ЧАСТЬ ВТОРАЯ 7 страница

— А кто это, по-твоему, лжет? Я тебе правду сказала. Могу даже отвезти тебя туда, если захочу. Почем я знаю, где это тебя вчера носило? Там есть мастерская. Только, — торжествующе добавила она, — сестра мадам — вдова и ее фамилия вовсе не Арманд. А теперь, может, ты уберешься отсюда и дашь мне спокойно позавтракать?

Сердце Стефена бешено колотилось, он смотрел на нее, раздираемый гневом и отчаянием. Он чувствовал, что она лжет: в случае необходимости она умела быть увертливой, как угорь. Ее яростное возмущение уже само по себе было подозрительным. И все же, как знать, она могла говорить и правду. Стефен всей душой желал поверить ей. Как всегда, он готов был считать виноватым себя. «А что если я совсем не прав, совсем не понимаю ее? » — думал он, и сердце у него замирало. Ему мучительно захотелось примириться с нею, и это парализовало его волю.

— Я так ждал этого вечера, который мы должны были провести вместе… — пробормотал он.

— Это еще не оправдание.

— Ну все равно, давай забудем об этом.

— Сначала ты должен попросить у меня прощения за то, что обозвал меня лгуньей. Или, может, ты не хочешь?

Стефен колебался, опустив глаза, нервно покусывая губу. Его гордость восставала против этого нового унижения, но тяга к Эмми делала его малодушным.

— Хорошо… если тебе так хочется. Я не собирался обидеть тебя… прости. — Слова не шли у него с языка, он презирал себя.

Остаток дня он провел в растерянности, не зная, на что решиться, и изнывая от желания быть возле нее. Он заметил, что она никуда не отлучалась в этот день, и это доставило ему некоторое утешение. Вечером после представления она тотчас ушла к себе. И все же Стефен чувствовал, что так продолжаться не может, он этого не вынесет. Будь что будет, но он должен знать, где правда и где ложь.

На другой день после завтрака она направилась к площади Пигаль, и он последовал за ней. Прежде, слушая разговоры о подозрительных мужьях или ревнивых любовниках, которые, усомнившись в верности жены или возлюбленной, начинают за ней шпионить, он испытывал к этим людям только презрение. Теперь же он ничего не мог поделать с собой. Однако, будучи неопытен в такого рода делах и изо всех сил стараясь не попасться Эмми на глаза, он потерял ее из виду на трамвайной остановке у площади Пигаль. Впрочем, ему показалось, что он видел, как она садилась в трамвай, курсирующий между площадью и променадом, и он вскочил в тот, что отходил следом. Через пятнадцать минут он был уже на набережной. Он торопливо огляделся по сторонам, дважды прошелся по эспланаде из конца в конец, заглянул в казино и обошел все залы, но Эмми нигде не было видно. Он стоял в нерешительности, и внезапно ему припомнилось, как ухмыльнулся Джо-Джо, рассказывая о вечернем чае с танцами в «Негреско». Трудно было предположить, что Эмми окажется сейчас именно там, но тем не менее Стефен перешел через улицу, вошел в сад музея Массены и поверх золоченых шпилей чугунной решетки увидел крытую веранду отеля, выходившую на противоположную сторону улицы Риволи. Сбоку от веранды на невысоком помосте, защищенном сверху тентом, стояли чайные столики. Скрытый среди пальм оркестр играл тустеп. На помосте танцевало несколько пар. Эмми среди них не было. Но вот из-за увитой зеленью решетки на помост ступила еще одна пара. Девушка улыбалась. Привычным жестом она протянула руки к партнеру, и тот, шагнув к ней, обхватил ее за талию. Они начали танцевать — это были Честер и Эмми.

Стефен стоял, не шевелясь, и смотрел, как они танцуют, невольно отмечая про себя непринужденную грацию их движений. Лицо его было странно безжизненно. Когда оркестр умолк, они остались на помосте. Оркестр заиграл на бис, и они снова начали танцевать — на этот раз одни. Так безукоризненно слаженно и ритмично они танцевали, что им была предоставлена возможность монополизировать танцевальную площадку, и, когда, закончив танец, они сели за столик, наградой им послужил сдержанно-учтивый шепоток одобрения.

