Эписодий первый 2 страница

— Размечтался! — пропел у него за спиной мальчишеский голос. — Тебя, случаем, не Эврисфеем зовут?

— Нет, — машинально ответил купец и, повернувшись, обнаружил совсем рядом нахального прыщавого юнца, который осклабился прямо ему в лицо щербатой ухмылкой.

— Ты еще кто такой?! — набросился было на юного наглеца пришедший в себя купец, но осекся, вспомнив, чье имя только что назвал мальчишка. А также вспомнив, какой «работничек» двенадцать лет служил микенскому ванакту Эврисфею.

Багровую физиономию толстяка словно мукой присыпало, но никто из толпы не обратил на это внимания.

— Да ведь они на Эвбею вместе с женихами собрались! — выкрикнул какой-то остряк. — К Иоле свататься! А в мишень вместо стрел будут пифосы швырять! Враз Эврита-лучника обшвыряют!

— Это мысль, — отозвался, не дойдя до сходен, один из атлетов. — Тем более, в такую цель, как твоя задница, даже пифосом не промахнешься!

И качнул ношу, явно собираясь проверить, что крепче: пифос или голова этого пустозвона.

Толпа шарахнулась, купец зажмурился, мысленно взывая ко всем богам разом, — на голову остряка ему было плевать, но вино, драгоценное вино!.. — и тут знакомый мальчишеский голос посоветовал:

— Ты б поостыл, Алкид… не ровен час, сорвется рука, а я-то рядом стою!

— Я не Алкид, я Ификл, — буркнул атлет через плечо и сгрузил последний пифос на палубу. — Вечно ты, Лихас, лезешь!.. Я их только пугнуть хотел…

— Врешь небось, — уверенно заявил Лихас, и купец опасливо разлепил веки. — И что Ификл, и про «пугнуть», и про то, что я вечно лезу.

— По шее хочешь? — осведомился работник и вновь взялся за пифос.

— Не-а! — Лихас поспешно отпрыгнул назад. — Вот теперь верю, что ты Ификл. Алкид — тот никогда мне по шее дать не грозился!

— А сразу давал! — хором закончили подошедшие Иолай и второй работник.

Лихас обиделся и замолчал.

…Когда поклажа из колесницы Иолая была перенесена на борт, корабль наконец отчалил, а четверо пассажиров удобно устроились на корме — рядом с рулевым веслом и глухим к чужим разговорам кормщиком, — Иолай в упор посмотрел на братьев, у которых из личного имущества оставалось по ясеневой дубине и тяжелому луку на брата, а про остальное лучше было и не вспоминать.

— Опять по дороге все спустили, оболтусы? — строго спросил он.

Близнецы одновременно, как по команде, уставились в дощатый настил палубы; потом, не выдержав натянутого молчания, перевели взгляд на голые блестящие торсы гребцов, словно надеясь высмотреть ответ на заданный вопрос.

— Вино, бабы? — Иолай был неумолим. — Подвиги?

— Кости, — вполголоса пробормотал Ификл, немилосердно дергая себя за бороду. — Подлец один, в Навплионе еще… нет, но играл, играл — как бог!

Алкид только горестно вздохнул и несколько раз сжал-разжал кулаки, как будто душил кого-то.

— Мало я вас… в смысле, мало вас в детстве пороли! — в сердцах бросил Иолай, слегка запнувшись на середине фразы. — Ладно, в кости играть я вас подучу. Стыдно сказать — как шеи сворачивать, так сколько угодно, а такое простое дело…

Братья сконфуженно кивнули, а Иолай еще долго ворчал — и только причаливая к изрезанному бухтами побережью Эвбеи вспомнил, что собирался оставить пройдоху Лихаса в Оропской гавани.

После чего опять долго ворчал.

Толстая рыжая белка, торжествующе махнув хвостом, деловито проскакала по стволу корявой пинии и вдруг, чего-то испугавшись, метнулась наискось и исчезла за лохматой веткой, выронив из лапок орех.

Орех звонко ударил по макушке стоявшего под деревом Иолая, и тот задрал голову, вслушиваясь в недовольное цоканье белки.

