КОММЕНТАРИИ 8 страница

Особенная же их «американистость» в том, что, хотя такого же рода стоянки имеются и в Европе, люди там склонны задерживаться на них гораздо дольше, чем у нас. Там подают настоящие обеды, от которых можно получить истинное удовольствие; на столах частенько красуются белые скатерти и цветы, посетители неторопливо едят и разговаривают. В Европе меня всегда поражало, насколько езда на автомобиле и все с ней связанное рассматривается как приятная часть хорошего отпуска или путешествия, а не просто способом куда-то попасть.

Однако лично мне всегда нравилось это чувство – ты очутился в какой-то ничейной стране. Тут никогда по-настоящему не знаешь, где находишься, и можешь полагаться только на указатели, гласящие, что ты в шестидесяти милях от того-то или в ста милях от сего-то. Мне было по душе ощущать, насколько сходные с моими чувства испытывает любой человек, оказавшийся здесь же в этот же день. Где еще можно пережить подобное чувство общности? В кино. На стоянке отдыха. В церкви.

Я заглушил двигатель и медленно выбрался из машины. Что за позы мы принимаем за рулем! Впрочем, нет, это просто оправдание. В молодости никогда не ощущаешь этой раздражающей, упрямой медлительности в мышцах. Если живешь полной жизнью или, по крайней мере, занят делом, обычно нет причин думать о подступающей старости – то есть, до тех пор, пока подобные мелочи не начнут похлопывать вас по плечу, напоминая о себе. Я как раз прикрыл глаза и, подняв над головой руки, потянулся, когда неожиданно услышал:

– Хотела тебя пощекотать, да передумала.

Я открыл глаза и уронил руки. На сей раз все на ней было зеленовато-голубым: зеленовато-голубой спортивный костюм, не менее чем в пяти местах украшенный надписью «Райдер-Колледж», и зеленовато-голубые кроссовки.

– А, привет! Давненько не виделись.

– Ни к чему было. Пока ты все делал превосходно. А взять этого человека на роль Кровавика и пригласить актеров из твоей труппы – вообще просто великолепная идея.

Я прислонился к машине и скрестил руки на груди. Солнце находилось за моей спиной, поэтому она не только была вынуждена смотреть на меня снизу вверх, но, чтобы разглядеть меня, ей еще и приходилось щуриться.

– Как ты здесь оказалась? Приглядываешь за мной, что ли?

– Нет. Впрочем, да, что-то вроде этого. Я явилась сказать тебе, чтобы ты не ездил в Браун-Миллз.

– Почему?

– Потому что там ничего нет.

– Тогда почему я не могу туда съездить?

– Можешь, но… просто не теряй времени зря. То, что тебе нужно, не там. Оно в Калифорнии.

– А если я не послушаюсь тебя и все же поеду?

– Слушай, ты веришь в то, кто я такая?

Я задумался об этом, а тем временем воздух наполнял доносящийся с шоссе низкий мощный гул машин. Маленькая беременная девочка в спортивном костюме, с засунутыми в карманы руками и прищуренными от солнца глазами.

– По дороге сюда я понял, что не доверяю пленкам Фила.

– Это тебе решать.

– И у меня нет никаких оснований верить тебе.

– Согласна. Но в таком случае ты должен меня бояться. В любом случае, ты должен закончить этот фильм.

– Почему?

– Потому что ты хочешь спасти жизни все еще дорогих тебе людей. Только это ты считаешь злом, Уэбер – страдания или смерть тех, кого ты любишь. Проблема в том, что ты знаешь, как мало их осталось. Ты надолго забросил все, включая и друзей. Теперь же ты понимаешь, что пора перестать думать о себе и что-то сделать для них.

Можешь быть уверен, что, если ты не закончишь этот фильм, Саша и Уайетт обязательно…

– Не смей мне угрожать!

