Месяц Темнолесова

В жизни Ивана Андреевича Темнолесова наступил очередной месяц. Одновременно с ним пришла на этот раз и новая неделя.

«Вот и месяц прошел, а я все еще продолжаю существовать», – подумал Темнолесов, собираясь на работу в понедельник, 1 февраля.

«Может быть, прежний я остался в старом месяце, а теперь в очередном месяце находится уже какой-то другой я? – подумал Темнолесов далее. – Странно было бы, если бы вместе со сменой месяца и я бы не сменился».

Его сбивало с толку то, что сразу вместе с месяцем пришел черед и новой недели. Обычно месяц заканчивался на середине очередной недели и, таким образом, продолжающаяся неделя создавала некую общность между старым месяцем и новым, связывала их. Теперь же неделя оборвалась одновременно с месяцем и такой связи не было, вот Иван Андреевич и заподозрил неладное; впрочем, такое завершение двух временных периодов еще ничего не доказывало относительно возможного изменения самого Темнолесова.

«Кто его знает? Я не знаю», – сделал вывод Иван Андреевич.

На улице Темнолесов привычно подумал о том, как много вокруг людей. Сам он был одиноким человеком, совсем одичал и практически разучился поддерживать разговор; ему странно было, как это другие люди беседуют, а то даже и болтают.

«Хорошо было бы, если бы я умел вести беседу! – подумал, вздохнув, Темнолесов. – Но боюсь, что это искусство для меня утрачено. Очень уж это мудреная штука – разговор. Даже совсем непостижимая. И как я сам прежде умел эти самые разговоры выстраивать? Это, кажется, подтверждает мою мысль о том, что прежде жил один я, а теперь уже совсем другой. С тех достопамятных времен сменилось, видимо, уже множество Темнолесовых, так что во мне не сохранилось даже какой-либо преемственности с тем старым Иваном Андреевичем – инженером, строителем и механиком разговоров».

По пути Темнолесов проталкивался через гигантский рынок. Этим рынком была окружена станция метро «Торговая», на которой Иван Андреевич работал дежурным по эскалатору.

Рынок не был одинаковым – он каждый день менялся: продавцы перемещались вместе со своими товарами на новые места, а освободившуюся площадь занимали другие. Сегодня на пути Темнолесова расположились продавцы мяса. Ему пришлось лавировать между огромных красных туш и перебираться через ручейки вытекающей из мяса крови. Мясо было самых разнообразных форм; один фрагмент, метра в три высотой, имел, например, форму дома, в котором сейчас расселись продавцы. Они понемногу отрезали ножами от своего жилища и передавали куски покупателям.

Некоторые проходящие оглядывались, удивляясь, как это продавцы живут в мясе, но Темнолесову это казалось обычным. Если уж другие люди умеют разговаривать между собой, чего было изумляться какому-то мясу!

Вскоре Иван Андреевич прибыл к своему рабочему месту. Сотрудник, которого он должен был сменять, уже собрался и сразу же вышел из кабинки дежурного. Темнолесов не знал даже имени этого человека, поскольку не умел с ним разговаривать; когда-то Иван Андреевич пытался задавать коллеге вопросы – но теперь уже не помнил, отвечал ли тот что-нибудь. Затем, по мере ухода Темнолесова в себя, общение совсем разладилось, и он уже давно не обменивался с сотрудником ни единым словом.

Сейчас Темнолесов вдруг, сам этого не ожидая от себя, сказал напарнику, который уже развернулся и начал было уходить: «Здравствуйте! »

Тот обернулся, недоуменно взглянул на Темнолесова и ушел.

«Почему он мне не ответил? – обиженно подумал Иван Андреевич, на которого этот случай произвел тягостное, удручающее впечатление. – Ведь я же все-таки человек, а не предмет какой-нибудь. Пусть я почти не умею разговаривать, но не совсем же, не совсем! Принимали же меня на работу, я проходил собеседование. Я умею воспринимать инструкции и сообщать, что я их понял; я делаю объявления для пассажиров. Иногда они даже ко мне обращались, а мне удавалось что-то им ответить. Значит, в сущности, я не так уж безнадежен, не такой уж я пропащий человек; я еще мог бы говорить.

