Ну шо, нормальный ж вратарь…

Футбольный монолог Лехи прервал сильно довольный собой Васька Соболь. Пахло от него не дай боже, похуже, чем от Лехи, и Гоцман непроизвольно зажал нос рукой. Зато в здоровой руке Васька держал сразу три пистолета — два ТТ и «вальтер». И был он похож на продавца, вышедшего с товаром на Привоз. Правда, с товара активно капало.

— Ну и какой из них? — весело осведомился Соболь, сгружая добро на траву.

Леха брезгливо приподнял за ствол ТТ:

— Во… Только ж мыть его надо теперь.

— Его не мыть надо, а выкидывать к чертовой матери, — процедил Давид. — Ладно… Васек, за проявленную смекалку, мужество и героизм объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело… Капитана Якименко поручаю тебе под твою личную ответственность. В управлении сдашь его Довжику с рук на руки и, когда окончательно придет в себя, пусть напишет объяснительную на имя Омельянчука о причинах утери табельного оружия… Понял?..

— Так точно! — хором ответили Соболь и Якименко.

— Ну вот, — кивнул Давид. — Поехали до Кречетова, я хоть посплю часок…

Оперный театр дружно аплодировал. На сцену, мелко семеня, выплыл администратор Шумяцкий в роскошном бостоновом костюме. Его круглое личико источало благодушие и важность.

— Наш концерт продолжается, — чуть привстав на носки, тонким голосом возвестил он. — И сейчас для вас поет молодая артистка Одесской областной филармонии Антонина Царько! Она исполнит песню, в которой рассказывается про героических итальянских партизан — борцов с фашистами! «Два сольди»!..

Сидевший в ложе бельэтажа Кречетов усмехнулся, подался вперед, облокотясь о бордюр ложи, и поднес к глазам отделанный перламутром маленький бинокль.

Зал зааплодировал снова — Тоня появилась из-за кулис. В цветастом крепдешиновом платье она была чудо как хороша. Вот только лицо Тонечки, обычно румяное, отливало неестественной белизной. Кречетов прищурился в бинокль — нет, определенно бледная!.. «Наверное, гримерша перестаралась», — подумал майор, слушая знакомое фортепианное вступление к песне.

Но песня так и не началась. Аккомпаниаторша, доиграв вступление, взглянула на певицу и округлила глаза от ужаса. Лицо Тонечки неожиданно исказила жалобная, детская гримаса. Она пошатнулась, попыталась опереться на рояль, но не удержалась и упала в рост, беспомощно раскинув руки. Зал громко ахнул, аккомпаниаторша вскочила из-за рояля. Отшвырнув бинокль, Кречетов перемахнул через бордюр и бросился к сцене.

Гоцман проснулся от звука хлопнувшей двери. Схватился за гимнастерку, висящую на спинке стула, спросонья сощурился на стенные часы — сколько же времени?.. Не то десять, не то одиннадцать вечера.

Кречетов пронес мимо него на руках неестественно бледную, заплаканную Тоню, приговаривая: «Все, все, маленькая, мы уже дома». Уложил ее на кровать, укрыл, бросился на кухню за водой. Суматошно вернулся, расплескивая воду на бегу, заглянул в спальню и отошел на цыпочках. Стакан поставил на сервант. Растерянно сунув руки в карманы, бестолково закружил по комнате, потом сел на подоконник, выбивая пальцами затейливый марш.

— Шо с ней? — встревоженным шепотом спросил Гоцман.

Вместо ответа Кречетов расстроенно-непонимающе отмахнулся. И вдруг вскинулся:

— Слушай, Давид… Ты вообще ел?..

— Нет.

Словно обрадовавшись возможности что-то сделать, Кречетов убежал на кухню и через минуту появился с зеленой банкой американского консервированного сыра и буханкой хлеба. Сгрузил это богатство на стол перед приятелем, растерянно оглянулся — может, что забыл?.. Гоцман, поблагодарив, вынул из кармана брюк нож, аккуратно вскрыл банку, подцепил на лезвие кусок сыра, отрезал от буханки ломоть. И, жуя, кивнул на дверь спальни:

— Беременна, шо ли?

— Ну… вроде да… — неуверенно отозвался майор, снова присаживаясь на подоконник. — Сейчас вот ей плохо стало… в театре.

— Так хорошо же.

— Да?.. — На лице Кречетова возникла бледная улыбка, он помотал головой. — Ну, да… наверное. Не разобрался еще…

— Виталик… — раздался из соседней комнаты жалобный голос Тонечки.