Как, должно быть, странно и отвратительно все это выглядело со стороны: мужчина, которому явно за сорок, орет на маленькую девочку в голубом спортивном костюмчике и грозит ей пальцем на стоянке Где-то-Там-в-Нью-Джерси.

– Я не угрожаю. Я говорю тебе правду. Они умрут. И от меня это никак не зависит. – Теперь в ее голосе звучала настоящая мольба.

– А что от тебя зависит?

– Ничего – до тех пор, пока ты не закончишь фильм. Тогда сам увидишь.

Мне хотелось сказать что-нибудь еще, но что? Мы, как два задиристых мексиканца еще несколько мгновений смотрели друг на друга, потом я снова сел в машину. – Я еду в Браун-Миллз. Хочешь со мной?

Она отрицательно покачала головой.

Я кивнул и вдруг, непонятно почему, улыбнулся.

– Неплохая могла бы быть сцена для фильма, не так ли?

– Я больше туда не поеду. Я попросила его взять меня туда с собой, чтобы увидеть все собственными глазами. Браун-Миллз – это место, где он повзрослел. В то лето он впервые увидел мертвецов и познакомился со своей первой девочкой, – она состроила стервозную гримаску, – Китти Уилер. – Такая дуреха! После этого я оказалась ему не нужна.

– До тех пор, пока он не начал снимать свои «Полуночи».

– Только последнюю. – Она потерла живот и взглянула на него. – Послушался бы меня, так ничего этого просто не произошло бы! Что ж, съезди и сам посмотри! Городишко – настоящая дыра!

Она повернулась и рысцой припустилась прочь по стоянке, как поступают дети, когда переменка кончилась, и они боятся, что если не поторопятся, то опоздают на урок.

Вылезая из машины в Нью-Йорке десять часов спустя, я чувствовал себя, как Железный Дровосек из Страны Оз до того, как Дороти нашла масленку. Я расплатился и пошел прочь, но тут один из служащих окликнул меня и сказал, что я забыл свои открытки. Я вернулся за ними: три открытки с видами Браун-Миллз, штат Нью-Джерси. Больше я оттуда ничего не привез. Спросоня была права – жаль, что мы со Стрейхорном не прислушивались к ее словам.

ТРИ

Это был мой любимый час –

Полночь –

тот чудный час, когда

отчаянно сопротивляющийся день

уже проглочен,

и в пасти ночи

скрывается кончик

его хвоста.

Коулман Дауэлл «Отец мой был рекой ».

К безработному актеру является дьявол. Если договоримся, я сделаю тебя величайшим из киноактеров всех времен и народов. Красивее, чем Кларк Гейбл, сексуальнее, чем Пол Ньюман …

Понял, понял – отвечает актер. – Но я-то что для этого должен сделать?

– Отдай мне свою душу. И еще души своих матери, отца, жены, детей, братьев, сестер, дедушек и бабушек.

– О'кей, о'кей – говорит актер. – Вот только никак не пойму, в чем же тут подвох?

Отличный анекдот. Его мне рассказал Мэтью Портланд незадолго до того, как ему на голову свалилась машина. Отличный анекдот, но только в действительности все обстоит по-другому. Тебя не спрашивают, хочешь ли ты больше – тебя спрашивают, хочешь ли ты с большей пользой использовать уже имеющееся.

Пусть Уэбер и другие говорят, что хотят, но первая «Полночь» была очень хорошим фильмом.

Другие – нет, допускаю, но та – первая – свое дело сделала. Прежде чем написать первое слово на бумаге, я несколько месяцев расспрашивал людей о том, чего они больше всего боятся. Вы и представить себе не можете, насколько скучны страхи большинства людей: не хочу умирать, боюсь заболеть, не хотелось бы терять то, что имею.

«Полночь» имела такой шумный успех именно потому, что в то время у меня появилась сногсшибательная идея, не было ни малейшего представления о том, как писать сценарий, и сознание того, что, если я попытаюсь, то ничего не потеряю. Одни люди создают лучшие свои вещи, когда уверены в себе, другие же – когда нет.

