КОММЕНТАРИИ 5 страница

Более решительного неприятия мистера Мартина с его скучною прозой и желать было нельзя.

— Прелесть что за строки! — продолжала Гарриет. — В особенности две последние… Но как вернуть ему листок, сказать, что я нашла разгадку?.. Ах, мисс Вудхаус, как нам теперь быть? — Предоставьте это мне: Вам делать ничего не надо. Нынче же вечером, я полагаю, он будет здесь, и я верну ему шараду — мы обменяемся незначащими фразами, а вы будете ни при чем. Пускай ваш томный взгляд вспыхнет для него во благовременье.

— Ах, какая жалость, мисс Вудхаус, что эту прекрасную шараду нельзя переписать в мой альбом! Там ни одна не сравнится с нею.

— А что вам мешает? Опустите две последние строки и переписывайте на здоровье.

— Да, но эти две строки…

— Самые лучшие. Согласна — чтобы наслаждаться ими наедине. Вот вы наедине и наслаждайтесь ими. Они не станут хуже оттого, что их отделили от целого. Двустишие не распадется, и смысл его не изменится. Вы только уберите его, и исчезнет всякий намек на то, кому посвящаются стихи, — останется изящная и галантная шарада, способная украсить собою любое собрание. Уверяю вас, небрежение к его шараде понравится ему не более, чем небрежение к его чувствам. Влюбленного поэта, если уж поощрять, то непременно и как влюбленного, и как поэта, не иначе. Дайте альбом, я запишу ее сама, и уж тогда никто не усмотрит в ней ни малейшей связи с вами.

Гарриет повиновалась, хотя в ее сознании части шарады оставались неразделимы и ей не верилось до конца, что не объяснение в любви записывает в альбом ее подруга. Слишком сокровенными казались ей эти строки, чтобы предавать их гласности.

— Я этот альбом теперь из рук не выпущу, — сказала она.

— Очень хорошо, — возразила Эмма, — вполне естественное побуждение, и чем долее оно не покинет вас, тем мне будет приятней. Однако сюда идет мой батюшка, и вы не станете противиться тому, чтобы я прочла ему шараду. Она доставит ему такое удовольствие! Он обожает подобные вещи, в особенности когда в них сказано что‑ нибудь лестное о женщинах. Его нежнейшая душа исполнена самой рыцарской галантности! Позвольте же прочитать ее ему.

Лицо Гарриет изобразило серьезность.

— Гарриет, голубушка, негоже так носиться с этой шарадой… Вы рискуете, в нарушение всех приличий, выдать свои чувства, ежели обнаружите чрезмерную понятливость и готовность и покажете, что придаете шараде большее, чем следует, значение — что вы вообще придаете ей значение. Пусть столь скромная дань восхищения не обезоруживает вас. Если бы он желал строгой тайны, то не оставил бы листок, покамест рядом была я, но ведь он и подвинул его скорее не к вам, а ко мне. Не будемте же впадать в излишнюю торжественность по этому поводу. Он обнадежен довольно, и незачем томиться и вздыхать над этой шарадою, дабы подвигнуть его на дальнейшие шаги.

— О да! Меньше всего я хотела бы выставить себя из‑ за нее в нелепом свете. Поступайте, как считаете нужным.

Вошел мистер Вудхаус и вскоре вновь навел разговор на этот предмет, осведомясь, как обычно:

— Ну, мои милочки, как идут дела с альбомом? Есть ли что‑ нибудь новенькое?

— Да, папа, у нас есть, что почитать вам, кое‑ что свеженькое. Сегодня утром на столе был найден листок бумаги — оброненный, надобно полагать, некой феей, — а на нем премилая шарада, которую мы только что записали в альбом.

И Эмма прочла ему шараду так, как он любил: медленно, внятно, два или три раза подряд, объясняя по ходу чтения, что означает каждая часть, и мистер Вудхаус остался очень доволен; в особенности, как она и предвидела, приятно пораженный галантными словами в адрес дамы.

