Книга вторая 3 страница

Джорджтаун был поделен на секторы в соответствии с расой жителей. Естественно, британцы заняли лучший. Поэтому в районе порта главным было здание форта Корнуолис и армейские бараки. Здания Ост‑ Индской компании, фирм «Хаттон и сыновья» и «Эмпайр‑ трейдинг», Чартерного банка и Гонконгского и Шанхайского банков – все располагались в непосредственной близости от Бич‑ стрит.

Дальше город делился на китайские, индийские и малайские кварталы. У каждого имелись особенности, свои храмы, объединения семейно‑ родовых общин, гильдии и мечети. Узкие улицы, сплошь с английскими названиями, за редким исключением, по обеим сторонам окаймляли магазины. На первых этажах продавали товары из Китая, Индии, Англии и с островов Малаккского архипелага. Торговцы с семьями жили там всю жизнь; считалось в порядке вещей, когда в одном доме уживалось три поколения; и когда мы с Эндо‑ саном шли по Кэмпбелл‑ роуд, до нас доносились детский плач, перебранки стариков со слугами и даже эрху[24], из которой игрок извлекал скорбные звуки.

И еще там были запахи, бесконечные запахи, оставшиеся неизменными до наших дней: ароматы сохнущих на солнце пряностей, румянящихся на жаровнях сладостей, бурлящего в котлах карри, нанизанной на бечевку соленой вяленой рыбы, мускатного ореха, маринованных креветок – все эти запахи кружились в воздухе и смешивались с ароматом моря, сплавляясь в остропряную смесь, которая, проникнув в нас, прочно поселилась в памяти наших душ.

Я показал Эндо‑ сану Армянскую улицу, где жили и занимались ремеслами эмигранты из Армении.

– Вот в честь чего меня назвали. Арминий – мое второе имя, но я им никогда не пользовался. Его выбрала моя мать. В честь некоторых называют улицы, а со мной все наоборот.

Он рассмеялся.

Горожане провожали нас пристальными взглядами. Даже в западном костюме Эндо‑ сан выглядел чужаком из‑ за черт лица, чересчур тонких и аристократических для китайца. Он шел медленно, держа спину прямо, и внимательно осматривал киоски вокруг и лоточников с товаром.

Эндо‑ сан удивил меня: привел в маленькое японское поселение прямо на границе с китайским кварталом на Цзипун‑ кай, Японской улице. Это был оживленный район с магазинами фотоаппаратов, ресторанами, барами и разнообразными продуктовыми лавками. На мой взгляд, Цзипун‑ кай и китайский квартал мало чем отличались: даже вывески выглядели одинаково, хотя я в этом не разбирался, потому что не читал по‑ китайски. Но улицы здесь были очень чистыми. И прохожие Эндо‑ сану кланялись.

– Мы пришли, – Эндо‑ сан указал на вывеску. – Ресторан госпожи Судзуки.

Внутри мне понравилось: низкие деревянные столики, ширмы‑ сёдзи и пейзажи в рамках. Госпожа Судзуки, стройная женщина с узкими глазами и залакированной прической, поздоровалась с нами у входа. По пути к столику Эндо‑ сан кивнул нескольким завсегдатаям.

– Никогда не думал, что на Пенанге столько японцев, – заметил я, пока молодая японка накрывала наш стол.

Я внимательно наблюдал за быстрыми уверенными движениями девушки. Она была намного ниже меня ростом, с выбеленным лицом и губами, алевшими точно рассчитанным взрывом красного цвета.

– Они живут здесь уже много лет. Прельстились местными богатствами.

Эндо‑ сан сделал заказ за меня, и голос повторявшей его слова официантки прозвучал звонко, как музыка ветра[25]. Еду принесли быстро. Большинство блюд было холодным или сырым, что привело меня в замешательство. На вкус они оказались довольно пресными. Я привык к острой пенангской еде, которая выжимала из меня пот, как из мокрой губки. Я сказал об этом, и мой спутник улыбнулся.

– Там, где я вырос, карри и пряности не в ходу. Чай тебе нравится?

Я сделал глоток. Вкус был горький и меланхоличный, и это меня удивило: разве может напиток передать аромат чувств?

– Этого я тоже не понимаю, – ответил он, когда я поделился с ним своим наблюдением. – «Благоухание одинокого дерева». Его выращивают на холмах недалеко от моего дома.

– Что вы делаете в этой части света?