Уэбер представляет себе цепочку событий следующим образом: я был самым настоящим ходячим психом, благодаря как постоянным неудачам, так и злоупотреблению жесткими наркотиками со своей тогдашней подругой. Но, к счастью, в это время я познакомился с Венаском, и он спас меня. Возвращенный с самого края пропасти, я получил возможность прочистить свою голову и начать работать над проектом, который, в конце концов, сделал меня знаменитым.

Звучит, как исповедь на собрании «Анонимных алкоголиков». Или так, как нам хотелось бы, чтобы получалось в жизни. «А теперь склоним головы, братья, и помолимся Господу, чтобы отныне и навсегда жизнь обрела смысл ».

Это было первое, чему научил меня Венаск. Мы сидели в патио, то и дело угощая Кумпола, его бультерьера, чипсами со сметаной и луком.

– Он не любит с беконом. И простые тоже. Свинья ест все подряд, как и я. Но только не Кум. Он у меня большой специалист по части чипсов, правда, дружок?

Старый белый пес поднял голову и взглянул на Венаска, затем снова опустил ее и занялся рассыпанными перед ним чипсами.

– Нет, ты все неправильно понял, Фил. Как это называется, телеология, что ли? Хрен с ней, с телеологией. Люди не хотят, чтобы вещи имели какой-то смысл. А знаешь, почему? Потому что, если бы им это нравилось, мы все оказались бы в беде. Например, ты слишком быстро едешь по улице потому, что тебе нравится ощущение скорости или потому, что ты торопишься. Если бы все имело смысл, тебя бы тут же остановил и оштрафовал коп. Но что обычно происходит, когда тебя останавливает коп? Ты приходишь в ярость. Это нечестно! Неправда, честно. И имеет смысл. Если бы в жизни все имело смысл, мы все либо вели бы себя гораздо лучше, либо ходили, опасаясь всего того плохого, что мы совершаем каждый день.

Нам хочется, чтобы вещи имели смысл только тогда, когда это нам выгодно. В остальном, гораздо интереснее не знать, что будет дальше. Может, выпадет орел, а может и решка. Люди совершают неправильные поступки, и это сходит им с рук. Шеи ломают совсем не те, кто это заслужил. Ты, конечно, предпочел бы, чтобы вознаграждались только хорошие люди? А часто ли ты сам поступаешь как надо? Часто ли ты по-настоящему заслуживаешь все то хорошее, что получаешь? – Он запустил руку в хрустящий зелено-желтый пакет и вытащил еще горсть чипсов. Свинья дремала в нескольких футах от нас. Пес же неторопливо и аккуратно поедал свое лакомство.

– То, что вы мне сейчас рассказали, мало чем помогает.

Венаск как раз собирался положить очередную чипсину в рот, но рука его задержалась в дюйме ото рта, и он сказал:

– Ты и не просил помочь. Ты просил меня хоть немного рассказать тебе о твоем будущем. – Так что же мне делать?

– Во-первых, перестань беспокоиться о том, что с тобой может случиться. До того, как это произойдет, у тебя еще куча времени. Между тем, ты станешь очень знаменит. Разве ты не этого хочешь?

Он не стал рассказывать мне о Спросоне или о том, что я покончу с собой, хотя наверняка знал об этом. Венаск знал все, но рассказывал только то, что считал для тебя необходимым.

– Разве ты не предпочел бы интересную жизнь праведной?

– Не знаю. По крайней мере, не в том случае, если она будет так коротка, как вы говорите.

