Г.Л. Федосеев 3 страница

- Чего так стали?.. Трогай! - часто раздавалось то впереди, то сзади.

Дорога с каждым часом слабела: чем ярче светило солнце, тем чаще нарты проваливались в снег. Упряжки из веревочных лямок и тонких шестов, прикрепленных к нартам, ломались и рвались. Небольшая возвышенность, - в другое время ее и не заметили бы, - казалась горой, и после подъема на нее на плечах оставались красные рубцы. На крутых подъемах в нарты впрягались по два-три человека. Каждый бугорок, канава или валежник преодолевались с большими усилиями. А когда попадали в завал, через который нельзя было прорубиться, разгружались и перетаскивали на себе не только груз, но и нарты.

Ползли долго, тяжело. Казалось, будто солнце неподвижно застыло над нами. День - как вечность. А окружающая нас природа была мертвой, как пустыня. К вечеру цепочка каравана разорвалась, люди с нартами растерялись по ощетинившимся холмам, по залитым вешней водою распадкам. А впереди лежал все тот же непролазный завал.

Так и не дошли мы в тот день до Кизира. Ночевали в ложке возле старых кедров, сиротливо стоявших среди моря погибшего леса. Тем, кто первыми добрались до ночевки, пришлось разгрузить свои нарты и с нами вернуться на помощь отставшим. Еще долго на нартовом следу слышался стук топоров, крик и проклятия.

Вечер вкрадчиво сходил с вершин гор. Все собрались у костра. Как оказалось, часть груза со сломанными нартами была брошена на местах аварий. Много нарт требовало ремонта, но после ужина никто и не думал браться за работу. Все, так устали, что сразу улеглись спать, причем, как всегда бывает после тяжелого дня, кто уснул прямо на земле у костра, кто успел бросить под себя что-нибудь из одежды и только Павел Назарович отдыхал по-настоящему. Он разжег отдельный небольшой костер под кедром, разделся и крепко уснул.

Ночь была холодная. Забылись в тяжелом сне. Ветерок, не переставая, гулял по тайге. Он то бросался на юг и возвращался оттуда с теплом, то вдруг, изменив направление, улетал вверх по реке и приносил с собой холод.

- Собаки лают, встаньте! - услышал я голос дежурного, но проснуться не мог.

- Да вы что, хлопцы, оглохли! Левка и Черня зверя держат, - повторил тот же голос.

Я вскочил, торопливо натянул верхнюю одежду и, отойдя от костра, прислушался. Злобный лай доносился из соседнего ложка. He было сомнения: Левка и Черня были возле зверя. Но какого? Порой до слуха доносился не лай, а рев и возня, и тогда казалось, что собаки схватились " врукопашную". Мы бросились к ружьям (*Экспедиция имела разрешение на отстрел пантачей, сохатых и сокжоев. Медведей, как хищников, отстреливали без разрешения). Прокопий заткнул за пояс топор, перекинул через плечо бердану и стал на лыжи.

Предутреннее небо чертили огнистые полоски падающих звезд. От костра в ночь убегали черные тени деревьев. Мы торопливо подвигались к ложку. За небольшой возвышенностью впереди показалось темное пятно. Это небольшим оазисом рос ельник среди погибшего леса. Оттуда-то и доносился лай, по-прежнему злобный и напряженный. Задержались на минуту, чтобы определить направление ветра. Не спугнуть бы зверя раньше, чем увидим! Потом правой вершиной обошли ложок и спустились к ельнику против ветра. Высоко над горизонтом повисла зарница, предвестница наступающего утра. Вокруг все больше и больше светлело.

Подвинулись еще вперед, к самому ельнику. Мысль, зрение и слух работали с невероятным напряжением. Зашатайся веточка, свались пушинка снега - все это не ускользнуло бы от нашего внимания. Пожалуй, в зверовой охоте минуты скрадывания самые сильные. Их всегда вспоминаешь с наслаждением.

