Первый геолог

Е. Музалевский

Первый геолог

Первый раз о Можаровском я услышал от отца. Хотя профессор умер в 1948 году, когда отец только поступил в университет. Так что сам он Бориса Александровича не видел, но слышал о нем столько, что впечатлений и рассказов хватило и на всю его достаточно долгую геологическую жизнь.

Талант несоразмерен стандарту, то есть, нашему усредненному представлению о том, что такое хороший специалист, грамотный работник, приличный человек. Этим чаще всего объясняется и трудная жизнь таких людей, и долгая память о них. Конечно, еще остаются дела. Но с этим сложнее: не всегда результат необычной жизни бывает закреплен богатыми архивами, монографией, отстроенным городом, литературным или живописным шедевром.

Можаровский не оставил после себя фундаментального научного труда. Он был исследователем-практиком, великолепным педагогом и лектором, но, как ни странно, не любил публиковаться. Тех, кого он действительно считал учениками, тоже было немного, а теперь уж никого и не осталось. Сохранилось немого архивных документов и еще трудноуловимые флюиды, до сих пор исходящие от этой необычайно привлекательной личности, зафиксированные в рассказах, иногда похожих на мифы, но по-прежнему вдохновляющие всех, кто причащается геологической наукой, знаниями о Земле.

Мне повезло. В год, когда я задумал документально проверить некоторые устные сюжеты о профессоре (в основном, старейших сотрудников университета), еще была жива и работала лаборантом на одной из кафедр физического факультета СГУ дочь Можаровского Татьяна Борисовна. У меня еще была уникальная возможность пообщаться с его учениками – преподавателями геологического факультета Сергеем Павловичем Рыковым и Виктором Павловичем Философовым.

Так, постепенно, из разговоров с этими людьми, из содержимого старого черного коленкорового портфеля профессора, из походов в архив краеведческого музея выросло и мое личное представление об этом необычном человеке. А чуть позже родился и этот текст…

За высокой рамой решетчатого окна – белесая снежная муть. В одном их углов небольшой аудитории от выпуклого черного бока «буржуйки» пышет жаром. За столами студенты, многие в гимнастерках, на ногах – валенки. Вдоль увешанной картами стены, не спеша, будто прогуливаясь, ходит профессор, время от времени поправляя старомодное, на шнурочке, пенсне. Густым, сочным голосом он рассказывает о молодой науке, изучающей самый древний в человеческом понимании объект – Землю.

- Вы уже знаете, коллеги, о существовании в природе самых разных геологических сил, миллионы лет формирующих лицо нашей планеты. Но ни солнце, ни ветры, ни вода не могут сравниться могуществом с современным, научно вооруженным человеком. Поверьте, пройдет совсем немного времени, и вы станете свидетелями того, что не будет ни одной речки, ни одного оврага, ни одной горной вершины, которую бы не изучили геологи. Канет в лету эпоха легкооткрываемых месторождений. Наступит время поиска ископаемых, скрытых в недрах планеты. Будущие поколения геологов поведет вперед романтика больших глубин. На помощь им придет техника и совершенно новые исследовательские методы. Наступит время, когда вы, а не природа станете главной преобразующей геологической силой Земли! И вот тогда вы в полной мере сможете оценить добытое для вас рыцарями науки предшествующих поколений, на чьих щитах было выбито mente et malleo – «умом и молотком».

... Осенью 1893 года уставший от нелегкой дороги по размытому дождями тракту, на дрогах, запряженных парой лошадей, приехал из Вольска в Саратов для поступления в гимназию «на казенный кошт» одиннадцатилетний мальчик Боря Можаровский. Все было предусмотрено и проверено десятки раз. Наставления родителей заучены и неоднократно повторены вслух. За спиной покачивалось на ухабах опутанное веревками «приданое»: узенький кожаный диван со съемной спинкой и отделением для ненужной по сезону одежды, комод с выдвижной доской, предназначенной заменить письменный стол, с ящиками для книг и белья. В сундучке – аккуратно уложенный новый гимназический мундир. Впереди была новая жизнь. Мысли о ней пугали и радовали одновременно.

Сын инспектора народных училищ в Вольске и Николаевске (нынешнем Пугачеве), Боря Можаровский уже имел представление о казеннокоштной жизни оторванных от родительского дома мальчишек. Безрадостный быт их под придирчивым и равнодушным надзором наставников, жестко регламентированный инструкциями, не раз бывал темой откровенных домашних разговоров. И все же в самом слове «гимназия» крылась для Бориса какая-то своя, ничем не объяснимая прелесть: то ли предчувствие новых знакомств и друзей, то ли возможность окунуться с головой «в науки» и ощутить хотя бы относительную самостоятельность жизни в большом губернском городе. Будущее ждало Бориса, и он смело двинулся ему навстречу, крепко вцепившись в перевязь своего гимназического багажа одной рукой, другой то и дело поправляя сползающие от тряски очки.

Первая половина пути прошла в мыслях о доме… Дом Можаровских в Вольске знали многие. Не только потому, что отец семейства Александр Федорович был радушным и хлебосольным хозяином. Не только потому, что инспектор народных училищ действительный статский советник Можаровский любил по праздникам пройтись по городу в парадном мундире, треуголке и с орденом Св. Станислава на груди. Его уважали за добросовестность, за сочувственное, доброжелательное отношение к воспитанникам, видели в нем разносторонне одаренного человека и ценили за это. Многие способности Бориса, видимо, унаследованы им от отца.

Александр Федорович не лишен литературного дарования: он был автором одной из популярных в те годы книг для детского чтения. «Лиса Патрикеевна» – стихотворное переложение одной из русских сказок – выдержала четыре издания. За год до поступления Бориса в гимназию почтальон с помощью дворника принес в дом три толстые, перевязанные бечевкой и опечатанные сургучом посылки. Аккуратно подрезав бечевку ножницами, отец извлек из пачки и передал Борису экземпляр «Патрикеевны» в синей с золотом обложке. На титульном листе значилось: «Москва, книготорговец А. Д. Ступин, издание третье, 1892 год».

«Лиску» любили читать дома тихими семейными вечерами. Простые рифмы легко откладывались в памяти. Борис знал наизусть многие главы бесконечной эпопеи Лискиных плутней и гордился тем, что написал все это его отец. К слову сказать, на «Лису Патрикеевну», как на пример удачной литературной обработки народной сказки ссылался известный литературовед, двоюродный брат Н. Г. Чернышевского Александр Николаевич Пыпин в своей «Истории русской этнографии». Может быть, не случайно ссылка на «Лиску» прозвучала в таком специальном издании.

Александр Федорович много и с увлечением писал по вопросам истории русской культуры и этнографии. Начав свою педагогическую деятельность в Казани (где и родился Борис), он исколесил окрестности города в поисках уникальных образцов фольклора, никем еще не описанных обычаев и обрядов. Результатом этих экспедиций явились статьи «Святочные песни» и «Русские народные загадки Казанской губернии». Несколько позже имя А. Ф. Можаровского стало известным в связи с публикацией «Очерков жизни крестьянских детей Казанской губернии» в «Трудах Этнографического отдела императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии». Его знали и как члена Императорского русского географического общества, Императорского Московского археологического общества.

Президентом Общества любителей естествознания был Григорий Ефимович Щуровский. Может быть, здесь и надо искать причины раннего формирования естественнонаучных интересов Бориса Можаровского. Щуровский – один из первых российских ученых-геологов. Медик по образованию, впоследствии он стал профессором кафедры минералогии и геогнозии (так именовалась в то время наука о горных породах) Московского университета. Он дал отечественной науке первое геологическое описание Урала, положил своими работами начало исследованиям на Русской равнине. Этот путь затем почти шаг в шаг повторит и Борис Можаровский, также прошедший через медицинский факультет. Причем совпадения не ограничатся косвенными фактами. Любимый ученик и последователь Щуровского – Алексей Петрович Павлов, разделивший с ним славу основателя московской геологической школы, впоследствии стал любимым учителем Бориса Можаровского, дал ему «путевку в жизнь».

Все тут ложится одно к одному, как кирпичик к кирпичику в хорошей кладке. И раннее признание заслуг своих будущих учителей, и факт биографической преемственности. Именно исследованиями на Русской равнине вошли в анналы истории геологии имена Щуровского, Павлова, Можаровского... Впрочем, мы немного забежали вперед. Нам ничего не известно о том, достаточно ли хорошо знал Щуровского Александр Федорович и мог ли он рассказать что-либо интересное о нем Борису. С большей вероятностью можно предположить другое – в доме, где доступ к книжной полке был свободным, пытливый мальчишеский ум рано или поздно должен был привести сына к книгам с интереснейшими рассказами о нравах и обычаях неизвестных народов, о жизни доисторических животных и древнего человека. Именно так, книга за книгой, факт за фактом открывались Борису двери в мир, вобравший в себя и необъятность четырех сторон света со всеми континентами, их историей и географией, и знакомые Вольские меловые карьеры – излюбленное место экспедиций мальчишек за «чертовыми пальцами». Много он позже узнал, что это были окаменевшие раковины белемнитов, головоногих моллюсков, обитавших в древнем мире и вымерших в конце мезозойской эры. Маленькое открытие в науке о Земле пришло к нему, уже взрослому человеку, как подарок, после нескольких лет мучительных сомнений, вместе с ясным осознанием главной цели своей жизни.

А пока, еще раз мысленно простившись с домом, с верными спутницами детских забав – сестрами Катей и Ниной, с отцом и матерью – молчаливой, доброй, вечно озабоченной хозяйством, въезжал он в город своих смутных и дерзких мальчишеских надежд.

