Илья Владимирович Бояшов 6 страница

Являясь острием теперь уже рыбалковского клина, озверевший от гона Иван Иваныч внимал мотору во всем ему доверившейся машины. Нюх его был обострен сверх всякой меры. «Коробка» летела в снежном вихре, колошматя гусеницами очередное шоссе и, вырастая из метели перед ни в чем не повинными бюргерами, набрасывалась на них подобно самой свирепой валькирии. Страшное это было зрелище: задранный ствол, распахнутый люк водителя, и в пустоте - почерневшая голова с неописуемым взглядом. Слепой ко всему остальному, Ванька рвался на зов - сплошным кровавым комом слипались за «Т-34» раздавленные лошади, фольксштурмовцы и младенцы. Разбегающиеся во все стороны беглецы не замечали восседающей на пулеметной турели танка еще одной зловещей фигуры - это смекалистый гвардеец привязал себя к десантному поручню резиновым жгутом и трофейными офицерскими подтяжками. Окидывая взглядом заваленную вещами дорогу, сержант время от времени спрыгивал с бешено мчавшегося танка. На какое-то мгновение он повисал на помочах. Подтяжки вытягивали мародера обратно. Очередной чемодан забрасывался на броню и безучастный к воплям несчастных, Крюк - истинная химера войны - принимался исследовать его содержимое.

Якут, сощурившись, блаженствовал на коробках.

А Найденов всей больной и воспаленной душой своей, всем изломанным существом рвался на Запад, влекомый той единственной мелодией ненависти, которая так его распаляла. Он несся за Призраком, словно за горизонтом, не замечая собственного одиночества на переполошившихся дорогах. В лучах восходящего или заходящего солнца (когда снег ненадолго давал себе передышку) сверкали вращающиеся катки одинокой найденовской «ласточки». Бесполезны были попытки перепуганных юнцов «гитлерюгенда» остановить это немыслимое движение: «фаустпратроны» натыкались на заботливо приваренные все тем же Крюком сетки по бокам башни или пролетали мимо - любая баррикада «фольксштурма» раздавливалась; старики в форме еще первой мировой, вооруженные жалкими карабинами и бесполезными французскими трофейными ружьями, в лучшем случае, оставались без велосипедов. Найденов не замечал ни баррикад, ни людей. Танкист был тем самым предвестником Ужаса, о котором давно шептались по углам старухи Стандау и Ульма, и который вскоре после того, как его танк проскакивал улицы, давал о себе знать уже повсеместным дрожанием земли, моторным гулом и лязганьем, ибо вслед за сумасшедшей «тридцатьчетверкой» катилось и все поглощало, и все перемалывало железное «цунами».

Одер возник перед взором Ивана Иваныча - он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.

Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый «ИС» - факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа - а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь - никто не мог подойти к нему. В остальных «ИСах» снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.

Иван Иваныч не спал - он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найденов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.

Ночью два генерала наткнулись на одинокую «ласточку».

Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим - сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.

Прежде чем увидеть последнюю перед Берлином реку, почитатель Канта и Бетховена от края до края проехал взятый на штык Цорбен. Мерзости великого похода Третьей Танковой в который раз явились ему. Освещенный точно прожекторами, бьющим из зданий огнем, генерал вынужден был устремить взгляд в себя. Было от чего прятаться: бежали за «виллисом» истерзанные девушки: за ними гналась толпа победителей. Офицеры охраны, сорванными, на последнем пределе, глотками и выхваченными «ТТ» разгоняли пьяную рвань: сержанты и рядовые разбегались по улицам, чтобы собраться вновь. Женщины потрошились ими, как куры («вот вам, за Минск и Харьков») - хотя тут же с походных кухонь повара кормили детей. Сожженные «ИСы» проворно и усердно закрашивал самый великий на земле маляр - февральский снег. С мертвых механиков и башнеров уже были сняты сапоги и ботинки. Ведьма-война скакала и кривлялась перед генералом, прежде чем «виллис» добрался до пустоты и безмолвия берега: правда, за Одером уже виделся ее конец; вполне осязаемый и справедливый, но Вельяминов был пессимист, он предпочитал повторять в душе за все человечество: «Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…».

