МОДЕРНИЗМ (Апогей капитализма) 3 страница

Несмотря на испытанный им накануне ужас, принц все-таки снова отправляется в клуб, вынимает на этот раз роковую карту и, если бы его не спасли его придворные, он подвергся бы участи так неудачно упавшего на улице мистера N. N.

В романе Р. Хаггарта She (Она) двое англичан: Лео Винсей и его воспитатель Холли отправляются в самую глубь Африки, в страну тайн и чудес, окруженную ядовитыми болотами, в страну пещерных людей -- амахаггеров, и переживают там всевозможные ужасы.

Так, напр., в честь белых гостей устраивается иллюминация.

" Со всех сторон показались дикари с большими, горящими факелами. Они производили впечатление дьяволов, выскочивших из ада. В руках у них зажженные мумии, которые они складывают в костер. Один из них выхватывает из костра горящую руку и поджигает ряд факелов, прикрепленных к высоким кольям. Вскоре мы очутились среди горящих трупов. С трех сторон нас окружали пылающие мумии, горевшие с страшным шипением".

Над страной амахаггеров царит загадочная женщина, Она, " та, которой все повинуются".

Много веков назад она из ревности убила своего возлюбленного, сама же она -- бессмертна, ибо выкупалась в чудодейственном огне, пылающем в центре земли. Красота её настолько ослепительна, что на нее больно смотреть. При виде молодого Лео Винсея, она всё более приходит к тому убеждению, что он и есть её воскресший, некогда ею убитый, любовник. Желая и ему даровать вечную юность, она приводит его к подземному огненному столбу. Юноша боится войти в пламя, тогда она показывает ему пример мужества, и вдруг с нею случается что-то странное -- выпадают волосы на голове, лицо покрывается морщинами, она вся съеживается и превращается в маленькую, уродливую обезьянку.

В рассказе испанского писателя Луиса Альфонсо La cena de Sarah Whim (Ужин Сары Уим в сборнике Cuentos Raros) молодая американка ставит ухаживающему за ней испанскому барону условием её благосклонности: совместный ужин в -- клетке львов.

Барон принимает условие и вступает в переговоры с сторожами.

В условленный час барон и американка приезжают в зоологический сад, входят в пустую клетку, богато убранную, и садятся за стол, уставленный роскошными блюдами и винами.

По данному знаку с обеих сторон столовой ниспадают железные решетки и к порогу подходят -- около него -- лев, около неё -- львица. Несмотря на жуткость обстановки молодые люди, на вид хладнокровные, приступают к ужину на глазах ошеломленных зверей.

Сара просит барона налить ей еще шампанского.

" Барон поднялся, схватил левой рукой из холодильника бутылку, а правой взял руку Сары, лежавшую на кружевах платья, как белая чайка на пене волн, и поцеловал ее.

Почти одновременно с звуком поцелуя раздался рев и сдавленный крик.

-- Что такое? -- спросила, поднимаясь, Сара.

-- Пустяки! Просто ревность льва. --

И, между тем, как барон наливал правой рукой вино, из левой на скатерть сочилась -- кровь! "

Молодые люди окончили ужин, снова поднялись решетки, барон и Сара спокойно покинули ужасную столовую: только много лет спустя, барон признался Саре, что он подкупил сторожей, и те дали львам вместе с утренней порцией мяса -- дозу опиума [49]).

В последнее время большой спрос на страшные рассказы замечается в Германии и Австрии.

В сборнике рассказов венского писателя Вассермана " Золотое зеркало", написанном в подражание " Serapionsbrü der" Гофмана " многогранная, великая и богатая жизнь" также отражается лишь как сказка ужасов и безумия.

В первой новелле (Чума в Винчгау) обезьяна занесла в округ Винчгау чуму. Каждый, кто встретится с ней, кто хоть издали увидит ее из окна, заболевает и умирает.

В двух соседних деревнях жили парень и девушка, жених и невеста. Они дали друг другу слово зажигать по вечерам в мансарде под крышей факел, в знак того, что они еще живы.

Однажды вечером, парень увидел к своему ужасу, что факела нет. Опрометью бросился он в соседнюю деревню. Оставалось сделать еще несколько шагов до дома невесты.