– Чепуха, Фил! Не серди меня. Ты говоришь о продолжительности жизни, я же говорю о ее качестве. Вчера в диетической столовой слышал одну забавную фразу. Рядом со мной два старика ели морковный суп. Ну разве это не отвратительно? Морковный суп. И кто только выдумал этот кошмар? Тем не менее, один говорит другому: «Стив, если будешь есть этот суп сто лет, проживешь очень долго». Сначала меня это рассмешило, но потом я стал думать, и высказывание старика предстало мне в совершенно ином свете. Возможно, если есть морковный суп и побольше спать, действительно проживешь дольше. Заметь – я сказал «возможно «. – Он отправил пригоршню смертоносных картофельных чипсов в рот и, хрустя ими, улыбнулся. – Но кое-кто больше узнает как раз благодаря чипсам. Например, как хороши на вкус дурные поступки, каково на вкус чувство вины… Стоит отведать несколько восхитительных грехов, и только тогда по-настоящему узнаешь насколько отвратителен морковный суп. Все познается в сравнении! Учишься видеть вещи такими, какие они есть. А из морковного супа узнаешь лишь как к нему привыкнуть.

– Чему вы меня учите?

– Я учу тебя есть чипсы и учиться от них.

– Так все-таки, стоит мне писать этот сценарий для фильма ужасов или нет?

– Определенно. Звучит интересно. Относишься ты к этому с большим энтузиазмом. Эта работа даст тебе понимание того, что такое зло. Научит, что зло столь же бессмысленно, но, по крайней мере, интересно.

Он протянул мне пакет и встряхнул его, предлагая угощаться. Его невольный жест заставил нас обоих улыбнутся.

– А как насчет добра? Разве мне не следует узнать, что это такое?

– Зачем? Добро тебя не интересует. Ты человек, который любит читать о прогулках в ад и смотреть картины Босха. Почему же не мадонн и не Тайные вечери?

Самое важное и интересное, Фил, вовсе не то, что такое зло, а что мы с ним делаем. Босх воспользовался им и нарисовал эти свои невероятные картины. Сталин с его помощью уничтожил треть своего народа.

Кстати… вчера вечером по телевизору была передача как раз на эту тему. Показывали отрывки из старых документальных фильмов о жизни в России в двадцатые и тридцатые годы. В одном эпизоде фигурировало множество воздушных шаров с горячим воздухом на праздновании в честь чего-то. Что именно происходит непонятно, просто все эти замечательные шары взмывают в воздух, а красивые девушки что-то радостно кричат. Но по мере того как шары поднимаются все выше, становятся видны привязанные к ним тросы, за которые они что-то тянут за собой вверх. И что же это? Гигантское полотнище с портретом Сталина! Как тебе это нравится? Воздушные шары, симпатичные девушки, праздники, Сталин! Это чудовище. Вот то же самое с добром и злом. Это не то, чем они хороши или плохи…

Я взял несколько чипсов.

– …а то, что мы с их помощью делаем. Сколько лет я еще проживу, Венаск?

– Больше, чем я. Не нужно об этом спрашивать. Лучше не знать. Скажи я – двадцать лет, ты бы сказал «фью! » Скажи я двадцать минут, ты бы в штаны наложил со страху. Ни то, ни другое отношение к этой проблеме не продвинет тебя в надлежащем направлении. В одном случае ты чересчур расслабишься, в другом – придешь в отчаяние. Лучше узнай побольше насчет зла и начинай писать свой сценарий.

– И это сделает меня знаменитым?

– Да.

Итак, как видите, я все знал заранее. Я у нее тогда верил Венаску настолько безоговорочно, что даже скажи он мне, что я прославлюсь, как тренер бирманской сборной по настольному теннису, я бы и то ему поверил.

Это было самое счастливое время моей жизни. Я был полон энергии, уверен в том, что делаю, и так критически относился к каждому написанному мной слову, что буквально сам сводил себя с ума, и, тем не менее, мне нравилось, нравилось это. Венаск дал мне пять тысяч долларов и велел писать, а когда стану знаменитым, вернуть ему шесть тысяч. Я взял деньги без колебаний, зная, что отдам ему семь– вернее, зная, что у меня скоро будет семь. Я писал, читал, гулял с Венаском и его питомцами и раздумывал о том, как люди распоряжаются добром и злом.