Делаем еще несколько шагов. Вот и край небольшого ската, но и теперь в просветах ельника никого не видно.

- Что за дьявольщина? - сказал Прокопий, выпрямляясь во весь рост. -На кого они лают?

Минуты напряжения сразу оборвались. Совсем близко за колодой лаяли Левка и Черня.

- Наверное, соболь! - произнес Прокопий с полным разочарованием.

Мы скинули ружья и начали спускаться к собакам. Те, увидев нас, стали еще более неистовствовать. Тесня друг друга, они с отчаянным лаем подступали к небольшому отверстию под корнями нетолстой ели. Я повернул к ним лыжи и хотел заглянуть под корпи, как вдруг собаки отскочили в сторону, отверстие, увеличиваясь, разломилось, и из-под нависшего снега вырвался черный медведь, показавшийся мне в этот момент невероятно большим.

Почти бессознательно я отпрыгнул в сторону, одна лыжа сломалась, и мне с трудом удалось удержать равновесие. Крик Днепровского заставил меня оглянуться. Зверь мгновенным наскоком сбил Прокопия с ног и, подобрав под себя, готов был расправиться с ним, но в этот почти неуловимый момент Левка и Черня вцепились в медведя зубами. Он с ревом бросился на собак. Те отскочили в разные стороны, и медведь снова кинулся на Днепровского.

Разъяренные Левка и Черня не зевали. Наседая со всей присущей им напористостью, они впивались зубами в зад зверя. Медведь в страшном гневе бросался на собак. Так повторялось несколько раз.

Я держал в руках готовый к выстрелу штуцер, но стрелять не мог. Собаки, Прокопий и зверь - все это одним клубком вертелось перед глазами. Наконец, разъяренный дерзостью собак медведь бросился за Левкой и наскочил на меня. Два выстрела раз за разом прокатились по ельнику и эхом отозвались далеко по мертвой тайге.

Все это произошло так неожиданно, что я еще несколько секунд не мог уяснить себе всего случившегося. В пяти метрах от меня в предсмертных судорогах корчился медведь, а Левка и Черня, оседлав его, изливали свою злобу.

Прокопий сидел в яме, без шапки, в разорванной фуфайке, с окровавленным лицом, принужденной улыбкой скрывая пережитое волнение.

Зверь изнемог и без движения растянулся на снегу. Собаки все еще не унимались. Прокопий, с трудом удерживаясь на ногах, поймал Черню, затем подтащил к себе Левку и обнял их. Крупные слезы, скатывавшиеся по его лицу, окрашивались кровью и красными пятнами ложились на снег. Впервые за много лет совместных скитаний по тайге я увидел прославленного забайкальского зверобоя в таком состоянии. Я однажды сам был свидетелем рукопашной схватки, когда раненая медведица, защищая своих малышей, бросилась на Днепровского и уснула непробудным сном на его охотничьем ноже.

Собаки растрогали охотника. Он плакал, обнимал их и нежно трепал по шерсти. Я не знал, что делать: прервать ли трогательную сцену или ожидать, пока Прокопий, успокоившись, придет в себя? Но Черня и Левка, видимо, вспомнили про медведя, вырвались из рук Днепровского, и снова их лай прокатился по тайге.

Зверь разорвал Прокопию плечо и избороздил когтями голову. При падении охотник неудачно подвернул ногу и вывихнул ступню. Я достал зашитый в фуфайке бинт и перевязал ему раны. Издали послышались голоса. Нашим следом шли люди и тащили за собой на случай удачи двое нарт.

Медведь оказался крупным и жирным. На спине вдоль хребта и особенно к задней части толщина сала доходила до трех пальцев. Все мы радовались, что Днепровский легко отделался, и были очень довольны добычей. Ведь предстояла тяжелая физическая работа по переброске груза на Кизир, которая в лучшем случае протянется неделю, и жирное мясо было как нельзя кстати.