Стефен заставил себя оторваться от решетки, не спеша вышел из сада и опустился на скамью, откуда был хорошо виден подъезд отеля. Боль в сердце стала почти непереносимой. Его невольно передернуло при мысли о том, что Эмми так его обманывала. Как, верно, смеялась она, когда смеете с Честером изобрела эту вымышленную модистку, как, должно быть, потешались они над его идиотской доверчивостью — ведь он так простодушно верил, что Эмми усердно работает иглой, в то время как на самом деле она бегала к своему возлюбленному на свидания. Мадам Арманд, без сомнения, тоже участвовала в этом фарсе и уж, конечно, не преминула поделиться секретом кое с кем из труппы. Джо-Джо, например, знал, разумеется, все. Он постеснялся открыть Стефену глаза, но каким же дураком, должно быть, считал его!

Однако все это было ничто в сравнении с той горечью и тоской, которые раздирали Стефену душу. Сжигавшая его ревность и страсть были мучительней гнева и бешенства. Невзирая на унижение и боль, он по-прежнему желал Эмми, невзирая на клокотавшую в нем ненависть, он не мог без нее жить. И вот сейчас, сидя на скамье, сжав голову в ладонях, он старался осмыслить поведение Эмми и найти ей оправдание. В конце концов, может быть, она просто пошла потанцевать с Гарри, а это, конечно, не преступление. Мало ли на свете парочек, которые всегда ходят ка танцы вместе, но не испытывают при этом никаких чувств друг к другу — их связывает взаимное увлечение танцами и ничего больше.

Оркестр продолжал играть, с небольшими паузами, до шести часов, после чего площадка опустела. Стефен видел, как ушли музыканты, забрав свои инструменты. Наступил большой перерыв в танцах. Гарри и Эмми, вероятно, отправились в бар. Стефен живо представил их себе рядом на высоких табуретах. Гарри в непринужденной позе небрежно шутит с буфетчиком.

Они не появлялись так долго, что Стефен стал опасаться, не вышли ли они с другого хода. Но когда уже начало темнеть и цепочки разноцветных огней вспыхнули на фасаде отеля, Эмми и Гарри появились, наконец, в подъезде и, спустившись по широким ступеням, пошли по набережной. Оживленно болтая, они прошли так близко от Стефена, что он мог бы их окликнуть. Но он стиснул зубы и, когда веселая парочка отдалилась от него шагов на пятьдесят, встал и почти машинально последовал за ними.

Они шли недолго. Миновав казино, они вскоре свернули с набережной в боковую улицу, поднялись вверх к Старому городу и зашли в маленький ресторанчик «Лютеция». «Интимный ужин вдвоем», — с горечью подумал Стефен, и у него вдруг возникло странное, щемящее душу желание войти в ресторан и сесть за их столик. Но у него не хватило на это решимости. Он поднял воротник пиджака и стал в темном подъезде дома напротив.

Посетители, как видно, не часто заглядывали в этот ресторан — это был один из тех укромных уголков, где можно поужинать в приятном одиночестве. В дверях показался официант, остановился, поглядывая по сторонам, словно поджидая посетителей, и скрылся. Через дорогу медленно кралась кошка. Над крышами в глубине улицы темнели неясные очертания гор с мерцающими кое-где огоньками, похожими на звезды.

Стефену пришлось ждать долго: лишь в половине десятого Гарри и Эмми появились снова. Но Стефен чувствовал, что не может жить, не узнав правды, и только это сознание помогло ему выдержать столь утомительную и позорную слежку. Впрочем, решительный момент приближался. Стефена охватила дрожь, когда он увидел, как они остановились в ярко освещенном подъезде. Ну, конечно, Честер сейчас попрощается с Эмми или, быть может, пойдет проводить ее до площади Пигаль.