И вдруг факел засветился.

Парень бросился наверх, в светелку, и видит: на полу, задушенная, обнаженная, лежит его невеста, а обезьяна, смешно причмокивая губами, высовывает факел из окна.

Парень в ужасе упал на пол, а обезьяна, бросив факел, точно играя, переломила ему позвонки.

В последнем рассказе сборника (Аврора) компания мужчин очутилась на крайнем севере, в царстве вечных льдов и полугодовой ночи.

Слабо мерцающий свет, царящий в шалаше, раздражает их зрение, давит их мозг. Безмолвие природы вызывает такое состояние, что им хочется кричать, лишь бы нарушить его. Грохот тишины наполняет их уши, превращает биение их сердца в рев какой-то неведомой машины, и этот вой вызывает в мозгу страшные видения. Они перестают выносить звук собственного голоса и ждут, точно звери, случая, чтобы растерзать друг друга.

И один за другим они сходят с ума.

В рассказе Эверса [50]) Die Spinne в одной из комнат меблированного отеля все жильцы неизменно вешались -- в пятницу, в шесть часов.

Ни материальная необеспеченность, ни семейный разлад не могли быть -- по наведенным справкам -- причиной этих загадочных самоубийств. Когда из петли вынимали последнего из повесившихся, то заметили, что по рукаву пробежал какой-то паук. Ничего другого странного не бросилось в глаза.

Так как никто не желал снимать эту таинственно-страшную комнату, то хозяйка гостиницы предлагала ее, наконец, даром, а в придачу обещала еще кормить жильца.

Соблазненный такой перспективой, в комнате поселился студент.

Так как полиция также была заинтересована в пролитии света на эту загадочную историю, то между префектурой и комнатой был проведен телефон, и студент мог в любой момент, как только случится что-нибудь особенное, вызвать на помощь начальника полиции.

Студент вел дневник, куда заносил все свои впечатления и переживания и, благодаря этому обстоятельству, пал некоторый свет на загадочную комнату.

Вскоре после своего переезда, студент заметил у окна противоположного дома девушку в лиловом с черными пятнами платье и неизменно в черных перчатках. Она сидела у окна и ткала какую-то тонкую, как паутина, ткань.

Между студентом и девушкой скоро установились оживленные сношения. Объяснялись они мимикой и жестами. Сначала студенту казалось, что она повторяет его движения, но потом он убедился, что, напротив, он делает лишь то, что подсказывает она.

Первая неделя прошла благополучно.

Чем ближе подходила следующая пятница, тем всё большее беспокойство охватывало студента, беспокойство превращалось в нервную тревогу, в невыразимый страх. Его тянуло к окну, он чувствовал, что должен совершить то, что сделали его предшественники, а девушка в окне проделывала какие-то жесты, и как они ни были страшны, студент невольно подчинился их гипнозу. Вот он спешит к телефону и перерезает проволоку. Страх разрастается в ужасный кошмар. Студент садится к столу и, чтобы не смотреть на противоположное окно, принимается писать свое имя -- раз -- два --

И вдруг дневник обрывается.

На следующий день студента нашли повесившимся, а между зубами торчал огромный паук, лиловый с черными пятнами. Студент повесился в пятницу, ровно в шесть часов.

Прочли его дневник и, естественно, прежде всего обратили внимание на таинственное окно противолежащего дома.

Никакого окна там не оказалось.

Студент сделался жертвой галлюцинации, навеянной паутиной, сотканной ядовитым пауком в его же собственной комнате.

В рассказе Габеленца Der gelbe Schä del (в сборнике " страшных" рассказов Tage des Teufels) художник находит однажды в подземелье старого дома череп странного желтого цвета и приносит его в свой кабинет.

И вдруг с ним совершается нечто необычайное.

Он охладевает к искусству, забрасывает кисть и холст, принимается за изучение химии, за чтение мемуаров XVIII в. Он запирается в своей лаборатории и стряпает яды. В нём поднимается странное желание отравить свою возлюбленную, он заманивает ее к себе и осуществляет свой темный замысел. Он, никогда не говоривший и не писавший по-итальянски, ночью, в состоянии полусна, говорит и пишет на этом языке. Из домоседа он превращается в беспокойного странника и кончает с собою.