Единственной частью «Полуночи», не придуманной целиком мною, является эпизод с Кровавиком, ребенком и увеличительным стеклом. Нечто в этом роде как-то мимоходом много лет назад обронил Уэбер в совершенно ином контексте, и его идея удивительным образом пришла мне на ум, когда я писал сценарий. Впоследствии, он не только никогда не вспоминал об этом и так и не сообразил, что сцена в действительности была его произведением, но и довольно иронично и одновременно простодушно всегда отзывался о ней, как о наиболее эффектной и потрясающей сцене фильма. Всех моих фильмов. Великие умы мыслят одинаково, да?

Это ужасно раздражало меня, потому что все только и говорили об этой сцене. Когда я попробовал заговорить на эту тему с Венаском, он лишь пожал плечами, как бы отмахиваясь от чего-то малозначительного, а для меня это было чертовски важно. Хотя «Полночь « и фильм ужасов, я хотел, чтобы он была целиком моим, но в него проник этот замечательный, блестящий кусочек не-моего. И даже до того, как он оказался на экране, именно этот эпизод стал ярким пятном, привлекшим внимание Мэтью Портланда, еще когда я был просто одним из множества придурков, отирающихся в Голливуде со своим первым сценарием и ищущих протекции известных режиссеров.

Уэбер не упомянул и о том, как за время работы над фильмом он трижды появлялся на съемках, чтобы помочь режиссеру. Влетел в этот крошечный фабричный городок в три часа утра на своем серебристом «корвете», весь такой свежий и оживленный, хотя его кудрявые рыжие волосы, никак не желающие лежать ровно, и зеленые глаза, такие умные и серьезные, что от них просто невозможно было оторваться без чувства смутного сожаления, придавали ему довольно курьезный вид. Не был ли он прототипом мистера Грифа? Нет, Уэбер был слишком реален, чтобы быть чьим-нибудь воображаемым другом. Уэбер был слишком реален, чтобы...

Он никогда не упоминал, что получил Оскара, нет? А еще он получил Макартуровскую премию (для тех, кто не знает, это премия для гениев), Золотой Глобус, премию Нью-йоркских кинокритиков122 и Золотую Пальмовую Ветвь123 в Каннах.

На некоторых людях очень хорошо смотрится любая одежда. Что бы на них ни было надето, они без малейших усилий со своей стороны придают одежде вид и оригинальность, похожие на красивую подпись. То же относится и к заслугам. Сколько я его знал, Уэбер Грегстон носил свои заслуги скромно и со вкусом. Еще когда мы были на первом курсе, и «Нью-Йоркер» вдруг принял одно из его стихотворений, он был совершенно искренне потрясен подобной честью. На церемонии награждения Оскаром он взял свою статуэтку у кинозвезды-ведущей и произнес: «На самом деле я пришел сюда для того, чтобы познакомиться с Джеком Николсоном»124.

По мере того, как он становился все более и более знаменитым, единственным заметным в его характере изменением стала непривычная, хотя и вполне понятная сдержанность в поведении, произрастающая из требований, предъявляемых ему Городом Падших Ангелов, как он любил называть Лос-Анджелес. Ему доставляли удовольствие преимущества, которые давала ему слава, но, как и большинство добившихся большого успеха приличных людей, он стыдился их и чувствовал себя как-то неуютно.

Если он не работал над очередным фильмом, то обязательно кому-то помогал. Курс режиссуры в Лос-анджелесском Общественном колледже, ролики для «Международной Амнистии»! 25, работа со смертельно больными людьми в Ветеранском госпитале. Всегда бесплатно, всегда добровольно. Единственное, о чем он всегда просил, так это чтобы не было огласки.

Однажды, когда они оба были у меня, Венаск вдруг взглянул на Уэбера и сказал:

– На твоем дереве слишком много разных фруктов. Пора их все срывать и начинать выращивать одни апельсины.

