ВОЛОКИТИН Н.И.. Светка – синяя беретка

ВОЛОКИТИН Н. И.

Светка – синяя беретка

Над Обью опускалось солнце.

Огромное и ярко-красное, как сок костяники, оно почти касалось воды, запалив на ней у горизонта алый костёр, и казалось, что наш белый, празднично-нарядный теплоход, бегущий прямо на этот костёр, вот-вот настигнет его.

Но река повернула левее, потом еще левее и круче. Погас костёр на воде, погасли жаркие блики на стеклах капитанской рубки, и само солнце, ушедшее вправо, как-то разом поблекло, уменьшилось и вдруг пропало за синей кромкой тайги.

Я поудобнее облокотился на бортовые поручни и стал смотреть в зеленовато-серую даль реки, с которой веяло терпкими запахами вербы, камышей, ила и буйного цвета распускающейся черемухи.

Где-то там, за этой дальней далью, на таёжной реке Парабели — левом притоке Оби — стояло село.., Я знал, что до него еще плыть да плыть, что свидания с ним еще ждать да ждать, но мне почему-то казалось, что вот сейчас, в эту минуту, вынырнет из-за поворота окаймлённый тёмными кедрачами песчаный мыс, и я увижу рассыпанные по нему кряжистые, по-чалдонски низкие избы моего Луговского.

Моего ли? Ведь я не был в нем двадцать лет. Оторвался от дома мальчишкой и больше не приезжал, да чего там—не приезжал! И вспоминал-то не слишком часто…

Я вздохнул, оторвал взгляд от реки, потянулся к столику за, спичками и в десяти шагах от себя, снова увидел её.

Кутаясь в шуршащий плащ, она стояла у перил и задумчиво смотрела на бурлящую в носу теплохода пенную воду.

Я поспешно отдёрнул руку, забыв и про спички и про сигарету, сел на скамейку, пытаясь отвлечься, но ничего не получилось. Делая вид, что задумался, я стал украдкой смотреть, на неё и заметил, что изредка и она отрывает взгляд от воды, чуть поворачивает голову, и тогда её внимательные, с грустинкой глаза вроде невзначай скользят по мне, и в их пронзительно-чистой синеве вспыхивает не то насмешка, не то укор, не то любопытство.

Так же внимательно-быстро глядела она на меня и утром, когда мы сидели за соседними столиками в судовом ресторане, и несколько раз днём, когда в окружении каких-то молоденьких парней и девчат прохаживалась по палубе.

Я не знал, что делать. Подойти познакомиться? Вот просто так подойти и сказать: «Добрый вечер. Я такой-то, такой-то? » А дальше? Эту женщину я вижу впервые, и её взгляды могли мне просто почудиться. Но и уйти неудобно. Наверное, не зря она оказалась рядом со мной.

На палубе появился невысокого роста, коренастый, с казачьими усами мужчина лет сорока-сорока пяти, с которым она утром сидела за одним столиком в ресторане.

— А! Вы тоже не спите! — воскликнул он, запросто дотронувшись рукой до её плеча, и после короткого обмена незначащими фразами они заговорили о какой-то «элите», о первых и вторых репродукциях, о поздних в этом году всходах.

Я постоял немного, прислушиваясь к их голосам, и пошёл прочь. Когда уходил, непроизвольно оглянулся и опять поймал на себе взгляд женщины, в котором был откровенный укор.

В каюте было душно.

Мои попутчики: лысый сухопарый лектор областного общества «3нание» Андрей Андреевич Сальников и кругленький старичок инженер из Норильска, решивший на склоне лет провести отпуск в родных нарымскихместах—пили кофе с сухим печеньем.

— Всё гуляете, молодой человек, всё гуляете? — усмехнулся норильчанин. — Не познакомились ли с кем-нибудь из представительниц прекрасного пола? Тут одна белокурая с самого утра заглядывалась на вас. Ничего мадамочка, при-вле-катель-ная!

Мне было не до шуток, и я промолчал. Снял костюм и стал устраивать постель на своей верхней полке.