Только теперь мы заметили, что взошло солнце и горы уже не в силах заслонить его. Расплывалась теплынь по мрачной низине, кругом чернели пятна вылупившихся из-под снега кочек. В тайге посветлело, но в ней попрежнему было мертво, не радовал ее и теплый весенний день.

Мы с. Арсением Кудрявцевым взяли под руки Прокопия, медленно повели его на стоянку. Следом за нами шли Левка и Черня. Люди несли медведя.

Табор сразу преобразился. Больше всех был доволен повар Алексей Лазарев.

- А ну, товарищ повар, разворачивайся! - приказывал он сам себе, позвякивая ножами. - Нынче клиенты пошли требовательные. Похлебочкой да мурцовочкой не довольствуются - подавай им говядинки, да не какой-нибудь, а медвежатинки!

Теперь ему не нужно было за завтраком и ужином рассказывать о вкусных блюдах, чем он в последнее время только и разнообразил наш стол. На костре закипели два котла с мясом, жарились медвежьи почки, топился жир, и тут же, у разложенного по снегу мяса, товарищи разделывали медвежью шкуру.

* * *

Не лишне сказать несколько слов о медведе, тем более, что нам придется на Саяне часто встречаться с этим бесспорным хозяином тайги. Его жизнь во многом отличается от жизни других хищников. Природа проявила к " косолапому" слишком много внимания. Она сделала его всеядным животным, наделила поистине геркулесовой силой и инстинктом, побуждающим зверя зарываться в берлогу и проводить в спячке холодную зиму. Этим он избавляется от зимних голодовок и скитаний по глубокому снегу на своих коротких ногах. Но перед тем как покинуть тайгу и погрузиться в длительный сон, зверь энергично накапливает жир. " Что только не ест медведь, и все ему впрок", - говорят сибирские промышленники. Вот почему он быстро жиреет. Никто из хищников так не отъедается за осень, как медведь.

Я наблюдал этих зверей в течение многих лет в самых различных районах нашей страны. Из пятидесяти, примерно, медведей, убитых мною осенью и ранней весною по выходе зверя из берлоги, я не нашел очень большой разницы по количеству жира в том и другом случае у одинаковых по росту животных. Зимой зверь тратит совсем небольшую долю своих запасов, во всяком случае, не более одной трети. Неверно, что медведь выходит из берлоги худым, измученным длительной голодовкой.

В период спячки его организм впадает в такое физическое состояние, когда, под влиянием общего охлаждения, он почти полностью прекращает свою жизнеспособность, и потребность в питательных веществах у него сокращается до минимума. Во время пребывания медведя в берлоге жир служит ему изоляционной прослойкой между внешней температурой и температурой внутри организма. Но, покинув свое убежище, что иногда бывает ранней весною, из-за появления в берлоге воды или весенней сырости, зверь принужден голодать. В тайге в это время нет растительного корма. Во многих медвежьих желудках, вскрытых в апреле, мы нередко находили хвою, звериный помет, сухую траву, мурашей, личинки насекомых. Разве может огромное животное прожить весну за счет такого непитательного корма? Конечно, нет! На этот период ему и нужно две трети жира, без которого ему не пережить весны.

Если же по причине болезни, старости или отсутствия корма медведь не накопит за осень достаточного количества жира, в нем не появится инстинкт, побуждающий зверя ложиться на зиму в берлогу. Это самое страшное в жизни медведя.

Можно представить себе декабрьскую тайгу, холодную, заснеженную, и шатающегося по ней зверя. Холод не дает ему покоя, и он бродит из края в край по лесу. И если, измученный и голодный, он все же уснет где-нибудь в снегу, то уснет непробудно.

Такого зверя промышленники называют " шатуном". Обозленный необычным состоянием, он делается дерзким, хитрым, и встреча с ним часто заканчивается трагически для охотника. Можно утверждать, что из всех случаев нападения медведя на человека осенью и зимой три четверти относится на счет " шатунов".