— Тише, дуреха, — бросил Иолай раздраженному зверьку. — А то слопают тебя, и некому цокать будет…

Еще на пристани, только-только прибыв на Эвбею, Иолай решил, что явится во дворец к Эвриту чуть погодя, ближе к вечеру, дождавшись окончания дневной суматохи. Уж больно торжественно встречали являвшихся женихов ойхаллийские даматы — придворные, доверенные люди басилея; уж очень шумно все предвкушали грандиозное пиршество, сдобренное обильным возлиянием и не менее обильной похвальбой. Близнецы и Лихас, заразившись общим возбуждением, двинулись ко дворцу вместе с остальными — и даже не заметили, что на середине круто забирающей вверх дороги Иолай отстал, огляделся и свернул правее, в лес, продираясь сквозь тенета низкорослого кустарника.

Поклажу Иолай предусмотрительно сгрузил на братьев, не обойдя вниманием и закряхтевшего было Лихаса, — так что теперь мог бродить по лесу налегке.

Тишина давила на уши мягкими ладонями. Редкое верещание белок и посвистывание птиц только подчеркивало эту безмятежную тишину — так для понимания голубизны неба требуется черная точка ястреба, — и Иолай бездумно петлял между стволами деревьев, вертя в пальцах пушистый стебелек и незаметно для себя забирая сперва восточнее, а потом и северо-восточнее.

Неужели все?

Неужели конец двенадцати годам кровавой пахоты, неужели тупые мозги ахейцев проросли мыслью: «Нельзя убивать друг друга на алтарях, ибо как тогда отличить жертвенник бога от логова зверя? »; неужели Геракл завершил — нет, не завершил, но хотя бы заложил основание тому, что никогда и никто не назовет подвигом; неужели можно ездить свататься, можно жить без Дромосов и Одержимых, ходить где вздумается, дышать без хрипа, слушать без опаски, никуда не спешить, не подозревать всех и вся… махнуть рукой на микенский трон (впрочем, я давно уже сделал это), перестать укреплять Тиринф; молиться без задних мыслей…

Наверное, нельзя, ответил он сам себе. Нельзя и не надо проживать две жизни, чтобы понять это, но… очень уж хочется.

Очень хочется жить именно так.

— Радуйся! Ты, случаем, не Иолай, возничий и родич Геракла?

Потирая ушибленную орехом макушку, Иолай обернулся и увидел спрашивающего.

Этот человек не должен был стоять сейчас в лесу.

Он должен был принимать гостей во внешнем дворе Эвритова дворца.

— Ну же, юноша? Ведь это так просто: ответить «да» или «нет»!

— Это просто, — пробормотал Иолай. — Да или нет — это просто… Радуйся и ты, Ифит-лучник, сын и наследник басилея Ойхаллии! О Мойры, как же ты постарел… и как ты похож сейчас на своего отца!

Ифит-лучник с некоторым удивлением посмотрел на странного молодого человека. Потом одернул узкую безрукавку — в связи с торжеством ему пришлось вырядиться по микенской моде, нацепив дурацкую юбку, стоявшую столбом, и эту проклятую безрукавку с вышивкой — и поощрительно потрепал Иолая по плечу.

— Почему сейчас, юноша? Я и раньше был на него похож… впрочем, ты-то об этом знать не можешь. Мы ведь с тобой не встречались, правда?

Солнце плеснуло пригоршню светящейся пыли в просвет между ветвями, на миг выбелив курчавую бороду Иолая призрачной сединой, — и Ифит-лучник задохнулся, даже не сообразив убрать ладонь с плеча стоявшего перед ним человека.

— Ты — Иолай? — севшим голосом еще раз спросил ойхаллиец… и осекся. — Внук Амфитриона-лавагета?

— Я Иолай. Внук.

«Странно говорит, — мелькнуло в сознании Ифита. — Словно не мне, а самому себе».

— Я спрашивал о тебе у Алки… у Геракла, но он не заметил, куда ты скрылся. Зато какой-то мальчишка, вертевшийся рядом, сказал, что ты свернул с полдороги в лес.

— И ты пошел искать меня?

Зверек странной, ничем не обоснованной подозрительности шевельнулся в Иолае, и коготки его были острее беличьих.

