ЛАЙМАН ФЕРО

ЛАЙМАН ФЕРО

Выключатель

Аннотация

Он всю свою жизнь встречает роковых красоток по имени Бэтти, со сложным характером и стервозным поведением. И однажды он не выдерживает и решает положить этому конец, но становиться только хуже - теперь они преследуют его в кошмарах. И чтобы остановить все это надо только щелкнуть выключателем.

“The Switch” by Lyman Feero
Copyright © 2009 by Lyman Feero- The Switch
© Хотимченко. К. А, перевод на русский, 2022
https: //vk. com/litskit

Перевод выполнен исключительно в ознакомительных целях и без извлечения экономической выгоды. Все права на произведение принадлежат владельцам авторских прав и их представителям.

* * *

Я просыпаюсь за письменным столом. Какая‑ то банальная статья о каком-то столь же бессмысленном факте выплескивается на мониторе новейшей коробки Intel, втиснутой под мой стол. Кофейные кольца делают яву олимпийской символикой на промокашке. Это одна из тех обтянутых зеленой кожей календарных промокашек, которые есть на всех приличных столах из красного дерева. Каждый день выстраивались в очередь, как солдаты. Их блоки напичканы тонкими зелеными листами, чтобы я мог записывать все мирское дерьмо, которое мне нужно сделать в течение недели. Судя по всему, моя неделя выдалась на редкость паршивой, так как чернил здесь больше, чем промокашки. Жалко испачканный стол и высохшие чернила. Не завидую я тому кто будет это все убирать. Самое смешное ‑ я действительно не совсем уверен, что это мой стол. Я предполагаю, что это так, поскольку сижу за ним. Но на этом логика исчерпывается, поскольку ни кабинет, ни вид за окном мне ни о чем не говорят.

Письменный стол из красного дерева, знойно закрученного, шлифованного до блеска красного дерева, как глаза прелестной жительницы Южных морей, чья мать спала со слишком большим количеством французов. Стул, однако, виниловый; тот же липкий к бедрам винил, которым были покрыты стулья в маленькой, грязной кухне моей матери; такой винил, который стонет, как метеоризм, если вы попытаетесь встать. Маму звали Бетти, как Бетти Крокер. Очевидно, я работаю средним менеджером, так как сиденье не кожаное. Плоские стулья зарезервированы для более высокооплачиваемых персон. Кожа достижима только теми, кто занимается писательством.

Я смотрю на часы и вижу, что уже десять. У длинного ряда картотечных шкафов стоит женщина и тупо смотрит на меня. Прежде чем я понимаю, почему, я бросаю ей улыбку, и она улыбается в ответ и посылает мне воздушный поцелуй. Мне кажется, я ненавижу ее, хотя и не знаю почему. В данный момент я почти ничего не знаю. Я чувствую резкий голод.

Потом кто-то щелкает выключателем.

Я просыпаюсь и снова оказываюсь за столом, или рядом со столом? Это не имеет значения, потому что мои запястья скованы наручниками, а задница скрипит на виниле. У меня возникает странное ощущение что я дома. Какой-то потный жирный засранец пытается возвыситься надо мной. Его кофейная чашка оставляет скрытые следы в будничных джунглях пятен. Я думаю, что, возможно, он компенсирует свой небольшой рост ботинками на большой подошве и стремлением разговаривать только с сидящими людьми. Он открывает папку и сует ее мне. Через стол раскрывается шоу ужасов, фотокарточки вереницей слайдов скользят по поверхности. А женщина с каштановыми волосами, которую я даже не заметил, издает рвотный звук рядом со мной. Ее вишнево‑ красные губы целуют тыльную сторону ладони. Я не обращая на нее внимания касаюсь фотографий. Предатель между моих ног дергается, и я начинаю думать о Бетти. Она хватает меня за руку и советует замолчать, воспользовавшись правом не свидетельствовать против себя. Шелк ее блузки выпирает там, где и должен быть, натягивая среднюю пуговицу. Я молюсь о провале гардероба. Я закрываю рот и думаю о ее сиськах. Она говорит что-то про раскаяние. Смертная казнь еще не отменена. Ждать, когда лопнет эта чертова пуговица, - все равно что ждать смерти. Жирный придурок швыряет в меня желтым юридическим блокнотом с синими исповедальными строчками, маленькие буковки-священники выстроились вдоль страниц. Ручка скользит по столу, чтобы остановится возле моей ладошки. Баттон пододвигает ее к моей руке. Бетти Баттон. Близко. Очень близко. Я отталкиваю ручку, посылаю ей воздушный поцелуй и показываю средний палец жирному придурку. Я начинаю планировать свой последний прием пищи.