* * *

После завтрака лагерь опустел. Люди покурили, увязали веревки на пустых нартах, ушли с ними за брошенным вчера грузом. А мы с Павлом Назаровичем решили в этот день добраться до Кизира. На месте ночевки остался раненый Прокопий. Ему нужно было несколько дней отлежаться.

Небо безоблачно. Солнце безжалостно плавит снег. Все больше появляется пней, сучковатых обломков стволов. Еще печальнее выглядит мертвая тайга. Путь так переплетен завалом, что мы и без нарт можем пробираться только с топорами в руках.

Вечером мы с Павлом Назаровичем, мокрые и усталые, добрались до Кизира, пройдя за день не более шести километров. Неожиданно я увидел вместо бурного потока совсем спокойную реку с ровным, хотя и быстрым течением. Вода была настолько чиста и прозрачна, что легко различались песчинки на дне.

Апрельское небо бирюзой отражалось в весенней воде Кизира.

Несмотря на сравнительно раннее время (середина апреля), я не видел на Кизире следов ледохода. Обилие грунтовых вод, поступающих зимой в реку, частые шиверы и перекаты не позволяют ей покрываться толстым слоем льда. В среднем течении Кизир почти не замерзает, и ледохода, как принято понимать это слово, на нем не бывает. В первой половине апреля река вскрывается, и до 10 мая уровень воды в ней поднимается незначительно.

Остаток дня Павел Назарович провел в поисках тополей для будущих лодок, а я провозился с настилом под груз.

Старик разжег костер под толстой елью, устроил вешала для просушки одежды, расстелил хвою для постелей, повесил ружья, и на нашем биваке стало уютно. Потом Зудов натаскал еловых веток и долго делал заслон от воображаемого ветра.

За ужином Павел Назарович сказал:

- Давеча стайки птиц на юг потянули, думаю - не зря: снег будет...

Я посмотрел на небо. Над нами смутно мерцали звезды, туманной полоской светился Млечный Путь. Ночь была ясная, тихая, как море в полный штиль. Но из леса изредка доносился шелест посвежевших крон да подозрительный гул чего-то нарождающегося. Далеко выше стоянки прерывисто шумел Кизир.

- Что-то не видно, Павел Назарович, чтобы был снег.

- Может быть, и не будет, кто его знает. Мы ведь к тайге по старинке живем: больше приметами, - ответил он, продолжая затыкать дыры в заслоне.

Я развесил для просушки одежду, постелил поверх хвои плащ, подложил под голову котомку и, прикрыв один бок фуфайкой, лег. Но прежде, чем заснуть, еще раз посмотрел на небо. Все оставалось неизменным,

Ночью порывы ветра усилились. Меня разбудил холод. Павел Назарович пил чай. Костер бушевал, отбрасывая пламя вверх по реке. Густые хлопья снега сыпались под ель; они уже успели покрыть порядочным слоем землю.

Я присел к старику, он налил кружку горячего чаю и подал мне.

- Еще домашние, потчуйтесь, - сказал Павел Назарович, подвигая котомку с сухарями.

- Разве не устал, чего не спишь?

- Никак от колхозной жизни не оторвусь. С вечера вспоминались жеребцы, хотел идти поить, осмотрелся, кругом тайга, речка не та, не наша, вроде запамятовал, потом вспомнил. Привычка свое долбит. После уснуть не мог. Все думаю о Цеппелине - жеребце. Боюсь, заездят без меня, ох уж эта мне нынешняя детвора, истинный бог, сорванцы, давно они добираются до него. Когда бы ни пришел на конюшню, все возле Цеппелина. Дай да дай проехать... Долго ли испортить!.. - рассказывал о своей заботе Павел Назарович.

- Сам-то, наверное, тоже был сорванцом? Старик не ответил, только лукавым раздумьем затянулось лицо.

- В колхозе, наверное, есть кому присмотреть за жеребцом? - спросил я.

- Поручил старичку, соседу, и строго наказал, да разве от них, пострелов, уберегешь?!