«Вернусь — надеру уши», — мысленно пообещал Иолай Лихасу.

— Нет, — усмехнулся Ифит-лучник, глядя на Иолая с высоты своего колоссального роста. Колючий и недоверчивый гость нравился ойхаллийцу все больше и больше — в отличие от суетливо-праздной толпы женихов, где все были на одно лицо.

Кроме того, молодой человек у ствола пинии напомнил Ифиту о Фивах, Кифероне, о двух неугомонных мальчишках-близнецах, об их суровом отце, поверх головы которого Ифит однажды стрелял, зная путь стрелы заранее, потому что иначе и быть не могло…

Память эта сегодня уже один раз отозвалась в ойхаллийце — когда Ифит поравнялся с двумя отставшими женихами (он тогда думал, что — женихами) и уже хотел пройти мимо, но в спину молотом ударил тихий двойной вопрос: «Учитель?.. »

— Нет, — повторил Ифит, стряхивая оцепенение, — я не пошел искать тебя. Хотя мне, Ифиту Ойхаллийскому, незаметно прожившему на этой земле почти полвека, очень хотелось взглянуть на возницу Геракла, с детства сопровождавшего великого героя. Просто я успел спуститься в гавань, переговорить с отцовскими даматами и пойти обратно короткой дорогой. Хочешь — пойдем вместе?

Лес шевельнулся вокруг них, лениво выгибая спину, и белка проводила взглядом удаляющихся людей, после чего молнией слетела вниз — не пропадать же ореху? А люди шли себе и шли, говоря сперва ни о чем, потом — обо всем сразу, потом говорил один Иолай, а Ифит-лучник только головой крутил да зажигал в глазах потаенные искорки; известковые горные массивы Эвбеи, густо поросшие лесом, словно грудь и плечи сидящего гиганта, круто обрывались к морю — вон уже на скале хорошо видна обнесенная балюстрадой терраса Эвритова дворца, совсем рядом, рукой подать, если иметь крылья, а так придется в обход по тропочке…

— Вон отец стоит, — махнул рукой Ифит в сторону террасы.

Иолай прищурился и не сразу разглядел людей, стоявших у перил балюстрады. Один из них, самый высокий, с белоснежной копной сверкавших на солнце волос, мог быть только Эвритом, басилеем Ойхаллии; узнать остальных — если, конечно, они были знакомыми — не представлялось возможным.

Для Иолая; но не для ойхаллийца.

— Слева от отца — Гиппокоонт, спартанец, — начал перечислять Ифит, — с ним не то девять, не то десять сыновей приехало…

— Слышал, но не видел, — кивнул Иолай, имея в виду то ли: «Слышал о Гиппокоонте, но лично не встречался», то ли «Слышал Ифитовы слова, но отсюда все равно ничего не видно».

— Еще левее — Нелей, ванакт Пилосский, приведший дюжину сыновей…

— Лиса, — коротко бросил Иолай; подумал и добавил: — Старая лиса.

— Справа — элидский басилей Авгий…

Лицо Иолая отвердело, стало гораздо старше, жестче — и Ифит поспешно добавил:

— Отец состязания за руку Иолы посвятил Аполлону… так что все старые счеты — не здесь.

Иолай не ответил.

— Люди говорят, — осторожно сказал Ифит-лучник, — что когда Геракл Авгию конюшни чистил… ну, не сказал, что послан Эврисфеем, — и потребовал платы. Это правда?

— Правда, — отрезал Иолай, катая желваки на скулах.

— А когда обман всплыл — Авгий Геракла выгнал, а Эврисфей деяние не засчитал.

— И это — правда.

— Так за что ж обижаться? Было ведь сказано — подвиги без помощи богов и без платы людей…

— И впрямь, — буркнул Иолай, успокаиваясь. — Отхожие места Эллады руками выгребать — без помощи богов и без платы людей… точно, что подвиги. Ладно, забыли. Счеты — потом. И не здесь. Ну, Ифит, давай дальше — кто там рядом с честным Авгием-элидянином?