Позже, когда я спросил старика, что он имел в виду, он ответил, мол, хорошо делать многое не всегда означает оказывать себе услугу.

– Вы, ребята, выросли, думая, что должны уметь играть на любом инструменте оркестра. А разве ты никогда не видел на улицах этих людей-оркестров? Между коленями у него закреплены тарелки, а у самых губ привязана губная гармоника… Короче, ты знаешь, о чем я говорю. Выглядит чертовски глупо, да и музыка паршивенькая.

– Но, Венаск, у Уэбера получается очень хорошая музыка.

– Вот как? Значит, ты бы не прочь поменяться с ним местами?

– Даже не знаю. Никогда об этом не думал.

– Ну, ты подумай, а я пока схожу в туалет.

Эту сцену нельзя не привести здесь из-за того, что случилось дальше. В тот вечер мы вдвоем сидели на улице. Спустились сумерки. Воздух наполняли тяжелые ароматы цветов и высокое, похожее на звук динамки гудение насекомых. Было достаточно тепло, и я не стал надевать рубашку. Когда я потянулся за стоявшей у меня под креслом «колой», у меня в голове вдруг снова всплыл вопрос о том, хотел ли бы я быть Уэбером.

Буквально через мгновение, а то даже и раньше, я вслух произнес:

– Никем я быть не хочу. Я в порядке.

Не успев договорить, я почувствовал как что-то колет спину. Множество царапающих мне спину острых иголок. Вытянув шею и полуобернувшись, я уставился на маленькую черную птицу, которая просто замерла на моем плече. Это оказалось таким потрясением, что я дернулся в сторону, и птица тут же вспорхнула и улетела. Провожая ее взглядом, я повернулся лицом к дому и, когда немного успокоился, понял, что там, в дверях, стоит, засунув руки в карманы, Венаск.

– Эй, вы видели? Птицу у меня на спине?

– А ты видел свою татуировку? Взгляни. Конечно же, ее не было. Моя татуировка улетела.

– Если тебе интересно, Фил, то у Уэбера она осталась.

– И что это означает?

– Ничего, просто ты теперь знаешь, кто ты такой. Ты же сам только что сказал –я в порядке. Если бы все было так просто.

* * *

Шло время. «Полночь» стала настоящим хитом. Уэбер познакомился с Каллен Джеймс и влюбился в нее. Она ответила «нет». Ему стала сниться Рондуа. Она по-прежнему отвечала «нет». Он вернулся в Калифорнию, чтобы подготовиться к съемкам ''Удивительной «, но все никак не мог перестать говорить об этой женщине. Когда я, наконец, познакомился с ней, она показалась мне довольно милой и в некоторых отношениях необычной, но уж никак не пределом мечтаний мужчины. Мне гораздо больше понравились ее высоченный супруг и дочурка.

Венаск умер как раз во время съемок «Удивительной». От удара, в номере мотеля в окрестностях Санта-Барбары. В последнюю нашу встречу мы смотрели по телевизору «Полицию Майами, отдел нравов «, его любимый сериал, а затем отправились с животными на долгую прогулку. Я уже знал, что он собирается на неделю уехать и позаниматься с одним из своих учеников. У него не было школы, и он никогда не вел уроков как таковых, но ученики у него были, и я полагал, что они учатся у него так же, как и я.

– Вы отправляетесь к океану?

– Сначала к океану, потом в горы. А может, только к океану. Может быть, я там пробуду и недолго. Пока не знаю.

– А у вас когда-нибудь бывали неудачи с учениками? Случалось, что вы не могли дать им того, в чем они нуждались?

– Конечно. Вот хотел поработать с Уэбером, но его это не заинтересовало.

– Ас ним все будет в порядке?

– Не знаю, Фил. Птица все еще у него на спине.