— Видать, учительница, — не унимался старичок инженер. — Ребятишки что-то возле неё...

— Агроном она, — бросил Андрей Андреевич, прихлебывая кофе из чашки.

— Вы ее знаете? — Я откинул одеяло и свесился с полки.

— Нет. Недавно о ней в областной газете писали. Портрет был. По нему и узнал.

— Что писали в газете?

— Как вам ответить, — Андрей Андреевич пожал плечами. — О том, что она способный специалист, что в её совхозе высокие урожаи, что внедряет какой-то новый сорт пшеницы. Ну и, как обычно в газетных очерках, биография соответственно, жизнь. Росла без родителей в каком-то нарымском детдоме, потом училась в Томске. Мне даже имя отчество её запомнилось почему-то. Светлана Семёновна. А вот фамилию, простите, забыл. Тоже что-то на «с»

— Смирнова?

— В-вроде. Или нет, простите, другая... В общем я... не старался запомнить и точно ничего не скажу...

Вид у меня, наверно, был такой взбудораженный и необычный, что старичок-инженер всплеснул руками и забыл про еду.

— Боже! Уж не в самом ли деле вы того-этого?

Я молча откинулся к стенке и закрылся одеялом, чтобы не слышать рассуждений попутчика. Но инженер с лектором вскоре и сами угомонились. Прибрали на столике, потушили свет и стали укладываться. Каюта наполнилась их густым беззаботным сопением.

А я лежал и смотрел в пустоту. Свет судовых огней пронизывал каюту даже сквозь опущенные жалюзи, колыхался на стенах волнистой рябью, слепил, и в этом свете стояло передо мной лицо женщины с большими голубыми глазами, в которых я видел теперь что-то до боли знакомое, близкое. «Росла в детдоме… Зовут Светлана... »— повторял я слова Андрея Андреевича, и горячий комок подкатывал к самому горлу.

— Господи! — шептал я. — Да это же Светка! Светка Смирнова! Как я сразу её не узнал?

Я вспомнил. Вспомнил всё чётко и ясно, до мелочей.

Это было весной 1943 года. Однажды во время урока дверь нашей классной комнаты широко распахнулась, и вошёл старенький директор школы Иван Семёнович Шевцов с какими-то незнакомыми девчонками.

— Татьяна Борисовна, — сказал он учительнице, — извините, но в детдом привезли пополнение — четыре третьеклассницы. Определите, пожалуйста.

Детдом в нашем селе возник еще в сорок первом году, «пополнения» прибывали частенько, и слова директора никого не удивили. Удивило другое: все девчонки.

– Фи! — толкнул меня в спину Петька Сорокин, сидевший сзади. — Нет, чтоб парней привезти. Посылают разных синиц.

Девчонки и в самом деле походили па испуганных птичек. Худенькие, глазастые, в коричневых сатиновых платьях и грубых «фезеушных» ботинках, они жались в углу и глядели вокруг настороженно и тревожно.

Но Татьяна Борисовна, едва вышел директор, стала торопливо рассаживать их. Двух она устроила на заднюю парту крайнего ряда — парта как раз пустовала, третью — к Соньке Морозовой, а с последней — белокурой синеглазкой — замешкалась, потому что свободных мест больше не было.

– А вон мальчик один за па-а-а-ртой, — пропела синеглазка и показала пальцем на меня.

— Как — один? — подскочил я. — Со мной Степка Хромкин!

— Медведев, как тебе не стыдно? — покачала головой Татьяна Борисовна и, взяв девчонку за локоть, ласково улыбнулась — Правильно, иди садись пока с Медведевым. Хромкин всё равно болеет. Когда придёт, что-нибудь придумаем.

Я набычился и, фыркнув, подвинулся к самому окошку. А девчонка — этакая примерная паинька — спокойно протопала по проходу своими тяжёлыми ботинками и, пригладив платье, чинно уселась на краешек парты. Я посмотрел на нее искоса и решил, что после уроков обязательно отлуплю. Но для начала надо было выяснить, с кем придется иметь дело, и я, толкнув девчонку в бок, прошептал:

— Ты! Как звать?