— Да, очень уместно сказано, очень кстати. И справедливо. «В блеске томных глаз». Шарада так хороша, душенька, что я без труда угадаю, какая фея принесла ее… Никто не мог бы написать так красиво, кроме тебя, Эмма.

Эмма только кивнула головою и усмехнулась. После минутного раздумья он с нежным вздохом прибавил:

— Ах, сразу видно, в кого ты пошла. Твоя дорогая матушка великая была искусница по этой части! Мне бы такую память! Но я ничего не помню — даже загадку, которую называл тебе. Ничего не удержалось в голове, кроме первой строфы, а их несколько.

Китти‑ печурка была холодна,

Но от огня распалилась она.

Я, простофиля, обманутый ей,

Должен платиться одеждой своей,

Шел на огонь, и меня же

Черной измазали сажей.

Вот и все, что мне запомнилось, — а только знаю, что ловко там в конце закручено. Но ты, кажется, говорила, душенька, что она у тебя есть.

— Да, папа, — на второй странице. Мы списали ее из «Изящных извлечений». Она, как вы знаете, принадлежит перу Гаррика.

— Совершенно верно… Жаль, не помню, как там дальше.

Китти‑ печурка была холодна…

При этом имени мне думается невольно о бедной Изабелле — ее едва было не окрестили Кэтрин, в честь бабушки. Надеюсь, мы увидим ее у себя на будущей неделе. Ты не подумала, душенька, куда ее поместить и какую комнату отвести детям?

— О да! Она, конечно, займет свою комнату, ту, что и всегда, — а для детей есть детская… Все как обычно. Для чего что‑ то менять?

— Не знаю, душа моя, — но ее так давно не было, — с самой Пасхи, да и тогда она приезжала всего на несколько дней. Какое неудобство, что мистер Джон Найтли — адвокат!.. Изабелла, бедняжка, совсем от нас оторвана! Воображаю, как опечалится она по приезде, не застав в Хартфилде мисс Тейлор!

— Для нее это вовсе не будет неожиданностью, папа.

— Как сказать, душенька. Для меня, по крайней мере, было большою неожиданностью, когда я впервые услышал, что она выходит замуж.

— Мы непременно должны позвать мистера и миссис Уэстон обедать, когда Изабелла будет здесь.

— Конечно, милая, если успеем… Ведь она, — удрученным голосом, — приезжает всего лишь на неделю. У нас ни на что не хватит времени.

— Да, обидно, что они не могут остаться дольше, — однако же так диктует необходимость. Двадцать восьмого мистер Джон Найтли должен снова быть в городе, и нужно за то сказать спасибо, папочка, что все их время здесь будет отдано нам, из него не выпадут два‑ три дня на посещение аббатства. Мистер Найтли обещает на сей раз не предъявлять свои права — хотя у него, как вы знаете, они не были даже дольше, чем у нас.

— Душа моя, просто ужасно было бы, если б Изабелле, бедняжке, пришлось жить не в Хартфилде, а где‑ то еще.

Мистер Вудхаус никогда не признавал, что у мистера Найтли могут быть права на брата, а у кого‑ либо, кроме него самого, — права на Изабеллу. Минуты две он посидел в задумчивости, затем продолжал:

— Только не понимаю, отчего Изабелла тоже обязана ехать так скоро назад, если должен он. Постараюсь‑ ка я, пожалуй, уговорить ее задержаться. Она и дети могли бы прекрасно побыть у нас еще.

— Ах, папа, — это вам никогда не удавалось и, думаю, не удастся. Для Изабеллы немыслимо остаться, когда муж уезжает.

То была неоспоримая правда. Сколь она ни казалась горька, мистеру Вудхаусу оставалось лишь покорно вздохнуть, и Эмма, видя, как он приуныл при мысли, что дочь его привязана к мужу, тотчас перевела разговор на тему, которая не могла не рассеять его грусть.