Мне было интересно. Эндо‑ сан никогда особо о себе не рассказывал. Заглянув в атлас в библиотеке, я пришел к выводу, что острова, составлявшие Японию, вместе походили на опрокинутого морского конька, плывущего против океанских течений.

Эндо‑ сан посмотрел вдаль и сжал лежавшие на столе руки в замок.

– Я вырос на берегу моря в красивом месте, откуда виден остров Миядзима. Видишь, на картине из моря выступает большая постройка? – Он указал на стену за моей спиной.

Я повернулся посмотреть и кивнул.

– Она называется тории, это ворота в синтоистский храм. В Японии они – знаменитая святыня. В нашей деревне есть похожие, но, должен признать, не такие впечатляющие. Каждое утро солнце присаживается на них, и тории вспыхивают красно‑ золотым светом, словно боги только что выковали их в своем горне и опустили в море, чтобы остудить.

Скупые линии и легкие изгибы массивных ворот напоминали мне японский иероглиф, словно слова благоговения обрели физическую форму и молитва стала осязаемой.

Эндо‑ сан рассказал, что родился в самурайской семье, ветви знатной династии, потерявшей былое могущество. Торговцы ослабили власть и влияние, когда‑ то принадлежавшие аристократии и военным, и когда в вотчинах последних случались неурожаи риса, их семьи часто занимали у купцов огромные суммы. Отец Эндо‑ сана не угодил императору и уехал из Токио, чтобы заняться коммерцией, продавать рис и лак американцам и китайцам.

– Ваш отец работал у императора Японии? – Я был впечатлен сказанным.

– Многие аристократы у него работают. Это не так важно, как тебе кажется. Мой отец был одним из чиновников, отвечавших за придворный протокол. Он объяснял западным дипломатам, как обращаться к императору, какой костюм надевать на аудиенцию, какие подарки уместно дарить.

– А чем он разозлил императора?

– Императора окружала клика высокопоставленных военных советников, которые хотели расширить нашу территорию, захватив Китай. Мой отец считал, что это было бы серьезной ошибкой. К сожалению, он не смог удержать свое мнение при себе.

Его отец позаботился о том, чтобы дети не забыли семейное наследие, и Эндо‑ сан провел детство, обучаясь навыкам самурая: рукопашному бою, стрельбе из лука, верховой езде, владению мечом, составлению букетов и каллиграфии. Кроме того, отец обучил его коммерции, объединив принципы военного искусства с принципами купли‑ продажи.

– Отец повторял нам, что торговля – это война. – Эндо‑ сан сделал глоток чая.

Он родился в тысяча восемьсот девяностом году, в один из самых бурных периодов в японской истории. Тогда Япония выходила из сакоку, добровольной изоляции под властью сёгуната Токугава, продлившейся двести лет.

– Политика сакоку, «страна на цепи», означала, что Япония закрыла двери для иностранцев. Жители не могли покидать страну. Некоторые пытались; пойманных приговаривали к смерти. Уехавшие больше никогда не могли вернуться. За выполнением этих законов, введенных сёгуном Токугавой Иэясу, строго следили.

Эндо‑ сан объяснил, что сёгун был верховным военным правителем, имевшим больше власти, чем император, которому отводилась роль статиста.

– Благодаря суровым законам сёгуна период самоизоляции стал золотым веком искусств: поэзии хайку, театров кабуки и но. Но к девятнадцатому веку силу Японии подорвали голод и нищета. Мы были ослаблены и отсталы, а весь мир ушел вперед. Когда к нашим берегам приплыли американцы, мы были вынуждены уступить их требованиям и открыть страну[26].

Я согласно кивнул. По всей Азии было то же самое. Я сам был плодом похожей истории.

– Политика самоизоляции ослабила нас. Пока западные страны завоевывали и колонизировали, Япония стояла в стороне: она желала участвовать в мировых событиях, но была искалечена прошлым затворничеством и недостатком опыта и технических знаний. Мы отправляли самые одаренные умы на обучение в Европу, и успех западных стран вдохновил наши собственные военные амбиции, – медленно покачал головой мой собеседник.

– Именно пришествие гайдзинов, «людей извне», сделало торговлю такой прибыльной. Ко времени моего детства мы потеряли голову от всего западного. Меня учили играть произведения великих европейских композиторов, я изучал европейскую и американскую историю и брал уроки английского чтения, письма и речи. Вот почему я могу сегодня говорить с тобой, в японском ресторане, в Малайе, за тысячи миль от наших с тобой отечеств, разве нет?