— Лаомедонт, правитель Трои…

Ифит запнулся. Весь ахейский мир знал о том, что три-четыре года назад Геракл спас Лаомедонтову дочь Гесиону от морского чешуйчатого гада, а высокородный троянец — кстати, добровольно принесший свое дитя в жертву — заперся в стенах города и, подобно Авгию, изгнал благодетеля прочь.

«Жизнь без помощи богов и платы людей, — подумал ойхаллиец. — Подвиг? Или каторга?.. »

Задумавшись, Ифит пропустил момент, когда терраса опустела.

— Куда это они? — пробормотал он, на миг забыв про собеседника. — Да еще так быстро…

— Не знаю, — напомнил Иолай о себе. — Знаю только, что Алкид в свое время пообещал мерзавцу Лаомедонту: «В следующий раз — убью». А он у меня — в смысле мой дядя Геракл — человек слова. Если обещал — выполнит.

Не сговариваясь, оба мужчины переглянулись и пошли по тропе вверх.

Быстро пошли.

Почти побежали.

Далеко под ними, прячась от соленых ветров за громадой скалистого утеса, пенные языки моря жадно вылизывали мерцающую полосу песка и гальки; косые лучи солнца вспарывали сине-зеленую плоть, кипящую бурунами вокруг выставленных кое-где каменных боков, мокрых и глянцево-блестящих — но людям, двум крохотным фигуркам на тропе, было не до взаимоотношений моря, солнца и земли.

Люди спешили к людям.

— …А ты почему бездельничаешь? Живо марш вещи таскать!

Лихас поскреб в затылке, неторопливо обернулся и смерил взглядом — снизу вверх — дюжего верзилу в сползшей на самые чресла кожаной юбке.

Голый живот крикуна туго охватывал наборный пояс илионского десятника.

— Ты илионец или троянец? [48] — задумчиво поинтересовался Лихас.

Сплюснутая физиономия десятника расплылась в довольной гримасе — видимо, он усмотрел в вопросе Лихаса что-то лестное для себя.

— Послал же Зевс болвана…

— Нет, ну все-таки: троянец или илионец?

— Ну конечно же, и тот и другой сразу!

— Тогда иди и таскай вещи за двоих, — подытожил Лихас и отвернулся.

— Что? Как ты смеешь, щенок, раб?! — благоухающее чесноком горячее дыхание обожгло затылок.

— Во-первых, я не раб, а свободный человек, — на всякий случай Лихас сделал пару шагов в сторону. — А во-вторых (если ты умеешь считать до двух), я не щенок, потому что ты — не мой папа. Так что — извини.

Все мысли десятника ясно отразились на его багровеющем лице — не столько по причине выразительности этого лица, сколько из-за малочисленности мыслей. Видно было, что суть сказанного Лихасом открывалась верзиле долго и мучительно, пока не открылась во всей своей неприглядности — и, нечленораздельно зарычав, десятник шагнул вперед, дабы отвесить мальчишке-словоблуду хорошую оплеуху.

И отвесил.

Только не Лихасу, а плохо оструганному столбу навеса, к которому Лихас прислонялся, потому как мальчишке попал камешек в сандалию, и Лихас нагнулся его вытащить.

Отбивший и занозивший ладонь десятник в сердцах пнул юнца — но тот за миг до того, потеряв равновесие, запрыгал на одной ноге, и пинок десятника опять пришелся по злосчастному столбу. А потом Лихас упал. Совсем рядом с кучей конского навоза. И десятник упал. Совсем рядом с Лихасом.

И всем сразу стало ясно, что навоз этот — совершенно свежий.

— Что ж ты, поганец, над господином десятником измываешься? — риторически вопросил худощавый пожилой бородач, подымая Лихаса за шиворот.

— Я? — неподдельно изумился Лихас.

— Ну не я же?! Кто ему ногу-то подставил?

— Вот эту? — Лихас поднял босую ногу (сандалия с камешком осталась у столба) и по чистой случайности угодил глазастому доброхоту коленом в пах.

Тот с нутряным уханьем согнулся и был почти сразу сбит на землю поднимающимся десятником.

— Ну, все… — хором выдохнули оба мужчины, и Лихас понял, что пора прибегнуть к крайнему средству.