— Пока мои сестра и брат будут здесь, Гарриет должна проводить у нас как можно больше времени. Я уверена, ей понравятся дети. Детки — наша гордость, верно, папа? Любопытно, кто ей покажется красивее, Генри или Джон?

— Да, любопытно. Бедные крошки, то‑ то будет им радость приехать сюда. Они так любят бывать в Хартфилде, Гарриет!

— Еще бы, сэр! Кто же не любит здесь бывать!

— Генри — славный мальчуган, настоящий мужчина, а Джон — вылитая мать. Генри — старший, его назвали в честь меня, а не отца. В честь отца назвали второго, Джона. Кому‑ то, я думаю, может показаться странным, что не старшего, но Изабелла настояла, чтобы его назвали Генри, чем я был очень тронут. Удивительно смышленый мальчуган. Впрочем, все они на удивление понятливы, и такие милашки! Подойдут, станут подле моего кресла и скажут: «Дедушка, не дадите ли мне веревочку? », а Генри однажды попросил у меня ножик, но я сказал, что ножи делают только для дедушек. Их отец, по‑ моему, зачастую бывает с ними крутенек.

— Вам так кажется, — сказала Эмма, — потому что сами вы — воплощенная мягкость. Ежели бы вы могли сравнить его с другими папеньками, то не подумали бы, что он крут. Он хочет вырастить сыновей деятельными, крепкими и, когда они расшалятся, может изредка осадить их резким словом, но он любящий отец — мистер Джон Найтли определенно любящий, заботливый отец. И дети платят ему любовью.

— А потом приходит их дядюшка и подкидывает их до потолка, так, что смотреть страшно.

— Но им это нравится, папа, они это обожают! Для них это первое удовольствие, и если бы дядя не завел для них строгий порядок, то самый первый ни за что не уступил бы очередь другому.

— Не знаю, мне это непонятно.

— Но так всегда бывает, папочка. Одной половине человечества всегда непонятно, почему что‑ то нравится другой.

В четвертом часу, когда девицы, в преддверии обеда, готовились уединится каждая у себя, вновь пожаловал герой неподражаемой шарады. Гарриет отворотилась, — но Эмма встретила его с улыбкой, как ни в чем не бывало, и зоркий взгляд ее быстро прочел в его глазах сознание того, что жребий брошен — что послан вызов Судьбе. По‑ видимому, он явился посмотреть, чем это может для него обернуться. Нашелся, кстати, и удобный повод: спросить, составится ли нынче вечером без него партия у мистера Вудхауса. Если его присутствие хоть в малой степени необходимо, все прочее отступает; если же нет — его друг Коул давно уже с таким упорством зазывает его отобедать — придает этому такое значение, что он условно обещался прийти.

Эмма поблагодарила его, прибавив, что не допустит, чтобы он из‑ за них обманул надежды друга; партия у ее батюшки, конечно, составится и без него. Он вновь изъявил готовность — она вновь отказалась, и он уже было собрался откланяться, когда она взяла со стола листок бумаги и протянула ему со словами:

— Ах, да! Вот та шарада, которую вы столь любезно оставили, — спасибо, что вы показали нам ее. Она нас привела в такой восторг, что я позволила себе переписать ее в альбом мисс Смит. Надеюсь, ваш приятель не рассердится. Понятно, я не пошла далее первых шести строк.

Мистер Элтон явно не знал, что сказать. На лице его изобразилась неуверенность, изобразилось замешательство; он пробормотал что‑ то о «высокой чести», покосился на Эмму, потом на Гарриет, увидел на столе раскрытый альбом и, взяв его, принялся внимательно читать. Эмма, желая замять неловкость этой минуты, сказала с улыбкою:

— Вы должны принести за меня извинения вашему другу, но шарада его так хороша, что грех ограничивать число ее ценителей одним или двумя. Он может быть уверен, что, покуда будет писать столь галантно, снищет одобрение всякой женщины.