– Мой дом здесь, Англия никогда им не была. Она для меня такая же заграница, как… как Япония.

Между нами повисло уютное молчание: мы обдумывали слова друг друга. Неужели прошло только два месяца с тех пор, как незнакомец пришел одолжить у меня лодку? Сегодня я обедал с ним, слушал его рассказ. Мне казалось, что я сплю, плыву во сне в фантастическом бассейне с тягучей водой.

Мы съели сырую рыбу с рисом, завернутую в сушеные водоросли. Когда шофер привез нас обратно в Истану, был уже поздний вечер. По пути к лестнице на берег Эндо‑ сан произнес:

– Мне бы хотелось получше узнать Пенанг. Покажешь мне его?

– Да.

Его просьба мне польстила.

Так я стал его гидом по острову. Сначала ему хотелось увидеть храмы, и я тут же понял, куда его отвести.

Эндо‑ сан проявил интерес к Храму лазурного облака, где обитали сотни гремучих змей; свернувшись вокруг подставок для благовоний и карнизов с балками под крышей, змеи вдыхали дым благовоний, воскуряемых прихожанами.

Он купил у монаха упаковку благовоний и, прошептав молитву, поставил палочки в большую бронзовую урну. На столах стояли блюда с яйцами – подношения змеям. Я несколько растерялся. Религия никогда не занимала в моей жизни большого места. Мать когда‑ то была буддисткой, но мы всей семьей посещали еженедельную службу в церкви Святого Георгия. Этот храм с его замысловатыми надписями и большими деревянными панно на стенах – лак на них потрескался и поблек – казался мне странным. Когда я проходил мимо, многочисленные боги и богини, сидевшие в алтарях, провожали меня пристальными взглядами из‑ под прикрытых век.

Прозвонил колокол, и сквозь дым донеслось монотонное пение монахов. Кобра раскрутила обвитые вокруг колонны кольца и заскользила по неровным плиткам пола, раскачиваясь в такт гулу. Ее высунутый язык пробовал воздух на вкус, чешуя сияла, как тысячи заблудших душ. Проходивший мимо монах поднял змею и повесил на спинку стула. Он попросил ее потрогать. Я погладил сухую прохладную кожу. Так же как и змей, меня постепенно одурманивал дым с монотонным напевом, вибрациями отдававшийся в теле, пока не вяз в крови или не натыкался на кость.

– Прорицательница, – Эндо‑ сан указал на толстую старуху, прохлаждавшуюся под взмахами ротангового веера. – Давай посмотрим, что она нам нагадает.

Я сел перед старухой, и она принялась изучать мою руку. На ощупь кожа у нее была такой же, как у кобры. Женщина разглядывала мое лицо с таким выражением, словно изо всех сил пыталась вспомнить, где видела раньше.

– Ты уже бывал здесь?

Я покачал головой.

Она погладила линии у меня на ладони и спросила число и точное время моего рождения. Говорила она на хок‑ кьеньском диалекте.

– Ты родился с даром дождя. Твоя жизнь будет полна благополучия и успеха. Но она приготовила тебе великие испытания. Помни: дождь приводит к паводку.

Ее бессмысленное заявление заставило меня отдернуть руки, но она не обиделась. Она посмотрела на Эндо‑ сана, и ее взгляд затянуло поволокой, словно она пыталась вспомнить какого‑ то давнего знакомого. Она вновь пристально посмотрела на меня и произнесла:

– У вас с твоим другом есть общее прошлое, в другую эпоху. И вам предстоит путешествие, еще более великое. После этой жизни.

Я озадаченно перевел ее слова Эндо‑ сану, который знал на местном диалекте всего несколько фраз. Он тут же погрустнел и тихо сказал:

– Значит, слова никогда не меняются, где бы то ни было.

Я ждал, что он объяснит, что имел в виду, но он задумчиво молчал.

– Что написано на ладони моего друга? – спросил я предсказательницу.

Она скрестила руки на груди и отказалась прикасаться к Эндо‑ сану.

– Он цзипунакуй – японское привидение. Им я предсказаний не делаю. Берегись его.

Меня смутило то, как она отвергла Эндо‑ сана, и я решил смягчить ее грубость прежде, чем передать ему ее слова.

– Она плохо себя чувствует, говорит, что сегодня гадать больше не будет.