Мы сидели до утра и, не торопясь, наслаждались чаем. Зима, видимо, решила наказать красавицу-весну, дерзнувшую ворваться в ее владения. Сознаюсь, мы об этом не жалели. Нам нужен был снег, вот почему и ветер, разгулявшийся по тайге, и стон старой ели не пугали нас.

В такую погоду неохотно покидаешь гостеприимный ночлег, но мы должны, были непременно вернуться к больному Днепровскому, и мы пошли, как только посветлело.

В лагере " обоз" был уже готов тронуться в третий рейс. Люди впряглись в нарты.

- Ты скажи Пугачеву да Лебедеву, пусть ночуют на озере. С грузом пойдут - переломают все да измучаются, - советовал мне Днепровский, когда нарты, вытянувшись черной лентой, исчезли в снежной мгле.

Левка и Черня долго смотрели вслед обозу, но за ним не пошли.

- Умные животные, - произнес наблюдавший за собаками Павел Назарович. - Знаю, хитрецы, почему не пошли за ребятами!

- Разве их не кормили нынче? - спросил я Днепровского.

- Только что на берлогу бегали, сало доедали на кишках.

- Какая же тут, Павел Назарович, хитрость? - удивился я.

- Да это все стариковские приметы, - буркнул он, - непогоду чуют, вот и ленятся...

НА РЕКЕ КИЗИРЕ

Памятник из нарт. Встречаем караван. Пугачев пристрелил Гнедка. Лебедев преодолевает порог. Самбуев взывает о помощи. Гибель Чалки. Левка и Черня на кровавом следу медведя. Лагерь на устье Таски. Эвенкийская легенда про страх.

Три дня гулял снежный буран. Стонала исхлестанная ветром тайга. Ломались и падали на землю мертвые великаны, все больше и больше переплетая сучьями проходы. Каким жалким казался лес после бури! Но 23 апреля ветер стих. Наступила переменная погода: то нас ласкало солнце, то вдруг откуда-то налетала туча и лагерь покрывался тонким слоем серебристого снега.

Все прошедшие дни мы перетаскивали на нартах груз от Можарского озера до реки Кизира. Проложенная лыжами дорога с каждым рейсом все больше и больше выбивалась, обнажая прятавшиеся под снегом завалы. Все тяжелее становилось тащить нарты. От лямок на плечах не сходили кровавые рубцы. Мы не делили сутки на день и ночь, старались не замечать усталости.

А весна все настойчивее вступала в свои права. Зачернели увалы, вокруг деревьев показались круги проталины, багровым ковром покрылись берега Кизира. В мертвой тайге приход весны особенно радовал нас. Не успеет растаять снег на полянах, а она уже хлопочет, рассевая скоровсхожие семена трав, рассаживает лютики, подснежники. Она будоражила ручьи, обмывала лес, заполняла его певчими птицами.

Все чаще высоко над нами пролетали стройные косяки журавлей. Их радостный крик то и дело нарушал тишину мертвого леса. На реке уже появились утки, изредка мы видели их торопливо пролетающими мимо нашего лагеря. Как хороши они в своих быстрых и сильных движениях! То вдруг, словно чего-то испугавшись, стрелою взлетают вверх, то беспричинно припадают к воде и, не теряя строя, несутся вперед. И хочется спросить:

- Не вы ли, быстрокрылые птицы, принесли нам весну?

Она уже пришла; об этом сегодня утром оповестили и гуси, появившиеся на реке.

Между тем товарищи закончили переброску груза с Можарского озера. Наконец-то можно было расстаться с нартами и надолго.

Мы вытащили их на высокий берег реки, из шести нарт сделали постамент, а сверху, стоя, укрепили трое самых старых нарт, честно прослуживших нам с первого похода на голец Козя. Все это сооружение заканчивалось длинным шестом с маленьким флагом.

На ближайшем пне Трофим Васильевич Пугачев сделал надпись:

На этих нартах мы прошли сквозь мертвый лес,

Саянская экспедиция

1938 г.