— Алки-и-ид! — пронзительно заверещал он на весь двор. — Ифи-и-икл!

И добавил главное:

— Маленьких обижают!

— Обижают, — дружно подтвердили пострадавшие, надвигаясь на Лихаса с двух сторон.

Лихас зажмурился и очень пожалел себя.

Потом открыл глаза и очень пожалел своих обидчиков, а также кучу навоза, которую вернувшиеся в нее троянец с бородачом совершенно размазали по земле.

— Что здесь происходит? Из-за чего драка?! — Юноша в узорчатом хитоне и дорогом плаще из крашеной шерсти подступил к Лихасу и брезгливо наморщил нос, словно от парнишки воняло.

Впрочем, вопрос предназначался скорее Алкиду с Ификлом — братья, успев сгрузить свою поклажу в дальнем конце внешнего двора, вернулись как раз вовремя (с точки зрения Лихаса) или как нельзя некстати (с точки зрения десятника и его собрата по обижанию Лихаса).

— Из-за чего драка, я спрашиваю?! — властно повторил юноша, сдвинув густые черные брови и презрительно оглядывая близнецов — потных, запыленных, в рваных набедренных повязках.

«Басилейский отпрыск», — мигом определил Лихас.

Близнецы переглянулись — ответа на вопрос юноши они явно не знали.

— Из-за меня, — гордо ответил Лихас и получил от юноши в ухо.

— И так будет с каждым, кто тронет моих… — юноша не договорил.

Пожав плечами, Ификл взял гордого обладателя прекрасного плаща за руку и ногу («Правую руку и левую ногу», — для чего-то отметил дотошный Лихас) и отнес туда, откуда юноша пришел.

Где и положил.

После чего неторопливо вернулся к брату — и оба стали ждать.

Двор закипел. Уже никто не носил вещи, не наливал воду в котлы, не щипал за ляжки босоногих рабынь, не сплетничал — все срочно делились на зрителей и участников, и зрители галдели наперебой, а участники галдели еще громче, выясняя, где оружие — ах, в кладовке?.. согласно обычаю?.. жаль, жаль… и даже заперто?! — и, подбирая по дороге палки и камни, волна желающих подраться во главе с троицей невинно пострадавших покатилась на братьев.

Как Посейдонов вал на береговые утесы.

С той лишь разницей, что утесы не хватают руками то, что на них накатывается, и не расшвыривают в разные стороны.

— Не увлекайся, Алкид, — предостерегающе бросил Ификл во время недолгой передышки. — Это тебе не Гидра… оторвешь голову — заново не вырастет.

— Да я… — начал Алкид, но глянул брату за спину, и угасший было нездоровый блеск в его глазах вспыхнул снова.

Со стороны дворцовых ступеней к месту свалки приближалась немалая процессия — и Алкид сразу узнал шествовавших посредине басилея Элиды Авгия и царя Трои Лаомедонта; оба некогда с позором изгнали Геракла из своих владений.

— Попались! — счастливо возвестил Алкид и, забыв обо всем, двинулся к недругам.

Похожий на скопца Лаомедонт что-то коротко скомандовал — и сразу выяснилось, что оружие сдали отнюдь не все: челядь и солдаты охраны сомкнулись вокруг него и побледневшего коротышки Авгия в кольцо, ощетинившись жалами легких копий и мечей.

И Лихас понял, что сейчас случится беда.

Большая беда.

Веселой потасовки братьев с безобидными грубиянами больше не было. На охрану Лаомедонта надвигался Геракл, вспомнивший былую обиду; копья опытных солдат недвусмысленно говорили об их намерениях, илионский десятник — первый камешек лавины — с увесистым поленом в руках уже бежал за угол двора к оружейной кладовке, надеясь сбить замок… и Лихас стремглав кинулся к поклаже братьев.

Уцепившись за более тонкий конец Алкидовой дубины — Лихас до сих пор с трудом мог оторвать ее от земли, — он волоком потащил ее, всхлипывая, спотыкаясь, хрипло крича:

— Геракл! Я здесь!.. Здесь я… Геракл, оружие!..