Почему же он не счел нужным даже со мной поздороваться? Может, он растерялся? Нет, он просто гордый, заносчивый человек! И черт меня только дернул с ним заговорить. Я ведь не собирался; это был какой-то сиюминутный порыв. Глупый порыв! Не буду больше ему ничего говорить. Если разговаривать, то с другими людьми, которые еще не знают о моем неумении выстраивать беседу – и будут относиться ко мне как к равному, как к нормальному человеку. Я нормальный человек! »

Утренний случай так задел Темнолесова, что ему трудно было сосредоточиться на эскалаторах и на своих обязанностях. Постоянный поток людей, как обычно, убаюкивал его, ввергал в какое-то мягкое дремотное оцепенение, в котором он и проводил по большей части свои дни; однако сегодня Ивану Андреевичу не было уютно, как обычно. Он чувствовал себя униженным и стал даже подумывать, как бы отомстить напарнику; затем говорил себе, что ничего особенного не случилось и что эти мысли надо бросить – но не мог от них отделаться.

Вечером, возвращаясь, Темнолесов был все еще на взводе и даже не заметил, как прошла его обратная дорога. Дома он поел гречки, сваренной вчера, с сосисками. Нередко после работы Иван Андреевич еще гулял, но сегодня не смог. Обессиленный, он повалился на кровать, долго пролежал там, ворочаясь, – и в конце концов забылся. Но и во сне ему было как-то тягостно, нехорошо, словно Темнолесов был чем-то придавлен.

Незначительное понедельничное происшествие, судя по всему, нарушило внутреннее равновесие Темнолесова; он вообще был человеком нестабильным, его легко было выбить из колеи. Во вторник, 2 февраля, он проснулся в отвратительном настроении. По пути на работу он думал было купить канцелярских кнопок и подсыпать перед уходом на сиденье, чтобы наказать своего напарника за отказ здороваться с ним – но отбросил эту мысль как слишком уж глупую.

«Надо выкинуть всю эту дурь из головы! – разозлился наконец на самого себя и собственные мысли Иван Андреевич. – Какое мне дело до идиота-напарника! Надо просто по-прежнему не разговаривать с ним – вот и все».

Темнолесов представил себе, как он выбрасывает из головы мысли о мести коллеге. Эти мысли представились ему чем-то вроде сора, клочков и обрывков каких-то грязных, замусоленных бумажек.

Увлекшись этим представлением, Темнолесов совсем перестал обращать внимание на дорогу и врезался на рынке в лоток с землей, чуть не опрокинув его.

Старуха, продававшая землю, зло посмотрела на него, но ничего не сказала.

Иван Андреевич с удивлением посмотрел на лоток. На нем была рассыпана обыкновенная грязная, со всяким мусором, даже с окурками, земля, вероятно, вырытая где-то неподалеку.

«Зачем продают такую землю, разве она может быть кому-нибудь нужна? » – удивился Темнолесов. Он несколько раз мысленно повторил этот вопрос, варьируя формулировки, но задать его вслух не решился: недавний неудачный опыт обращения к напарнику отбил у него охоту заговаривать с кем-то еще.

Старуха злобно смотрела на него, дожидаясь, пока он уйдет прочь от ее прилавка, и как будто начала уже даже шипеть, как змея, но ничего не говорила.

«Почему и эта старуха ничего не говорит? – подумал Темнолесов. – Ведь я ей мешаю, должна же она хотя бы об этом сказать. Не прокаженный же я, чтобы все избегали мне говорить хоть что-нибудь! Да ведь от меня, к счастью, и не шарахаются. Может, им по каким-то причинам жаль тратить на меня слова, может они думают, что я не достоин их слов? »

Он хотел было так и остаться стоять у лотка, чтобы вынудить старуху хоть что-нибудь ему сказать – но у Ивана Андреевича не хватило решимости, и он наконец отошел, двинувшись дальше к станции метро.