Но он заметил в моем лице смятение и, покачав головой, тронул меня за руку, чтобы показать, что он все понял.

Я расплатился, мы оставили позади гулкий рокот храма и его сумеречное, вневременное пространство и вышли на солнце, под которым наши тела постепенно обрели упругость и вернули себе безмятежность. Казалось, что снаружи все движется быстрее, даже тени.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что слова никогда не меняются? – спросил я, когда Эндо‑ сан покупал мне стакан холодного кокосового молока у лоточника на обочине.

– Я повидал много прорицательниц, всех, какие есть. Некоторые гадали мне по лицу, некоторые – по ладоням. Другие входили в транс и просили совета у духов. И всегда говорили одно и то же, – ответил он, направляясь обратно, туда, где нас ждал шофер.

– А что они говорили? – догнал я его.

Он остановился и посмотрел на меня. У меня не было выбора, кроме как посмотреть на него в упор.

– Они говорили, что мы с тобой встретились столетия назад. И что в будущем встретимся снова.

Его слова, как и странные заявления прорицательницы, были совершенно недоступны моему пониманию, о чем я ему и сообщил.

– Ты – последователь Христа. Вряд ли ты знаешь о Колесе бытия, в которое верят буддисты.

Я покачал головой. Видя мое невежество, он продолжил:

– Что происходит после смерти?

Ответить на это было проще простого.

– Ты отправляешься на небеса, если жил праведно.

– Но что было с тобой до твоей жизни? Где ты был?

Простой вопрос заставил меня замедлить шаг и остановиться. Это точно не мог быть рай. Если так, в чем смысл покидать его, чтобы потом вернуться обратно? В конце концов я сдался:

– Не знаю.

– У тебя была другая жизнь. После ее окончания ты был рожден в этой. И так будет продолжаться снова и снова, до тех пор пока ты не исправишь все свои недостатки, все ошибки.

– И что будет потом?

– Возможно, через тысячу жизней ты достигнешь нирваны.

– А где это?

– Не «где», а «что». Это состояние просветления. Свободное от боли, страданий и желаний, свободное от времени.

– Как рай.

Он повернулся, чтобы посмотреть мне в лицо, и вздернул бровь.

– Возможно.

– Получается, у христиан путь короче. Нам достаточно умереть один раз.

Он рассмеялся:

– Ну, это точно!

Я больше не думал о словах прорицательницы. Объяснения Эндо‑ сана никак мне не помогли, и я выбросил их из головы. Тренировки усложнились. Помимо рукопашного боя, Эндо‑ сан заставил меня упражняться с деревянным посохом. Это оружие было таким длинным, что, если поставить его на землю, доставало мне до плеч; сам он владел им мастерски. Казалось, в его руках твердое дерево обретает упругую гибкость.

– Как только ты освоишь основные движения посохом, будешь учиться владеть мечом. В некоторых случаях посох даже смертоноснее меча. Меч заточен только с одной стороны, а у посоха, дзё, есть два конца, чтобы наносить удары. И весь дзё – одно сплошное лезвие.

Он сделал замах, проворно перебирая руками по древку вверх и вниз.

– Здесь действует все тот же принцип айки‑ дзюцу: не давать силе отпор. Ты уклоняешься, отступаешь в сторону, чтобы избежать удара, перенаправляешь его силу и лишаешь противника равновесия. То же самое – с кэн, мечом.

Он продолжал серьезным голосом:

– Этот принцип применим и в повседневной жизни. Никогда не отвечай открыто на чей‑ нибудь гнев. Уклонись, отвлеки внимание, даже согласись. Выведи разум противника из равновесия, и ты сможешь отвести его, куда захочешь.

Дзё вылетел из‑ под руки Эндо‑ сана, и я ловко отступил в сторону. Удар атэми под ребра – и мне удалось покачнуть учителя. Объединив следующее движение с инерцией удара, я швырнул его на землю, тут же разоружив. Он с достоинством приземлился, выполнив укэми – кувырок вперед, – и вскочил на ноги. Обернувшись, он увидел, что я целюсь концом дзё в самое уязвимое место его шеи.

Мы стояли лицом друг к другу, едва ощущая дыхание. Слышны были только мягкий шепот волн и шуршание листьев.