Они разговаривали с официантом — тем самым, что уже появлялся раз. Теперь он вышел на крыльцо вместе с ними. Гарри что-то сказал, и все трое рассмеялись. Затем к подъезду с шумом подкатил фиакр, должно быть, вызванный со стоянки на площади внизу; официант получил на чай, Эмми и Честер сели в экипаж. Как только он тронулся, Стефен бросился на стоянку, вскочил в первый попавшийся фиакр и велел следовать за удалявшимся экипажем.

Они пересекли опустевший цветочный рынок, прокатили по лабиринту узких улочек, свернули к побережью, и сердце Стефена упало: он понял, что они направляются к Вильфранш. Через несколько минут они уже были там. На улице Сирени Стефен остановил фиакр и расплатился. Впереди, в конце тихой безлюдной улицы, другой фиакр подъехал к дому и тоже остановился у ворот. Гарри и Эмми вышли из экипажа и скрылись во дворе. Оба фиакра уехали, и Стефен остался один на пустынной улице. Машинально он взглянул на часы — светящиеся стрелки показывали половину одиннадцатого. Стефен медленно подошел ближе к отелю и посмотрел вверх, на окна комнат Честера, выходившие на балкон. В одной из комнат горел свет. Стефен припомнил, что это окна спальни. На желтых шторах двигались тени двух фигур. Прошло еще несколько минут, и внезапно свет погас.

Стефен не знал, как долго простоял он там, тупо глядя на темные окна. Наконец он повернулся и побрел прочь.

Стефен возвратился на площадь Карабасель около полуночи. Несмотря на нестерпимую головную боль, в мозгу отчетливо стучала одна упорная мысль: он должен отсюда уехать. Неторопливо, методично он собрал свои пожитки и уложил в рюкзак, стараясь не разбудить Джо-Джо и Крокодила. Свернув холсты, он привязал их к рюкзаку, бросил прощальный взгляд на своих товарищей и вскочил на велосипед. Он ехал очень быстро, пересекая равнину и держа путь к северу, на Сент-Огюстен, где, по его расчетам, он должен был выехать на главное шоссе и со временем добраться до Оверни. Он жаждал снова увидеть Пейра — ему бы следовало сделать это месяца полтора-два назад. Но больше всего гнало его вперед стремление убежать, спастись, изгладить из памяти последние страшные дни и недели.

На рассвете он соскочил с велосипеда, прилег у дороги на поросшей вереском полянке и закрыл глаза. Уснуть он не мог, но немного отдохнул и, когда поднялось солнце, снова пустился в путь. Вскоре, поглядев на придорожный столб, он обнаружил, что находится не на главном шоссе, а на его ответвлении, пролегавшем вдоль скалистых откосов Вара и зигзагообразно поднимавшемся к перевалу на Туэ и Кольмар. Тем не менее он решил не возвращаться. День и ночь и еще один день он все ехал и ехал вперед, минуя маленькие, разбросанные по холмам деревушки и отдаленные фермы, ехал, выбиваясь из сил, в едином стремлении — забыть. В Антрево он свернул не в ту сторону и попал на еще более крутую и уединенную дорогу, которая вилась вверх по склону горы сквозь густой сосновый лес. Дорога была неровная, трудная, ехать становилось все тяжелее, в ушах стоял немолчный тревожный рев горного потока, шумно катившего свои воды по каменистому ложу. Но необъяснимый страх мешал Стефену повернуть обратно и гнал все вперед и вперед, заставляя питаться чем бог пошлет и спать на голой земле, привалившись к стогу сена, или под заброшенным навесом для скота, положив под голову свернутый плащ. Странная болезненная боязнь людей побуждала его избегать ночлега даже в самых жалких харчевнях.