Потом оказалось, что странного цвета череп принадлежал Кальостро, отравителю-авантюристу XVIII в. и художник просто бессознательно повторил во всех подробностях его жизнь [51]).

В этих " страшных" рассказах и повестях жизнь изображается неизменно, как сцепление ужасных событий, от которых по спине читателя должен пробегать мороз, а человек превращается в игрушку злых случайностей, становится жертвой галлюцинаций, безвольным повторением прошлого.

Произведения указанных писателей не отличаются ни особенными художественными достоинствами, ни крупным общественным значением. Они созданы больше для рынка, являются ответом на литературную моду.

И однако, их нельзя игнорировать.

Эти произведения, пользующиеся, несомненно, сбытом -- на что указывает хотя бы появление всё новых подобных сборников на книжном рынке Германии -- важный симптом времени, важные документы эпохи.

Они служат лучшим доказательством того, что тяга ко всему таинственному и страшному не результат патологического состояния отдельных писателей, не сенсационная выдумка небольших литературных кружков, а -- как некогда, в эпоху романтизма -- явление массовое, явление социальное, подготовленное разнообразными общественными причинами.

Из глубины повышенной нервозности, вызванной всем укладом, всем развитием капиталистического общества, родилась в конце XIX в. также новая разновидность театра -- драма ужаса.

Лицом к лицу с жестокой действительностью, таящей в себе тысячу неожиданностей и случайностей, нервного человека охватывает инстинктивный страх жизни.

В своих рассказах Sensitiva amorosa шведский писатель Ола Гансон посвятил немало страниц этой " болезни века".

" Что значит этот повальный, болезненный страх жизни, коим одержимы столь многие представители современного поколения? " -- спрашивает он в одном месте. Что он такое? Чисто физиологическое явление? Болезненный процесс в крови и нервах? Или то тление поразило современного человека, то смерть следует за ним, как тень? Или, быть может, то бессмысленная, злая судьба поднимает свою голову Медузы? Или то оглушительное зрелище борьбы за существование, исполинской колесницы времени, катящейся вперед и раздавливающей миллионы человеческих тел? "

И Гансон рисует целую вереницу таких невропатов, одержимых " страхом жизни". Порой, находясь в самом лучшем настроении, оживленно беседуя где-нибудь в обществе, они вдруг призадумаются и им кажется, что " кто-то" " откуда-то" издалека " грозит им, предвещая беду".

Из этого инстинктивного страха жизни, который, " как паразит, сросся с самой сердцевиной чувства, кладет в ней свои яйца и размножается", и родилась в конце XIX в. -- драма ужаса.

Эта разновидность театра встречается во всех странах, в Германии (Шляф), Польше (Пшибышевский), Скандинавии (Стриндберг), особенно, Бельгии (Лемонньэ, Лерберг, Метерлинк).

В этих пьесах обыкновенно нет никакого " действия", они всецело покоятся на " настроении", а это настроение -- сконцентрированный, бессознательный ужас, охватывающий постепенно выведенных лиц, а вместе с ними и публику.

В пьесе Шляфа Meister Oelze ремесленник отравил много лет назад вотчима, чтобы помешать ему составить завещание. Вся драма построена на страхе возмездия, который закрадывается в душу преступника, питается всякой мелочью проникает во все фибры его существа, разрастается в кошмар, доводит его до галлюцинаций и самоубийства.

В пьесе Пшибышевского " Гости", также лишенной всякой динамики, также вырастающей исключительно из настроения, герой, под влиянием каких-то странных угрызений совести -- хотя он, кажется, не совершил никакого преступления -- проникается инстинктивным страхом " всего" и " ничего" -- как выражается Ола Гансон. Он видит на стене чью-то " тень", точно " крылья вампира", какие-то " грязные, скрюченные пальцы", точно " когти дьявола". Пока эти ужасные руки только притаились для прыжка, как " пантера", но настанет момент, и они обхватят его, как " адские клещи", обовьют его " адскими объятиями" и -- задушат. Нервный страх превращается в манию преследования и гонит несчастного к самоубийству.