– Свет-та, — вытаращила на меня девчонка большущие удивлённые глаза. — А почему ты дерёшься?

— Хм, дерёшься. Уж и задеть нельзя. Из Парабели приехала?

— Да. Сперва из Томска, а сейчас из Парабели. А вообще- то из Ленинграда.

— Отку-у-у-да?

– Из Ленинграда.

Девчонка отвернулась и стала слушать учительницу, а я глянул на нее ещё раз и притих, в один миг позабыв о своем намерении. О героическом Ленинграде нам рассказывали часто, и мы знали об этом городе много. Я даже сам читал со сцены стихотворение Джамбула «Ленинградцы, дети мои» и, когда читал, чуть не плакал, а в зале, не стесняясь, всхлипывали. И эта девчонка, оказывается, оттуда! Она сидит рядом со мной! И я могу смотреть на неё, разговаривать с ней!

Какая она худая и тоненькая! Острые плечи торчат из-под просторного платья, как клинышки, лицо бледное. Может, она голодна? Детдомовские ребятишки часто жаловались, что им не хватает пайка, и просили нас, «поселковых», принести что-нибудь из дома поесть.

— Светк, — прошептал я, — хлеба хошь?

Она повернулась и опять уставилась на меня не по-детски серьёзными глазами.

— Хочу-у-у. Я всегда хлеба хочу. А что?

Я схватил свою тряпичную, сшитую матерью из старой отцовской рубахи сумку, вытащил краюшку, которую не съел за обедом и припрятал для детдомовца Тольки Силяева, протянул незаметно Светке и покраснел — краюшка была чёрная, как слипшийся ком земли.

—Ты это… Хлеб пополам с картошкой и с сушёной лебедой, -пояснил я.

— Спаси-и-ибо! — Светка спрятала хлеб в парту и посмотрела на меня просительно. — Можно, я потом разделю его с девочками?

— Мне-то что! — разрешил я.

Когда прозвенел звонок и все выбежали в коридор, она почему-то осталась на месте. И я не решился встать. Светка, покопавшись в кармашке, вынула крохотную, в пол-ладошки книжечку, протянула мне

— Хочешь посмотреть?

— А то нет, — сказал я и взял книжечку. Это был маленький календарик. На его корочке красовалось большущее каменное здание с колоннами и было напечатано крупно: «Ленинград. 194О», - а в середине на страничках расписаны дни каждого месяца.

— Папин, — тихо сказала Светка.

— А где твой папа?

— Погиб. — Возле Светкиных губ появились складочки.

— А мама?

— Мама умерла, когда я была еще совсем маленькой. Я хотел утешить ее: ничего, мол как-нибудь, у меня вон тоже папку убили, а мама болеет, война всем наделала горя, надо крепиться, но тут в класс влетел Петька Сорокин и с криком: «Тили-тили тесто—жених и невеста! » подскочил ко мне, выхватил календарик и побежал по проходу к доске.

Светка сперва онемела. Только глядела на Петьку испуганно, да глотала ртом воздух, а потом заревела:

— Отдай сейчас же! Отдай!

Я махнул прямо по партам, догнал Петьку, сбил с ног, и мы сцепились. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы не подоспел самый старший и сильный в нашем классе детдомовец Толька Силяев — мой защитник и опекун.

- «Что?! На Леньку Медведя? » — закричал он и отвесил Петьке увесистый подзатыльник.

Когда я с книжечкой в руке вернулся па место, Светка плакала навзрыд. Я не решился её потревожить.

В этот день я не оставлял её одну до конца занятий. А после уроков первым вылетел на улицу, спрятался за тополем и стал ждать. Детдомовские девчонки вышли на крыльцо одинаковые в своих «фезеушных» ботинках, грубых бумажных чулках и казенных фуфайках, но Светка все равно выделялась - на ней была синяя беретка. На всех бордовые, а на ней почему-то синяя.

Сейчас-то я знаю, что вышла простая случайность. Попалась такая во время раздачи именно ей. Но в то время мне почудился в этом особенный смысл. Синий цвет так шёл к её белым косичкам!