Погода испортилась, в горах стало сыро и туманно. В воскресенье утром он добрался до Анно — маленького земледельческого поселка, расположенного на высоком плоскогорье. Холодный влажный ветер дул с Альп. О том, что было воскресенье, Стефен догадался по колокольному звону и черным праздничным костюмам обывателей, чинно прогуливавшихся по улице и поглядывавших на него с нескрываемым подозрением. Совершенно больной, измученный до предела нечеловеческим напряжением этих дней, Стефен все же не мог побороть страха, который охватывал его при одной мысли о встрече с людьми, и он не остановился и здесь, как первоначально предполагал, хотя чашка горячего кофе казалась ему в эту минуту желанней всего на свете. Снова, пригнувшись к рулю, он налег на педали и устремился дальше. За городом его настиг дождь, и он принужден был остановиться. Слезая с велосипеда, он едва не упал. Пристроившись у живой изгороди, служившей весьма ненадежной защитой от дождя, он съел остатки вчерашней еды, купленной по дороге. Он чувствовал себя бездомным, беззащитным, бесконечно одиноким, ему не было места на земле, и он казался самому себе нереальным, как привидение.

Дождь все не утихал, и Стефен поехал дальше. Он двигался теперь медленнее, стал задыхаться и на крутых подъемах вынужден был сходить с велосипеда. Временами у него шла носом кровь, но он объяснял себе это тем, что поднялся высоко в горы. Все же, почувствовав, как горячая струя прихлынула уже к горлу, он несколько встревожился.

Около полудня ему показалось, что с ним творится что-то странное, и голос рассудка зазвучал в его скованном оцепенением мозгу. Так ему никогда не добраться до Оверни, этому безумию надо положить конец. Он должен выбраться к железной дороге или к какому-нибудь населенному пункту. Стефен достал свою карту-пятисотметровку и, прикрывая ее от дождя мокрым плащом, убедился, что, держа курс на запад через Баррем, можно достичь железнодорожной станции в Дине, до которой было не более тридцати пяти километров. Динь, вероятно, не бог весть что, но он расположен на равнине. Там по крайней мере можно хотя бы выбраться из этих ужасных гор.

Он свернул на боковую дорогу. Эта дорога была еще хуже, двигаться по ней было еще труднее, колеса велосипеда подскакивали и скользили на острой щебенке. Стефен совсем выбился из сил, при каждом крутом подъеме у него снова начинала идти носом кровь. Низкие тучи затянули все небо, дождь усилился, и наконец хлынул ливень. Промокнув до костей и видя, что надвигается ночь, Стефен ощутил тревогу. Ему удалось кое-как зажечь свой карбидный фонарик, и он опять развернул карту.

Вглядевшись в нее, он застонал. Ну и дурак же! Безмозглый идиот! Ведя пальцем по карте, он сразу увидел, где сбился с пути. В Сент-Андрэ надо было свернуть налево, а не направо! А теперь… Он проверил обозначение условных знаков на карте: «Route accidentee, forte montee, isolee». [36] Ну конечно, он находится на дороге, которая ведет прямо в горы, к Аллосу, и оканчивается тупиком!

Нервы не выдержали, и его охватил панический страх. Он вцепился в карту. Должно же здесь быть какое-нибудь селение поблизости! И с чувством облегчения прочел: «Сен-Жером». По-видимому, это была просто деревушка, но отмеченная, на его счастье, кружочком с красным лотарингским крестом. Значит, в деревушке имеется гостиница и при ней — туристская база для велосипедистов, и уж, конечно, он найдет себе там ночлег. Если бы он не был так измучен, туда можно было бы добраться за час.

Он снова налег на педали, низко пригнувшись к рулю, борясь с ветром, дувшим в лицо. Снова появился, все усиливаясь, соленый вкус во рту. Он прижал носовой платок к губам, и платок сразу стал мокрым. Ноги одеревенели и отказывались повиноваться, голова разламывалась от боли, но в ту секунду, когда он почувствовал, что не в силах двигаться дальше, прямо перед ним в ложбине замерцала горстка огней.