— Скажу без колебаний, — ответствовал мистер Элтон, хоть в каждом слове его угадывалось колебание, — скажу без колебаний, что… во всяком случае, если чувства приятеля моего совпадают с моими… ежели б он видел, подобно мне, какой чести удостоились его скромные вирши… — вновь обращая свой взгляд на альбом и кладя его обратно, — то, несомненно, счел бы эту минуту счастливейшею в своей жизни.

С этими словами он поспешил удалиться. И очень вовремя, невольно подумалось Эмме, ибо, при всех его отменных и похвальных качествах, речам его присуща была напыщенность, от которой ее разбирал неудержимый смех. Не в силах более противиться ему, она убежала к себе, оставив радости более нежного и возвышенного свойства на долю Гарриет.

Глава 10

Шла середина декабря, но погода по‑ прежнему не препятствовала девицам более или менее регулярно совершать моцион; и Эмме предстояло поутру навестить с благотворительною целью семью недужных бедняков, живущую неподалеку от Хайбери.

Путь к уединенной хижине пролегал по Пастырской дороге, которая под прямым углом отходила от широкой, хотя и беспорядочной, главной улицы и на которой, как нетрудно заключить, находилась благословенная обитель мистера Элтона. Сперва нужно было с четверть мили пройти вдоль плохоньких домишек, а там, почти вплотную к дороге, возвышался и дом викария — старый и не ахти какой удобный. Место выбрано было неудачно, однако дом, благодаря стараниям нынешнего своего хозяина, за последнее время сильно похорошел — как бы то ни было, обе путницы, проходя мимо, не преминули замедлить шаг и обратить к нему любопытные взоры. Эмма при этом заметила:

— Вот он. Вот где вам в скором времени не миновать водвориться вместе с вашим альбомом.

А Гарриет:

— Ах, что за дом, — чудо! Как хорош! … Вот они, желтенькие занавески, которыми восхищается мисс Нэш.

— Теперь я захаживаю сюда нечасто, — сказала Эмма, когда они пошли дальше, — но тогда у меня появится стимул и мало‑ помалу я сведу близкое знакомство с каждым кустиком и деревцем в этой части Хайбери, с каждым прудиком и каждою калиткой.

В самом доме, как выяснилось, Гарриет ни разу не бывала, и ее так снедало любопытство, что Эмма, по всем явным и скрытым приметам, не могла не усмотреть в нем такое же свидетельство любви, как склонность мистера Элтона приписывать ей живость ума.

— Как бы нам изловчиться зайти туда, — сказала она. — Ни одного благовидного предлога — ни прислуги, о которой я желала бы навести справки у его экономки, ни поручения к нему от моего батюшки.

Она поразмыслила еще, но так ничего и не придумала. Несколько минут минуло в обоюдном молчании, и прервала его Гарриет:

— Мне, право же, удивительно, мисс Вудхаус, что вы не замужем и в ближайшее время не собираетесь замуж! Такая очаровательная…

Эмма рассмеялась.

— Если я и очаровательна, Гарриет, это еще не причина выйти замуж, — отвечала она, — тут надобно счесть очаровательными других — по крайней мере, одного. И мало сказать, что я не собираюсь замуж в ближайшее время, — я вообще не намерена идти замуж.

— Ах, это лишь слова, им нельзя верить.

— Чтобы соблазниться замужеством, мне еще надо встретить человека, превосходящего достоинствами всех, кто встречался мне доныне… О мистере Элтоне, — спохватясь, — как вам известно, речь идти не может… Да я и не желаю такой встречи. Я предпочла бы не подвергаться соблазну. Перемена в жизни не принесет мне лучшего, чем то, что я имею. Заранее знаю, что, выйдя замуж, раскаялась бы в этом.

— Возможно ли!.. Как странно слышать от женщины такие рассуждения!