Потом кто-то щелкает выключателем.

Я в ресторане. Я думаю, что обед - это хорошая идея, но я не знаю, как и почему я знаю, что сейчас время обеда. Я ищу глазами где можно узнать сколько времени. Я нахожу одни часы на своем запястье, и они показывают 12: 10 солнечного дня ‑ всего десять центов после обеда. Официантка снует по залу, прыгая от столика к столику, как колибри, ее зеленая футболка слишком плотно облегает ее упругое, гибкое тело. Похоже она не носит лифчик, в пользу этой теории указывают ее едва заметные соски, проступающие через ткань. Я заказываю картофельные дольки и гамбургер. Я благодарю ее и называю " Моя Колибри". Она улыбается белозубой улыбкой, которая напоминает мне Мадонну, и я неохотно улыбаюсь в ответ, опасаясь, что выгляжу как Джей Лено, хотя у меня нет причин так думать. Я действительно не помню, как я выгляжу.

Я хватаю со стола ложку и осматриваюсь в ожидании картофельных долек и гамбургера. Я щурюсь на свое отражение и вижу только пучеглазого урода с черными зализанными назад волосами в поцарапанной нержавеющей стали дежурного столового прибора. Я переворачиваю ложку и пытаюсь заглянуть внутрь, но мое отражение перевернуто и искажено. Но, по крайней мере, у меня нет прыщей. Официантка возвращается с едой, и я снова называю ее " Моя Колибри". На этот раз она выглядит менее воодушевленной, но снова улыбается.

Напротив меня в кабинке сидит женщина в обтягивающем платье с ярко-красными губами и распущенными каштановыми волосами. Она поднимает стакан апельсинового сока. Надпись на пачке рядом гласит: " СВЕЖЕВЫЖАТЫЙ СОК". Почему‑ то мне кажется, что это тот же разбавленный апельсиновый сок, что и в любой закусочной. Она смотрит прямо на меня и неожиданно посылает воздушный поцелуй. Картофельная долька падает у меня изо рта. Я показываю ей средний палец, затем тянусь к своей спортивной сумке, лежащей рядом на сиденье. Через мгновение в моей руке 38-й калибр, заряжен и смертоносен. Почти, как я. Скорее всего это безумно глупая затея, и она не принесет мне ничего хорошего не сейчас не в будущем, если я выстрелю, но я все равно стреляю. Когда мой палец нажимает на спусковой крючок, я думаю, что все уже неважно.

Потом кто-то щелкает выключателем.

Я потею, как свинья, в потрепанном " Шевроле Малибу", мчащемся по шоссе на юго‑ западе пустыни. Жар бешено скачет от тротуара, искажая все вокруг. Я тоже чувствую себя искаженным. Куда, черт возьми, я еду? Все, что я знаю, это то, что мне нужно уйти от того, что позади меня, и я должен уйти сейчас же!

На сиденье рядом со мной лежит " Смит и Вессон" 45‑ го калибра, пули высыпались из полупустой коробки с полыми наконечниками. Бутылка чертовски хорошей водки " Смирнофф" шлепается на пол. В приборной панели зияет дыра, из которой извергается дешевая поролоновая начинка. Сиденье ‑ темно‑ бордовый винил, гладкий лакированный винил автомобиля с большим пробегом. Эта цифра перевалила за двести тысяч. В заднем стекле три дырки, которые, как я предполагаю, являются пулевыми отверстиями и которые, как я предполагаю, объясняют рваную огромную дыру в приборной панели.

С заднего сиденья доносится стон, и я почти теряю контроль над машиной. Это она, одетая в белую футболку, небрежно заправленную в слишком узкие джинсы. Я вижу, что на ней нет лифчика, потому что кровь из зияющей раны на груди заставляет ткань футболки прилипать к соскам и формироваться на груди. На секунду я думаю, что, должно быть, так должна пройти ночь мокрой футболки вампира, и она победит. Я просто знаю это. В голову лезут дурные мысли, мелькает задумка расстегнуть джинсы и проверить есть ли на ней нижнее белье.

С окровавленным ртом и дикими глазами она сердито смотрит на меня. Я возвращаюсь к дороге и понимаю - либо она умеет читать мои мысли, либо она умирает на моем заднем сиденье. Второй вариант более реалистичен; я посылаю ей воздушный поцелуй. Она кашляет и пускает кровь на спинку сиденья и на мое лицо. Я думаю, что люблю ее. Это последняя мысль.