Вот огни уже ближе. Проступили неясные очертания высокого строения, окруженного домиками поменьше. Едва держась на ногах, Стефен бросил велосипед на дороге и, спотыкаясь, пошел по тропинке, ведущей к ближайшему домику, похожему с виду на жилище какого-нибудь рабочего. На его стук никто не отозвался, и эти секунды показались ему вечностью. Затем дверь распахнулась. На пороге стоял ребенок. Широко раскрыв глаза, он уставился на Стефена, потом повернулся и убежал. Стефен вступил в прихожую и услышал за дверью голоса. Он задыхался и изнемогал от жажды, хотя одежда на нем промокла до нитки. «Они должны приютить меня, — подумал он, — я, верно, заболел… Да, я болен, очень болен…»

Какой-то мужчина в синей рабочей блузе вышел в прихожую, за ним — женщина с лампой в руке и — прячась за матерью — ребенок. Стефен увидел перед собой их испуганные лица словно сквозь пелену тумана. Женщина подняла лампу, осветив лицо Стефена, и негромко вскрикнула.

— Простите бога ради… — Он с нечеловеческим трудом выговаривал слова, будто вытягивал их откуда-то, как из глубины колодца. — Я заблудился. Нельзя ли мне переночевать у вас?

— Но, мсье…

— Прошу вас… Разрешите мне сесть… Пить…

Он не мог больше произнести ни слова. Хозяин дома подошел ближе, взволнованно замахал руками.

— Не здесь, — сказал он. — Пойдемте.

— Позвольте мне остаться… — Слова звучали невнятно, Стефен едва ворочал языком. — Я не могу двинуться.

— Нет, нет… Это недалеко… Здесь нельзя.

Хозяин обхватил его за плечи и повел к двери. Думая, что его хотят выбросить на улицу и не имея сил ни сопротивляться, ни хотя бы протестовать, Стефен, сраженный отчаянием, почувствовал, как слезы обожгли его воспаленные глаза. И только добравшись до калитки, он понял, что хозяин не бросил его, а помогает ему держаться на ногах, и с помощью этого человека он, как в тумане, побрел по улице. А хозяин старался его приободрить и все повторял вполголоса:

— Ничего… тут недалеко… Вот мы уже почти пришли.

Наконец они подошли к зданию, обсаженному высокими раскидистыми деревьями. Хозяин позвонил, и в окованной железом двери отворилось зарешеченное окошечко. После кратких переговоров их впустили в небольшую, беленную известкой привратницкую с каменным полом и выскобленными деревянными скамьями по стенам.

Едва не теряя сознание, Стефен, как в тумане, огляделся вокруг. Все расплывалось у него перед глазами. Все смещалось, сливалось, затем расчленялось снова, все дрожало и переливалось, как рябь на воде. Даже впустивший их привратник в длинном одеянии с капюшоном, делавшим его похожим на женщину, самым фантастическим образом таял на глазах. Появился еще какой-то мужчина, а быть может, это была женщина. Затем внезапно все исчезло. Хозяин, повернувшись в сторону вошедшего, неосмотрительно отпустил руку, и Стефен упал ничком. Насквозь промокшие холсты все еще болтались у него за спиной.

Косые лучи солнца, проникнув в единственное, пробитое в толще массивной стены оконце, осветили изголовье дощатой койки и разбудили Стефена. Он лежал неподвижно, взгляд его машинально перебегал с предмета на предмет. Их было немного в этой узкой келейке, ставшей такой знакомой и привычной за истекшие три недели: стул с соломенным сиденьем, провансальский шкаф, деревянный аналой, черное распятье на белой стене. Затем он поднял руку так, чтобы на нее падал свет, и внимательно, задумчиво стал ее разглядывать. Пальцы все еще казались восковыми, хотя, пожалуй, уже не такими прозрачными, как накануне. Каждое утро он их рассматривал таким образом.

Услыхав, как за окном поскрипывает песок под чьей-то быстрой и легкой стопой, Стефен не изменил положения, только повернул голову. Его взгляд был устремлен на дверь, и дверь отворилась: появился монах с завтраком на подносе.

— Как вам спалось?

— Очень хорошо.