Старая ель, растущая на берегу и послужившая мне и Павлу Назаровичу неделю назад защитой от непогоды, теперь приютила всех нас под своей густой кроной. Палаток не ставили.

Рядом с елью грудами лежали тюки с продовольствием, снаряжением, инструментами и прочее экспедиционное имущество. Лагерь был временным. Нас задерживали лошади и лодки. Вчера Пугачев вывел лошадей с Можарского озера, а сегодня Бурмакин и Кудрявцев навстречу им от Кизира рубят просеку. Лошади должны прийти сегодня или, во всяком случае, не позже, чем завтра; Лебедев с товарищами занимаются поделкой лодок.

Павел Назарович и я посвятили день маршрутной съемке и обследованию территории, лежащей юго-западнее нашего лагеря до Семеновского озера. Мы пробирались через завалы, придерживаясь все время возвышенности, идущей в желательном для нас направлении.

Выпавший недавно снег с первым теплым днем растаял, совсем размяк, осел и зимний. Погибшая тайга предстала нашему взору во всем своем ужасном обнажении. Смотришь на нее, и кажется - после побоища лежат изуродованные великаны, а те, которые еще стоят, удерживаясь на полусгнивших корнях, пытаются изобразить собою былое величие, но, кроме печали, ничего они не оставляют у человека.

Там, где рос густой высокий пихтач, завал был непроходимым. Через три-пять дней упадут и остальные деревья, и это огромное лесное кладбище, в несколько тысяч квадратных километров, станет еще более недоступным для человека и зверя.

- Была тайга и не стало, без огня сгорела, - говорил Павел Назарович. - Чего только в ней не было, и ягод, и орехов, а зверя сколько?! Все пропало.

На смену погибшей тайге первыми пришли малинник да густые заросли вейника. Но на нашем пути нередко попадались и одинокие кедры. На сером фоне погибших пихтовых деревьев они ярко выделялись своей темной хвоей. Возможно, эти кедры призваны стать сеятелями, а их потомству придется выдержать тяжелую борьбу с малинником да вейником за свои исконные земли.

В погибшей тайге не осталось троп. Шли напрямик по завалам, то поднимаясь на сопки, чтобы сделать зарисовку местности, то пересекая распадки, залитые вешней водою.

Местами мы передвигались, не касаясь ногами земли, перепрыгивая с колоды на колоду, или, удерживая равновесие, карабкались по упавшим деревьям.

В шесть часов вечера мы вышли на тропу, ведущую от Кизира к Можарскому озеру, по которой должны были пройти лошади. Но их не было.

- Подождем, должны бы вот-вот подойти, - сказал Павел Назарович, усаживаясь на колодник и не торопясь закуривая.

Дымок от трубки окутывал его усталое лицо, исписанное мелкими морщинами. Он молча смотрел вдаль. Там, в полуовале долины Кизира вырисовывались гребни зубчатых гор, мрачные цирки, уже залитые синью вечерних сумерек. О чем тревожился старик, в раздумье сдвинув нависшие брови? Он лучше нас представлял путь, и у него, видимо, было основание тревожиться.

А лошадей все не было. На вершине Козя погасли последние отсветы вечерних лучей убежавшего за горизонт солнца. Объятая непробудным сном, спала погибшая тайга. Наше беспокойство росло. Мы решили пойти навстречу Пугачеву. Через полкилометра порубка, сделанная Бурмакиным и Кудрявцевым, свернула вправо и стала спускаться в ложок. С противоположной возвышенности тянулась выбитая лошадьми тропа, и там, где она обрывалась, дымился костер. Мы спустились в ложок. Нашего появления никто не заметил.

Над перегоревшим костром висел котелок с мясом. Чуть дымились концы дров. Рядом с костром были расставлены чашки, нарезан хлеб, лежали ложки и сумочка с солью. Люди собрались ужинать, но усталость победила голод, и все заснули.