Умер он через пару дней. Очень странно было то, что вскоре после Венаска умерла и свинья. Кумпола забрал Гарри Радклифф и поселил его у себя в доме в Санта-Барбаре, поскольку там был двор, в котором пес мог гулять. Думаю, он и по сию пору там, это последнее живое чудо великого Венаска.

Видел ли я когда-нибудь этого человека здесь? Нет.

Случилось землетрясение, Уэбер закончил «Удивительную», я начал ''Полночь приходит всегда». Он уехал в Европу, как только был закончен монтаж, сказав, что вернется, когда будет причина вернуться. Это оказалось больше, чем на год, и дома он пробыл лишь столько, сколько потребовалось, чтобы упаковаться для переезда на восток.

Остальное вы знаете. Большую часть этой истории вы слышали от Уэбера, но, как видите, к ней все же можно добавить кое-какие мелкие детали. А что же Спросоня, этот, едва ли, не ангел Божий? Или Саша? Даже маленькая Блошка? Позже.

Скажу вам только одно – собаку я не убивал.

* * *

– Нет, совершал!

– Черта с два я совершал!

– Ладно, ладно, Шон, Джеймс, довольно. Ник, ты хотел что-то сказать?

– По мне, так все это чушь собачья и тоска смертная.

Не знаю, что в этом человеке было такого, но когда он что-нибудь говорил, все присутствующие обязательно замолкали, и голоса начинали звучать снова только через несколько мгновений. Может, дело было в его репутации. А может, все мы пока еще прикидывали, что он собой представляет. Во всяком случае, последние слова были самым крепким его выражением с тех пор, как мы начали работать.

– Продолжай.

–А нечего и продолжать. Вы все мусолите проблему, что такое «настоящее зло». И похожи вы при этом на Свидетелей Иеговы126. Мы уже два дня подряд городим всякую чушь и ни к чему не приходим. Хотите знать, что такое зло? Зло – это револьвер. Зло – это негодяй, который его заряжает. Зло – это дерево, надвое расщепленное молнией.

Это не что-то конкретное. Это все, что стало плохим. Детский велосипед вещь вполне нормальная, но когда вы видите его валяющимся на земле, а вокруг все залито кровью, это уже нечто совсем другое.

Шон, разозленная тем, что ее прервали в самый разгар перепалки с Джеймсом, огрызнулась:

– А какой твой самый худший поступок? Ник ухмыльнулся.

– Даже будь мы давно знакомы, я бы все равно тебе не сказал. Потому что мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь знал о таком.

Уайетт наклонился ко мне и негромко шепнул на ухо:

– Все быстро становятся неуправляемыми. Я кивнул и встал.

– Давайте на сегодня закончим. Никого упрашивать не пришлось. Комната опустела за двадцать пять секунд.

– Слушай, Вертун-Болтун, что же я делаю не так?

– Ник прав: всеми этими бесконечными разговорами мы только вгоняем себя в тоску. Как будто ребятишки сидят у костра и рассказывают страшные истории. «А какой твой самый худший поступок? » Да кому какое дело?! Будь уверен, Никапли мог бы рассказать самую зловещую историю, но даже расскажи он ее, мы все равно отреагируем, как дети, сказав: «Да. Это действительно круто», и будем ждать, не переплюнет ли его еще кто-нибудь.

Выходя из репетиционного зала, я в сотый раз задумался, что же я пытаюсь сделать. Было ли нашей целью сделать пару пугающих черных сцен, которые, если их умело вставить в общий контекст «Полночь убивает», удовлетворительно завершат фильм? Или «им» нужен фильм, откровенно утверждающий мораль, не оставляя у людей сомнений, что Кровавик и все, за что он стоит, болезненно и отвратительно?