«Дурацкий напарник! – думал он по пути. – Своим отказом со мной поздороваться он может меня в конце концов с ума свести. Я что, так и буду теперь бояться заговаривать с людьми? Я, конечно, и прежде побаивался, но теперь совсем уже зациклился на этом. Давненько я ни с кем не заговаривал! Но ведь я же еще могу! Я помню, бывало, как задавал вопросы в магазинах. Мне же, например, сообщали там сумму моих покупок, то есть люди еще не отказывались обращаться ко мне. Да, надо будет сегодня сходить в магазин и убедиться в том, что мне еще кто-то может что-то сказать, хотя бы стоимость покупки – тогда станет поспокойнее. Ведь не зачумленный же я! И я не предмет и не животное, я человек, я еще не потерял человеческий облик! Я нормальный человек – по крайней мере, был им, и могу еще вернуться к этому состоянию. Я хочу быть нормальным, хочу вести полноценную жизнь, такую же, как ведут и другие. Ведь может у меня еще быть, скажем, друг или женщина! Могут быть хотя бы знакомые! Чем я хуже других? Пусть работа у меня не престижная, живу я, прямо скажем, небогато, даже бедно. Но не так уж все и плохо. Не в деньгах счастье, да и проблема не в них. Проблема в том, что я оторвался от общества, так сказать, выпал из человечества. Но меня же никто не изгонял, никто мне не запрещал вернуться, и я хочу вернуться. В общем, надо с кем-нибудь заговорить. Или чтобы мне кто-то что-нибудь сказал. Это первая непосредственная задача, а дальше уже будем думать, что делать».

На работе Темнолесов сегодня сменял другого напарника, не того, что вчера – и это его несколько успокоило. Однако и сегодняшний напарник ни слова ему не сказал. Так всегда происходило и прежде, но раньше Иван Андреевич успел привыкнуть к этому и даже внимания не обращал, а сегодня это обстоятельство его как-то покоробило и сразу повергло в уныние.

Он с трудом досидел день на своем рабочем месте. Несколько легче ему становилось, когда он делал объявления: напоминал пассажирам о том, что запрещено бежать по эскалатору, садиться, ставить вещи на ступени и т. д. «Я еще могу говорить! » – радовался Темнолесов и повторял объявления даже чаще, чем было необходимо.

Однако затем он заметил, что на его слова никто не обращает внимания. «Говорю ли я вообще, произношу ли я слова? – забеспокоился Иван Андреевич. – Может быть, это происходит только в моей голове, может быть, я делаю объявления на самом деле только мысленно, а вслух продолжаю молчать? »

Он увидел, что какой-то тощий парень, по глаза закутанный шарфом, стремительно сбегает вниз по эскалатору – и крикнул в свой рупор: «Молодой человек, не бегите по эскалатору! » Но тот преспокойно продолжал бежать.

«Меня не слышат! Я не говорю! » – ужаснулся Темнолесов. Его мгновенно охватила паника. Ему необходим было убедиться, что он продолжает говорить, а его еще кто-то может слышать. Не зная, что делать, он взял было свой рупор и громко сказал: «Послушайте! » – однако осекся и продолжать не решился. «Еще решат, что я совсем спятил, и уволят меня с работы. А на новую я, может быть, и не смогу уже устроиться. Тогда мне совсем пропадать! » – испугался возможных последствий своих действий Темнолесов. На его объявление как будто отреагировали, несколько человек беспокойно озирались – но Иван Андреевич не был уверен, что их действия имеют отношение к нему и его словам. Проверить это не представлялось возможности.

«Все, хватит об этом думать, отложу до вечернего магазина. Надо сохранять хотя бы остатки самообладания», – решил Темнолесов.

Он с трудом дождался окончания своей смены и опрометью побежал в продуктовый магазин. Иван Андреевич думал даже было купить что-нибудь на рынке у выхода из метро, может быть, какую-то ненужную вещь – но ближайшие лотки уже позакрывались, и оказалось проще добраться до магазина, который и сам находился неподалеку. Темнолесову пора было сделать закупку продуктов – у него дома почти ничего не осталось, но он не хотел терять времени, и взял только гречку для ужина.