В гимназии Борис прижился легко. Остроумный, активный, общительный (теперь сказали бы – коммуникабельный) мальчишка быстро обзавелся друзьями. В немалой степени этому способствовал их общий «кошт» в казенных квартирах на Соляной улице. Уже на рождественские каникулы привез он домой фотокарточку, сделанную осенью того же памятного 1893 года: трое гимназистов-первоклашек в новеньких шинелях сидят на лавочке, как воробьи на жердочке, с напряженно-серьезными лицами. Борис, пожалуй, выделяется – большеголовый, в очках, внимательный взгляд из-под козырька форменной фуражки. Вроде бы он соседям и не однокашник, а старший товарищ.

Между тем старшими были другие. «Казенных» по квартирам расселяли так, чтобы с новенькими обязательно жили те, кто поопытнее, – помогать в занятиях и повседневной жизни. И хотя наиболее активно малышами усваивался далеко не самый положительный опыт старшеклассников, определенный смысл в таком правиле был. Сам Можаровский в одной из своих случайных и разрозненных дневниковых записей с благодарностью вспоминал старших товарищей как «буксир» по французскому. Домашние занятия, по всей видимости, оказались успешнее классных: уже через три месяца Борис легко улавливал содержание доверительных разговоров на французском языке друзей-старшеклассников о запрещенных вылазках в вечерний город и о многом другом, о чем первоклашке знать не полагалось. Случайно обнаружив осведомленность своего воспитанника, «наставники» устроили ему шутливую выволочку, но заниматься с ним не перестали, лишь в особо секретных разговорах перешли на немецкий. Даже по этому незначительному эпизоду можно составить представление о том, насколько глубоким был в то время гуманитарный уклон в учебной программе классической гимназии. В дошедшем до нас свидетельстве об успеваемости пятиклассника 2-й саратовской гимназии Бориса Можаровского большую часть перечня предметов занимают гуманитарные дисциплины: история, словесность, латинский, греческий и французский языки, закон божий. Из точных предметов – алгебра, геометрия.

Отсутствие в программе предметов, которые могли бы дать расширенное представление о географии, химии, физике, биологии, легко объясняется тем, что в конце века достижения этих отраслей естествознания у чиновников министерства образования в чести не были. Следует оговориться, что такими гимназии были не всегда. В середине 1860-х годов под давлением общественного мнения, возбуждаемого повышенным интересом к успехам естественных наук, в программе классических гимназий была приоткрыта отдушина. В немалой степени этому способствовали созванный в Киеве по инициативе профессора-зоолога Карла Кесслера первый съезд естествоиспытателей и преподавателей естествознания (1861), а также собравшийся через несколько лет в Петербурге первый съезд естествоиспытателей-врачей. В его президиум была направлена известная «петиция матерей» – письмо русских женщин, в котором они отстаивали свое право иметь точные сведения в области естествознания, как первые воспитательницы своих детей.

Казалось, лед тронулся. Принятый в 1864 году новый устав средних общеобразовательных учебных заведений ввел три типа семиклассных гимназий: реальные, классические и временно существующие – переходные. Отголоском этого события явился тот факт, что директор 2-й московской классической гимназии, известный общественный деятель и педагог Филипп Николаевич Королев – гимназический наставник А. П. Павлова, будущего научного руководителя Бориса Можаровского, добился открытия при гимназии первых в России публичных курсов для женщин по программе мужских гимназий (знаменитые «лубянские» курсы). Но естественники торжествовали недолго. Реакция семидесятых годов не обошла и народного образования. Прекратили свою деятельность лубянские курсы, новая реформа утвердила и новый устав классических гимназий с восьмилетним курсом. Преподавание естествознания в них было сведено до минимума. Положение оставалось таковым и в конце века.

Гимназическое начальство было озабочено не широтой кругозора и глубиной познаний своих учеников, а степенью их послушания и точностью исполнения многочисленных правил поведения. B годы житья-бытья Можаровского на Соляной улице недостатка в инструкциях и предписаниях не было. Педагогический совет своеобразно пользовался всеми имеющимися в его распоряжении средствами, чтобы составить себе «возможно справедливую и безошибочную оценку учеников и возможно верное заключение о том, может ли тот или другой ученик с успехом продолжать учение в следующем классе, как по всем предметам вообще, так и по отдельным предметам гимназического курса... ».

Гимназистам разрешалось стоять всенощную, но запрещалось появляться на улицах в вечерние часы. Разрешалось доносить друг на друга, но запрещалось собираться компаниями. Категорически преследовалось не только чтение, а само упоминание имени Дарвина. Между тем именно Дарвин явился причиной первого серьезного столкновения Можаровского с гимназическим начальством. Неизвестно, какую именно книгу этого автора обнаружил инспектор в ранце пятиклассника Можаровского, но последствия для него были самые неприятные. После изнурительного дознания в кабинете директора был произведен тщательный осмотр домашней библиотеки и личных тетрадей юного крамольника. На беду, среди упражнений по словесности и задач по геометрии была найдена тетрадь со стихами собственного сочинения. Отчаянная попытка протестовать лишь осложнила дело: тетрадь была прочитана немедленно. Между лирическими зарисовками и неуклюжими подражаниями античным авторам было обнаружено несколько четверостиший, смысл которых не мог вызвать никаких сомнений – в них высмеивались гимназические порядки. Не проронив ни слова, круто развернувшись на каблуках, воспитатель покинул казенную квартиру, унося под мышкой свидетельство беспримерной дерзости и своеволия воспитанника. Так началась для Бориса полоса испытаний. Отцу в Вольск немедленно было направлено письмо с подробным изложением «состава преступления», а для младшего Можаровского начались строгости. Прогулки в свободное время – отменить. После занятий – оставаться в классе и повторять урок. Контроль за всем, что попадает в руки и читается, кроме предписанного гимназической программой. Ежедневная проверка знаний на уроках и, как бы ни был хорошо подготовлен Борис, – сознательно заниженная, посредственная оценка. Впрочем, в лице Можаровского наставники нашли достойного противника. Не подчиняться приказам, сопротивляться любому запрету стало девизом и смыслом его жизни в гимназии. Но эта глухая борьба утомляла, заставляла все чаще тосковать по дому, где понимали и уважали его увлечения.

Обычно в родительский дом в Вольске он приезжал дважды в год. Зимой – санным путем по замерзшей Волге, летом – трактом, а когда началось регулярное движение по новой железнодорожной ветке, то и поездом. Возвращаясь в Саратов, от станции шел пешком, невольно оглядываясь и поеживаясь от страха. До самой почты, бывало, ни души не встретишь. Пустырь, а на нем – тюрьма да болотце, поросшее камышом. И невдомек было гимназисту Можаровскому, что через какие-нибудь 15-20 лет на этом самом месте вырастут первые корпуса Саратовского университета, и среди них – тот, в котором он, Борис, четверть века будет возглавлять одну из важнейших и интереснейших отраслей вузовской науки Поволжья, по праву заслужив звание «крупнейшего исследователя геологии Юго-востока европейской части СССР».

Но все это – в далеком будущем, а пока – свидетельство об окончании пятого класса, в котором троек больше, чем четверок, и сухая приписка рукой отца: «За время отпуска сын мой занимался повторением пройденного по означенным предметам. Ал. Можаровский».

В сущности, решение уже было принято. Александр Федорович первым понял, что продолжать учебу в Саратовской гимназии для Бориса дело бесперспективное. Как отец, он не мог осудить его за стремление к независимости и за нежелание поступиться чувством собственного достоинства. Как опытный педагог, знающий гимназические порядки, он понимал, что именно этого и не простят его сыну. Александр Федорович вспомнил о давнем приглашении друзей сменить место жительства и переехать в Тамбов. Решаясь на это, он жертвовал некоторыми преимуществами своей прежней службы, но зато можно было вновь собраться всей семьей под одной крышей – в Тамбове была гимназия.

От трех последующих лет жизни Бориса Можаровского сохранилось лишь два любопытных документа. Первый – томик сочинений Белинского с дарственной надписью на титульном листе: «По определению педагогического совета Тамбовской гимназии награжден этой книгой ученик 6 класса Борис Можаровский за усердное участие в гимназическом хоре и успехах по пению. Город Тамбов, 5 июля 1901 года». Второй – карточка для открытого письма, посланная гимназическим товарищем из Тамбова в Саратов, где летом того же 1901 года Борис гостил у родственников: «Ул. Грошовая между Вольской и Ильинской, дом Студеникина, кв. Сапожниковых. Ура, Борька! Сегодня получил 22 № «Муравья», где в ответах редакции напечатано: «Тамбов. Б. Мож-у. «Картинка» подошла. Присылайте». На чаек-с с вашей милости! Н. М. ».

Сколько педагогического такта нужно было иметь Александру Федоровичу, чтобы среди массы увлечений сына разглядеть главное! Борис рисует (причем уверенно, смело), пишет стихи (что отец шутливо называет «дурной наследственностью»). Ломкий юношеский голос, который уже начал обретать силу и баритональную окраску плюс абсолютный музыкальный слух – пока лишь повод для добродушных домашних шуток о возможности карьеры певца, артиста. Но ведь это пока. А самое главное – трезвый аналитический ум Бориса, его способность по разрозненным внешним признакам подмечать суть явления, страсть ко всему, что составляет предмет естествознания, и уже большое знание этого предмета – куда направить все это? Не один вечер, не одна прогулка, не один откровенный разговор – подготовили, наконец, совместное решение: Москва, университет, медицинский факультет.