— Светка-синяя беретка! — прошептал я и рассмеялся.

Всю ночь мне снился один сон. Будто рвутся снаряды, гудят сирены, рушатся здания, а мимо них мчится грузовик, который уносит нас со Светкой из этого ада. Навстречу выскакивают немцы, размахивают гранатами, и Светка закрывает глаза рукам, плачет. Но я вскидываю автомат, и немцы валятся мешками на дорогу, как в том кино, которое недавно показывали в клубе.

Утром, когда я проснулся, с тоской подумал: вдруг сегодня придёт в школу Степка Хромкин и тогда нас со Светкой рассадят.

И Стёпка пришел. И занял свое прежнее место, согнав Светку. Она не сопротивлялась и до начала уроков простояла в проходе. А потом пришла Татьяна Борисовна и велела Стёпке перейти к Ваньке Бурындину и Федьке Сазонову — у них самая широкая парта и можно разместиться втроём, — а Светку посадила снова со мной.

Я видел, Светка обрадовалась, но виду не подала А едва начался урок, прошуршала чем-то в своей сумке и, глядя в сторону, смущённо сунула в мои колени две конфетки. Конфет я не видел давным-давно и удивился, как чуду.

— Это… кому?

– Тебе. Давали вчера на ужин, я две съела, а две оставила, — и покраснела…

Прошло несколько недель. Растаял на улицах снег, зазвенели ручьи, вскрылась река Парабель, стало солнечно и тепло, и мы теперь виделись со Светкой не только в школе, но на улице.

Мы играли вместе с другими мальчишками и девчонками в мячик, строили на ручьях водяные мельницы. Но Светка больше всего любила сидеть на прогретой солнцем школьной завалинке и молча смотреть на лес, на широкие поля, что начинались сразу за школой. Часами могла сидеть и молчать. Иногда плакала, смахивая слёзы ладошкой. А если неожиданно раздавался какой-то шум или грохот, вздрагивала.

Я догадывался, что в такие минуты в ней просыпается её прошлое, и старался развлечь как умел.

– Светк, хочешь саранок?

— Хочу-у-у, — тянула она, все еще находясь где-то там, в своей беде, и я брал ее за руку и тянул в лес.

Однажды под выходной я поставил в забоке силки и поймал куропатку. Это было здорово, и на другой день, я позвал Светку к себе домой:

- Мамка такой суп сварила, ой-ёй!

Светка вроде и обрадовалась и растерялась. Пошла. Мы сидели за столом, а мать разливала по чашкам суп.

— Охотничек! — хвалила меня. - Весь в батю. Батя-то его был потомственный промысловик.

— А мой папа был инженером, — сказала Светка.

— Знаю, доченька. Лёнька о тебе тут все уши прожужжал, — закивала мать, и пригорюнилась. — А вот хлебца-то нет к такому вареву. Худо. Оладьи только картовны.

Я шмыгнул носом, а Светка опустила голову и долго не поднимала.

— Ничего, — продолжала мать, — переживем как-нибудь. Лишь бы война поскорее кончилась. А там и вы, глядишь, подрастёте, сами начнете жизнь налаживать. Ленька вон пароходом бредит. Смотришь, и вправду когда-нибудь до капитана дорастёт. Посадит меня в каюту и увезёт в город к самому лучшему врачу. — Она вздохнула и спрятала под фартук свои больные, исковерканные ревматизмом руки.

— А я не хочу капитаном, — грустно сказала Светка, подперев щеку ладошкой. — Я буду сеять хлеб. Много-много хлеба. Чтобы его всем хватало, и чтобы люди никогда не думали об еде.

Мать тихо всхлипнула. Наведывайся к нам почаще, — попросила она. — Всегда будем рады…

Светка иногда стала к нам приходить.

Но случилось событие, которое все перевернуло. Зная о болезни матери, брат отца дядя Федя, живший на реке Чулым, в деревне Осиновке, всё время писал письма и звал нас к себе, а тут вдруг нагрянул в Луговское и, не рассуждая долго, уговорил мать продать дом, связал в узлы наши пожитки и погрузил на попутный катер.