Рядом с уставшим от бесконечного свинства аристократом, сопел потомственный крестьянин, унтер в Первую мировую, буденовский рубака, испанский комбриг, а, ныне сталинский генерал-лейтенант Матвей Ильич Безбородов. Вдали, над так и не полоненным еще Бреслау, гудело великое зарево. С невидимой реки в лицо било холодом. За генеральскими спинами, которые третью военную зиму нещадно горбила ответственность, поблескивал огонек найденовской цигарки.

– Завидую я капитану. - буркнул генерал-лейтенант. - Сам скачешь как на сковородке, вертишься, в глазах рябит от карт. Готов здесь же, не сходя с места, и упасть… А этому обгоревшему черту хоть бы что! … Нас с тобой под Опельном в тылу и то тряхнуло - едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапины… Щепотку бы такого фарта!

– Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! - воскликнул Вельяминов. - Попробуй, покувыркайся в корыте, которое, чуть что, и сгорит за секунду! … И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядочной - одни обноски… Из всего имущества - старый «сидор». И куда ему податься, кроме танка? Забился, точно в нору.

С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться - Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что отрезал:

– Этот черт Найденов Силезию снесет с Померанией - не заметит! Прикажи сейчас - лезь в реку; ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до «немца». Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего - ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку - дудки. И что для нас с тобою бессмыслица - для него, башибузука - смысл: вот, и сейчас торчит в танке. Было бы плохо - вылез. Как ошпаренный выскочил бы! Таким война-мать родна. И куда он все таращится?

Начальство вновь схватилось за бинокли и напрягло слух - и вновь не разобралось, что крутится там, на том берегу, за ночным метелистым снегом.

Насторожившийся, словно легавая, Ванька давно разобрался. Он слышал, как в темных унылых пространствах жмутся друг к другу потерявшие лоск «элефанты» и «мардеры», которых, словно слепых котят, бросили на обочинах. К стонам еще не развороченных штурмовиками «бизонов» прислушивался танкист, в не затихающем шуме войны определяя их одинокие сиплые позывные. Метель, ослепившая двух генералов, не могла заглушить ночной переклички немцев: Ванька, единственный, слышал, как там, за рекой, трясутся от страха немецкие самоходки. Теперь «ягдпанцеры» сами были готовы забиться в любую щель, зарыться по крышу рубки: они бросали в тягучую ночь жалобные голоса. Их лихорадка доходила до Одера. Вжавшись в сидение «ласточки», весь покрывшийся инеем, потусторонний Найденов терпеливо разбирался в какофонии звуков, настроившись, как антенна, на единственный голос. И тот, единственный, не обманывал! Временами, ненадолго заглушая его, мяукали израненные «пантеры». В недалеком немецком тылу, торопливо сгружаясь с платформ, бормотали проклятия небу «штурмтигры» со своими, уже бесполезными, 380-мм бомбометами. Проваливаясь в снежное месиво, тут же, у места выгрузки переобувались с транспортных гусениц на боевые, последние Pz. Kpfw 4. У этих неповоротливых увальней из истощенных резервов Гиммлера не оставалось шансов: пятнадцатилетние механики могли довести их разве что до первой русской батареи. Но вновь пробивался сквозь перекличку сотен обреченных машин, не знающий ни усталости, ни поражения рык! И тогда Найденов молился своему всемогущему Богу. Он не зря напрягался той буйной на грабежи и метели ночью - в ста пятидесяти километрах на северо-запад от засыпанной бураном «ласточки» Призрак был надежно запеленгован. «Белый Тигр» никуда и не собирался деваться - монстр утаптывал место для нового боя.