Трудно сказать, какие именно мотивы играли роль в таком выборе. Совершенно очевидно одно: инициатива принадлежала отцу. Борис не возражал. Через год действительный статский советник известный педагог А. Ф. Можаровский, торжественно отметив двадцатипятилетие своей литературной деятельности (не обошли это событие и некоторые столичные газеты и журналы), вышел в отставку и переехал с семьей в Москву. Можаровские поселились на Большой Грузинской улице, на Пресне. Шел 1903 год...

Борис учился легко и охотно, чего и ждал от него отец. Ни лабиринты медицинской латыни, ни первые экскурсии в анатомичку не остудили его тяги к углубленному знанию любого изучаемого предмета. К тому же и напряженная, внеаудиторная жизнь веселой и разноликой студенческой среды не оставляла времени на рефлексию и самокопание. Увлечения Бориса никогда не были для него поверхностными забавами. Увлекшись рисованием, он, по семейному преданию, берет уроки живописи у знаменитого художника Константина Юона. Не стремясь сделать живопись своей профессией, он рассматривает ее как мощное средство самопознания и самовыражения и относится к этим занятиям со всей серьезностью. Он пробовал свои силы в живописи маслом, акварели, графике, и в каждом листе или холсте присутствовало настроение, освещенное мыслью. Во всех работах Можаровского-художника проступали две стороны его натуры: лирическая, отразившаяся в мягких пастельных видах норвежских фиордов или проникновенном зимнем пейзаже ночного белорусского села, и сатирическая, представленная серией шутливых акварелей из жизни геологов.

«Брожение умов» в студенческой среде в те годы, казалось, достигло своего апогея. Как грибы после дождя, множились разнообразные «общества». Только в первые месяцы своей учебы в университете Борис стал членом сразу двух обществ: «искусств и изящной литературы» и «взаимопомощи студентов-естественников». Работа студенческих обществ часто приобретала если не революционный, то оппозиционный по отношению к правительству характер.

Для Бориса 1903 год стал знаменательным, более того – поворотным. Почти случайно, по ненавязчивому предложению товарища, Борис побывал на публичной лекции профессора кафедры геологии Алексея Петровича Павлова, на которой тот рассказал о своем участии в работе I Всероссийского съезда по проблемам практической геологии. Впечатление от услышанного было подобно вспышке молнии. Вот как спустя много лет вспоминал о лекциях Алексея Петровича Павлова сокурсник Можаровского, а впоследствии профессор Московского геолого-разведочного института Евгений Владимирович Милановский: «В лекциях А. П. было замечательно все: и самый метод этих лекций, и их блестящая художественная форма, и то непередаваемое захватывающее впечатление, которое они производили на слушателя. Для многих из его учеников они остаются одним из самых ярких воспоминаний учебной жизни. Именно они были для многих определяющим, формирующим фактором научного самоопределения. Именно им обязан выбором геологической специальности целый ряд моих товарищей по науке... Они возбуждали эмоциональную сторону психики, зажигали новые чувства, заражали научным энтузиазмом. Я помню, какое сильное впечатление производили некоторые лекции А. П., особенно прочитанные им с большим подъемом, когда он был, что называется, «в ударе». После этих лекций невозможно было слушать ничего другого. Они возбуждали целый водоворот мыслей и чувств, в которых необходимо было разобраться. И мне думается, что ни один учебник геологии, даже самый полный и добросовестный, никогда не мог дать нам, ученикам А. П., того, что мы получали от него на лекциях общей геологии, того, что кратко можно бы

ло бы назвать научной зарядкой».

Лекция Павлова разбудила в Борисе целый ряд ярких и томяще-сладких детских воспоминаний о брошюрах «Общества любителей естествознания», Вольских меловых карьерах, о том, что манило его совсем недавно, всего несколько лет назад... Не в силах больше обманывать самого себя, тайком от отца, вопреки всем правилам и предписаниям, Борис все чаще и чаще вместо анатомички оказывался в геологическом музее университета. К концу года решение созрело окончательно: он будет учиться у Павлова, чего бы это ни стоило!

Легко решить, а каковы последствия? Отец в отставке – не только как педагог, но и как литератор. «Лиску» давно уже никто не переиздает. Сестры Катя и Нина еще не вышли замуж. Средства семьи ограничены. Александр Федорович не без оснований рассчитывал, что студент-медик на старших курсах уже сможет подрабатывать частной практикой – это могло бы поправить положение. А теперь?

Борис пускает в дело все, к чему готовы душа, голова и руки двадцатидвухлетнего студента. По вечерам, после занятий, дает уроки. Рисует, выполняя заказы мелких издательств и типографий. А по воскресеньям и в престольный праздник черная шевелюра Можаровского плавно раскачивается в первом ряду хора самой большой московской церкви – храма Христа Спасителя (того самого, что более сорока лет строился на пожертвования народа, как памятник великому московскому пожару и победе над Наполеоном, был варварски уничтожен в декабре 1931 года и восстановлен в 2000-м году). И уже не баритон, а густой бас, перекрывая голоса соседей, несет звуки к высоким сводам храма, расписанным великим русским художником Василием Суриковым.

Борис не богомолен. Церковное песнопение – лишь доходное занятие, плюс утеха голоса и слуха. Молодая душа, свежий ум настойчиво ищут способа самовыражения. Все чаще тянется «рука к перу, перо к бумаге»...

Вьюга стонет, вьюга злится,

Ночь морозная темна.

Полночь бьет, да нет – не спится:

Разболелася душа...

И опять, ночник, мигая,

На столе моем горит,

И печально по бумаге

Старое перо скрипит...

Заветная тетрадь страничка за страничкой покрывается каллиграфическими строчками. Все реже – как дань «романтическому» периоду жизни – встречается слово «тоска», все точнее, выразительнее, ярче поэтические образы, рождаемые каждым интересно прожитым днем.

Сегодня в гостях у товарища впервые услышал музыкальную пьесу «Тройка». Весь вечер находился во власти лирической стихии музыки Чайковского. Под утро в тетрадь легли первые строчки его, Можаровского, «Тройки»:

И гудят, и звенят колокольчики,

И хохочут, до слез заливаются.

Рожь от ветра как море волнуется,

И колосья к земле наклоняются.

На горе, словно птицы тревожные,

Машут крыльями мельницы старые.

«Эй, неситесь же ветром, соколики,

Молодецкие кони чубарые!.. »

В апреле 1905 года на одной из страниц газеты «Москвич» было опубликовано стихотворение «Буря», подписанное инициалами: «Б. М. ». В «заветной» тетради вырезка из газеты появилась на следующий день с пометками и правкой автора:

Синее море в полночь расшумелось,

Бурно валы понеслись чередой,

С грохотом диким в утес ударялись,

Падая, снова вставали на бой...

Это было явное подражание горьковскому «Буревестнику», доказательством чему – целый ряд заимствованных поэтических образов и метафор. Вздымались сердитые волны, «страстно желая обрушить утес», блистала грозная молния, ревел ветер, и, как аккомпанемент разгулявшейся стихии, звучал долгий и тревожный голос чайки. Недвусмыслен и финал стихотворения:

Гром прогудел.

Накренившись сердито,

С силой девятый ударился вал...

Смолкла стихия.

Валы засмеялись:

Мощный утес подкосился и пал.

К тому времени, когда были написаны эти строки, их автор уже стал свидетелем событий, предвещавших гораздо большую бурю… 15 октября 1904 года Борис принял участие в демонстрации протеста против избиения студентов и курсисток, явившихся на Ярославский вокзал проводить своих товарищей в действующую армию, на войну с японцами. Демонстрация была разогнана полицией. Студенты ответили сходкой в аудитории физического института, в которой приняли участие младшие преподаватели и некоторые либерально настроенные профессора. Несмотря на официальные выговоры и предупреждения, администрация Московского университета приняла решение о прекращении занятий до рождественских каникул. Начался период открытых выступлений студенчества. Только с 1904 по 1907 годы администрация вынуждена была восемь раз закрывать университет на разные сроки, пытаясь таким способом сбить накал политической борьбы. Она еще старалась задуть пламя, хотя уже было очевидно, что источник огня находится вне университета, что пожар занимается по всей России.

Все наши представления о людях, подобных Можаровскому, неизбежно несут в себе следы мифотворчества новейших времен. В принципе, страшного в этом ничего нет. Один из братьев Гримм, а именно Якоб, считал, что «в любом мифе есть доля правды – ничего, что ее подчас нелегко проверить». Среди мифов, связанных с судьбой Бориса Можаровского, есть не проясненная, но зафиксированная во многих воспоминаниях история о его революционной юности. Объяснить это можно тем, что по законам советской иконографии дореволюционный московский студент, а затем советский орденоносец, лауреат Сталинской премии, ну просто не мог не посещать подпольных марксистских кружков!..

На самом деле, профессор Можаровский на склоне лет оставил о том времени в своей автобиографии довольно скромное свидетельство: «В 1905 г. – добровольно участвовал в строительстве баррикад в Пресненском районе (членом партии не состоял). Неоднократно получал официальные выговоры администрации университета за участие в студенческих собраниях».

В этот год Борис потерял отца. Честной и сильной поэтической души человек тихо ушел из жизни, оставив детям небольшие сбережения, добрые семейные заветы и несколько экземпляров «Лиски» в синей, тисненной золотом обложке. Потребность помогать семье сменилась необходимостью содержать семью. Борису нужна была работа, причем такая, которая, давая вознаграждение, не отнимала бы возможности учиться.