Пугачев, склонив голову на седло, спал, держа в руках ложку, которой он мешал суп; другие разместились или полулежа или свернувшись в комок. В непосильной борьбе с лесными завалами люди измотали свои силы за последние дни и нуждались в продолжительном отдыхе.

Рядом с костром на поляне отдыхали лошади. Они до неузнаваемости были вымазаны грязью и имели такой измученный вид, точно их волоком тащили через завалы.

Я сложил головешки, раздул огонь и, добавив в котелок снега, разбудил всех.

- Как это я уснул? - протирая глаза и вскакивая, проговорил Трофим Васильевич. Он сильно осунулся и похудел.

Следом за Пугачевым стали подниматься и остальные. Их лица выражали крайнюю усталость, на одежде заплаты, пришитые неумелой рукой.

- Сегодня дорогой пристрелили Гнедка, - сказал Пугачев, не глядя на меня. - Если впереди по Кизиру такая же мертвая тайга, то ни за что нам не довести лошадей до сыролесья. Велик ли путь сюда от Можарского озера, а посмотрите, все покалечились!

Он подвел меня к Маркизе, так называли конюхи серую кобылицу за ее строптивый нрав и уродливую внешность.

У нее под брюхом вздулась шишка величиною со средний арбуз. Некоторые лошади стояли на трех ногах, и почти у всех были раны. Это от неумения ходить по завалам. Они впервые попали в такую тайгу и не смогли сразу приспособиться к новым условиям.

Когда мы закончили осмотр лошадей и расселись вокруг костра, Пугачев стал рассказывать:

- До Тагасука все было хорошо, а как перешли реку, ну и началась беда! Лошади непривычные, торопятся, лезут куда попало, то упадут, то напорются, а которые боятся прыгать через колодник - полезут в обход и завалятся. Одну вытащишь - другая засядет, и так весь день.

Гнедко прыгнул через завал, да неудачно, задние ноги поскользнулись, и он упал прямо на сук. Мы подбежали, помогли встать, а у него брюхо распорото, кишки вываливаются. Задних лошадей провели вперед, а я остался с Гнедком, седло снял, а он, поняв, что бросают его, так жалобно заржал... Пришлось застрелить.

После ужина люди снова уснули. Костер из пихтовых дров осыпал спящих искристым дождем. Я дежурил, и на моей обязанности было следить, чтобы у людей не загорелась одежда и не затухал огонь. Я сел за дневник. Проплывали тревожные мысли...

Впервые в эту темную безоблачную ночь мне безрадостным показался наш путь. Что же будет дальше, если лошадям без груза потребовалось три дня на преодоление двадцати километров от Можарского озера до Кизира? Выдержат ли люди такую нагрузку длительное время? Скорее бы пройти погибший лес. Я знаю, когда мы окажемся по ту сторону этого мертвого пространства, у нас будет отрезан путь к отступлению, не найдется сил повторить его в обратном направлении. И тогда, оказавшись изолированными, мы вынуждены будем идти только вперед по намеченному маршруту, независимо от того, что ждет нас там, в гуще гор, успех или горькое разочарование.

Утро было необычайно холодным. Мы торопились. Еще на горизонте не обозначился восток, а эхо уже разносило по тайге удары топоров и крик погонщиков.

Через три часа показалась знакомая полоска березняка, а за ним и вершины береговых елей. Когда подошли ближе, то увидели голубой кусочек реки и дым костра. Было восемь часов утра.

Повар Алексей Лазарев готовил завтрак.

Приятный запах от котлов будоражил аппетит.

Среди нас не хватало только Лебедева и его товарищей - они работали на " судоверфи".

- Ну уж нынче и суп! - говорил Алексей, зная, что мы голодны. -Гляньте-ка, жирный какой, а запах - удержу нет, с перчиком! - Он зачерпнул большую ложку бульона, поднес ко рту и тянул медленно, нарочито громко причмокивая.

- Души у тебя не стало, Алексей, выкипела она с супом, - сказал Курсивов.