— У меня нет причин, обыкновенно побуждающих женщин к замужеству. Ежели б я полюбила — тогда, конечно, другое дело! Но я никогда не любила и уже вряд ли полюблю, это не в моем обычае и не в моем характере. А без любви менять такую жизнь, как моя, было бы просто глупо. Богатства я не ищу, занятия себе не ищу, положения в обществе тоже — все это есть у меня. Редкая женщина, я полагаю, чувствует себя в доме мужа столь полновластной хозяйкой, как я — в Хартфилде, и никогда, никогда ни один мужчина не любил бы меня так преданно, как мой отец, ни для кого я не была бы так важна, как для него, всегда права и всегда на первом месте.

— Да, но сделаться старой девой наподобие мисс Бейтс!

— Страшней картинки не придумаешь, Гарриет, и если б я хоть на миг допустила, что стану когда‑ нибудь похожей на мисс Бейтс — такою же глупенькой, довольной малым, улыбчивой и нудной, такой же неразборчивой и невзыскательной, с тою же склонностью все выбалтывать про всех вокруг, — я бы завтра же вышла замуж. Но между нами, я уверена, сходства быть не может, кроме того, что обе мы не замужем.

— Но вы все‑ таки будете старой девой! А это так ужасно!

— Не беспокойтесь, Гарриет, бедной старой девой я не буду, а лишь при бедности презренно безбрачие в глазах света. Незамужняя женщина, стесненная в средствах, нелепа, противна — она‑ то и есть старая дева, извечная мишень для насмешек детворы! Но незамужняя дама с состоянием внушает уважение, ничто не мешает ей быть наравне с другими не только приемлемым, но и приятным членом общества. Такое разграничение не столь несправедливо и вздорно, как может показаться на первый взгляд, ибо от скудости средств нередко оскудевает душа и портится нрав. Люди, которые еле сводят концы с концами и поневоле проводят жизнь в очень замкнутом и, большею частью, низком обществе, отличаются, по преимуществу, скупостью и озлобленностью. Это, впрочем, никак не относится к мисс Бейтс: она лишь на мой вкус чересчур благодушна и глупа, всем другим она очень по нраву, хоть и не замужем, и бедна. Ее душа ничуть не оскудела от бедности — будь у нее один‑ единственный шиллинг в кармане, она охотно поделилась бы с кем‑ нибудь половиной, злиться же она просто не умеет, и это очень привлекательная черта.

— Вот как! Но что вы будете делать? Чем займете себя в старости?

— Сколько я могу судить о себе самой, Гарриет, я обладаю умом живым, деятельным, чрезвычайно изобретательным и не понимаю, отчего в сорок или пятьдесят лет мне должно быть труднее занять себя, свои глаза, руки, голову, нежели в двадцать один год. Обычные женские занятия будут тогда столь же доступны мне, как и теперь, — может быть, с самою незначительной разницей. Если я меньше буду рисовать, значит, больше читать, если заброшу музыку, значит, возьмусь плести коврики. Если же речь о том, что одинокой женщине некого любить, дарить вниманием, — да, в этом, и точно, уязвимое место незамужнего положения, главное зло, которого следует опасаться. Однако мне оно не угрожает, раз у любимой сестры моей столько детей — мне будет о ком заботиться. Со временем их, по всей видимости, будет довольно, чтобы ответить на всякое движение стареющей души. С ними у меня достанет и надежд и страхов, и хотя моя привязанность никогда не сравнится с родительской, мне так покойнее, меня она больше устраивает, чем горячая и слепая родительская любовь. Племянники и племянницы! Частыми гостьями будут племянницы в моем доме!

— А знаете ли вы племянницу мисс Бейтс? То есть видели вы ее, должно быть, сто раз, это понятно, — но знакомы ли вы с ней?