Именно такую работу и предложил ему Алексей Петрович Павлов, давно уже присматривавшийся к необыкновенно способному студенту. Учитель, возможно, не до конца осознавал истинные причины своей заинтересованности судьбой ученика. А они были, эти причины, и, пожалуй, главная заключалась в том, что в Борисе Павлов, как в зеркале времени, видел он свою молодость, свои, тогда еще далекие от осуществления мечты.

Совпадение, которое в художественном произведении сочли бы за натяжку: когда-то Алексей Петрович, окончив гимназию, отказался ради Московского университета от карьеры оперного певца. Через 30 лет бас-профундо студента Можаровского пленил знаменитого итальянского учителя пения, «ставившего голос» знаменитой русской оперной певице Антонине Неждановой. Татьяна Борисовна Можаровская вспоминала рассказ отца о том, что, услышав его в церковном хоре, итальянец восхитился и предложил давать уроки, обещая через два года сделать из Бориса мировую знаменитость. Но им владели другие страсти и желания, иные цели и надежды.

Учитель и ученик все больше сближались. Теперь их интересы объединялись не только аудиторными занятиями, но и совместной работой в геологическом музее, куда Павлов пригласил Можаровского разбирать палеонтологические коллекции. Фонды музея уже тогда были огромными, чему в немалой степени способствовали знаменитые павловские обзорные экскурсии по Подмосковью. Вспоминая об одной из таких экскурсий через много лет, ученица Павлова Вера Александровна Варсонофьева писала в своей книге об учителе: «В вестибюле старого здания царило большое оживление, а во дворе стояли многочисленные черные линейки, на которых должна была выехать экскурсия. Такие линейки нанимались обычно купеческими семьями для свадеб и похорон. Когда десятка два этих линеек, наполненных студентами, ехало по Дорогомиловской слободе по направлению к кладбищу, у которого находились каменоломни цементного завода, некоторые прохожие начинали креститься, думая, что это богатые похороны...

Экскурсия прошла замечательно... нам посчастливилось найти в Троицком озерном отложении хороший скелет рыбы, а в татаровских песчаниках прекрасный отпечаток папоротника. Заканчивая экскурсию, А. П. собрал нас на вершине Татаровских высот, и здесь, перед широко развернувшейся панорамой окрестностей... он ярко и образно нарисовал нам картину геологического прошлого Москвы, смену континентов и морей, развитие флор, фаун и происхождение того современного рельефа, которым мы любовались с вершины холмов. Эта экскурсия, вероятно, не для меня одной является незабываемым впечатлением студенческих лет».

Весной 1907 года студенческая сходка под руководством центрального университетского органа в связи с решением совета университета о запрещении политических сходок приняла решение о продолжении занятий до 1 сентября. Желая перехватить инициативу, совет университета объявил о прекращении занятий до 30 апреля. Вновь опустели аудитории. Воспользовавшись временным затишьем, Можаровский принимает предложение Павлова, и отправляется по командировке Московского общества испытателей природы (МОИП) в Саратовское Поволжье для своих первых самостоятельных геологических изысканий. Отчет об этой командировке был оценен Павловым на «отлично», и им самим же прочитан на одном из заседаний МОИП. Так был сделан первый самостоятельный шаг в науку геологию студентом физико-математического отделения Борисом Можаровским.

Он окончил Московский университет в 1909 году, то есть, в год открытия Саратовского. Павлов предложил ему остаться работать при кафедре. Но соблазну быстрой научной карьеры Можаровский противопоставил тяжелые рабочие будни старшего гидрогеолога экспедиции Тульского губернского земства.

Вода... Какой еще продукт природы так прямо ассоциируется со словом «жизнь»? Гидрогеолог Можаровский колесит по Тульской губернии, как врач «скорой помощи», хотя дроги с впряженным в них старым мерином меньше всего подходят для такого сравнения. И хорошо еще, если вода все-таки есть. А если нет? Низко кланяются мужики, сдернув шапки с головы, просят «его превосходительство» сыскать воду, указать место, где бы можно было вырыть колодец. Речка совсем грязная стала, сколько деревень по ней понатыкано – ведь уж не один век и скот из нее поят, и коней купают, и белье стирают... И как объяснить, втолковать им, чтобы поверили: неудачное место для их села выбрали предки. Вода здесь если и есть, то так глубоко, что все равно не докопаться. Уходят недовольные, недоверчивые, а по окрестным селам уже множатся слухи, что геологи эти самые – никакие вовсе не геологи. А землю мерят – чтоб отрезать потом господам. А бабы сказывают, что здесь вообще дело нечисто...

Как-то раз этих самых баб, полоскавших на берегу белье, Можаровский с кучером попросили показать брод через речку. Попытавшись же переехать ее в указанном месте, угодили вместе с дрогами и мерином в такую яму, что чуть не утонули. Кучер, выливая из сапог воду, мотал мокрой бородой и ругался страшными словами, а молодой гидрогеолог, протерев пенсне, хохотал басом и весело грозил бабам кулаком. А вечером, при свете свечного огарка, старое перо выводило в тетради первые строфы поэмы – своеобразного стихотворного дневника преддипломной практики, полного колоритных сцен и портретов, теплого юмора и самоиронии:

Только снег сойдет с полянок –

Мужику совсем беда:

В зиму рыщут в поле волки,

Летом – ездят господа.

Слезть в овраг нельзя «до ветру» –

Там геологи сидят

И безмолвно молотками

Камни крепкие дробят.

Для чего? – Господь их знает!

Ищут будто бы руду.

Если так, то что им делать

Возле моста на пруду?

А от них и там проезда,

Как бывает часто, нет.

Говорят, они у пруда

Заметают только след –

А по правде, им законом

Камень велено найти,

Чтобы им по всей округе

Прочно вымостить пути.

Словом, толков ходит много –

Бабы наши говорят,

Будто с будущего года

Отберут у них ребят.

Старый дед Игнат, провидец,

Миру в волости сказал,

Что за их грехи Антихрист

Им геологов послал...

Первый год работы в Тульском губернском земстве молодой гидрогеолог еще занят преддипломной практикой, заботами и проблемами которой, как пуповиной, связан со своей alma mater. Детальное исследование стратиграфии палеозойских отложений этой зоны позволило Борису сделать ряд важных уточнений. Его дипломная работа, написанная по материалам практики, сразу же привлекла к себе внимание учителей точностью научного анализа, смелыми выводами и широтой обобщений. Павлов оценил работу на «отлично», а академик Андрей Дмитриевич Архангельский в своих позднейших трудах счел необходимым сослаться на эту студенческую работу.

Вот теперь – геолог! «Крещеный» маститыми учеными, с опытом первых самостоятельных изысканий, полный планов, гипотез и еще почти по-мальчишески мечтающий о великих открытиях. Задача номер один – отработка методики детальной гидрогеологической съемки – дело малоизученное, а главное – вполне согласующееся с задачами земства. Нет дома, нет семьи. Жизнь кочевника, душа поэта и художника. Неустроенность не мешает ему сосредоточиться на главном, а от неизбежных аномалий провинциального быта он надежно защищен ясным осознанием главной цели своей жизни. Он никогда не плывет по течению. Нацеленность на большой результат в самой мелкой, даже черновой работе помогает избежать однообразия, скуки. Время само работает на него, год от года прибавляя знания, опыта и счастливой уверенности в правильности сделанного выбора. Пышные черные усы, пенсне, новый, с иголочки, мундир и полированная трость – уверенный в себе мужчина в период относительного материального благополучия и душевного равновесия – таков он на фотографии тех лет.

... Лето 1914 года выдалось на редкость солнечным и бесконечным, как нередко бывает перед ненастьем. По совету Павлова Борис отправился в путешествие по норвежским фиордам. Кроме новых впечатлений туристического характера, было интересно увидеть разительно отличную от среднерусской геологическую картину. На память о поездке остались рисунки: скалистые, обрывистые берега, вывернувшаяся из-за острова ладья под парусом, согбенная фигурка с клюкой на берегу, заходящее за черный частокол леса солнце.

В августе этого года началась первая мировая война. Ни Борис, ни его сокурсники, а теперь коллеги, еще не знали, каким грозам и ливням суждено отшуметь над Европой и Россией в ближайшее десятилетие. Забегая вперед, нужно сказать, что большинство павловских выучеников с честью выдержали выпавшие на их долю испытания, нашли свое место среди научных кадров новой страны, рождавшейся в революционном хаосе и военной разрухе. По согласованию с первым деканом горного отделения Томского технологического института Владимиром Афанасьевичем Обручевым – известным ученым и популяризатором геологической науки, будущим автором «Плутонии» и «Земли Санникова» – Павлов рекомендует Можаровского на место ассистента кафедры геологии с правом чтения курса палеонтологии. Борис нашел в себе силы отказаться от лестного предложения. Понимал: не готов. Еще так мало сделано в области практической геологии, много осталось не пройденных дорог.

Можаровский вернулся на Волгу. Новое место работы – 1-я Поволжская изыскательно-строительная партия ОЗУ (отдела земельных улучшений), должность – заведующий гидрогеологическим отделом. Тульский опыт не прошел бесследно: все, что было наработано в первые годы самостоятельной научной и практической деятельности, блестяще развивается применительно к условиям новой работы и данной геологической зоны. Можаровский неуемен. Он не желает ограничивать себя узкопрофессиональными проблемами, всегда делает больше того, что диктуется задачами сегодняшнего дня. Отсюда и богатейшая научная отдача каждого удачно выполненного практического задания. В эти годы он продолжает разрабатывать методику построения гидрогеологических карт для обширных территорий. Под его руководством работают и его товарищи, такие ученики Павлова, а в будущем – крупнейшие советские ученые-геологи, как Н. С. Шатский, Е. В. Милановский, А. Н. Мазарович. Именно Мазарович в одной из своих позднейших статей напишет: «... русская наука обязана Б. А. Можаровскому постановкой широкой подробной геологической съемки и выработкой методики этого рода работ на Русской равнине».