Потом кто-то щелкает выключателем.

Мне невыносимо больно. О Господи! Никогда в жизни мне не было так больно. Боль в животе под ложечкой. И она темная ‑ очень темная ‑ чернильно‑ черная, цвета небытия, как женская тушь, черная, как подвал без окон. Я больше не могу сказать, что болит, потому что болит все! Такое чувство, что мое тело разорвано на куски - горит и ноет все. Я не могу пошевелиться.

Над головой загораются четыре лампочки. Надо мной склоняется женщина в армейско‑ зеленой одежде медсестры, ее каштановые волосы заправлены под хирургическую шапочку. Я думаю, что под маской должны быть красные губы. Жгучая боль от осколочных ранений в живот, задницу и ноги из-за " Прыгающей Бетти" - чертовски смертоносной противопехотной мины кругового поражения. Интересно, зовут ли ее Бетти, но теперь она врач, и скальпель сверкает, как начищенное серебро в маминой столовой. Посуда, не тронутая пятнистой эмалью родственников и пузатых рыгающих детей.

Скальпель врезается в меня, и ее мягкие креповые туфли издают звук пердежа по кафелю, который напоминает мне потные бедра на виниле. Я булькаю кровью на рубашку. Должно быть, я выгляжу как вампирский буфет. Она показывает мне средний палец, затем глубоко вонзает его мне в живот, выкапывая пальчиками шрапнель, погребенную в моем кишечнике. Я хватаю ртом воздух, как свежевыловленная скумбрия, и она думает, что я посылаю ей воздушный поцелуй. Она прикладывает окровавленную руку к маске и изображает ответный поцелуй. Мои мысли блуждают, задаваясь вопросом, не " Прыгающая ли она Бетти". Может быть, " Прыгающая Бетти" пришла лично отправить меня на тот свет. Я сказал это вслух? Пронзительная боль сковывает мой мозг.

Потом кто-то щелкает выключателем.

Я лежу на столе. Я привязан ремнями, не в силах пошевелиться, и мне в рот засунули какой-то резиновый шланг. В нем есть отверстие, чтобы я мог дышать. Я чувствую винил под руками и под задницей, там, где больничный халат не совсем закрывается. Я также замечаю, что фиксирующие стяжки, которые все еще держат мою голову, тоже покрыты неестественно зеленым винилом. Я пытаюсь высвободиться, но винил прилипает к моей щеке, как стул из кухонного набора к голой заднице. Интересно, почему арт-деко был так популярен? Это было искусство хрома и странных квадратных углов, повторяющихся, повторяющихся, повторяющихся и заставляющих вас любить это непрактичное уродство.

Я вспотел и чувствую, как винил прилипает к моей груди сквозь больничный халат. Я думаю, что это позор, что у меня нет груди, так как я уверен, что тонкий материал покажет темноту моих сосков. Затем я слышу, как она плачет из угла комнаты. Я вижу ее мысленным взором. У нее красные губы и такие же красные глаза, и она плачет, я уверен, крокодильими слезами. Ее тушь стекала по щекам, как дешевая имитация Тэмми Фэй, движимая духом Иисуса. Когда-то я думал, что я Иисус. Аллилуйя, я ошибся. Доктор, как будто говорит с полным ртом крекеров, он произносит: “Еще один разочек”, и я хватаюсь за винил. Я слышу, как мои пальцы скрипят по нему, а зубы рефлекторно сжимаются. Почему-то я думаю о запеченной рыбе. Может потому что пахнет жжеными волосами и кожей. Пахнет страхом и болью.

Потом кто-то щелкает выключателем.

В комнате слишком светло. Даже под капюшоном, который должен заслонять мне зрение, я могу сказать, что в комнате слишком светло. Я слышу низкий голос начальника тюрьмы, ругающегося на заднем плане. Голос " Палача" Джона Доу возражает. Что-то насчет сока. Не натуральный сок. Интересно, надпись на пачке гласит: " СВЕЖЕВЫЖАТЫЙ СОК"?
- Ради Бога, пусть на этот раз все будет как надо! - кричит надзиратель.
Я слышу, как плачут женщины, а мужчина говорит, что это судьба. Мои руки болят от кожаных ремней, которые их удерживают. Почему то снова пахнет горелым, рыбой... И я знаю, что это я. И вот я здесь, в похоронной зоне. Мне почему-то показалось, что это будет грандиознее, как ждать, когда лопнет пуговица на натянутой блузке, или, может быть, представлять ее рот, вишнево-красный, манящий. Я чувствую запах остатков моей последней трапезы, рыбы, самой ароматной рыбы, печеной скумбрии с картофелем и горошком. Особая дань уважения всем моим " Прыгающим Бетти". Я чувствую кожу сиденья и спинки стула. Наконец-то я стал достаточно важен для кожи.