Пока Ванька глядел за реку, экипаж развлекался: ремень ППШ немилосердно натирал плечо, но увлеченный наводчик не обращал внимания на подобные мелочи. Сержант мягко отстранял с дороги особо непонятливых жильцов. Его натруженными руками снимались как раз те самые картины, за которыми годами ожидали своего избавителя семейные шкатулки. Полы он вскрывал именно в нужном месте. Столовое серебро рассовывалось по карманам. Часы сгружались в видавшие виды «сидоры». Затем наступал черед обитателей: приглашая на кровать широким жестом очередную хозяйку, сержант не брезговал и почтенной старостью. Он вправе был требовать оплату в виде колье, обручальных колец и массивных сережек - и, виртуозно освобождая пожилых и молодых владелиц от фамильного золота, успевал отпускать партнершам комплименты. Впрочем, немки оказались на редкость дисциплинированны - Крюк не мог на них нахвалиться:

– Вот до чего податливы на это дело! Стоит автомат навести, так уже визжат: как им хочется!

Чумазая пехтура отчаянно завидовала подлецу-танкисту, снимавшему сливки из под носа даже самых прожженных барахольщиков. Впрочем, гвардеец не обращал за ревность никакого внимания. Одаривая благодарных жительниц Цорбена своей болезнью, трудолюбивый сержант неустанно бегал туда-сюда, пока под завязку не нагрузил очередной танк. К своей чести, не один свой визит он не завершил очередью: может быть от того, что, обладая даром гипноза, вполне обходился без банальщины, к которой постоянно прибегали всякие примитивы из тыловых частей. Так или иначе, но к концу временного простоя на Одере счет облагодетельствованных Крюком «фрау» и «фрейлен» шел уже на десятки, а количество рассованного по противогазным сумкам золотишка приближалось чуть ли не к килограмму.

Вслед за сержантом покинул Ивана Иваныча и столь ненавидимый особистом Сукиным «северный олень». Вынюхав на вокзале очередную цистерну, Бердыев поделился находкой с обозниками - таким образом, якут, не хуже удачно запущенного немецкого снаряда, разом отправил на тот свет целое подразделение. В то время как злосчастные собутыльники с пеной, хрипом и выпученными глазами, один за другим отдавали Богу души, заговоренный башнер уже на следующий день поднялся с госпитальной койки. Метиловый спирт, с помощью которого Бердыев так быстро организовал в Цорбене целое кладбище, [42]на редкость милосердно отнесся к самому могильщику. Врачи настолько оторопели, что отпустили его: бледно-синюшного, шатающегося как былинка, в одном исподнем (все остальное уже реквизировали) умирать возле любимого танка. Постоянно, на каждом шагу, скидывающий кальсоны Бердыев пугал и мародеров и поваров. От поноса и рвоты он едва не превратился в пар, но, как бы там ни было, дотащился до своего не менее повернутого командира, залез под насквозь пробитую холодом машину, где уже был вырыт окопчик и поставлена печка, и свернулся на резиновом коврике, которым покрывают снаряды - живой и равнодушный к простуде, словно сибирская лайка.

Тем временем, пламя Цорбена перестало освещать корму «ласточки». Извержение поостыло, хотя лава еще вспыхивала то здесь, то там. Из подвалов вылезал наевшийся тотальной войны «фольксштурм». Вставшие на ноги женщины оправляли платья и юбки. Стихли крики «ур», так как все население городка - включая престарелого кайзеровского адмирала, свидетеля еще Ютландского боя, который, при всем военно-морском параде на пороге своего особняка встретил варваров - осталось без часов (сам адмирал, ко всему прочему, и без кортика, наград и брюк с «лампасами»). На том же самом вокзале, где якут отыскал злосчастную цистерну, теперь вместе с мебелью и посудой днем и ночью грузились для отправки в разоренное Отечество добротные немецкие станки. Мародеры насытились: зашевелились разведчики. Мимо Ванькиного танка саперы на своих терпеливых двужильных горбах таскали бревна и доски. Торопливо сложенные костерки едва обогревали безымянных умельцев, вытворяющих без молотков, скоб и гвоздей настоящие чудеса: повсюду жизнеутверждающе звенели их топоры. Сколько их полегло от воспаления легких, сколько провалилось в полыньи, было затащено под лед, пропало без вести на возводимых переправах: никто, разумеется, не считал! А метели, завалив снегом могилы, воронки и обугленные дома, выдохлись. Над Силезией зависло зимнее солнце. Впрочем, оно так и не смогло пробиться к не покорившемуся Бреслау: по периметру крепости метались тучи, бухали громы и змеились молнии.