— Наше пение не потревожило вас?

— Нет, я уже привык.

— Это хорошо. — Поставив поднос на стул, преподобный Арто достал термометр откуда-то из складок своего белого одеяния, встряхнул его и, улыбнувшись, сунул Стефену в рот. — Теперь уже в этом нет необходимости, но так как сегодня вам предстоит подняться с постели, мы не хотели бы рисковать.

Преподобному Арто было лет пятьдесят. Он был невысок, широкоплеч. Приятное круглое бритое лицо, умные карие глаза, скрытые за стеклами очков, на макушке — тонзура, босые ноги обуты в сандалии. Через некоторое время он вынул термометр, поглядел на него, кивнул с довольным видом и пододвинул стул с подносом к койке.

— Не забудьте выпить лекарство.

Выпив из стеклянной мензурки темную, блестевшую, как расплавленный металл, жидкость, Стефен приступил к завтраку, который состоял из чашки кофе с молоком, свежего сливочного масла в глиняном горшочке, нескольких ломтиков хлеба и фруктов. Кофе был горячий, с запахом цикория. Макая кусочек хлеба в кофе, Стефен в замешательстве поглядел на стоявшего (ничто на свете не могло заставить его сесть) возле кровати монаха.

— Может быть, вы позавтракаете со мной? Здесь с избытком хватит на двоих.

— Ни в коем случае. Мы едим в полдень.

— Но… Тут такие вкусные вещи.

Монах весело улыбнулся.

— Я понимаю… Наша пища действительно скудна. Но мы к ней привыкли. И притом никто из нас не перенес такой тяжелой болезни.

Стефен взял еще ломтик хлеба.

— Вот об этом-то я и хотел вас спросить. Что же все-таки было со мной? Вы мне так и не сказали.

— У вас было воспаление легких… Вы промокли, простудились. Да и переутомились к тому же. У вас пошла горлом кровь. Кровохарканье было довольно сильное.

— А мне казалось, что кровь идет у меня из носа.

— Нет. Это было легочное кровохарканье. — Монах помолчал и поглядел на Стефена поверх очков. — Раньше вам случалось болеть легкими?

Стефен подумал с минуту, потом покачал головой.

— Я простудился как-то раз, несколько месяцев назад. У меня был бронхит, по-видимому. Но ведь это не могло сказаться теперь?

Монах опустил глаза.

— Не берусь судить. Я не доктор.

— Но вы помогли мне выкарабкаться тем не менее.

— С помощью божией.

— И весьма искусного врачевания. Не могу поверить, чтобы у вас не было специального образования.

— Я изучал медицину в Лионе под руководством профессора Ролана и был на последнем курсе, когда почувствовал — совершенно так же, по-видимому, как вы почувствовали тягу к живописи, — почувствовал, что мое призвание — служить богу. И ушел в монастырь.

— Это было большой удачей для меня.

Преподобный Арто наклонил голову и, видя, что Стефен кончил завтракать, взял поднос. В дверях он приостановился.

— Не вставайте пока. Его преподобие, наш настоятель, посетит вас сегодня утром.

Когда он ушел, Стефен откинулся на подушки, заложив руки за голову. Он все еще был очень слаб. Однако кашель у него почти прошел, так же как и колющая боль в боку. Как приятно чувствовать теплый луч солнца на щеке — значит, началось выздоровление. Стефена не тревожило состояние его здоровья. Это ежедневное измерение температуры по утрам и по вечерам, на котором так настаивал добросердечный монах, производилось, вероятно, просто для порядка. По правде говоря, Стефену приходило даже на ум, что его болезнь и это загадочное кровохарканье пошли ему на благо. Ведь лечат же лихорадку кровопусканием. Во всяком случае, болезнь исцелила его от того, что так мучило его и терзало.