В чем в трех своих фильмах преуспел Фил, так это в превращении чудовища в своего рода извращенного антигероя. Детям Кровавик нравился. Они охотно носили футболки, на которых он был изображен с увеличительным стеклом в руке. Было продано более сотни тысяч плакатов. Журнал «Пипл» поместил о нем пространную статью. В ней утверждалось, что «Полночь» – один из самых популярных фильмов в Бейруте. Солдаты обеих противоборствующих сторон ходили в кино с оружием, и когда начинались их любимые места, размахивали автоматами и выкрикивали имя своего «героя».

Каллен считала, что мы должны сделать анти-кровавиковское, анти-полуночное заявление.

Уайетт был убежден, что если Фил и затронул какие-то темные силы, то только по счастливой случайности. В любом случае, несчастный эпизод был уничтожен. Следовательно, нашей задачей было закончить фильм, который без этих особых стрейхорновских сцен станет просто еще одним глупым фильмом ужасов, обреченным кануть в Лету через несколько месяцев после выхода на экран, что и приведет к эффективной ликвидации Кровавика.

Были и другие возможности, но они только еще больше сбивали с толку. Одной из них, очень соблазнительной, был вариант, пришедший мне в голову совсем недавно, во время чтения статьи одного литературного критика. По его словам, «жанр, к которому относится произведение, может быть изменен просто добавлением или изъятием нескольких строк». Перед отъездом в Нью-Йорк я предложил Уайетту попытаться направить «Полночь убивает» в юмористическое русло, просто чтобы посмотреть, как он это собирается делать. То, с чем он ко мне явился, было забавным и сюрреалистичным, но совершенно неуместным и очень походило на его старое телешоу. И все же идея об изменении направленности «добавлением или изъятием нескольких строк» не выходила у меня из головы.

Я все еще верил, что, обмениваясь идеями с людьми, которые будут заняты в сценах, мне удастся найти нечто важное. Однако пока ничего не получалось.

Уайетт спросил, не хочу ли я сходить пообедать, но так бездарно проведенная половина дня отбила у меня всякий аппетит.

– Тогда пошли в кино. Что бы ты хотел посмотреть?

– Нет уж, спасибо.

– Хочешь пойти на танцы? Можем сходить к Джеку Николсону, в этот его…

–Уайетт, обо мне не беспокойся. Со мной все в порядке. Я немного обескуражен, но это не страшно. Спасибо тебе за заботу.

Он высадил меня у дома и уехал навестить приятеля. Я вошел и, совершенно машинально, сразу двинулся на кухню – чего-нибудь перехватить. Не то чтобы я проголодался, просто мне нужно было чем-то заняться, пока я не придумаю занятие получше.

– Уэбер? Это ты?

– Привет, Саша. Я.

Она вошла, широко улыбаясь.

– Сегодня поступили результаты некоторых моих анализов, и врачи считают, что они довольно обнадеживающие.

– Это отличные новости! Ох, Саша, как же я рад это слышать.

– И еще кое-что! Наверное, лучше бы было, если бы тебе это рассказал Уайетт, но он всегда обещает, а потом не делает. Пока ты был в Нью-Йорке, он ходил в лабораторию и сдавал кровь на анализ. Так вот, анализ оказался лучшим за последние два года!

Вам никогда не приходилось изображать радость, когда, на самом деле, вы внезапно пугаетесь до смерти? Счастливо попробовать. От Сашиных новостей у меня по всему телу будто поползли сотни муравьев. Улучшение их здоровья просто не могло не быть связано с тем, что мы делаем. Но вдруг нас постигнет неудача? Что случится, если новые сцены окажутся дрянными или «всего лишь» хорошими и не дотянут до предписанного уровня?

– Ты знаешь, сегодня мне вспомнилась одна удивительно странная вещь. Вернувшись от врача, я почему-то решила посмотреть какой-нибудь фильм, этакий жизнеутверждающий и вселяющий надежду. Сначала поставила «Амаркорд»127 Феллини, но потом поняла, что сейчас не то настроение. И тогда я поставила твой фильм «Нежная кожа». Оказывается, я уже успела забыть, насколько он забавный и благородный, Уэбер.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