А Ванька словно прирос к сиденью.

Не только генералы навестили его знаковую «тридцатьчетверку». С очередным награждением заглянуло на окраину Цорбена непосредственное начальство. Шатались любопытствующие лейтенанты из прибывшего резерва. Объявилась прокуратура по душу чудесным образом спасшегося Бердыева. Два недоверчивых майора, не оставляя в покое метиловый спирт, пытались повесить башнеру предумышленное отравление. Но даже этим окаменевшим дубам хватило первой (и единственной) беседы с подозреваемым - вне всякого сомнения, пьянь была невиновена.

А вот Крюком на сей раз занялись основательно. Девяностолетняя фрау, павшая жертвой его неутомимой похоти в каком-то окраинном подвальчике, напрягла ссохшиеся мозги - и (первый случай за весь этот лихой месяц! ) доковыляла до комендатуры. Жалоба совершенно неожиданно сработала: и без того ошалевший от безобразий комендант подскочил на единственном венском стуле - само провидение послало ему старую перечницу. Он как раз штудировал совершенно недвусмысленный приказ Ставки; наконец-то и до «ГлавПура» дошло - энтузиазм освободителей нужно гасить немедленно. Показательная порка - вот что требовалось для всех этих распоясавшихся сукиных сынов: Крюк подвернулся как никогда кстати.

На единственной площади, с которой так и не убрали «ИСы», наводчик отчаянно торговался с видавшим виды солдатом-туркменом. Возле спорщиков, переминался с ноги на ногу обозный верблюд. Попирая копытами европейскую мостовую с таким же достоинством, с которым оно попирало бы и торговый «пятачок» самого захудалого кишлака, животное, сверху вниз поглядывало на сутолоку, даже посреди разорения и снега умудряясь занимать себя жвачкой. Вне всякого сомнения, верблюд парил над суетой. А было на что взглянуть: переводимая под Бреслау пехота избавлялась от набитых тюков - их невозможно было тащить за собой. Солдатики отдавали добро за бесценок. По отношению к этому самому серому роду войск торжествовала полная дискриминация: тон задавали самоходчики, САУ которых способны были перевозить целые тонны полезного груза. Чуть ниже по рангу теснились артиллеристы со своими вместительными тягачами и «студебекерами». В затылок последним дышали танкисты. Но истинными хозяевами положения все-таки заслуженно оставались различного вида тыловики - рано или поздно, девяносто процентов награбленного перебиралось в их, неторопливо ползущие за Армией, телеги и грузовики. Эти разжиревшие баи наперед знали; оборванцы в ушанках и танкошлемах никуда не денутся: вот почему даже проклятый туркмен не спешил! По бортам сожженной «коробки» обозник разложил настоящее богатство: глицериновое мыло. Крюк, предусмотрительно держась подальше от свидетеля торга (верблюд, время от времени показывал зубы и пускал слюну), подносил к обмороженному уху азиата дамские часики, уверяя «недоверчивую чурку» в их безотказном тиканье. Впрочем, шум на площади стоял такой, что в исправности товара усомнился бы самый чуткий акустик - так что, готовый прибрать лакомый кусок житель Ашхабада все-таки сомневался.

Деловая беседа неожиданно завершилась. Предусмотрительно захваченная патрулем старушонка подала с заднего сиденья «виллиса» свой дребезжащий голосок и выпростала из перчатки в сторону гвардейца крючковатый палец.