Для разноплановых научных интересов Можаровского тех лет характерно пристальное внимание к вопросам тектоники, процессам движения и деформации земной коры. Главным итогом его исследований в этом направлении явился обзор геологической истории формирования Доно-Медведицких, Саратовских и Заволжских поднятий, в которых он особенно детально анализирует условия создания газо-нефтеносных структур Юго- Востока, еще не представляя, какой особой научной и практической ценностью наполнятся по прошествии лет сделанные им выводы.

Революцию Борис Александрович принял как естественный итог всех предшествующих исторических событий. Можаровский в числе первых специалистов-геологов понял, какую важную роль должно было сыграть развитие сырьевой базы для восстановления экономики после войны. В 1918 году ряд ученых Московского университета активно включается в работу созданного при ВСНХ научно-технического отдела, и среди них – академики-геологи Архангельский и Павлов. В 1918 году Можаровский едет в Москву, где назначается начальником геологического сектора Управления водного хозяйства Комитета государственных сооружений ВСНХ и одновременно работает в системе Наркомзема. Чрезвычайно сложная, дробная управленческая структура – характерная примета первых лет жизни советской республики. Сохранилось удостоверение, выданное Б. А. Можаровскому в том, что он действительно состоит на службе в Управлении водного хозяйства и отнесен в силу декрета Совнаркома в первую категорию по «классовому продовольственному пайку» (в Москве в те годы было три категории продовольственного снабжения).

Этот период жизни ученого отмечен успешным решением сложного и интересного геолого-разведочного задания. Сегодня каждый знает, что такое для нашей страны Волго-Донской канал. Идея соединения Волги и Дона принадлежит еще Петру I, хотя осуществлена была только в 1952 году. Но, к сожалению, лишь специалисты помнят, что первый материал по Волго-Донскому соединению был отработан именно Можаровским еще в 1919 году. Им же были составлены геологические профили на Сарепту и Царицын. Доклад на заседании технического совета Комитета государственных сооружений вызвал горячее и заинтересованное обсуждение, в результате которого было принято решение утвердить трассу строительства канала на Сарепту, по каковой сегодня и плавают корабли из Волги в Дон и обратно.

Пора! Он хорошо знал, когда принимать решения. Знал, что это время настало. За последние годы было накоплено столько материала, что теперь он уже мешал двигаться вперед, нуждался в систематизации, спокойном и глубоком осмыслении. Это можно было сделать лишь под крышей института, в неспешной академической обстановке, а никак не в горячке производственных буден. Можаровский принимает приглашение, и осенью 1919 года едет на работу в Белоруссию, где Ученый совет Горецкого сельскохозяйственного института (не просто старейшего, а первого сельскохозяйственного вуза России! ) избирает его заведующим кафедрой геологии и гидрогеологии, а Наркомпрос утверждает в звании профессора. Теперь, казалось бы, самое время отрешиться от всего мирского и с головой уйти в науку. Но все это так противно его жизнелюбивой и увлекающейся натуре настоящего русского ученого. Как и в гимназии, в университете, в геологической партии, он быстро становится душой общества, кумиром студентов, охотно и не по обязанности вникает во все – большие и малые – проблемы общественной жизни института. За неполные два года он избирается деканом, организует геологический музей, принимает участие в создании научного общества и избирается его ученым секретарем. Не отказывается профессор и от участия в оформлении самодеятельных концертов, вплоть до рисования эскиза пригласительного билета.

Рисует он все чаще и охотнее, не только акварелью, маслом, но и простым карандашом. Обилие стихов и рисунков – единственные внешние признаки какого-то особенного, таинственно-лирического настроя его души, разгадку которого можно найти в бесконечном ряду однотипных женских профилей, что испещрили его блокноты, подобно пушкинским рукописям. Пора, пора! Ведь ему уже тридцать два года. В 1920 году та, чей образ так неотступно преследовал воображение, стала его женой. Он еще не подозревал, до какой степени непрочным будет это счастье, и наслаждался им со всей силой своей открытой и душевно щедрой натуры. Через год родилась дочь, а еще через восемь месяцев Татьяна «по обоюдному согласию» осталась на руках отца… Он не искал виновного и никого не приглашал в свидетели своего несчастья, считая, что дочка будет ему и семьей, и другом, и утешением. Она была еще совсем крохой – меньше года, а он размышлял о ее будущем, пытался представить себе, как она будет расти. Сохранилась маленькая картинка: на теплом солнечном пригорке стоит девчушка с какой-то игрушкой и смотрит на солнышко. Отец рисовал будущие дочкины года, и нарисовал похоже. С гордостью по-настоящему счастливого своей долей человека Можаровский пронес через всю жизнь тревоги и радости нежного и горячо любящего отца. И лишь навсегда исчезнувшие из блокнотов профили, помертвевшие без стихов желтые листы неоконченных тетрадей и решение как можно скорее уехать из города выдают размеры пережитой им драмы.

В 1923 году Можаровский с радостью принимает приглашение Саратовского университета. Он верит, что в городе детства, здесь, у Волги, с помощью верного друга – сестры Кати, разделившей с ним нелегкие обязанности воспитателя маленькой дочки, он обретет душевное равновесие, необходимое для продолжения главного дела его жизни.

Сегодняшние посетители саратовского Дома работников искусств, а до этого – Дома ученых, возможно, не знают, что уже почти столетие назад для многих известных деятелей науки двухэтажное здание на углу Комсомольской и Московской действительно было домом, где они жили дружной и веселой коммуной. По мнению большинства саратовских краеведов, дом этот построен в 1870-м году. Его первым владельцем был купец третьей гильдии Александр Артамонов. В середине XIX столетия часть дома использовалась под гостиницу «Петербургская», но после пожара владелец сдал ее римско-католической семинарии, которая готовила пасторов для немецких колоний Поволжья. После пожара дом перестраивается и сдается Окружному суду, а 1890-е его владельцем становится Анатолий Нессельроде, внук Карла Нессельроде, известного российского государственного деятеля, любимца Павла I, министра иностранных дел при трех российских императорах ( Александре I, Николае I, Александре II ). Внук не подкачал – активно занимался общественной деятельностью, был предводителем Вольского дворянства, гласным Саратовской думы, членом Саратовской ученой архивной комиссии. Есть сведения, что ему принадлежал первый саратовский автомобиль, который он привез из Парижа в 1900 году.

Революция перетасовала не только карты (политические, географические), но и сословия, и весь многовековой уклад российской империи. И все же есть в истории какие-то свои генетические законы. Они утверждают, что в бывшей собственности члена ученой архивной комиссии совсем не случайно поселилась коммуна советских ученых. Семья Можаровских – на втором этаже, возле комнаты-холла с камином. Этой комнате суждено было сыграть важную роль в зарождении всего, что впоследствии вылилось в особую форму клубного содружества ученых. Именно в ней Борис Александрович очень быстро нашел применение своему таланту заводилы и компанейского человека.

Комната считалась детской. Целый день не смолкавший шум и гам бесконечной ребячьей возни стихал лишь к вечеру, когда возвращались с работы взрослые. Нередко после ужина на полу расстилался большой ковер, на него усаживались дети, взрослые – на стульях, вдоль стен. Борис Александрович садился за пианино, и начиналось необыкновенное представление. Взрослые пели, танцевали, придумывали различные конкурсы и вообще вели себя как дети. А зрители – маленькие и большие – хохотали до слез над забавными проделками немолодых уже профессоров. Не однажды заглядывал «на огонек» к тогдашнему директору краеведческого музея, профессору-археологу Павлу Сергеевичу Рыкову и его старый знакомый – в те годы заведующий хирургической клиникой медицинского факультета университета Сергей Иванович Спасокукоцкий. Сын Рыкова Сергей Павлович рассказывал мне со слов отца, что будущее медицинское светило при этом все время боялся, как бы у него не «поперли» калоши, и всегда держал их при себе.

В 1938 году старшего Рыкова осудят по обвинению в «подготовке к свержению советской власти и реставрации капитализма» на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Он умрет во ВладЛаге в 1942 году. Спасокукоцкий счастливо избежит репрессий – еще в 1926 году он примет предложение Второго московского медицинского института имени Пирогова и станет создателем советской клинической школы. А вот Можаровский, несмотря на все свои заслуги, по словам дочери, ждал ареста до самой смерти. Он принял под свое крыло сына опального Рыкова, и Сергей Павлович стал одним из его любимых учеников. Впоследствии Рыков будет много лет работать на кафедре минералогии СГУ…

– Как-то раз, – вспоминала Татьяна Борисовна, – отец принес в комнату «волшебный фонарь», в который вместо фабричной пленки была заряжена лента тонкой кальки. На нее пером и акварелью он предварительно нанес рисунки. В большинстве своем это были иллюстрации к различным забавным случаям из его геологической практики. Показ картинок сопровождался юмористическими комментариями в стихах. С тех пор, когда случалось, что скука вползала в детскую, в дверях нашей комнаты появлялась чья-нибудь вихрастая голова: «Дядь Борь, поиграй, а?.. » И если у отца бывало хоть пять минут относительно свободного времени, он никогда не отказывался от подобных приглашений. Не случайно, когда всю общественную работу по нашей коммуне стали делить на секции, ему поручили возглавить детскую.