В тот день, когда катер должен был отправляться вниз по Парабели, я даже забыл предупредить Светку. Но она сама прибежала на берег.

- Счастливо тебе! Не забывай про меня…

Я мотнул головой и помчался по извозу на катер, потому что мать с дядей Федей уже грузили пожитки.

Вскоре катер задрожал всей своей деревянно-железной массой, поплыл.

И пока тайга у кривой излуки не скрыла от меня моего Луговского, я видел на берегу тоненькую Светкину фигурку в коричневом ситцевом платье.

Больше мы с нею не виделись.

В Осиновке жить оказалось еще труднее, чем в Луговском. А потом я уехал в ФЗУ... Потом техникум, армия, заочный институт, переезды… И пошло, и пошло.

И если первое время я вспоминал Светку почти ежедневно, то после в сутолоке забот и волнений образ этой светловолосой голубоглазой девчонки стал тускнеть, расплываться и… растаял, как тает дым от костра, поднимаясь всё выше и выше.

Я лежал на полке, считая минуты, не в силах дождаться, когда придёт новый день. Прошлое вспыхнуло, вызвездилось в памяти чётко и ясно...

И вдруг перед утром забылся. Забылся беспокойным, тяжёлым сном. А когда проснулся, каюта была пуста, и в щелях жалюзи сиял яркий солнечный свет.

Я мигом соскочил с полки, умылся, вынул из чемодана белую рубашку, самый красивый галстук и, собравшись, выбежал на палубу.

Теплоход, лениво разворачиваясь, отходил от какой-то пристани. Пассажиры, столпившись у бортов, глазели на берег. Но что мне было до какого-то берега! Я искал Светлану.

Её не было ни в салоне, ни в ресторане, ни среди стоявших на палубе.

Совсем отчаявшись, я побежал вдоль теплохода по второму кругу и на корме столкнулся с усатым мужчиной, похожим на казака. С непокрытой головой, в расстёгнутой косоворотке, он весело улыбался и махал кому-то рукой.

Я глянул на берег. На высоком яру в окружении парней и девчат стояла Светлана и тоже махала рукой... моему спутнику…А может быть, мне?

Я рванулся к поручням, свесился чуть не до пояса и, рискуя свалиться за борт, закричал во всю мочь:

— Света-а-а-!

Но теплоход дал гудок, и мой вопль потонул в его басовитом самодовольном реве. Да и не достал бы он берега. Берег был уже далеко.

«Казак» ничего не заметил, и когда пристань скрылась за поворотом, обратился ко мне так, как будто мы были знакомы:

— Вот женщина! Вот человек, понимаю!

Я оглушено уставился на него.

— На областной слет юннатов наших школьников возила, пояснил он. - Сама. Хотя это могли сделать учителя. Ну, свозила, ребятишки довольны. А Светлана Семеновна на обратном пути опять загорелась. В этом селе, что сейчас останавливались, опытная станция семеноводства нашей зоны, так решила завернуть на денек-другой, чтобы ознакомить школьников с ее работой. Замучила ребятишек! Дома по два раза в неделю собирает агрономический кружок. Все к земле приучает. И скажу вам, до чего детвора ее любит, что в летние каникулы готовы целыми днями быть с ней в полях.

– А вы откуда знаете Светлану Семеновну? — спросил я.

— Да как же мне ее не знать, когда она в нашем совхозе, в селе Луговском, главным агрономом работает!

Недавнее отчаяние сменилось такой горячей, такой неожиданной радостью, что я рассмеялся по-мальчишески легко и счастливо, как тогда под тополем возле школы. Боже мой! Значит, я увижу Светлану! Дома увижу, в своем Луговском!

Я спросил у своего попутчика как можно спокойней и непринуждённей:

— А вы, наверно, директор совхоза?

— Парторг, — ответил попутчик. — Директор у нас Анатолий Петрович Силяев, муж Светланы Семеновны...