Верблюда с погонщиком тут же отпустили. На стол перед комендантом вывалили целую груду часов, перемешавшихся, как змеиный клубок. Парочка завалявшихся в галифе Крюка обручальных колец окончательно прояснила картину - кандидат был определен.

Не подозревающий о том, что вот-вот лишится наводчика, Ванька охватывал нетерпеливым взором поля за рекой, а суд в сохранившейся ратуше уже вынес вердикт. Все те же дубы-прокуроры потирали руки: наскрести еще парочку другую эпизодов не представляло проблемы. Об интимных ласках сержанта по-немецки основательно поведали две почтенного возраста дамы, которых сам наводчик (что не удивительно) так и не вспомнил. Затем на сержанта повесили еще с десяток эпизодов. Праздник справедливости решили обставить с размахом: для этого требовалось построить бригаду, к которой имел честь принадлежать найденовский экипаж, и кончить дело на виду у всех потенциальных насильников. Заместитель прыткого коменданта уже подыскал подходящую стену.

Особист Сукин, без сомнения, был бы доволен. Но именно последнемумоменту обязана жизнью добрая половина всех негодяев: Ангел Спаситель нанес в комендатуру визит как раз в ту веселенькую минуту, когда приговоренного, без ремня и погон, уже выводили на улицу. Рыбалко узнал молодца - и в схватке с законом победил авторитет. Чудом не нашпигованный свинцом сержант, словно Ниф-Ниф, примчался к «ласточке», и с тех пор носа из под нее не казал.

В один прекрасный весенний денек рядом с застывшей, как преждевременный памятник, найденовской «тридцатьчетверкой», наконец-то достроили переправу. Притопленный в открывшейся воде, пропускающий через себя льдины, настил был невидим с воздуха самому дотошливому корректировщику и вызывал непреходящую радость Черепа: тот трясся от одной только мысли, что теперь в любой момент можно рвануть за «Тигром» в сторону Цоссена. Гигантский ткацкий станок, между тем, продолжал работу на всем протяжении Одера: саперы - эти истинные «лошадки войны» - продолжали тянуть сотни тайных и явных нитей к обреченному правобережью. Немцы в бессилии наблюдали за трудягами-ткачами, проклиная их несомненное и очевидное мастерство.

Башмачкин уже готовился завести дизель (Призрак никуда не девался, он дразнил рыком и запахом), как вынырнувший возле номера «379» адъютант генерал-лейтенанта Безбородова вызвал настоящий переполох. Впрочем, Крюк с якутом напрасно волновались: заместитель Конева отметил их убогого командира тем, что собственноручно выбрал Ивану Иванычу на складе новую добротную офицерскую шинель.

Заряжающий и наводчик готовы были сожрать начальство глазами. Вид двух подельников, по прежнему позволял усомниться в эволюции «человека разумного» - хотя кое-какие выводы были сделаны; с брони «тридцатьчетверки» исчезли столь тщательно и с такой продуманностью привязанные ранее чемоданы и узлы. После конфуза с метилом якут резко снизил свой аппетит, установив щадящую норму - «сто» утром, «сто» в обед - и «двести» на сон грядущий - чем приобрел даже некоторую розоватость щек.

Однако, не смотря на внутренние перемены, вытянувшаяся перед посланцем троица была до безобразия грязна и оборвана: даже саперы оторопели. Щеголеватый полковник-адъютант приказал тут же опробовать подарок. Послушно обернув себя необъятной шинелью, Кощей не мог не перепугать свидетелей: синяя шея венчалась оскаленной головой, разбитые пальцы, словно веники, едва торчали из обшлагов. Безбородов откровенно промахнулся - нарядившаяся в добротное сукно Смерть расстроила даже посредника.

Тем не менее, шинель осталась - и Акакий Акакиевич уже в ней ринулся за последнюю реку.

В 41-ом советские танки ползли неуверенными толпами, поскуливая, как щенята, слепые и бестолковые - их целыми кучами неторопливо щелкали развеселые немецкие артиллеристы.