* * *

С той секунды мы сражались в полную силу. Он все еще сдерживался, но совсем немного. Что до меня, то я выкладывался как мог, получая в ответ удары и пинки с синяками. На счастье, семьи не было дома, и они не видели, как я ковыляю с пляжа, растирая ушибы и смазывая синяки камфарным бальзамом. Эндо‑ сан предупреждал меня, что не бывает боя без пострадавших и что к этому надо быть готовым. Но речь шла о том, чтобы по возможности избегать подобных страданий.

Самостоятельно я тоже тренировался, стараясь выработать привычку просыпаться раньше обычного. Задолго до того, как бег исключительно ради оздоровления вошел в моду, я уже ей следовал, пробегал по берегу до десяти миль в день. С меня сошел весь жир, какой можно, сменившись странным сочетанием тренированности бегуна и мышечного каркаса айку‑ дзюцу‑ ка[27]. Кроме того, я отрабатывал технику владения мечом – выполнял по нескольку сотен ударов в день, увеличивая скорость до тех пор, пока летящий вниз клинок не становился невидимым. Все эти упражнения вызывали у меня зверский аппетит, но Ацзинь, наша кухарка, начала жаловаться, что на ее прекрасной стряпне я худею.

Это были основы режима, который я соблюдал до старости, – именно такой режим после войны сделал меня одним из самых уважаемых учителей в мире. Передышка выпадала мне только тогда, когда Эндо‑ сану приходилось заниматься служебными делами. Что это были за дела, я никогда не спрашивал. Это было бы невежливо.

Глава 5

Самый благодарный способ увидеть место, где живешь, – показать его другу. Я уже давно воспринимал красоту острова Пенанг как само собой разумеющееся, и только став гидом Эндо‑ сана, снова научился любить дом со страстью, которая меня удивляла и радовала.

После встречи с прорицательницей в Храме змей всякий раз, отправляясь в поход по улицам Джорджтауна, я прилагал все усилия, чтобы, исследуя улицы города, нам не пришлось наткнуться на какой‑ нибудь храм. Мест для показа было предостаточно, а для того чтобы произвести на Эндо‑ сана впечатление местной байкой или малоизвестным фактом, я расспрашивал прислугу в Истане и читал книги из отцовской библиотеки, стараясь разузнать про свой дом побольше.

Однажды вечером мы остановились у церкви Святого Георгия, привлеченные пением хора. Мы вошли внутрь и сели на заднюю скамью. Я шепотом сообщил, что в детстве пел в этом хоре.

Он жестом велел мне замолчать и закрыл глаза, отдавшись окружавшим нас голосам, и мне осталось лишь сидеть и слушать традиционные английские гимны – музыку моего детства. Я перестал петь, когда у меня сломался голос, четыре года назад, но привычные мелодии и порядок службы успокаивали.

После, когда мы гуляли по церковному двору, Эндо‑ сан заметил:

– Очень воодущевляющая подборка.

– Возможно, теперь вы начнете понимать, почему англичане считают, что обязаны колонизировать полмира.

Он видел, что я был серьезен только наполовину.

– О чем были те две последние строчки? В них вроде бы говорилось про меч.

Я хорошо помнил куплеты, которые так часто пел: «Мой дух в борьбе, несокрушим, / Незримый меч всегда со мной…»[28]

Эндо‑ сан кивнул и повторил за мной.

– Не могу согласиться. Меч должен всегда оставаться крайним вариантом.

– Это же просто песня.

– Но песня, как ты сам сказал, достаточно могущественная, чтобы повести за собой целый народ.

– Мы же тренируемся на мечах.

– И чему я тебя учу?

– Сражаться.

– Нет. Это последнее, чему я тебя учу. Я хочу показать тебе, как не сражаться. Ты никогда, никогда не должен применять то, чему научился, если твоей жизни не угрожает опасность. И даже тогда лучше избежать схватки, если это возможно.

Он заставил меня пообещать, что я навсегда это запомню.

Следующие несколько дней лил сильный дождь, и я не мог показывать город. Но когда небо прояснилось, я повел учителя бродить по причалу и складам в портовой части города. Мы дошли до самого конца деревянного мола и остановились, разглядывая материковую часть Малайи.

– Что это там? – Он указал на группу зданий на берегу Баттерворта, где в сухом докe стояли два корабля, поднятые высоко над водой, со ржавыми корпусами, словно натертыми галангалом[29].

– Вторая по величине верфь в стране после Сингапура[30]. Военные суда тоже там ремонтируют.

Некоторое время Эндо‑ сан рассматривал верфь. Потом повернулся и бросил взгляд на цепь холмов у нас за спиной.