«Совсем ошалел малый, — пробормотала старая повариха, равнодушно наблюдавшая за происходящим. — Ох, надорвется… к Гераклу взывает, а где он, этот Геракл?.. » Она нагнулась и отцепила котомку, веревкой захлестнувшую один из сучков дубины и волочившуюся следом, — но Лихас не заметил этого и слов поварихи не услышал; он плакал и тащил, тащил и плакал, пока дубина вдруг не взлетела в воздух, а Лихас стал сильным-сильным, а потом — слабым-слабым, потому что дубина обожгла ладони, вырвавшись из рук и улетев в небо…

— Спасибо, малыш! — выдохнул Ификл — или это только послышалось съежившемуся Лихасу? — и с ревом кинулся на помощь брату, топча разбросанные тела; но тут, перекрывая шум, царивший во дворе, от ворот коротко и страшно прозвенело:

— Стоять! Всем стоять!

И медным гулом, словно Сторукие разом ударили в стены Тартара:

— Я кому сказал?!

На миг все замерло; раскрытые в беззвучном вопле рты, взметнувшиеся вверх палки, выставленные перед собой мечи и копья, занесенная над головой дубина…

И в наступившей тишине, вжимая вихрастый затылок в тощие плечи, Лихас обернулся.

У ворот, рядом с долговязым, нарядно вырядившимся ойхаллийцем лет сорока пяти — рядом с этим ничуть не заинтересовавшим Лихаса человеком стоял Иолай. По сравнению с ойхаллийцем Иолай выглядел нелепо молодым и низкорослым, но Лихас ни на мгновение не усомнился, кто остановил побоище.

— Из-за чего шум? — уже спокойнее проговорил Иолай, вразвалочку выходя на середину двора; но в горле его еще клокотали отзвуки недавнего крика.

Так вибрирует стрела, вонзившаяся в цель.

Тишина.

Не та, лесная, безмятежная, — другая.

— Из-за меня, — виновато сообщил Лихас во второй раз, бочком подходя к Иолаю и ожидая неминуемой затрещины.

«Этот не промахнется», — мелькнуло в голове.

Иолай посмотрел на понурившегося мальчишку, на приходящего в себя Алкида, на Ификла с дубиной на плече, на кольцо солдат, топорщившееся бронзовыми шипами…

— Ладно, — буркнул он. — Размялись — и будет. Где поклажа?

— Там, — руки братьев и Лихаса дружно вытянулись по направлению к дальнему концу двора.

— Берите и тащите за мной, — Иолай с хрустом потянулся всем телом, словно после долгой и утомительной работы. — Сейчас нам покажут наши покои. А дубину… ее, пожалуй, сдайте в оружейную. Вот Лихас пусть и отнесет. Ну что, двинулись?

Уже у дверей выделенных им покоев — самых дальних в восточном крыле первого этажа, куда вела галерея — Иолая догнал запыхавшийся Ифит-Ойхаллиец.

— Все в порядке, — ответил он на невысказанный вопрос. — Когда узнали, с кем дрались и живы остались, — распухли от гордости, как жабы перед дождем. Теперь квакают. Твои отец с дядей — они как, пьют много?

— А что? — не понял Иолай.

— Ничего. Каждый с Гераклом выпить хочет. Чтобы было о чем детям в старости рассказывать. А тебя басилей Эврит просит ближе к вечеру зайти в мегарон. Хорошо?

— Хорошо, — несколько недоумевая, ответил Иолай.

А скоро настал и вечер.

Пятеро немолодых людей сидели перед Иолаем, на миг задержавшимся на пороге прямоугольного, слегка вытянутого мегарона, в открытую прихожую которого вела колоннада из дворцового двора.

Пятеро владык.

Старый знакомец Эврит-стрелок, басилей Ойхаллии и негласный хозяин всей Эвбеи; схваченные на лбу ремешком белоснежные волосы обильно падают на плечи, дубленая кожа лица собрана в многочисленные складки, костистые руки тяжко легли на подлокотники кресла, и скамеечка для ног отброшена за ненадобностью — даже сидя, Эврит Ойхаллийский кажется выше всех, так что острые колени басилея торчат неприлично высоко, словно взрослый человек по ошибке уселся в детское креслице.