В 42-43 были попытки маневра - из недобитых мехкорпусов приказом вождя сколотили армии. Но «коробки» по прежнему швырялись в пасть «тиграм» без всякой разведки. Командиры по рукам и ногам были повязаны неутомимыми «особистами», и наверху и внизу шарахались от самой робкой, зародышевой инициативы, Мехлиса боялись больше разухабистого «Даст Рейха», опять-таки, к радости германских «восемь-восемь» предпочитая атаковать в лоб неуклюжими стадами - конечно же, все то время найденовское небо усердно заполнялось новыми железными мучениками.

Наглость и расчет, желание гнать и резать впервые явил изумленному Моделю знаковый 44! По германским тылам осмысленно зарыскали, поначалу сотни, а затем уже тысячи машин. Ремонтники и хозчасти едва поспевали за танками. Тем не менее, запчасти, топливо и разнообразнейшие «болванки» доставлялись бесперебойно. Итог не замедлил себя ждать: танкисты, словно в сказке «ударившись оземь», стали азартны, как игроки в казино. Самые хитроумные укрепрайоны, перед которыми еще год назад не задумались бы положить и фронт, «тридцатьчетверки» обходили теперь на рысях, без оглядки, и что не удивительно, без прежних потерь, «отдавая славу пехоте». Где с ходу, где опять-таки маневром, корпуса заглатывали переправы и перекрестки. Счет пленных сразу пошел на десятки тысяч. Завертевшаяся, нарастающая с каждым месяцем, с каждой неделей, наконец, с каждым днем и часом свистопляска скорости, вкупе со снарядами, гусеницами и броней, создали тот самый знаменитый «порядок» в столь неуверенных прежде войсках. Богданов и Ротмистров уже не оглядывались на бредущий в тыл безоружный потрепанный вермахт. Немногие, избежавшие рабской участи, ветераны «панцерваффе» кусали залатанные локти, с отчаянием наблюдая столь явные (и, без сомнения, граничащие с гениальностью) вариации на тему их доморощенного «блицкрига». «Русские свиньи» наконец-то перестали изобретать велосипед; они нагло содрали основной принцип молниеносной войны - прорыв и неизбежные «клещи», но, как всегда, присовокупили к нему главный козырь - полную, ошеломляющую непредсказуемость, от которой в Цоссене теперь мутило стратегов. Случилось то, что случилось: количество наконец-то окончательно и бесповоротно обернулось качеством; и все, что пыталось сопротивляться, неизбежно было раздавлено, смыто и расплескано по сторонам. Но даже то грандиозное, осмысленное, воплощенное давление на разрыв в 44-ом, не шло ни в какое сравнение с весенним рывком 45-го!

Один из шести «кулаков» великого горца, которым распоряжался не знакомый со сном и отдыхом, Рыбалко, к великому счастью Ивана Иваныча взяв старт от Цорбена и так и не покоренного, но обложенного Бреслау, теперь днем и ночью неутомимо накатывался на «логово зверя». Уже начиная с Одера хозяйство знаменитого генерал-лейтенанта включало в себя пятьсот модернизированных «Т-34-85» (командирские башенки, люки, вентиляторы совершенствовались постоянно), сто «ИСов», два десятка старых добрых «эмчи», бывших радостью для танкодесантников из за комфортной плавности хода, все те же, совершенно незаменимые на средневековых улицах «Валентайны», две сотни разнокалиберных САУ, восемьсот орудий и пять тысяч грузовиков (лошади, ослы и верблюды не в счет). Со всей своей резвостью вместе с танками (и ни на секунду не отставая от них! ) неслись теперь ремонтные роты, расплодившиеся «тылы» и интендантства, дребезжащие походные кухни и госпиталя. Пятьдесят тысяч поголовно охваченных лихорадкой гонки солдат Третьей Танковой в разномастных «коробках» (включая хватаемые по дороге трофейные «хенцеры» и «пантеры»), в битком набитых автомобилях, на мотоциклах и на не менее добротных велосипедах, готовы были до конца заглотить Силезию - аппетит только рос! Мелькали новые фермы, замки, виллы и черепичные городки с их неизменно разбегающимся по домам «гитлерюгендом». Уже к середине апреля управление всем этим потоком дошло до немыслимой виртуозности: целые корпуса (танки, САУ, грузовики, которые как мухи облепила пехота, техобеспечение, и прочее, прочее, прочее, что неизменно тянулось за каждым клином, как шлейф) готовы были развернуться в любом направлении и брать любые позиции, неизбежно прорываясь, прорываясь и прорываясь. Все набрало такую инерцию, что не могло остановиться и перед штурмом неба.