В пантомиме Лемонньэ " Мертвец" (переделанной из одноименной повести) двое братьев-крестьян убили выигравшего в лотерее односельчанина, и вот с тех пор тень убитого преследует их, как страшный кошмар. То мертвец принимает вид нищего, являющегося на пороге, то лицо его чудовищной гримасой смотрит на них с циферблата часов. Разбуженные кошмарными видениями, они вскакивают с постели -- он, как живой, освещенный луной, стоит между ними. В невыразимом ужасе набрасываются братья на него, чтобы задушить, и -- начинают душить друг друга. --

Своего классического выражения этот театр ужаса получил под пером Метерлинка, в его маленьких пьесах " настроения", прообразом которых послужила драма Ван Лерберга " Les Flaireurs". [52]).

Выведенные Метерлинком лица (в " Непрошеной гостье", в " Слепых", в " Там внутри" ) пронизаны насквозь нервной тревогой, жутким предчувствием беды и грозы. Всё заставляет их вздрагивать и трепетать. Всё для них предчувствие и предзнаменование.

" О чём ни подумаешь, всё так страшно! "

Это нервное беспокойство, проникающее всё их существо, отражается даже в их разговорах, в их тревожном, обрывистом диалоге -- пугаясь собственных слов, точно боясь разбудить дремлющие, злые силы, они то и дело прерывают свою речь.

А злые силы всё же пробуждаются.

Вечно " откуда-то" издалека " кто-то" -- таинственный и страшный -- " грозит, предвещая беду". (Ола Гансон).

Среди этих притаившихся враждебных сил -- люди называют их совокупность " роком" -- наиболее осязательная, наиболее страшная и неотвратимая -- это смерть.

Она везде и всюду.

Она -- хозяйка и царица. Она склоняется над колыбелью только что родившегося младенца, ходит тенью вокруг дряхлого старика. Она стоит за каждым углом дома, стучит костлявой рукой в каждое окно. Она улучает минуту, когда люди менее всего думают о ней, входит злой intruse и ужас и отчаяние входят следом за ней.

Все " поры" маленьких пьес Метерлинка проникнуты -- по его же собственным словам -- " мрачным предчувствием смерти".

Над жизнью, ставшей беспрерывным беспокойством и страхом, непрекращающейся нервной тревогой, ставшей драмой инстинктивного ужаса, воцарилась с косой в костлявой руке -- Победительница-Смерть, Mors-Imperator [53]).

Кроме вышеуказанных социальных причин, вызвавших в конце XIX и начале XX в. новый подъем кошмарной литературы -- а именно, вытеснения капитализмом старых классов общества, бедственного положения интеллигенции, пригнетающего уклада большого города, жестокого характера всей современной жизни и обусловленной всеми этими явлениями повышенной нервозности -- была еще одна причина, располагавшая писателей и художников смотреть на мир, как на мрачную фантасмагорию, как на царство -- князя тьмы.

Взаимные отношения полов, -- когда-то источник оптимистических переживаний, источник светлой и радостной поэзии -- также приняли в конце XIX и начале XX в. -- зловеще-угрожающий характер.

Половые отношения всё более принимали видимость -- половой вражды, а эта вражда всё более обострялась.

На то существовало немало причин.

Крупная буржуазия отвела проститутке в жизни огромную роль, приблизительно такую же, какую она играла в век Ренессанса и в век абсолютизма. Освободив женщину своего круга от хозяйственных и даже материнских обязанностей, крупная буржуазия и ее превращала всё больше в кокотку. В том же направлении действовала и необходимость конкурировать с дамами полусвета, вставшая перед дамами буржуазии, раз последние не хотели потерять влияние и власть над мужчинами своего класса.

Наступало царство кокоток и проституции.

Низведенная мужчиной на степень простого орудия наслаждения, женщина мстила, естественно, своему господину-рабу вольно и невольно, не только превращая его в свою очередь в простое орудие своего господства, но -- что особенно важно -- порабощая его стихийной силой своего пола.

И женщина должна была незаметно превратиться в глазах мужчины в врага, опасного и страшного, в злую губительницу.