Это было бы смешно, если бы касалось кого-нибудь другого.

Еще один знакомец, но уже не столь давнего времени — скупердяй Авгий, зажавший в цепком кулачке плодородную Элиду; рыхлый, приземистый плешивец с нездоровым цветом лица, чья душа вряд ли чище его знаменитых конюшен. Не раз элидский басилей пытался доказать свое происхождение то от Гелиоса, то от Посейдона — но весь Пелопоннес слишком хорошо помнил разбойные выходки подлинного отца Авгия, беспутного Форбанта-лапифа, который со товарищи обирал паломников на дорогах Фокиды и однажды даже поджег Дельфийский храм, за что был ранен стрелой Аполлона.

А проще сказать — тяжело заболел, но почему-то выжил.

Рядом со скособоченным Авгием сидел спартанец Гиппокоонт, силой отобравший власть у родных братьев Икария и Тиндарея, изгнав последних из Спарты. Иолай видел Гиппокоонта впервые, но надменно-окаменевшая фигура басилея, сухой, мускулистый торс, обжигающий лед взгляда — все сразу выдавало в нем уроженца Лаконии, которого легче убить, чем убедить.

Да и убить, в общем-то, тоже непросто.

Лаомедонт-троянец стоял у очага и бездумно щурился, глядя в сердцевину огненного цветка. Багровые сполохи зыбко бродили по его белому, холеному лицу (борода у Лаомедонта росла плохо; вернее, не росла вовсе), и Иолай вдруг остро вспомнил ту багровую мглу, которую живым вспоминать не с руки — мрак Аида, зарницы Острова Блаженства… Вот троянец потер руки, повернулся, приветливо кивнув Иолаю, — нет, не так он смотрел в свое время, когда гнал спасителя своей дочери прочь от Трои, понадеявшись на крепость стен и на то, что Геракл спешит вернуться в Микены после похода на амазонок.

«Не здесь», — напомнил себе Иолай.

И совсем с краю, на низеньком табурете, полускрытый спинкой Эвритова кресла и одной из четырех колонн, окружавших очаг мегарона, примостился Нелей, ванакт торгового Пилоса.

Серое на сером.

Тень, не человек.

Взглянешь — не заметишь.

Эврит, не вставая, подхватил со столика — гнутые ножки в виде львиных лап неприятно напомнили Иолаю о былом — два чеканно-мерцающих кратера с вином и воздел руки вверх, недвусмысленно предназначая одну из чаш гостю.

— Войди, о достойнейший Иолай, и присоединись к нам с открытым сердцем, совершив возлияние в честь богоравного Геракла, Истребителя Чудовищ! — звучным не по-стариковски голосом провозгласил басилей Ойхаллии.

«Умно, — оценил Иолай, приближаясь к столу и с поклоном беря предложенный кратер. — Собравшихся не представил: и им польстил — кто ж вас, владыки, не знает?.. и мне — входи запросто, как равный к равным; и Гераклу — вот, мол, несмотря на досадное недоразумение, совершаем возлияние, хвалу возносим… Что же ты не Алкида позвал-то, а меня?! »

Вино пряным потоком обожгло горло, чаша опустела — и Иолай поставил ее обратно на столик.

Незаметно огляделся.

— Хорош ли был путь сюда из Тиринфа? — даже радушные слова Авгий-элидянин умудрялся произносить так, что они казались жирными. — Да ты садись, садись, Иолай, вон и кресло свободное…

— Хорош, — коротко ответил Иолай, садясь. — Хвала богам.

Владыки переглянулись.

— И героям, — тихо добавил Эврит, и пальцы его, сухо хрустнув, цепко охватили подлокотники.

— Вот уж кому низкий поклон за дороги наши, — Авгий пригладил ладошкой вспотевшую плешь, — так это героям. И в первую голову — богоравному Гераклу, лучшему из людей. Чудищ-то под корень повыбил, разбойничков приструнил, кентавров да лапифов — к ногтю… те, которые остались, — пакость мелкая, все между собой грызутся, им не до нас! Торгуй не хочу! Добрые соседи, я тебе, ты мне, они нам…

— И все — Микенам, — неожиданно отрубил прямолинейный Гиппокоонт, для убедительности припечатав колено огрубелой ладонью.