— О да! Нам с нею волей‑ неволей приходится поддерживать знакомство всякий раз, когда она приезжает в Хайбери. Вот, кстати, пример, способный отбить охоту слишком пылко восторгаться племянницами. Чтобы я, во всяком случае, имея целый выводок юных Найтли, так докучала людям, как она со своею Джейн Фэрфакс? Боже сохрани! При одном имени Джейн Фэрфакс уж берет скука. Каждое письмо ее надобно непременно прочесть всем сорок раз, без конца передавать поклоны всем друзьям — а уж если она удосужится хотя бы прислать своей тетушке фасон корсажа или свяжет для бабушки подвязки, то разговоров хватит на целый месяц. Я желаю Джейн Фэрфакс всяческих благ, но слушать о ней мне надоело до смерти.

Они уже подходили к лачуге, и на этом досужая их беседа оборвалась. Несчастья бедняков всегда внушали Эмме глубокое сострадание, она почитала своим долгом облегчать их как личным вниманием и советами, добротою и терпеливостью, так и щедрыми даяниями. Она знала их нравы, многое им прощала за их невежество и за искушения, коим их подвергает судьба, — не тешила себя романтическою надеждой встретить необычайные добродетели у тех, кому столь мало дано было вкусить от просвещения; с живым участием вникала в их невзгоды и оказывала им помощь столь же охотно, сколь и умело. У тех, которых она пришла навестить нынче, нищета отягощалась болезнями, и, пробыв у них сколько требуется, чтобы утешить и дать добрый совет, она покинула хижину под таким впечатлением от виденного, что, выйдя наружу, сказала:

— Вот зрелище, Гарриет, которое полезно запомнить. Каким пустячным выглядит в сравнении с ним все иное!.. Теперь у меня такое чувство, будто я весь день ни о чем не смогу думать, кроме этих несчастных, а между тем, как знать, не вылетит ли все это очень скоро у меня из головы?

— Вы правы, — отвечала Гарриет. — Несчастные! Невозможно думать ни о чем другом.

— Я полагаю все‑ таки, впечатление такого рода сотрется не скоро, — говорила Эмма, выходя за низенькую живую изгородь и спускаясь опять на дорогу по расшатанному приступку, к которому вела через сад узкая, скользкая дорожка. — Да, полагаю, не скоро, — повторила она, озираясь на запущенное жилье и вызывая в памяти картину еще большего запустения внутри него.

— Да, конечно! — отозвалась ее спутница.

Они пошли назад. В одном месте дорога плавно поворачивала в сторону, и сразу же за поворотом взорам их предстал мистер Элтон, да так близко, что Эмме едва хватило времени произнести:

— А вот нам, Гарриет, судьба нежданно‑ негаданно посылает испытание постоянства в благих помыслах. Ну что ж, — с улыбкой, — надеюсь, если наше сочувствие прибавило страдальцам сил и принесло облегчение, то можно считать, что главное сделано. Важно, чтобы сострадание побуждало нас всеми силами помогать несчастным, а прочее — пустая жалостливость, без всякой пользы растравляющая душу.

Гарриет не успела пролепетать в ответ: «О да, конечно! » — как они поравнялись с молодым викарием. Разговор, впрочем, первым делом зашел о страданиях и нуждах бедствующей семьи. Мистер Элтон как раз направлялся проведать их. Он сказал, что немного отложит свой визит, и они обменялись покамест ценными соображениями о том, что можно и должно предпринять. После чего он пошел назад проводить их.

«Так сойтись в добрых побуждениях, — размышляла Эмма, — такая встреча на благотворительной стезе! От этого любовь с обеих сторон должна разгореться еще пуще. Не удивлюсь, если она послужит толчком к объяснению — и непременно послужила бы, не будь здесь меня. Как жаль, что я тут оказалась».