- А была ли она у него? - спросил Арсений Кудрявцев, поглядывая на товарищей.

А Алексей с хитрой улыбкой еще зачерпнул ложкой бульон, поднес ко рту, да так и застыл.

- Смотрите! Смотрите!.. - крикнул он, указывая на реку. Мы вскочили.

Кирилл Лебедев, стоя на корме только что сделанной им лодки, забрасывал вперед шест и, наваливаясь на него всем своим крепко сложенным телом, так толкал лодку вперед, что она стрелою летела к противоположному берегу.

В позе Лебедева чувствовалось торжество мастера, а в движениях ловкость спортсмена. Он не допустил лодку до берега, круто повернул ее шестом и, не передохнув, пронесся мимо нас вниз по течению.

Все махали шапками, кричали, даже лошади подняли головы и насторожились. А Маркиза, не разобрав сослепу, в чем дело, заржала.

Отплыв метров триста, Кирилл так же круто повернул лодку и, держа ее прямо на нас, стал вкось пересекать Кизир. Лодка, несмотря на сильное течение, шла ходко. Шест то и дело вылетал из воды, чтобы прыгнуть вперед и подтолкнуть долбленку.

Наконец последний удар, и она с шумом врезалась в гальку. Лебедев бросил на берег шест и закурил. Мы подошли к нему.

- Хороша лодочка, а еще лучше кормовой, - поглаживая долбленку, похвалил Алексей.

Скоро по берегу Кизира пришли все товарищи, занятые поделкой лодок, и, усевшись в дружный круг, мы приступили к завтраку. Не было только Самбуева. Его назначили постоянным табунщиком, и он возился со своими израненными питомцами. Коней мы переправили на правый берег Кизира. Вместе с ними переехал и Самбуев.

Мне казалось, что после переброски груза с озера на Кизир мы приступим непосредственно к работе, и жизнь нашей небольшой экспедиции войдет в свое обычное русло. Но по мере того, как переброска подходила к концу, обнаруживались все новые и новые препятствия. Людям нужен был отдых, но на это у нас не было времени. Один день промедления, и река всколыхнется, весенним паводком затопит берега, закроет броды для лошадей - и экспедиция вынуждена будет отсиживаться в ожидании спада воды.

Павел Назарович советовал: пока нет паводка - немедленно перебираться за второй порог. Он расположен на третьем километре выше по Кизиру. Позже по большой воде на лодках не пройти. А без лодок на одних лошадях нам всего груза не поднять. Старик советовал лагерем стать на устье реки Таски - там лучше корм для лошадей и оттуда легче организовать подход на голец Чебулак. Для переброски на Таску нам потребуется четыре дня. Это значит работать первого и второго мая.

- Хорошо бы, хлопцы, к празднику перебраться, - говорил Пугачев, пряча под нависшими усами хитрую улыбку, - и успели бы, да вот лебедевская бригада тянет безбожно с поделкой лодок, им ни за что не кончить до первого.

Лебедев строго взглянул на него.

- Ты, Трофим Васильевич, не подначивай, ради первого мая поднатужимся и к вечеру все три " корабля" будут тут на причале, ей-ей, будут! Как, ребята? - обратился он к товарищам.

- За нами дело не станет, - ответил за всех Курсинов, сушивший у костра махорку.

- Ну и старика не забывайте, тоже подмогу. Такая артель, неужто за два дня не переберемся на Таску? Не может быть! - поддержал всех Павел Назарович.

Так и решили: если за два дня - 29 и 30 апреля - успеем перебазироваться на устье Таски, то майские праздники будем отдыхать.

После полудня я пошел посмотреть нашу " верфь". К спуску на воду подготавливались два последних " корабля".

Деревья для лодок выбирал Павел Назарович. Человек он в этом деле опытный, ему хорошо известны секреты тополя. Толщину старик измерял обхватом рук, а пустоту выстукивал обушком маленького топора. Он взглядом определял прямолинейность ствола и высматривал на нем подозрительные сучочки.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