Кречетов вскочил как подброшенный и метнулся к дверям спальни. Гоцман со вздохом повертел в руках банку сыра, торопливо сунул в рот хлебный ломоть и, подцепив со стула пиджак, тихонько вышел из квартиры.

Нагнувшись, Давид подобрал с пыльной, истрескавшейся от жары земли камушек и, несильно размахнувшись, запустил им в темное окно второго этажа интерната. Через минуту в форточке замаячило заспанное мальчишеское лицо.

— Мишку Карася позови…

— На шо? — сонно пробурчал пацан.

— Твое какое дело?.. Скажи, отец ждет.

— А-а, — понимающе промычал пацан и исчез.

Через десять минут отец и сын сидели на лавочке у забора. Мишка был в одних трусах и ежился от ночной свежести.

Гоцман задымил, протянул пачку «Сальве» Мишке:

— Будешь?

— Та не, — с сожалением отвернулся тот от папирос. — Бросаю.

— Шо так?

— С директором забились, шо брошу…

— С чего?

— У тебя, говорит, силы воли нет, — зевая, объяснил Мишка. — А я ему говорю: «Побольше, чем у вас»… Ну и завелись. Забились — кто первый закурит, тот перед строем будет кукарекать.

— Ну и как? — усмехнулся Гоцман.

— Пока держится, — вздохнул Мишка и тут же встрепенулся, даже зевать перестал: — Бать, ты подари ему пачку «Герцеговины», а? Сил же нет!..

— Терпи, — покачал головой Давид. — Нечестно так.

— Ну да… — уныло кивнул Мишка.

— А вообще… правильно, шо бросаешь. Я вот с десяти лет дымлю — и все никак. И начинал тоже с «Сальве», — ухмыльнулся воспоминанию Гоцман, — только они тогда стоили шесть штук — гривенник…

Мишка снова кивнул, на этот раз молча.

— Друзья у тебя тут хоть появились?

— Ага, — зевнул Мишка. — Костька Беляев… Ему двенадцать уже. Бать, а ты чего такой понурый?

— Та вот… соскучился. Хочешь, завтра сходим скупнемся вместе? Или пароходы в порту посмотрим?.. А то, может, на трофейную выставку? Там танки немецкие… «пантера», «тигр»…

Мишка искоса взглянул на него:

— Бать… шел бы ты…

— Кудой? — опешил Гоцман.

— К Норе своей.

— Та с чего ты взял? — неуклюже произнес Давид, отводя глаза.

— Та вижу, шо поссорились… Ну хочешь, щас оденусь и вместе сходим?.. Бать, не могу тебя видеть, когда ты такой… Она ж нормальная, все понимает… Ты поговори…

Гоцман со злостью растоптал в пыли окурок:

— Ладно… Спать иди… советчик в сердечных вопросах.

Мишка поднялся, с жалостью глядя на окурок. И вдруг вскинул глаза:

— Бать, дай денег, а? Куплю ему «Герцеговину», паразиту…

Гоцман молча порылся в кармане, вынул замусоленную тридцатку:

— Только мороженое!.. Договорились? Ну, или газировка…

— Договорились, договорились… — кисло пробурчал Мишка, комкая тридцатку в ладони. — Норе привет передай… Хорошо?

Это был ночной трамвай, самый последний на маршруте, о чем оповещала пассажиров красная лампа, горевшая на «лбу» вагона. Гоцман пробежался взглядом по лицам поздних пассажиров, но ничего подозрительного в них не нашел. Возвращалась с гулянки явно школьная по виду компания — два парня и две девчонки, всем лет по семнадцати, и они вполголоса флиртовали между собой. Ехал, покуривая папиросу «Бокс» и выпуская дым в разбитое окно, старичок, бережно придерживавший корзину с вишнями. У кабины вагоновожатого очень прямо, будто аршин проглотил, сидел на лавке симпатичный светловолосый юноша в недешевом костюме и американских ботинках на толстой подошве. Глаза у юноши показались Гоцману странными: холодные, изучающие и совсем не сонные это были глаза, будто юноша находился в трамвае на работе. Но холодный изучающий взгляд — это еще не повод подозревать человека. И Давид, отвернувшись, тяжело опустился на скользкую деревянную лавку.

Утомленная за день кондукторша спала, мирно похрапывая. Вагоновожатого тоже не было слышно. Казалось, что трамвай сам по себе пристает к пустынным, неосвещенным остановкам, где никто не сходит и никто не садился, и снова набирает ход.