Стремясь отделиться от них, она вскоре оставила их вдвоем на дороге, а сама перешла на тропинку, которая тянулась чуть повыше по обочине. Однако буквально через две минуты обнаружилось, что Гарриет, из привычки подчиняться и подражать, сворачивает туда же и что, короче говоря, скоро они будут шагать за нею по пятам. Это никуда не годилось — Эмма тотчас остановилась, нагнулась, загораживая собою тропинку, и сделала вид, будто хочет туже зашнуровать свой полусапожок, а их просила не останавливаться — она через полминуты пойдет следом. Они так и сделали; когда же время, нужное, по ее подсчетам, на шнуровку, истекло, ей представился удобный повод задержаться еще немного: к ней подошла, с кувшином в руке, девочка из семьи тех самых бедняков — ей было приказано сходить и принести из Хартфилда крепкого бульона. Пойти рядом с ребенком, расспрашивая его и болтая с ним, было более чем естественно — вернее, было бы естественно, когда бы Эмма не имела при этом задней мысли. Таким образом, другие двое могли по‑ прежнему спокойно идти на отдалении, не видя надобности дожидаться своей спутницы. И все‑ таки она невольно догоняла их, потому что девочка шла быстро, а они — довольно медленно, и это было совсем некстати, тем более что оба явно увлечены были разговором. Мистер Элтон с воодушевлением что‑ то рассказывал, Гарриет с довольным видом внимательно слушала, и Эмма, велев девочке идти вперед, уже подумывала о том, как бы ей снова отстать немного, — но тут оба они разом оглянулись, и ей пришлось догнать их.

Мистер Элтон еще не договорил, еще описывал что‑ то интересное, и Эмма с чувством легкого разочарования поняла, что он всего лишь посвящает свою прекрасную спутницу в подробности вчерашнего обеда у своего друга Коула, и она как раз подоспела к сырам — стилтону и уилтширу, к маслу, сельдерею, свекле и сладкому.

«За этим скоро последовало бы, конечно, нечто более серьезное, — мысленно утешала она себя, — для любящих всякая малость полна значения и всякая малость способна послужить предисловием к тому, что хранится в сердце. Как жаль, что мне удалось лишь ненадолго оставить их вдвоем! »

Они мирно шли втроем, покуда впереди не показалась ограда дома, в котором жил викарий; тогда, повинуясь внезапной решимости хотя бы предоставить Гарриет случай побывать внутри, Эмма вновь обнаружила непорядок с сапожком и опять замешкалась, затягивая шнурок. Она проворно оборвала его, выкинула в канаву и, окликнув спутников, призналась, что у нее ничего не получается, а идти так дальше невозможно.

— Шнурок оборвался, — сказала она, — не знаю, как теперь дойти до дому. Я оказалась плохой попутчицей, но скажу себе в оправдание, что не всегда со мною столько хлопот. Мистер Элтон, я вынуждена просить позволения зайти к вам в дом и раздобыть у вашей экономки веревочку, тесемку или что‑ нибудь еще, чтобы ботинок не спадал с ноги.

Мистеру Элтону, казалось, ничто не могло доставить большей радости — никто другой не мог бы с такою заботливостью и предупредительностью ввести их в дом и постараться представить им все в наилучшем виде. Комната, куда он привел их, находилась в передней части дома, в ней он проводил большую часть времени; с нею сообщалась другая, задняя, — дверь между ними была открыта, и Эмма прошла туда вместе с экономкой, чтобы там, без помех, воспользоваться ее помощью. Дверь пришлось оставить в том же положении, то есть незакрытой, но она не сомневалась, что мистер Элтон закроет ее. Однако дверь как была приоткрытой, так и осталась, и тогда Эмма принялась занимать экономку несмолкаемым разговором в надежде, что он под шумок изберет для беседы в соседней комнате милый его сердцу предмет. Целых десять минут слышала она лишь звуки собственного голоса. Затягивать далее свое отсутствие было невозможно. Ей оставалось только закончить разговоры и появиться в комнате.

Влюбленные стояли рядышком у окна. Зрелище было самое обнадеживающее, и Эмма на мгновение вкусила сладость торжества, полагая, что ее планы увенчались успехом. Но она обманулась; оказывается, он так и не заговорил о главном. Вел себя как нельзя более приветливо и мило, признался Гарриет, что видел, как они идут мимо и умышленно последовал за ними; отпускал любезности и галантные намеки, но не сказал ничего серьезного.