Так как вся тяжесть современного уклада жизни с его жестокой и непрерывающейся конкуренцией ложилась особенной тяжестью на мужчину, то психика последнего становилась заметно слабее психики женщины. Нервный и неуравновешенный мужчина (особенно интеллигент) пассивно подчинялся впечатлениям, исходившим на него от женщины, и эти впечатления порабощали его до полной потери собственной личности.

Мужчина невольно склонялся к убеждению в необходимости переоценки старого предрассудка о " сильном" и " слабом" поле. Он всё больше укреплялся в мысли, что в любви мужчина играет только пассивную роль, тогда как инициатива всецело принадлежит женщине (см. рассказ Ф. Лангмана " Молодой человек 1895 г" ). При таких условиях должен был совершенно измениться и старый тип Дон-Жуана. Из поработителя женщины он незаметно превратился в ненавистника женщины (как Дж. Таннер в пьесе Б. Шоу: Человек и Сверхчеловек" ) [54]).

Между тем, как мужчина становился всё более женоподобным (нервным, пассивным, чувствительным), женщина, напротив, превращалась всё более в мужеподобную амазонку (активную, рассудочную, воинственную).

Стремясь сбросить с себя вековое иго, она организовалась в боевые кадры, выкинула знамя феминизма и перешла в наступление. Успехи женского движения в области экономической, политической и юридической, были так велики, так бросались в глаза, были чреваты такими последствиями, что заставляли невольно призадуматься.

Из прежней бессловесной и покорной служанки женщина вырастала в опасного конкурента, в явного врага мужчины. И он, который когда-то презирал ее, стал ее -- бояться.

Таковы были причины, которые привели в конце XIX и начале XX в. к всё большему обострению половой вражды.

Взаимные отношения полов стали замаскированной или открытой ненавистью, любовь то и дело перекидывалась в жажду истребления и уничтожения.

Так родились образы Саломеи (О. Уайльд), Лулу (Ведекинд) и др.

Женщина становилась в глазах мужчины злом и притом таким, против которого сам он бессилен.

Нет ничего удивительного в том, что такого взгляда на женщину придерживались все те писатели, которые были склонны видеть и в жизни вообще -- царство дьявола или сад пыток.

В прологе, которым открывается " Сад пыток" Мирбо, собралась компания интеллигентов: ученых, философов и писателей, и после вкусного ужина речь заходит -- о женщине...

Все так или иначе разделяют убеждение о женщине, как представительнице слабого пола.

Против этого предрассудка протестует один только автор " Сада пыток".

Он видел " истинную" женщину, видел ее " неприкрытой ни религиозными предрассудками, ни общественными приличиями". Он видел ее в её " естественной наготе", окруженною " садами и казнями", " цветами и кровью".

Женщина -- воплощение зла, великая и вечная злодейка. Это она " замышляет, комбинирует и подготовляет" все преступления. Она таит в себе " непобедимую силу разрушения". Будучи " чревом жизни", она тем самым и " чрево смерти".

И, подводя итог своим женоненавистническим рассуждениям, герой Мирбо (а, может быть, он сам) восклицает:

" В вечном поединке полов мы -- мужчины -- всегда побежденные".

Женщина превращается в глазах " побежденного" мужчины прежде всего в существо звероподобное, в красивого хищника.

Графиня де Стассевиль в рассказе Барбэ д'Оревильи " Изнанка одной партии в вист" сравнивается с змеей, а графиня Савинии (вторая жена графа) в рассказе " Счастье в преступлении" уподобляется -- " пантере".

Или же женщина принимает образ ядовитой паучихи-губительницы.

В приведенном выше рассказе Эверса (Die Spinne) студент -- потом повесившийся под влиянием галлюцинации -- видит однажды, как маленький самец-паук подходит робко к сидящей в паутине огромной паучихе и, удовлетворив свою страсть, в страхе бросается вон из её крепости. Паучиха бежит вслед за ним, схватывает его, тащит обратно в паутину и там, где недавно праздновалась оргия любви, высасывает из него всю жизнь и пренебрежительно выбрасывает труп любовника из своего дома.

Вот символ отношений полов!

От представления о женщине, как паучихе, только один шаг к представлению о ней, как о вампире.

Этот шаг делает Зенон Реймонта.