Когда Стефен думал о прошлом, ему казалось невероятным, что он мог месяц за месяцем пребывать в состоянии такого полного подчинения чужой воле. Как мог он так пресмыкаться перед Эмми, вымаливая ее благосклонность, и приходить в такое отчаяние от одного ее неласкового слова! Он содрогался при воспоминании об этих днях и радовался, что снова стал самим собой. И тут же дал торжественную клятву: никогда не позволит он себе снова впасть в такое рабство. Но и этого показалось ему мало, и он поклялся, что отныне ни одна женщина никогда не будет занимать сколько-нибудь значительного места в его жизни. Ничто, кроме работы, не существует больше для него, и только ей будет он принадлежать, самым суровым, самым беспощадным образом отринув от себя все остальное.

Посещение состоялось в одиннадцать часов. Отец-настоятель — высокий, властного вида монах в белой сутане — величественно опустился на стул и внимательно, испытующе оглядел Стефена.

— Итак, вы, наконец, можете подняться сегодня с постели, сын мой. Я рад.

— Очень вам благодарен, — отвечал Стефен. — Мне здорово повезло, что я увидел ваш значок с крестиком на своей карте.

— Да, крест — это церковный знак. Но наш монастырь не помечен на карте. — Настоятель едва заметно улыбнулся. — Этим значком обозначена туристская гостиница для велосипедистов, расположенная в соседней долине. Вы сбились с пути, сын мой. Или, быть может, поскольку провидению было угодно направить вас сюда, следует сказать, что вы нашли свой путь?

В словах настоятеля прозвучал, казалось, какой-то намек, и бледные щеки Стефена слегка порозовели. Не сболтнул ли он лишнего в беспамятстве в первые дни болезни?

— Так или иначе, — сказал он, — теперь мне уже пришло время вас покинуть. Я причинил вам уйму беспокойства, и вы, наверно, будете рады избавиться от меня.

— Совсем напротив. Мы будем очень довольны, если вы останетесь. Вы перенесли тяжелое потрясение, и, хотя опасность позади, преподобный Арто полагает, что вы сможете продолжить ваше путешествие не раньше, чем через несколько недель.

— Но… Боюсь, что я не смогу оплатить…

— Разве мы просим у вас денег, сын мой? Да и кто станет ждать вознаграждения от бедного художника? Поживите с нами еще немного. Погрейтесь в саду на солнышке. Когда вы окрепнете, жизнь покажется вам совсем иной. И вы будете лучше подготовлены к тому, чтобы снова вступить в мир.

Настоятель на секунду положил руку на плечо Стефена, затем поднялся и вышел из кельи.

Стефен с трудом подавил прихлынувшие к глазам слезы и встал с постели. Его одежда, выстиранная и аккуратно сложенная, лежала в шкафу вместе с остальными пожитками. Деньги, около тридцати франков, были уложены невысоким ровным столбиком рядом с часами, которые продолжали идти и, как догадался Стефен, кем-то заводились каждое утро. Одевшись, он вышел из кельи и, пройдя по незнакомому ему, выложенному каменными плитами коридору, направился в сад.

Сад был невелик. Несколько тропинок вились вокруг клумб с цветущими розами и сходились у грота, в глубине которого стояла какая-то статуя. К сетке, огораживавшей площадку для игры в мяч, примыкала живая изгородь. За нею виднелись поля. Из разговоров с преподобным Арто Стефен узнал, что эта община, состоявшая из двадцати монахов, возникла совсем недавно, и первоначально в ее распоряжении имелся один только маленький домик, полученный от кого-то в дар, но постепенно и исключительно трудами самих монахов ее угодья стали разрастаться. Рядом со старым домом монахи построили небольшую часовенку. Стефену видны были ее белые грубоватые стены на фоне подернутого легкими облачками неба.

Побродив по тропинкам, Стефен вынужден был присесть на одну из скамеек, расставленных по краю площадки для игры в мяч. На выгоне какой-то старик в коричневом одеянии послушника пас корову. В часовне началась служба, и легкий ветерок донес звуки негромкого хорового пения. Стефен внезапно почувствовал, как что-то сдавило ему горло. Он встал со скамейки и, пошатываясь, побрел в свою келью.