– Я все собирался тебя спросить, как называется вон та гора, с домами наверху.

Мне не нужно было поворачиваться, чтобы понять, о чем он спрашивал.

– Гора Пенанг. Самая высокая точка острова. Здания – это резиденция резидент‑ советника и летние домики.

– Отведешь меня туда?

– Я как раз собирался.

В конце недели мы отправились на Пенанг. Вышли на рассвете. Шофер Эндо‑ сана высадил нас у подножия горы, в двух минутах езды от Джорджтауна, рядом с ботаническим садом, и десять минут мы шли по лесу. Ночью прошел дождь, и тропинка была скользкой, опавшие листья под ботинками превращались в мульчу. Ветки, которые мы отводили, чтобы пройти, поливали нас влагой.

– Они где‑ то здесь. – Я уперся тростью в землю, чтобы сохранить равновесие на глинистом склоне.

– Никогда про них не слышал.

– Это потому, что вы никогда не путешествовали с местными жителями.

Я поскользнулся, и рука Эндо‑ сана удержала меня, не дав упасть.

– Осторожно!

– Вот они. Лунные ворота.

Когда‑ то ворота были цвета слоновой кости, как полная луна в ясную ночь. Теперь же стена с круглым отверстием покрылась мхом и наростами грибов. Везде налип птичий помет, размазанный дождями и высушенный жарой. Они одиноко стояли на границе джунглей – квадратный кусок стены, сложенной из оштукатуренного и побеленного кирпича с тремя ступеньками перед круглым проходом в центре.

Мы прошли сквозь него и приступили к восхождению.

– Какой она высоты?

– Чуть больше двух тысяч футов. До вершины часа три. Никакого сравнения с самой высокой горой в мире.

Мы могли бы воспользоваться фуникулером, который ходил с двадцать третьего года, но Эндо‑ сан отказался. Сказал, что хочет почувствовать подъем. На фуникулере мы собирались спуститься вниз.

Не прошло и часа, как я весь взмок. Сумка потяжелела, и, несмотря на ежедневные тренировки, у меня сперло дыхание.

– Давай, не останавливайся!

Эндо‑ сан хлестнул меня тростью по голым икрам. Он вышел вперед и стал задавать темп. По тропинке, заливая ботинки, струилась вниз дождевая вода. Руки были в грязи от мокрых веток и земли, от которой я постоянно отталкивался, чтобы встать на ноги. Из земли лезли корни толщиной с запястье, затрудняя подъем.

Мы сделали привал в деревянной чайной хижине на полпути, где поздоровались с другими ранними путниками.

– Посмотри: они явно устали меньше тебя. А некоторые уже совсем не молоды.

– Это те, кто поднимается на гору каждое утро. Уверен, они просто привыкли.

Мои слова прозвучали так, словно я оправдывался.

Эндо‑ сан достал фотоаппарат и сфотографировал меня; я сидел на деревянной скамье и держал чашку чая, из которой поднимался пар. Вокруг чирикали и прыгали по жердочкам в предчувствии рассвета птицы в бамбуковых клетках, принесенные путниками.

– Пойдем, ты уже отдохнул.

Мы продолжили восхождение. Над навесом из листьев взошло солнце и согрело воздух. Над землей закрутились струйки пара, словно кто‑ то зажег благовонные палочки и натыкал их в пропитанную водой почву. Обезьяны с уханьем перелетали с ветки на ветку, обдавая нас душем из тяжелых капель воды и мокрых сучков. Иногда нам удавалось их разглядеть – большие коричневые мохнатые создания проворно исчезали в гуще деревьев, и только дрожь листвы выдавала их былое присутствие.

Мы достигли вершины к полудню, пройдя по тропинке за отелем «Бельвью». На высоте воздух был прохладным, в клубах тумана гулял ветер. Мы купили у лоточника сок сахарного тростника с мякотью и выпили его залпом, словно боясь, что сок вдруг исчезнет. Миновав отель, мы вышли на узкую дорогу. Легковых машин наверху не было, нам встретились только велосипеды и несколько армейских грузовиков.

– На горе всегда полно «анг‑ мо».

Он вопросительно посмотрел на меня.

– «Рыжеволосых». – Этот эпитет использовали для описания европейцев, многие из которых спасались на горе от пика джорджтаунской жары.

Эндо‑ сан рассмеялся.