На кассе пришлось простоять очередь. Иван Андреевич обратил внимание, что девушка-кассир здоровалась с некоторыми покупателями, но не со всеми. Непонятно было, исходя из чего она делает выбор: то ли с некоторыми людьми просто забывает поздороваться, то ли приветствует лишь знакомых или постоянных посетителей магазина. Темнолесов и сам был постоянным посетителем, но с ним девушка-кассир не поздоровалась, а он сам не решился что-нибудь сказать. Его покупка была пробита, на экране кассы высветилась сумма, но вслух ее девушка не назвала. Может быть, она рассчитывала на то, что Иван Андреевич сам увидит сумму на экране? Но ведь другим покупателям она называла сумму вслух, он сам это слышал, да и с ним прежде обращались так же. Может, он стал выглядеть странно, подозрительно, и к нему избегают теперь обращаться?

Темнолесов похолодел. Он растерялся и не знал что делать. «Может, я и вправду перестал существовать вместе с ушедшим прошлым месяцем? Может, меня больше нет? – мелькнуло у него в голове. – Но ведь кто-то взял эту чертову гречку и принес ее на кассу, ведь вот она же пробита и на экране кассы высветилась сумма. Гречку я принес, я! Или это сделал кто-то другой? Мог ли кто-то другой принести мою гречку? Конечно, ведь не я один являюсь покупателем гречки! Ее покупают и едят и другие люди. Но если не я ее принес, то кто? Где этот человек? Я хочу хотя бы его видеть. Чья это гречка, если не моя, и кто ее принес? »

В очереди, выстроившейся за Темнолесовым, тем временем явно нарастало недовольство задержкой, но никто не нарушал молчания. Иван Андреевич чувствовал, что напряжение стало невыносимым. В нем что-то словно бы прорвалось. Дольше ждать было нельзя, он должен был прямо сейчас, немедленно убедиться, что он еще может говорить, и что ему что-то ответят!

«Сколько? » – в отчаянии крикнул он.

Девушка-кассир с удивлением посмотрела на него, как будто не понимая, о чем он спрашивает, но так и не говорила ни слова.

«Сколько стоит гречка? Сколько?! » – заорал Темнолесов.

Наконец девушка-кассир открыла рот и злым, пронзительным голосом, каким-то визгливым, озвучила сумму. Слава богу, Иван Андреевич продолжал еще существовать и мог задать вопрос, и ему отвечали! Но какой ценой приходилось добиваться этого! Только буквально с истерикой, нервным срывом. И с какой злобой ему отвечали. Можно было подумать, что он вынудил девушку-кассира ответить против ее воли – да по сути так оно и было. Неужели ему теперь постоянно придется вырывать у мира даже самые незначительные свидетельства его права на существование? Неужели ничто больше не будет даваться ему просто так, каждое слово, обращенное к нему, придется буквально с боем выбивать? И дальше это будет, очевидно, становиться все труднее. Какие уж тут беседы, какая уж тут болтовня.

Опустошенный, обессиленный, Темнолесов расплатился за свою гречку, с трудом доковылял до дома, сварил ее, съел и повалился спать.

В среду, 3 февраля, он проснулся слабым, с мутной головой, с трудом соображая, что происходит. Ему стоило больших усилий прийти в себя и собраться.

«Дальше так продолжаться не может, – решил Иван Андреевич. – Надо справиться со своим одиночеством, иначе оно уничтожит меня. Оно – мой враг. Да, пусть мне придется с боем выбивать из других людей каждое слово, обращенное ко мне, но у меня нет другого выбора, кроме как вести подобные бои».

Еще по пути на работу, впрочем, решимость оставила его. Предстоящая схватка показалась ему непосильной, чудовищной. У него вообще не было сил, он на ногах-то с трудом держался, какие уж тут бои. «Нет, борьбу надо отложить, – решил Темнолесов. – Я сейчас слишком слаб, я не готов. Я измучен и вчерашним случаем. Это ужасно, так выдавливать каждое слово невозможно. Надо пока смириться, так сказать, залечь в берлогу, набираться сил. А потом, может быть, как потеплеет, я вновь подниму свое знамя. С ролью бессловесной твари я не смирюсь, но не сейчас, не сейчас. Пока смириться придется, но это лишь временно, это вынужденная необходимость, можно сказать, вопрос выживания».