В Польше он имел роман с одной замужней дамой, роман весьма своеобразный. Так как муж дамы был человек больной, а ей страстно хотелось иметь ребенка, то она ночью посетила Зенона, гостившего в их имении. Молодой человек, раньше не обращавший на нее внимания, после этого таинственного ночного визита безумно влюбляется в нее, но она, почувствовав себя уже матерью, отклоняет его любовь. Она хочет быть только матерью, а не женой и любовницей.

И Зенон видит, что она пользовалась им только, как средством, что он для неё только оплодотворяющее начало.

" Ты паук! " -- невольно срывается с его уст.

Очутившись потом в Лондоне, разлагаясь под напором " отвратительной, проклятой" жизни города, Зенон видит всё в сумрачно-искаженных образах и тогда и женщина превращается в его глазах из паучихи в -- Вампира.

Он знакомится с странной и страшной девушкой -- а, может быть, она только " кошмар его воображения, охваченного ужасом" (как Клара в " Саде пыток" ). У Дэзи лицо какого-то " кошмарного видения". Губы её змеятся " змеиными движениями". На всех она наводит инстинктивный " страх".

Она -- колдунья. От одного её взгляда заболевают маленькие дети. Она -- " вампир" -- одно из многочисленных " воплощений Бафомета". Она -- дочь князя тьмы.

Чем-то средним между вампиром и демоном является женщина и в рассказе Лемонньэ " Суккуб".

Молодой человек сидит в партере театра. Дают " Тристана и Изольду" Вагнера. В одну из лож входит дама в черном, похожая на портрет кисти художника Уистлера. Её " ослепительная красота" граничит с " безобразием". Из её глаз струится " жестокость", исходят какие-то " лихорадочно-красные испарения", от которых становится " жарко".

Молодому человеку кажется, что когда-то, где-то, он видел уже эту женщину, даже больше: обладал ею. И вдруг ему вспомнилось.

Много лет назад, он был серьезно болен. И вот ночью к нему пришла странная женщина с бледным лицом, на котором заметны следы разложения. Губы его слились с её устами. Потом он почувствовал, как она вонзает свои зубы ему в шею и сосет его кровь. На утро мать нашла его полумертвым. И однако ни одна дверь ночью не отворялась. Никто не входил.

" И все-таки это был не сон! -- заканчивает рассказчик. -- Кто бы ни была она -- суккуб или вампир -- я испытал тогда восторг, граничивший с ужасом смерти".

Так подготовлялась постепенно психологическая почва для возрождения веры в существование одержимых дьяволом ведьм.

Для очень многих модернистов из числа тех, кто склонен вообще к кошмарному взгляду на жизнь, не может быть никакого сомнения в том, что ведьмы существуют на самом деле.

В романе " Ад" Стриндберг заявляет -- нисколько не смущаясь и не краснея, -- что буря и гроза -- дело рук ведьм (точно слышишь голос короля Якова I), а в продолжении " Ада", в " Легендах", констатируя возрождение во Франции католического духа, он радуется, что скоро запылают первые костры, на которых будут сжигать уличенных в ведовстве женщин.

Такого же взгляда придерживается и Лемонньэ.

В романе L'homme en amour Од кажется герою не то " потомком женщин-животных", призывавших самца " грустным рычанием", не то " жрицей черной мессы", ведьмой, отправляющейся на охоту за мужчиной, " опьяненная мыслью о его гибели".

Такова точка зрения и Гюйсманса.

В романе " Бездна" выступает некая madame Шантелув. Она одета по последней парижской моде, читает современные книги и романы и, однако, она настоящая -- ведьма. Об этом свидетельствует как её отвращение от нормальной половой любви, так и то, что её тело на ощупь -- даже летом -- холодное.

Отсюда только один шаг к реставрации " Молота ведьм", пресловутого Malleus maleficarum, созданного некогда в XV в. Генрихом Инститором и доминиканцем Яковом Шпренгером.

Эту благородную задачу взял на себя Пшибышевский в " Синагоге сатаны", где он величает книгу старых инквизиторов " бессмертной".