У каменного фонтана, установленного в кольце цветущих растений, мы свернули налево и вошли в ворота Истана‑ Кечил, Малого дворца. Я достал ключ и отпер дверь. Внутри никого не было. Отец приезжал сюда охотиться на вальдшнепа, сибирскую птицу, прилетавшую на зимовку, и никогда не сдавал дом посторонним, даже когда никто из членов семьи им не пользовался. С нашего последнего приезда прошло уже много времени.

В доме было затхло и холодно, его единственным обитателем была тишина. Мы открыли окна и двери и вышли в сад, где пышно цвели бугенвиллеи и гибискусы, покачиваясь на ветру.

Эндо‑ сан влез на низкую стену из гранитных блоков, окружавшую наши владения (она стояла там, чтобы никто не упал в начинавшееся за участком ущелье). День оказался ясным, и весь Джорджтаун был как на ладони. Можно было рассмотреть даже горы Кедаха за проливом. Расстояние раскрасило их в оттенки синего, а сверху навис слой облаков. Вокруг гор лежали равнины, разрезанные на квадраты‑ заплатки рисовых полей. Морская гладь пестрела белыми стежками: паромы перевозили груз на материк; пароходы направлялись в Куала‑ Лумпур, Сингапур, Индию и весь остальной мир; военные суда несли дозор, защищая нас от пиратов с Суматры и из Зондского пролива.

Он установил штатив и принялся фотографировать: восток, запад, все стороны света, переводя камеру с такой точностью, будто заранее сделал разметку. Фотоаппарат щелкал и щелкал, словно ящерица в брачный сезон.

Я вспомнил снимки у него дома, и мне стало любопытно, почему на них никогда не было самого фотографа. Может быть, потому, что он всегда путешествовал в одиночку?

– Давайте я вас сфотографирую, чтобы вы тоже были на снимках.

Он отказался.

– Мое лицо их только испортит.

По опыту я знал, что ночью на горе Пенанг будет холодно, поэтому мы подготовились заранее. Ужинать мы отправились в отель «Бельвью», надев черные смокинги. Метрдотель устроил нас на веранде, откуда открывался вид вниз на городские огни, растекавшиеся в глубь острова фосфоресцирующим приливом от самой кромки моря у набережной Вельд Ки. Само море, со всех сторон окружавшее Пенанг, рассмотреть в темноте было невозможно, только точки света указывали на проплывавшие мимо суда.

В голосе Эндо‑ сана звучала благодарность:

– Спасибо, что привел меня сюда. Вид стоит восхождения, верно?

– Да, Эндо‑ сан. – Я почему‑ то знал, что этот вечер запомнится мне на всю жизнь.

Прищурившись, он посмотрел на увитые лозами шпалеры над головой. Среди зелени что‑ то пошевеливалось.

– Мне кажется или там змеи?

– Гремучие змеи, да. Один из предметов гордости отеля. Бояться нечего, не было ни одного случая, чтобы они здесь кого‑ нибудь укусили. Они едва заметны, настолько хорошо маскируются.

– Но ты знаешь, что они поджидают над головой и в любой момент могут упасть.

– Я не обращаю на них внимания, как и все остальные.

– Великая человеческая способность закрывать глаза.

– Она упрощает жизнь.

Официант поставил на стол горелку с котелком. На большом блюде лежали яйца, листья салата, курятина, шарики рыбного фарша и лапша. Когда котелок закипел, мы принялись кидать в него содержимое блюда.

– Как это называется? Похоже на сябу‑ сябу[31].

– Стимбот. Как раз для сегодняшнего вечера.

– Когда твоя семья возвращается из Лондона? – спросил Эндо‑ сан, когда я положил себе на тарелку сварившееся яйцо.

– В конце года. – Яйцо обожгло мне язык.

– Расскажи о них.

Я задумался. Семью всегда воспринимаешь как само собой разумеющееся, и я никогда не задумывался над тем, как представлять ее другим. Глотнув чая, чтобы остудить язык, я приступил к рассказу:

– Отцу сорок девять лет. У него седые, почти белые, волосы, но многие женщины считают его очень привлекательным. Он поддерживает форму плаванием и парусным спортом. Он очень много работает. Раньше он уделял нам больше времени, но с тех пор, как умерла моя мать… Так говорит Изабель. Я тогда был слишком мал… – Я пожал плечами, не зная, как объяснить отцовское отстранение от детей после смерти матери.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