Дочери отец казался волшебником, умевшим развеселить и увлечь кого угодно. Став старше, она не раз задумывалась над тем, что редко видела отца за работой. Классический «ученый» кабинет, обширный стол, заваленный бумагами, – все это было совершенно не характерно для Бориса Александровича. Он вообще не держал дома никаких бумаг. Считал, что дома нужно отдыхать. Много музицировал и радовался, что дочка унаследовала от него абсолютный музыкальный слух. Продолжал рисовать, писать стихи. Правда, время романтических порывов и лирических излияний прошло. B стихах окончательно воцарились юмор и сатира: Борис Александрович прекрасно владел искусством создания иронических «виршей», веселых для друзей, язвительных для тех, кто этого заслуживал.

Домашние не имели представления о его работе. Даже если он говорил «мне надо поработать», это означало «мне надо подумать». Он ложился на диван и размышлял над предстоящей лекцией. Результатом таких раздумий становился маленький листочек бумаги с лаконично набросанными тезисами. Студенты, слушавшие лекцию, тоже не видели подготовительной работы. Это было нечто цельное, без единого шва. Перед аудиторией стоял увлеченный человек, блестящий рассказчик, свободно и легко подчиняющий себе любую тему. Можаровский мог позволить себе самый неожиданный отход от основного плана лекции в историю, в практику, в пример из собственного опыта. Это никогда не нарушало логики его рассуждений, не утяжеляло композицию лекции, не затрудняло ее восприятия.

Для студентов-геологов тех лет лекции были чуть ли не единственным учебным пособием. Геология была молодой наукой и не успела еще создать массив учебников и монографий. Пропуск лекций равнялся неотработанной теме. Профессор университета Виктор Павлович Философов, учившийся у Можаровского, рассказывал, что сами студенты, отобрав лучшие на курсе конспекты лекций Бориса Александровича, издали их на гектографе, создав тем самым своеобразный учебник геологии. Если бы можно было отыскать экземпляр этого уникального учебного пособия! Думается, он обогатил бы не только наши представления о Можаровском-педагоге, но и методику преподавания геологических дисциплин в вузе.

Время работы Можаровского в Саратовском университете совпало с периодом наивысшего расцвета его научного и педагогического таланта. «Геологу нужна вся Земля», – писал академик Карпинский. «А Земле нужно много геологов», – мог бы с полным основанием добавить профессор Можаровский. Возглавив кафедру геологии университета, он ставит перед собой задачу сделать ее научным центром, который объединил бы усилия геологов Юго-Востока, явился бы настоящей кузницей кадров, как для этого региона, так и для всей страны. И он успешно справился с этой задачей.

Он не уставал звать молодежь в геологию. Будучи уже заведующим кафедрой, лауреатом Государственной премии, просто немолодым и занятым человеком, он находит время, чтобы написать статью о любимой профессии для университетской многотиражки. Такая статья появилась в номере от 30 мая 1947 года. Борис Александрович обращался к выпускникам школ, выбирающим профессию, с призывом «взвесить свои силы, определить склонность к научной работе». Свою роль Можаровский определяет так: «Мы, профессора и научные работники – ваши старые товарищи, можем помочь вам своим советом, познакомить вас с научными проблемами... ». Это были не пустые слова. Он всегда держал себя со студентами как старший товарищ, более опытный коллега, уважительно и дружески, как и подобает настоящему, талантливому педагогу, учителю. И лишь через много лет его бывшие студенты поймут, что был он для них еще и «формирующим фактором научного самоопределения». Именно так, суховато, но емко написал о Павлове его ученик Милановский.

Воспитанники Павлова и Можаровского очень одинаково, душевно созвучно вспоминали о своих учителях, главным достоинством которых считали их способность генерировать в студентах энергию высокого духовного напряжения. «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться... ». «Он воспитал огромную армию геологов – разведчиков недр, – напишет о нем позднее его ученица, известный ученый- палеонтолог Вера Григорьевна Камышева-Елпатьевская. – Его многочисленные ученики работают почти по всей территории Советского Союза на геологических производствах и в вузах, с честью оправдывая имя его питомцев. Борис Александрович был блестящим педагогом... Его лекции, полные глубокого содержания, вызывали огромный интерес у слушателей, давали геологическую творческую зарядку и желание активно работать».

Сохранилась фотография: Можаровский напутствует свой первый студенческий выпуск – будущее советской геологии. Среди студентов: В. Г. Камышева-Елпатьевская, И. И. Енгуразов, будущий лауреат Государственной премии, главный инженер Саратовского геологического управления.

В то время на геологическом факультете не было системы научных семинаров. Но Борис Александрович регулярно вел индивидуальную и коллективную научную работу со студентами, охотно беседовал с ними на все темы. Впоследствии его выпускники, уже будучи специалистами, пользовались любой возможностью получить консультацию Можаровского. Он никогда не отказывал в этом, а потом просто назначил день регулярных консультаций. Можаровский считал, что необходимо как можно больше и активнее общаться с молодежью. С годами он не потерял (как это иной раз бывает) желания участвовать во всех формах студенческой жизни. Уже после войны Борис Александрович был избран почетным председателем научного студенческого общества – и относился к своим обязанностям неформально. Для студентов же общение с таким крупным ученым и незаурядным человеком было бесценно. Лекции Можаровского были не только глубоки и содержательны, но и образны, эмоциональны, не только несли в себе богатую информацию и учили логике развития мысли, но и будили воображение. Можаровский был в высшей степени наделен этой природной способностью – связывать в единый эпический рассказ эпизоды великой биографии Земли. Этим даром, а также глубокой образованностью и высокой культурой отмечена любая сторона его теоретической и практической деятельности.

Художественные наклонности и способности Бориса Александровича: музыка, живопись, поэзия, как уже говорилось, не были для него развлечениями, дающими отдых от основной, главной работы. Наоборот, они неразрывно спаяны со всеми его духовными поисками и научными устремлениями, образуют с ними внутренний мир человека, равно приверженного и к «алгебре», и к «гармонии», умеющего напитать научный поиск поэтическими образами и укрепить творческие порывы дисциплиной ума. В конспектах студентов-первокурсников на первой же лекции по введению в специальность рядом с геологическими терминами возникали строки гетевского «Фауста». А попутно им становилось известно, что гениальный немецкий поэт и сам интересовался минералогией. Студенты были твердо убеждены, что их любимый учитель может и знает все. Однако, несмотря на огромную педагогическую и активную общественную деятельность, главным для Бориса Александровича оставалась наука.

Огромный диапазон научных интересов Можаровского всегда имел выход на практику, будь то постановка широкой подробной геологической съемки или проблемы ирригации Заволжья, заключение по проектированию Волго-Донского канала или выбор створа под волжскую плотину, вопросы водоснабжения и инженерной геологии или разработка направления поиска нефти и газа в Поволжье. Все было для него интересно, доступно, важно, решалось настойчиво и энергично. Трудно представить себе в полной мере весь объем возглавляемой им в те годы работы. Только за шесть первых лет университетской деятельности под его непосредственным руководством произведена гидрогеологическая съемка на 80 тысячах квадратных километров Нижне-Волжского края и Западного Казахстана! Руководить работой такого масштаба можно, лишь непосредственно контролируя ее на всех этапах. Командировки следовали одна за другой. Было время, когда между днем приезда и днем отъезда сестра едва успевала перестирать, высушить и выгладить белье. И снова – бескрайние казахстанские степи, привозная в цистернах и потому с привкусом керосина вода, десятки, сотни километров бездорожья по трассе будущего нефтепровода, который возьмет начало от неширокой и быстрой речушки Эмба. Нефть есть. Размечена трасса. Но там, где не сегодня-завтра пройдут первые трубоукладчики и разобьют палаточные городки строители, еще нет ни одной водяной скважины. И вот, опережая буровые установки, гидрогеолог Можаровский, как и десять лет назад в глубинке Тульской губернии, ищет воду там, где будут жить люди.

В начале 1930-х годов он возглавляет ответственнейшую работу по изучению вариантов створов волжских плотин в районе Сталинграда и Камышина. Об этих изысканиях в 1932 году профессор Можаровский в присутствии Сталина докладывает на заседании комиссии при политбюро ЦК ВКП(б). Ему поручается руководство геологическим сектором Нижне-Волго-Проекта, организации, работающей по проблеме «Большая Волга» (реконструкция реки и орошение Заволжья). Чтобы представить себе, насколько кропотливо, дотошно, добросовестно и обстоятельно велись эти работы полвека назад, достаточно сказать одно: возглавляемые Можаровским исследования геологических условий территорий ирригации легли в основу всех дальнейших ирригационных работ в Поволжье в 20-м веке!

Трудно сказать, как при этом ему удалось не утонуть в потоке отчетов и заключений, и. тем не менее, это факт: все наиболее значительное, что нарабатывается Можаровским в эти годы, находит выход на самую широкую и авторитетную аудиторию коллег-геологов. В 1934 году он принимает участие в работе сессии Академии наук СССР, где делает два интереснейших сообщения: о режиме грунтовых вод в Заволжье и о древнем русле реки Волги. В 1936 году он снова в Москве, на этот раз – на XVII сессии Международного геологического конгресса. А кроме того – многообразные обязанности главы кафедры, напряженные будни вузовской науки, общественная деятельность.