Я думаю о ней с ее каштановыми волосами и такими вишнево-красными губами. Она свистела и раскачивалась в своей обтягивающей футболке, без лифчика и без стыда. Ее задница влилась в слишком узкие джинсы. Ее большой палец был поднят вверх, как какой-то языческий фаллический символ, и я остановился, чтобы подвезти ее. Что я и сделал. Она предложила мне отсосать, если я отвезу ее в Хьюстон. Я заартачился. Она предложила мне выпить русской водки. А я... Что я? Я выстрелил в нее из " Магнума" 44-го калибра, который лежал под сиденьем. Она скрипела, скрипела, скрипела на сиденье моего универсала, время от времени издавая неясный звук метеоризма, когда ее кожа касалась винила. Кровь от единственного выстрела в ее грудь приковывала меня к ней с каждым толчком бешено колотящегося сердца. Кровь приклеила футболку к ее груди. Это страшно и эротично до безумия. Я держал ее мертвые руки над головой, а второй ладошкой блуждал по твердым соскам. Когда я закончил свое исследование и отпустил ее руки, одна упала ей на рот и отскочила, как будто она послала мне воздушный поцелуй. Я показал ей средний палец, вытащил свой 44-й и выстрелил еще раз, чтобы быть уверенным. Не надо меня злить! Я обнял ее, поцеловал в лоб и назвал мамой, хотя она сказала, что ее зовут Кристина, и я помнил, что мама давно мертва. Я похоронил ее в пустыне.

Я слышу щелчок еще до того, как до меня доходит толчок. Я слышу, как скрипит кожа, когда мои плечи напрягаются на спинке. Забавно, как я ошибался насчет плоских стульев. Даже кожа прилипает к обжигающей плоти, щелчок, звук похожий на пердеж от содрогания тела, снова щелчок и снова, когда каждый разряд электричества проходит через меня. Это казнь, наказания за все мои убийства девушек, с ярко-красными губами.

Потом кто-то щелкает выключателем.

Я просыпаюсь и открываю глаза. Я привязан к кухонному стулу. Красный винил на блестящем хроме. Это мамина кухня. Сегодня среда. Рынок ‑ свежая скумбрия готовится в духовке. Запах апельсинового сока тяжело давит на мои губы, его липкая сладость стекает по моей щеке. Она прикасается ко мне, а моя голая задница скользит и стонет взад-вперед. Потный винил, прилипает и трещит, я краснею от стыда. Спрятанный в соке антибиотик ‑ это горячий уголь в моем желудке, хотя напиток был ледяным из морозилки. Я думаю о весе ее сисек на моих бедрах, о ее губах, о ее неистовом и извращенном сосании, сосании, сосании моего возбужденного члена. Я умоляю ее остановиться. Все это неправильно! Мама, пожалуйста, не надо. Она останавливается и с силой шлепает меня по щеке. Она не смотрит мне в глаза. Она затягивается сигаретой и отхлебывает из бутылки. Ее груди болтаются в поношенной блузке, соски выглядывают, как темные пятицентовики. Она улыбается и посылает мне воздушный поцелуй. В сигаретном дыму я не вижу ее глаз. Но уверен они искрятся от радости. Она ласково напоминает мне называть ее Бетти и что она меня любит. Я бы показал ей средний палец, если бы мои руки не были связаны. Затем ее каштановые волосы снова отбрасываются в сторону и она опускается на колени. Давление нарастает, и нарастает. Больше нет сил сдерживаться. Съемка. Смена кадров и декораций. Брюнетка в кафетерии за соседним столиком, Кристина в машине на заднем сиденье с бутылкой водки, девушка в офисе с красивым столом наклоняется надо мной и я вижу ее большую грудь в ложбинке блузки. А затем я стреляю в Бетти, меня предает мой собственный пистолет и чувство гнева. Я люблю ее, хотя и ненавижу одновременно. Я закрываю глаза и погружаюсь в темноту, черную, как тушь Бетти, как моя душа.

Может быть, когда-нибудь я найду способ избавиться от этой боли. Выключить ее, знаешь ли, как выключатель.