" Сатана любит женщину, ибо она вечный принцип зла, вдохновительница преступлений, -- восклицает Пшибышевский. Женщина -- возлюбленная сатаны, который пользуется ею для распространения и укрепления своего культа" и т. д.

А если существуют ведьмы, поклоняющиеся дьяволу, то -- почему не существовать и шабашу?

В " Синагоге сатаны" Пшибышевский, пользуясь данными процессов, признаниями самих ведьм (!!! ), набрасывает широкую и подробную картину шабаша, каким он был на исходе Ренессанса.

" Сборищем управляет женщина и доводит его до экзальтации. В ней оживает фурия с нечеловечески разросшейся чувственностью. Похоть завершается кровожадностью. Она рвет ногтями собственное тело, вырывает толстые пряди волос из головы, расцарапывает себе грудь, но и этого недостаточно, чтобы насытить зверя. Она бросается на младенца, приносимого в жертву сатане, рвет ему грудь зубами, вырывает сердце, пожирает его или разрывает младенцу артерии на шее и пьет брызнувшую оттуда кровь! "

И всё это -- заметьте -- не бред больных истеричек, не признания, полученные в застенке, под нечеловеческими пытками -- а самая доподлинная действительность!

Другие писатели чувствуют, что, пожалуй, читатель не поверит им, если они изобразят ему шабаш, происходящий при свете XIX века, и переносят поэтому действие в первобытную среду.

В упомянутом романе Хаггарта She (Она) встречается сцена, где пещерные люди кружатся в дикой пляске. Вдруг с одной из участниц случается странный припадок. Она бьется в конвульсиях с громким криком: " дайте мне черного козла". Убивают животное, дают ей пить его горячую кровь и ведьма постепенно успокаивается [55]).

В одном из рассказов Эверса (Die Mamaloi) туземцы острова Гаити устраивают кровавые оргии в честь дьявола. Председательницей шабаша является молодая ведьма-красавица. Она приносит дьяволу в жертву живого ребенка и, как она сама, так и вся толпа опьяняются его горячей кровью.

Сойдясь с христианином, став матерью, она отказывается впредь исполнять свою прежнюю роль, но, запуганная колдунами, снова становится во главе шабаша и приносит на этот раз дьяволу в жертву -- собственного ребенка.

А Гюйсманс, тот уже прямо переносит шабаш в наши дни.

В романе " Бездна" madame Шантелув приводит писателя Дюрталя на черную мессу, устраиваемую каноником Докром, и видит Дюрталь:

" Одна из присутствующих кинулась плашмя на землю и загребает ногами, другая вдруг, страшно скосив глаза, закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом" и т. д.

Так снова ожил при свете XIX в., в эпоху торжествующего просвещения, нелепо-страшный предрассудок былых, невежественных времен и, разумеется, только наличность социально-психологических факторов существенной важности может объяснить нам это возрождение старых дьявольских ликов и кошмарных картин.

Если между женщиной и мужчиной существует, ничем не устранимый, стихийный антагонизм, если женщина не более, как зверь или суккуб или ведьма, то ясно, что и самое половое чувство должно стать источником мрачного пригнетающего ужаса.

Любовь становится сексуальным кошмаром.

В романе Лемонньэ " L'homme en amour" герой -- человек нервный, чувствительный, неуравновешенный, пассивный, -- склонен смотреть на женщину, как на зверя. Если в нём сложилось такое убеждение, то некоторую роль в этом сыграли и произведения новейших писателей Бодлера, Барбэ д'Оревильи и др., изображавших женщину, как " золотую муху навозной кучи мира", как " обезумевшую пчелку, кидающуюся в погоню за самцами", как " ненасытного спрута, всасывающего в себя мужчин, совершая работу истребления".

И женщина стала в его глазах " зверем со знаками зверя на теле", с " звериной, пожирающей и лязгающей пастью".

Не трудно предвидеть, во что должна при таких условиях превратиться любовь. Возлюбленная его надевает на лицо маску -- символ её звериной сущности, знак её " звериной власти", распускает свои волосы и закутывается в их пряди, точно в " звериную шкуру", а его начинает терзать " изнуряющий зной", словно " шпанские мухи" гложут его кости, и ядовитое пламя пронизывает его ужасной болью...

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 10 Следующая ⇒