Фрицы паниковали всерьез. «Панцерваффе» не успевало сгружать «тигры» с платформ - «тридцатьчетверки» Третьей Танковой, подминая железнодорожные насыпи и рельсы, превращали в щепу целые эшелоны вместе с ошеломленным содержимым, и рвались к Лаубану и Калацу. Все те же обыватели, переминающиеся с ноги на ногу перед скудными магазинами, с изумлением таращились на громадины «шерманов» и ИСов, которые, возникая из ниоткуда, высекали гусеницами искры из булыжников девственных улочек, направляясь мимо изумленных бюргеров к новым рекам и городам. Ужасны были чужие серые башни, белая нумеровка, красные звезды и полотнища, страшен был десант, ушанки, пилотки, ватники, валенки, ботинки и сапоги, «сидоры», винтовки, автоматы, страшны были подпрыгивающие за «студебекерами» пушки. Ужасной была свирепая скорость, с которой опрокидывались оказавшиеся на пути шлагбаумы и трамваи. Но то, что тряслось, ехало и ползло следом за ними, было еще ужасней!

Время старой бедной Германии подходило к концу; нервный, словно девица во время «месячных», Гиммлер сдал дела тертому калачу Хейнрици и укатил в санаторий. [43]Обезумевший фюрер откалывал номера перед толпой подчиненных в бункере Рейхсканцелярии. «Дядюшка Джо» [44]толкал к Берлину осатаневшего Жукова. Не менее неистовый Уинстон, [45]проклиная кремлевского горца, подталкивал туда же американцев. Рузвельт, зная аппетиты обоих, тем не менее, просил Эйзенхауэра попридержать ребят - бесценная жизнь каждого «янки» была превыше всего - поэтому остро отточенный карандаш Начальника объединенных штабов коснулся Эльбы в районе Торгау. И там же остановился. От подобной стратегии бесился русофоб Паттон, постоянно срывающийся с поводка, но ее поддержал умный, толковый Бредли. Союзники явно устали работать в связке. Давно поменявший фуражку на берет «спецназовца» Монтгомери вынашивал свои планы, галльский петух де Голль - свои. Под визг сотрясавших Европу бомбардировок швейцарские «гномы» спешно прятали по многочисленным карманам и кармашкам тонны прибывших из Мюнхена золотых колец и зубов; в концлагерях успели снять обильную жатву. А Женева и Цюрих кишели шпионами. В спокойном, размеренном как жизнь далай-ламы, Берне хитрец Даласс угощал эсэсовца Вольфа [46]любимым напитком - кофе с гаванским ромом. Весь мир трясло; и в этом фантасмагорическом калейдоскопе, в котором постоянно накатывались друг на друга большие и малые стеклышки, в мешанине смертей и событий, неудержимо катился к Баруту найденовский танк. «Белый Тигр» затмевал взор безумного капитана, не снимаемая шинель за три недели дождей, гари и копоти претерпела обычные метаморфозы - вид ее, как и вид самого танкиста стал непереносим. И вот в ней то Иван Иваныч, появляясь первым из страшных русских, гарантированно доводил до истерики и без того трясущихся немцев. Завидев его фрау падали в обморок, а Найденов раздувал ноздри-щели - весной запахи заострялись, как чилийский перец; «Тигр» висел у него на крючке.