Всем этим людям наверняка есть куда спешить, мутно думал Давид, щурясь из-под полуопущенных век на поздних пассажиров. Всех их ждут любящие люди, родной угол, пусть небогатый, но свой. Так получилось в этой странной жизни, что только мне негде преклонить голову. А может, прав Мишка, и нужно, наплевав на гордость и самолюбие, махнуть к Норе?.. Не о том ли твердил ему и Виталий прошлой ночью, в бадеге?.. А он как-никак человек опытный в сердечных делах. И счастье свое нашел прочно, судя по всему…

Давид сам не заметил, как задремал. Сон был коротким, но неожиданно освежающим, словно именно этой десятиминутной трамвайной дремы и ждал его организм. Разбудил его пьяный крик, тщетно пытавшийся угнаться за трамваем:

— Сто-о-о-ой…

Давид инстинктивно вскинул голову, разлепил глаза. И тут же обратил внимание на то, что светловолосый юноша в костюме тоже мгновенно напрягся как тетива. За окнами вагона по-прежнему была темень, хоть глаза выколи. Трамвай двигался неровными толчками, словно больной.

— «Канатная», следующая «Куликово поле», конечная, — внятно произнесла во сне кондукторша и снова захрапела.

…Примерно через десять минут дверь открыл заспанный Петюня. Был он, как и в прошлый раз, в тельняшке. Без лишних слов Гоцман сгреб его за полосатую, как у зебры, грудь и вывел на лестничную клетку.

— Нора дома?

— Ага… — Петюня собрался было позвать ее, но Гоцман приложил палец к губам.

— К ней кто-то ходит?

— Вы за шо?.. — напряг заспанные мозги Петюня. — А-а… Та не. Одна она. Вчера, правда, утром из нефтелавки с букетом пришла. Во каким, мама дорогая… — Петюня раскинул руки наподобие того, как это делают рыбаки, когда показывают размеры пойманной рыбы, и наставительно воздел указательный палец. — Но — заплаканная.

— А до этого? — с надеждой спросил Гоцман.

— До этого — нет… Та вы ж ей дверь сломали. Может, с того?..

Гоцман усмехнулся:

— Все, психолог, свободен… — Он впихнул Петюню обратно в прихожую, захлопнул дверь. Спустился на несколько ступенек, похлопал по карманам, ища папиросы. И обернулся на звук открываемой двери…

Нора была одета так, словно собиралась в дорогу. Да она и собралась, иначе не держала бы в руке большой фанерный чемодан. «Их же Фима делал, — отстраненно, холодно подумал Давид, глядя с нижней площадки на Нору. — И этот, наверное, тоже его».

— Уезжаете?

— Да… — Ее голос как всегда был похож на шелест опавших листьев.

— А я к вам. Извините, шо ночью…

— Мне уже нужно спешить…

— Сейчас есть какой-то поезд? — удивился Гоцман.

— Ну… — замялась она, опустив глаза.

— Я вас провожу.

— Не надо. Я сама.

Нора с трудом подняла чемодан, стала спускаться. Она попыталась пройти мимо Гоцмана, но он перехватил чемодан за ручку.

— Посидим на дорожку.

Он опустился на чемодан, Нора стояла рядом. Смотрели в разные стороны.

Встревоженно мяукнул кот, шурша железом, и снова стихло.

— Нора:..

— Я не Нора, — тихо ответила она, и Давид ошеломленно взглянул на нее. — Нора — это из Ибсена… А я — Елена… Вдова… Он тоже был следователь. НКВД. Его расстреляли перед войной. А я бежала из Москвы. Купила паспорт… Вот так… — Она со вздохом поднялась с чемодана. — Прощайте… Отдайте чемодан.

Гоцман продолжал сидеть неподвижно.

— Шо вы из меня дешевку делаете?.. Думаете, узнаю — и сбегу?.. Гоцман — копеечный фраер?..

Он вскочил и зло пнул ногой чемодан. Тот загромыхал вниз по лестнице, шмякнулся на площадку, но не раскрылся — замки выдержали.

— Та езжайте вы куда хотите…

Гоцман сбежал вниз, подхватил было упавший чемодан, но неожиданно опустился на него снова, тяжело, устало свесив голову и руки.

— Я на поезд опоздаю, — долетел до него чуть слышный голос странной женщины, женщины, без которой он уже не представлял свою жизнь.

И тогда Давид поднял голову:

— Давай ты никуда не поедешь.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