В первые годы работы в университете Борис Александрович организует кафедру исторической геологии. До этого, по свидетельству Камышевой-Елпатьевской, «кафедра геологии существовала номинально». В дальнейшем с присущей ему увлеченностью и последовательностью он создает при кафедре геологический музей, лабораторию, библиотеку, организует первое в университете научное студенческое общество и, наконец, научно-исследовательский институт геологии, который и возглавляет как директор.

Нет, не случайно именно за Можаровским сохранился приоритет «вдохновителя и создателя геологической специальности в Саратовском университете». Его кафедра со временем становится не только своеобразным научным центром, но и в значительной мере производственным звеном еще зарождающейся геологической службы Поволжья. Только в годы войны лично Можаровским было сделано около 150 заключений и консультаций по вопросам промышленного строительства. Не будет преувеличением сказать, что в тридцатые-сороковые годы в Саратове ни одна более или менее крупная стройка не начиналась без соответствующей экспертизы Можаровского: будь то завод комбайнов или шарикоподшипниковый, свинцово-аккумуляторный, ТЭЦ-2 или крекинг, элеватор и мельница, а также школы, кинотеатры, клиники мединститута, новые корпуса Саратовского университета и студенческих общежитий.

Такое положение сложилось стихийно. Никто не обязывал Крайземуправление, Госплан, Крайплан, Союзсланец, Гипровод, Промтранспроект или Волгоканалпроект обращаться за консультациями именно к Можаровскому. Но, во-первых, больше и не к кому было –выпускники профессора еще только делали свои первые самостоятельные шаги и зачастую сами нуждались в консультациях. А во-вторых, и это главное, резолюция Можаровского на проекте была чем-то вроде гарантии надежности всего того, что предстояло построить. И потому в определенный день и час на кафедру исторической геологии Саратовского университета стекались представители самых различных строительных и промышленных организаций со скрученными в тубусы картами, с керном – образцами пород, извлеченными из бурового «стакана», и просто с толстыми папками отчетов. Карты развешивались по стенам аудитории, керн выкладывался на столы, развязывались тесемки папок, и начиналось то, что один из участников этих сходок метко назвал «ярмаркой проектов». Разговор легко переходил с производственных тем на научные, а порой и просто житейские. Многие из пришедших еще совсем недавно за этими самыми столами старательно записывали лекции своего нынешнего консультанта и потому чувствовали себя как дома. Для каждого из них у Бориса Александровича находилось теплое слово ободрения и добрый совет.

В огромной массе людей, окружавших, общавшихся, сотрудничавших с Можаровским, были и те, чье поведение не соответствовало его этическим принципам. И, тем не менее, по свидетельству всех, кто знал и помнит его, Борис Александрович никогда не позволял себе переносить личное неприятие на деловые, служебные отношения. При огромном научном авторитете были у Можаровского и постоянные оппоненты. Но и у них он неизменно вызывал уважение умением корректно и объективно вести полемику. Вот чего он не прощал, так это беспринципности. Один из его бывших студентов, готовящийся к защите диссертации, никогда не упускал случая публично восхититься умом и талантом учителя, вызывая у Бориса Александровича с трудом сдерживаемое раздражение. Когда же стало известно, что с такой же готовностью он расточает комплименты оппонентам, Можаровский изменил своей обычной сдержанной манере поведения. Во время очередной встречи на кафедре он указал на дверь любителю дифирамбов, добавив: «Вы, кажется, хотите стать ученым? Поверьте, это – не ваше». Говорят, предсказание сбылось.

За какими только консультациями не обращались к профессору! Порой дело доходило до курьезов. Сергей Павлович Рыков рассказывал, что однажды, придя на кафедру, Борис Александрович застал там двух незнакомых мужчин, которые представились ему как сотрудники... уголовного розыска.

- Представляете, в чем дело, – с удовольствием вспоминал этот случай Сергей Павлович, – какие-то ловкачи на промежуточной станции потрошили ящики почтовых посылок, набивали их камнями и отправляли дальше, по адресу. Ну, ребята из уголовного розыска принесли Борису Александровичу несколько образцов породы, спрашивают, откуда родом эти камешки. Повертел он их в руках, говорит: «Песчаники из-под Екатериновки». И что вы думаете? Через некоторое время задержали там потрошителей, как говорится, с поличным.

... Время не ждет. Ему, как геологу, это хорошо известно. Вот и дочери уже двадцать лет. Новые студенты уже стажируются на практике у его первых выпускников. Университет, кафедра, лаборатория, лекции в вечернем рабочем университете, на заводах и в школах, обязанности председателя Саратовского общества краеведения и депутата горсовета. Вот такой бы полной событий и напряженного труда жизнью жить до самого последнего вздоха – большего счастья не надо. Война пришла неожиданно…

Учебные занятия в университете в 1941 году начались лишь 15 декабря. Война принесла с собой непривычно опустевшие аудитории (в первый день занятий собралось всего 250 человек), холодные не только из-за перебоев с отоплением, но из-за атмосферы тревожного ожидания тех, кто ушел. Многие студенты и преподаватели уже прислали с фронта свои первые письма (в 1941-1942 годах из штата профессорско-преподавательского состава СГУ выбыло по мобилизации 24 научных работника, многие ушли добровольцами). Пришли и первые похоронки.

А жизнь предъявляла свои права, нужно было справляться с тяжелыми мыслями и чувствами, принимать на себя новые обязанности, помочь оставшимся в тылу студентам и коллегам сбросить оцепенение, преодолеть горечь первых поражений, стать солдатом на своем, пусть маленьком, участке огромного многоликого фронта. Осенью 1942 года было решено в ознаменование начала занятий организовать для преподавателей и студентов Саратовского и эвакуированного Ленинградского университетов небольшой концерт. Тогдашний ректор университета, а позже многолетний директор Научной библиотекой СГУ Вера Александровна Артисевич и профессор Можаровский отправились с визитом к находящейся в эвакуации знаменитой оперной певице, представительнице «золотой эпохи» Большого театра Наталье Дмитриевне Шпиллер – просить выступить в концерте.

– Задача непростая, – рассказывала Вера Александровна. – Я не была уверена в успехе предприятия, потому и пригласила с собой Можаровского. И не просчиталась. Всегда обаятельный, галантный, умевший обворожить собеседника беседой и манерами, к тому же сам не чуждый оперному искусству, Борис Александрович, конечно же, уговорил актрису принять участие в концерте.

Все постепенно возвращалось на свои места. Возобновилась и научная, исследовательская работа. Только задачи ее стали формулироваться короче и конкретнее, чем в мирное время: все для фронта, все для победы! По инициативе Можаровского организуется бюро технической помощи фронту. Вначале оно объединило научных работников университета, переориентировавших свои темы согласно потребностям военного времени. Позже к этой работе стали подключаться специалисты других вузов и научно-исследовательских институтов. Для всех война нашла точки приложения сил, знаний, опыта. На кафедре физики разрабатывались новые типы зажигательных приспособлений, исследовалась динамика противотанкового ружья. Кафедра неорганической химии разработала метод и аппаратуру для получения бертолетовой соли из местной извести, проводила исследования образцов взрывчатых веществ. Сотрудники кафедры органической химии исследовали огнестойкие составы. Географический факультет выполнил специальное задание штаба Южного фронта по составлению карт и описанию районов предстоящих военных действий. Кафедра физической географии проводила работу по изучению метеорологических условий для работы нашей авиации. И даже на кафедре систематики растений ученые не остались без дела. Ими были разработаны типы растительной маскировки аэродромов и оказана практическая помощь в проведении этой операции.

Геологи одними из первых включились в разработку тем, связанных с нуждами оборонного значения. Их главные заказчики – эвакуированные из западных районов страны заводы с невиданной быстротой разворачивали свои цехи на новых местах. Около ста таких предприятий в 1941-1942 годах начали выпускать в Саратове и области продукцию для фронта. Около десяти крупных объектов было создано заново, и среди них – электроагрегатное производственное объединение, государственный подшипниковый завод, завод «Серп и молот» – в Саратове, а также завод имени Урицкого и ткацко-прядильная фабрика – в Энгельсе. Само собой, вся изыскательская работа, связанная с определением места дислокации предприятия вблизи естественных источников воды, а иногда и сырья, легла на плечи университетских геологов. Только в первые месяцы войны кафедра минералогии в связи с потребностью новых заводов изучила отбеливающие свойства опок и саратовских глаукомитовых песков, а руководимая Можаровским кафедра исторической геологии разведала в окрестностях города пригодные для фарфорового производства глины.

С каждым месяцем на фронте разворачивались все более ожесточенные бои. И все же огненный вал еще продолжал катиться на восток, угрожая отсечь каспийскую нефть, крупные промышленные центры на Волге. Учитывая сложившуюся обстановку, Государственный комитет обороны поставил задачу: в кратчайшие сроки продолжить железную дорогу Свияжск – Сталинград на участке Сызрань – Саратов – Камышин. Работами по выбору будущей трассы и исследованиями ее геологических условий руководит Можаровский. Прифронтовой Саратов уже полон отзвуками разгорающейся Сталинградской битвы. На фронт отправляется продукция саратовских заводов, оттуда прибывают раненые. Транспорта не хватает. Шестидесятилетний профессор принимает на себя непосредственное руководство всеми изыскательскими работами. Там, в степях под Камышином, его, Можаровского, фронт и огневой рубеж. И вновь отмеряют видавшие виды сапоги километры будущей дороги, если надо – то и с теодолитом, если надо – то и с геодезической рейкой. Маршрутом геологического отряда уйдут потом десять тысяч строителей, три тысячи подвод и сотни автомашин. Для сооружения дороги будет разобрано железнодорожное полотно в Сибири – первая, сорванная войной попытка протянуть Байкало-Амурскую магистраль. Нечеловеческими усилиями за 100 (! ) дней будет построена дорога на Сталинград. В конце 1942 года, в самый разгар исторической битвы на Волге, по ней пойдут поезда.