«Осторожен, очень осторожен, — думала Эмма, — подвигается вперед шажок за шажком и ничего не предпримет без полной уверенности в успехе».

И хотя ее ухищрения пока ни к чему не привели, ей все же лестно было сознавать, что это маленькое происшествие доставило двум другим немало приятных минут и не могло не приблизить их к решающему событию.

Глава 11

Теперь мистера Элтона следовало предоставить самому себе. Руководить и дальше устройством его счастья и торопить ход событий было уже не в ее силах. Вот‑ вот должна была приехать сестра с семейством, и отныне первою заботой Эммы сделались сначала приготовления, а затем прием дорогих гостей; в течение тех десяти дней, которые им предстояло провести в Хартфилде, ей невозможно, да и не нужно было бы оказывать влюбленным помощь, разве что при случае, невзначай. Впрочем, будь на то их желание, дело могло бы разрешиться очень быстро; а разрешиться так или иначе оно должно было независимо от их желания. Эмма не слишком сожалела, что не сможет уделять им много времени. Бывают люди, которым вредно помогать: чем больше для них делают, тем менее они склонны делать для себя сами.

Приезд мистера Джона Найтли и его супруги в Суррей вызывал на сей раз необычный интерес по той понятной причине, что их не было в здешних местах необычно долго. До этого года они, с тех пор как поженились, неизменно проводили большие праздники частью в Хартфилде, частью в Донуэллском аббатстве — нынешнею же осенью вывозили детей на морские купанья, и их родственники в Суррее уже много месяцев виделись с ними лишь урывками, а мистер Вудхаус, которого даже ради бедняжки Изабеллы невозможно было выманить в Лондон, не виделся вовсе, вследствие чего пребывал теперь в счастливом и тревожном возбуждении, предвкушая это чрезмерно краткое свидание.

Его очень волновала мысль о том, как перенесет его дочь дорожные тяготы, а также, хотя и меньше, — не устанут ли его лошади и кучер, которым предстояло везти всю компанию по крайней мере половину пути; но опасения его оказались напрасны: мистер Джон Найтли, его жена и пятеро детей, с соответствующим числом нянюшек и мамушек, благополучно проехали все шестнадцать миль пути и прибыли в Хартфилд целехоньки и невредимы. Радостная суета по их приезде — когда стольких сразу надобно было встретить и приветить, обласкать, препроводить и разместить одних туда, других сюда — произвела такой шум и неразбериху, что при любых других обстоятельствах нервы мистера Вудхауса не выдержали бы, да и при настоящих могли бы выдержать недолго; однако миссис Найтли так считалась с порядками, заведенными в Хартфилде, и с чувствами своего батюшки, что — сколь бы ни было велико ее материнское нетерпение ублажить своих малюток, тотчас предоставив им наилучший уход и полную свободу есть, пить, спать и играть сколько им заблагорассудится и без малейших промедлений — детям никогда не дозволялось причинять ему длительное беспокойство и взрослым — слишком рьяно их унимать.

Миссис Найтли была прехорошенькое, изящное создание с приятною, мягкой манерой держаться, приветливая и ласковая по природе, целиком поглощенная своим семейством, преданная жена и страстная мать — и столь нежно привязанная к отцу и сестре, что, когда бы не эти высшие узы, горячее любить, казалось бы, невозможно. Она не видела ни в ком из них ни единого порока. Глубиною и живостью ума она не отличалась, походя в этом на отца, и унаследовала от него также, в значительной мере, хрупкость здоровья; болезненная сама, она вечно дрожала за детей, всего боялась, от всего приходила в нервическое расстройство и была столь же привержена к своему лондонскому мистеру Уингфилду, как ее батюшка — к мистеру Перри. Помимо прочего, они были схожи по благодушию нрава и незыблемой привычке ценить старых знакомых.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