Шевельнулась на табурете тень Нелея Пилосского — сказать что-то хотел? Нет, промолчал — а багровые блики на лице троянца сложились в улыбку.

Дескать, не все — Микенам.

Так и имейте в виду, досточтимые.

— Здесь все свои, — Эврит резко наклонился вперед и просто-таки вцепился взглядом в лицо Иолая. — И говорим, как свои, без обиняков.

«Ну-ну, смотри, лучник, — усмехнулся про себя Иолай (на всякий случай расплываясь в тщеславной гримасе — как же, большие люди к своим причислили! ). — Много ты высмотришь, чего я не захочу… И все-таки, что ж вам нужно от меня, правители? Здравицу Гераклу подпеть?.. Шестым голосом? »

Видимо, басилей Ойхаллии удовлетворился осмотром — потому что вновь откинулся на спинку кресла и поиграл в воздухе длинными сухими пальцами.

Словно птенца ловил.

— Почему твой дядя Геракл по окончании службы не сел вместо Эврисфея на микенский трон? — мягко, почти ласково спросил Эврит-лучник. — Каждый от Эвбеи до Пилоса ждал этого… дождемся ли?

И снова улыбнулся Лаомедонт.

От Эвбеи до Пилоса — а мы, троянцы, много восточнее…

«Кто я для них? — Иолай потянулся к кратеру, будто забыв, что чаша пуста. — Нечто вроде Лихаса?.. Ума мало, шрамов много, гордыня не по годам; на право наследования купить хотите, владыки? Сказать бы вам, каково оно, мое право, — небось вино бы поперек глотки встало! »

— Вряд ли. — Он взял крутобокий кувшин, расписанный изображениями стилизованных осьминогов, накренил его, и багровая струя полилась в кратер. — Вы вот Геракла больше по басням слепых рапсодов знаете, а я с пеленок за ним… Герой? Да, герой. Великий? Да, великий. Ве-ли-чай-ший! Но в первую очередь он — сын Зевса! — для пущей убедительности Иолай ткнул чашей в потолок, расплескав вино на себя. — Сын Зевса! Что отец небесный повелит, то и делает! Скажете — неправильно?

— Правильно! — поспешно согласился Авгий; остальные промолчали.

— И я говорю, что правильно! Но иногда — жалко. — Иолай залпом осушил кратер, мельком отметив отсутствие слуг в мегароне и закуски на столе. Ну что ж, будем считать дело сделанным — вино ударило в голову молодому герою, развязав язык; а посторонних ушей, раз все свои, можно не опасаться.

Этого добивались, владыки?

— Жалко! — но правильно. Мы не Эврисфею служим! Мы — руки Громовержца, его земные молнии! Мы — я и Геракл… в смысле Геракл и я. И наша служба, наша почетная и многоопасная служба…

— Окончена, — спокойно завершил Эврит. — Двенадцать лет, день в день. Если верить Зевсу, бессмертие Гераклу обеспечено. Но ведь он еще и здесь, на земле поживет… или я не прав? Отчего б не пожить Гераклу, богоравному герою, сыну Зевса, — не пожить еще и ванактом Микенским?! А потом удалиться на Олимп, оставив ванактом Микенским — ну, допустим, Иолая, племянника и друга?

— А Зевс? — тупо спросил Иолай, методично наполняя вином все чаши, до которых смог дотянуться.

Потом выбрался из кресла и, пошатываясь, разнес кратеры присутствующим.

— А Зевс?! — еще раз возгласил он на весь мегарон и поднял чашу к закопченным балкам потолка, словно это был священный ритон, [49] спустя мгновение осушив ее до дна.

Остальным волей-неволей пришлось последовать его примеру.

— А… что, собственно, Зевс? — слегка охрипнув, поинтересовался Авгий, зябко передергиваясь.

— Как это что?! Кто тридцать шесть лет назад возгласил: «Быть новорожденному ванактом Микенским и владыкой над всеми Персеидами! » Он возгласил, Зевс, Дий-отец… про Эврисфея, между прочим! Значит, так тому и быть!

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