Одинаково равнодушный к чокнутому командиру, к непосредственному начальству, которому номинально подчинялся найденовский экипаж, к зампотеху полка, к Рыбалко, Коневу, Жукову, а, так же, к своему непосредственному усатому благодетелю, по прежнему здравствовал в бойне гвардеец Крюк. Наводчик устроил удобное лежбище на моторном отделении. Бесконечно работающий двигатель нежил теплом спину, брезент закрывал от дождей, притороченные бревна и баки не позволяли скатиться. Внешне все выглядело благопристойно - ни узлов, ни чемоданов - но висельник не изменился. Разруха и хаос продолжали питать его и во время берлинского марша. Правда, Крюк уже мог не заботиться о хлебе насущном; на дне «ласточки» под дополнительным боекомплектом согревались ящики с галетами и тушенкой, в противогазных сумках оплывало первоклассное коровье масло - итог прохода «тридцатьчетверки» по ферме. Но вот только тяжеленные рулоны ткани, подушки, шляпки и обувь сержанта теперь не занимали. На коротких привалах Крюк продолжал исчезать куда-то с привычной ухмылочкой, но после злосчастного Цорбена выныривал без баулов. Иван Иваныч был слеп и глух ко всему, что не касалось его трансцендентной погони. А, между тем, его столь тщательно ухоженная (двигатель, фильтры, катки, ведущие колеса, ленивцы, натяжение гусениц - все в совершенном порядке), смазанная, с заботой осматриваемая на каждом отдыхе «ласточка», которую Иван Иваныч с такой заботой заправлял соляркой и маслом, стала поистине «золотой». Крюк прятал добычу во всех потаенных местах. Он сохранил трогательную привязанность к всевозможным немецким часам и будильникам, и стоило только стихнуть мотору - отовсюду, вразнобой, принималось тикать время. Цепочки, браслеты, кольца и ожерелья распределялись по чехлам, инструментальным ящикам и патронным коробкам. Когда вдали замаячили сосны Цоссена, масштаб грабежа принял такой характер, что стоило какому-нибудь особо дотошливому представителю «органов» проявить интерес к гранатным и противогазным сумкам - участь всего экипажа была бы решена. Однако, политруки, как всегда, отставали. А «тридцатьчетверка» катилась прямо на бункеры Штаба сухопутных войск, проскакивая все и всяческие узлы обороны. Совершенно естественным образом ее огибали снаряды, мины и «фаусты». Привыкший к подобному волшебству сержант появлялся на месте наводчика только в тех исключительных случаях, когда дело пахло серьезной засадой. Правда, после Барута охотников на «ласточку» гвардии капитана Найденова не находилось - все, что было одето в мышиную, синюю кайзеровскую, и черную форму, бросало последние «хетцеры» и пушки, и откатывалось к Берлину. Иван Иваныч не обращал внимания на перемешавшиеся с лошадьми толпы; Найденову требовался только «Тигр» - и у многих немцев хватало сообразительности уступать ему дорогу. Траки «Т-34-85» яростно будили песок тамошних проселков. По всей логике, Голландцу ничего уже не оставалось делать, как поджидать Ивана Иваныча в здешних лесах, так что, номер «379» продолжал мчаться, гвардии сержант на ходу сортировал добычу, а якут окончательно попрощался с метиловым похмельем - «ашматка», присоединившись к тиканью крюковских трофеев, вновь забулькала в канистрах и термосах. Самым удобным образом, расположившись на башне, лишь на поворотах хватаясь за створку командирского люка, залитый до краев «огненной водой», «моя-твоя» наклонялся в темноту ревущей и лязгающей «коробки». Внизу он постоянно лицезрел знакомую картину: потустороннее существо в измазанной, засаленной, залитой соляркой и снарядной смазкой шинели, горбясь на сиденье механика-водителя, продолжало, как автомат, упрямо принимать на грудь разгулявшийся ветреный апрель.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