Он сразу увидел конверт, положенный на самом видном месте на узеньком подоконнике. Примерно неделю назад, терзаясь одиночеством, он приподнялся на локте и нацарапал несколько строк владельцу дома № 15 по улице Кастель с просьбой направить ему сюда все письма, которые могли прийти за это время. По-видимому, его просьба была исполнена. Стефен разорвал конверт. Недлинное это послание было отправлено из Стилуотера два месяца назад.

«Дорогой Стефен!

Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Если дойдет, то я хочу сообщить тебе, что леди Броутон скончалась в октябре. Это не было неожиданностью. А за несколько недель до ее смерти было объявлено о помолвке Клэр и Джофри. На днях должна состояться их свадьба. Больше нет ничего, о чем стоило бы писать, если не упоминать, конечно, что отец по-прежнему очень страдает от того, что ты не с нами. Умоляю тебя: вернись и выполни свой сыновний долг.

Любящая тебя Каролина».

С письмом в руке Стефен присел на койку. В другое время эта весточка из дома, пожалуй, не произвела бы на него такого глубокого впечатления. Он знал о тяжелой болезни леди Броутон, а его чувство к Клэр никогда не перерастало за рамки чисто братской привязанности. Но здесь, в этой отдаленной обители, в непривычной обстановке, ослабевший от болезни Стефен, получив эти два известия (одно о смерти, другое о предстоящем браке Клэр, да еще с кем — с Джофри, подумать только! ), почувствовал себя еще более одиноким, почувствовал себя изгнанником, отторгнутым от всего, что было ему когда-то дорого и могло бы и сейчас принадлежать ему по праву. Короткое, сухое письмо Каролины, полное невысказанной горечи и упреков, которые читались между строк, заставило Стефена еще острее ощутить свою обособленность, осознать, что он не такой, как все, и не может быть в ладу с отчим домом, со своими близкими, с обществом.

Проходили недели, и силы Стефена восстанавливались. Его не тянуло за ограду монастыря — скалы, горные сосны не пробуждали в нем интереса. Он свел дружбу с ребятишками Пьера — рабочего, который доставил его в монастырь, — и частенько катал их на своем велосипеде. Он помогал престарелому брату Людовику в саду и играл в мяч со служками в часы их отдыха. Это были очень молодые, веселые ребята; почти все они принадлежали к солидным буржуазным семействам Гаронды и окрестных городов. Отчасти, быть может, потому, что Стефен был гость, да еще иностранец, они наперебой оказывали ему всевозможные знаки внимания не без тайной мысли обратить его в свою веру, что хотя и не достигало цели, но вместе с тем трогало и забавляло Стефена. Они всей душой были преданы своему делу и в часы, свободные от молитвы, охотно выполняли любую физическую работу — трудились не покладая рук на благо любимой общины.

Однажды во время игры в мяч кто-то из них полушутя, полусерьезно сказал Стефену:

— Мсье Десмонд… ведь вы художник, почему бы вам не написать что-нибудь для нашей церкви?

Стефен внимательно поглядел на говорившего.

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво произнес он.

Такая мысль не приходила ему в голову. Теперь он сразу увидел в этом отличный способ выразить монастырю свою благодарность — не только на словах, но и на деле — за доброе отношение, которое он здесь встретил. К тому же вынужденное безделье уже начинало тяготить его.

В тот же вечер он заговорил об этом со своим другом преподобным Арто. Предложение Стефена пришлось тому по душе, и он обещал поговорить с настоятелем. Сначала настоятель выразил сомнение. Правда, внутренняя отделка часовни еще не была закончена, но сооружение это, в которое было вложено столько труда, стало чрезвычайно дорого его сердцу. Правильно ли он поступит, отдав свое детище в руки безвестного художника, чьи полотна хотя и обладают какой-то странной притягательной силой, но, по-видимому, не вполне укладываются в общепризнанные канонизированные рамки? Наконец вера, которой он руководствовался во всех своих поступках, продиктовала ему решение. Он послал за Стефеном.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