Сражение разгоралось с невиданной силой. Казалось, что в те дни вся прифронтовая индустрия страны работала на этот участок фронта. Нужно было все больше и больше боеприпасов, орудий, самолетов, танков. При таком размахе промышленного производства, как никогда, ощущалась нехватка топлива. Из всех известных видов его наиболее вероятным и экономически выгодным мог бы стать природный газ.

Сегодня имя Можаровского особенно часто упоминается именно в связи с открытием Елшанского газоносного месторождения. Это открытие ученики Бориса Александровича справедливо считают вершиной его научной деятельности. В одном из обращенных к нему приветственных адресов они напишут: «Ваша новая оригинальная интерпретация тектоники Поволжья, основанная на генетическом принципе мобильных блоков, массивов и эпейрогенических движений земной коры в отдельных тектонических регионах, находит свое блестящее подтверждение». Что же это за интерпретация, так удачно примененная к такому тектоническому региону, как Саратовское Поволжье? Чтобы представить это, необходимо совершить небольшой экскурс в историю.

Русские ученые-геологи внесли очень много нового в такую отрасль геологической науки, как тектоника (наука о движениях и строении земной коры). Среди тех, кто изучал вопросы тектонического развития Русской равнины, особняком стоят два имени: академика А. П. Карпинского и учителя Можаровского – академика А. П. Павлова. Их исследования, творчески дополняя друг друга, воссоздали сложную картину геологического строения региона, основанную на мощных вертикальных движениях разбитого на отдельные глыбы кристаллического фундамента Русской платформы, следствием чего на поверхности земли являются более или менее заметные нарушения залегания осадочных пород.

Жители Поволжья издавна замечали на отвесных обнажениях пород, в оврагах и балках сочащиеся «ключики» нефти. Однако попытки обнаружить ее промышленные запасы до революции были безуспешны. Большой знаток этого региона, Алексей Петрович Павлов предполагал, что такие драгоценные ископаемые спутники, как нефть и газ, следует искать вдоль трещины земной коры, пролегающей от Усолья через Ставрополь (на Волге) до реки Сока. Причем искать нефть следовало на больших глубинах, среди отложений каменноугольного периода. Прогноз Павлова позднее подтвердил своими исследованиями на западных склонах Урала академик И. М. Губкин. Сначала нефтяной фонтан забил у Чусовых Городков, затем – в районе Стерлитамака. Несколько раньше, творчески интерпретировав научные взгляды Карпинского и Павлова применительно к зоне Саратовского Поволжья, возможность нахождения здесь крупных газоносных месторождений предсказал Борис Александрович Можаровский.

Сегодня мы можем в полной мере оценить тот факт, что смелый теоретический прогноз ученого нашел свое блестящее подтверждение именно в годы Великой Отечественной войны. Осенью 1941 года в районе Елшанки учеником Можаровского, геологом первого университетского выпуска Измаилом Ибрагимовичем Енгуразовым, была заложена разведочная скважина. Она дала газ! Почти восемьсот тысяч кубометров в сутки. Осенью 1942 года 18-километровая линия газопровода Елшанка – СарГРЭС пришла в Саратов, став надежным энергетическим подспорьем одного из важнейших промышленных центров страны, работавших на оборону. До конца войны в Саратов поступило девятьсот миллионов кубометров газа отличного промышленного качества. Экономический эффект его применения составил свыше двадцати миллионов рублей.

Сегодня, пожалуй, лишь дочь помнит, какой ценой обошлось для него напряжение тех дней. Вернувшись из Москвы, Татьяна нашла отца буквально на грани физического истощения. Никто не сумел убедить его в том, что здоровье и жизнь такого ученого – тоже Фонд обороны. Успеть как можно больше именно сегодня, когда страна, как никогда, нуждается в твоей помощи – вот что было для него решающим. И лучшим доказательством его правоты была судьба его дела. Уже в январе 1944 года управляющий Нижневолжским геологическим трестом прислал в Наркомат нефтяной промышленности телеграмму: «На площади Курдюм, расположенной рядом с Елшанкой, получен мощный фонтан газа с суточным дебитом около одного миллиона кубометров, давление шестьдесят четыре атмосферы». Этой телеграммой, по сути, был решен вопрос о сооружении газопровода Саратов – Москва.

Примерно в то же самое время однажды вечером в квартире Можаровских раздался телефонный звонок. Трубку взяла Татьяна. Услышав, что звонят из горкома партии, она извинилась и сказала, что отец еще в университете, однако мужской голос в трубке перебил ее:

- Я не ошибся. Я звоню именно вам. Дело в том, что у нас к вам есть деликатная просьба. Пожалуйста, повлияйте на своего отца. Мы хорошо знаем, какова роль Бориса Александровича в открытии Елшанского месторождения. Для того чтобы его авторский приоритет не пострадал, необходимо оформить научную публикацию. Сейчас мы готовим документы на представление ряда геологов к Государственной премии. Хотелось бы, чтобы заслуга Можаровского была выделена особенно...

Когда содержание разговора стало известно Борису Александровичу, он лишь с досадой махнул рукой:

- Кого это может волновать? Газ пойдет в Москву – это главное.

Славу первооткрывателя саратовского газа по праву разделил со своим учителем геолог Измаил Енгуразов (в студенческие годы – просто Миша), удостоенный звания лауреата Государственной премии. Саратовский газ пришел в Москву летом 1946 года как послевоенная награда несломленной в сражении столице, как резерв тыла, с чьей помощью город расправил уставшие плечи. При рытье траншеи газопровода Саратов – Москва было вынуто более 3, 5 миллиона кубометров грунта. Есть в этой цифре доля непосредственного участия первооткрывателя месторождения Бориса Александровича Можаровского. Сюда, на строительство газопровода, орденоносец, лауреат Государственной премии профессор Можаровский приезжал в дни общегородских субботников вместе со своими студентами. Было ему за шестьдесят, но уступать он им не хотел ни в чем.

Знойным летом 1948 года переполненные впечатлениями возвращались с практики студенты и молодые сотрудники геологического факультета. Где только не побывали и что только не увидели они за эти несколько месяцев на огромной территории от Среднего Поволжья до Западного Казахстана. Все были полны ожиданием встречи с учителем, надеждой на его ободряющее, веселое слово, глубокое замечание, способное развеять все сомнения. Везли с собой и «сувениры» – образцы пород и куски керна, а возвращавшийся на пароходе из астраханских степей Сергей Рыков – еще и огромный, как глобус, полосатый арбуз. Уже на пристани и на вокзале они узнали страшную весть о внезапной смерти учителя в тесной комнате того самого Дома ученых. О смерти Можаровского говорил весь город, толпа за гробом растянулась на улицу. Как это нередко бывает, лишь с уходом человека осозналось в полной мере подлинное значение его личности, то место, которое занимал он в жизни большого города, в судьбах многих и многих людей.

Много лет спустя те, кто учился у Можаровского, с необыкновенной гордостью и радостью вспоминали о самых незначительных эпизодах своей студенческой жизни, связанных с именем необыкновенного профессора. Почти легендарными становились рассказы об атмосфере каждодневного научного поиска, творческого энтузиазма, доверия и доброжелательной критики, окружавшей всех, кто общался с ним в те годы.

Почему они с такой страстью хотели помнить и говорить о нем?

Быть может потому, что Можаровский, никогда всерьез не разделявший революционных порывов иных современников, подобно профессору Преображенскому из «Собачьего сердца» Булгакова с особым смыслом и чувством достоинства называл себя «старым московским студентом». А еще потому, что, будучи уже советским ученым, орденоносцем, депутатом и лауреатом, честно служа новой власти, никогда не чувствовал себя порабощенным ею. Впрочем, и никогда не играл в «кухонную оппозицию», до конца жизни сохраняя сатирический взгляд на все, что ему не нравилось. Его поступками всю жизнь руководили разносторонняя образованность, глубокая культура и желание быть полезным людям. А еще (вспомните все того же Преображенского) – «здравый смысл и жизненная опытность».

... С заведующим кафедрой исторической геологии СГУ профессором Виталием Георгиевичем Очевым мы, не торопясь, обходим витрины обширного палеонтологического музея, заглядываем в аудиторию, где Можаровский любил читать свои лекции, заходим на кафедру. А еще говорят, что вещь бездушна! В своем кабинете Виталий Георгиевич как бесценную реликвию и гордость сотрудников кафедры показывает мне рабочее кресло Можаровского, такое широкое, крепкое и уютное, с надежными подлокотниками – не захочешь, а сравнишь с человеком.

Мы говорим с ним об истории факультета, о его замечательных выпускниках. Говорим о том, что Можаровский, конечно же, был не единственным представителем своей профессии в нашем регионе, но все, кто шел за ним, по праву называют его первым геологом Поволжья, потому что на этой кафедре, именно с него началась большая, одухотворенная высокой целью работа по формированию новой геологической силы планеты – вооруженных знаниями специалистов.

Через много лет некоторые из его коллег будут вспоминать в разговоре с автором этих строк, что когда утром Можаровский приходил на кафедру и шел длинным университетским коридором, в руке всегда нес связку ключей, негромко побрякивая им в такт шагам. Это было что-то вроде условного сигнала. В аудиториях становилось особенно тихо, в лаборатории откладывали в сторону посторонние дела, люди улыбались друг другу понимающими улыбками. Они ждали встречи с ним.