Сегодня он сменял того же напарника, что и 1 февраля – и тот, разумеется, вновь не сказал ему ни слова. Темнолесов после этого почувствовал себя таким несчастным, ему так стало жаль себя, что он даже расплакался. Слезы текли у него по лицу, а он их вытирал рукавом, надеясь, что пассажиры не увидят их.

Проплакавшись, он погрузился в привычное оцепенение; хотя он и сохранял внимание к эскалаторам, но чувствовал себя каким-то особенно слабым, ранимым, почти несуществующим. Темнолесову стало казаться, что он состоит из какой-то очень тонкой ткани, которую легко разодрать и ошметки развеять по ветру – может быть, это было нечто вроде паутины.

Сменял его вечером какой-то новый человек, которого он вроде бы прежде не видел – или не запомнил? Этот тоже не сказал ни слова Ивану Андреевичу. «Да что у меня на лице, что ли, написано, что со мной не надо разговаривать? » – с каким-то вялым, бессильным протестом подумал Темнолесов. Потом он попытался вспомнить, кто его сменял по вечерам в предыдущие дни, но не смог. Эти моменты протекли как-то машинально, словно бы без его участия. Да и вообще у Темнолесова многое не откладывалось в памяти, а сразу же исчезало. Из предыдущих дней с начала февраля он сумел вспомнить только два момента: когда в понедельник его коллега утром не ответил на приветствие, и когда во вторник вечером он заставил кассиршу в магазине назвать ему сумму покупки. Остальное содержание прошедших дней, даже сегодняшнего, как-то смазалось, расплылось, и восстановить его не получалось.

«Ладно, что толку думать об этом, надо набираться сил», – решил Иван Андреевич.

После работы он вновь зашел в магазин – сегодня нужно было докупить больше продуктов. С беспокойством он увидел, что на кассе сидит та же девушка, что и вчера; к ней идти не хотелось, а выбора не было. Темнолесов долго шатался по торговому залу, брал одни продукты и клал другие, надеясь, что откроется вторая касса – но этого так и не произошло.

«Надо взять водки, – решил наконец Иван Андреевич. – Она станет моим союзником, она меня успокоит, и с ее помощью разговаривать проще. Сейчас еще предстоит вытерпеть стресс из-за встречи со вчерашней кассиршей, но затем я уже вознагражу себя водкой, и дальше мне станет легче. Нужно думать об этой награде, так легче будет и встречу перенести».

С трудом он достоял очередь, переминаясь с ноги на ногу и почесываясь от волнения. Трудно даже сказать, чего Темнолесов боялся; пожалуй, тут больше было даже не страха, а мучительного стыда за себя. Ему показалось, что он узнал и некоторых из покупателей, которые присутствовали при его крике в предыдущий день. Правда, поручиться за это нельзя было, но Иван Андреевич был почти уверен, что его узнали, шушукаются о нем, показывают на него пальцами. «Меня считают за сумасшедшего, за идиота, но я разве виноват? – с горечью подумал Темнолесов. – Еще будут надо мной смеяться, издеваться. Ну, я и двинуть могу. Но ведь со всеми не управишься. Эх, что же за мучение такое, скорее бы выйти из этого проклятого магазина и выпить! Эх, скорее выпить бы! »

Наконец подошла его очередь. Девушка-кассир в глубоком молчании, которое показалось Темнолесову похоронным, пробила все продукты на кассе. Иван Андреевич, конечно, не решаясь больше заговаривать, поскорее расплатился и буквально выбежал из магазина.

«Все, больше сюда не пойду! – решил он. – Это просто пытка какая-то. Буду ходить в другой магазин, правда поблизости их нет, придется тратить время и идти до дальнего. Но зато буду чаще гулять. Буду совершать моцион, прогулки полезны для здоровья».

Дома он немедленно, с громадным облегчением и наслаждением принялся за водку, причем пил ее прямо из бутылки, запивая соком из пакета. Сварив картошку и съев ее вместе с кожурой, поскольку чистить было лень, и допив водку, Темнолесов уснул тяжелым и глубоким сном.