Виктория Коваль. Полгода

Виктория Коваль

Полгода

ПОЛГОДА
(пьеса)

ПЕРВЫЙ ВЫХОД

Я тогда стояла возле Гума.

Это был мой первый протестный выход в этом году.
Да и за последние годы тоже.
Это ещё до выборов было.
В день, когда Бабарику[1] задержали.

Народ возмущался:
Вот!
Наконец-то появился кандидат, за которого я бы проголосовал,
а его посадили!

Я тоже возмущалась.
Но скорее тому, что оправдались мои предчувствия.
Я не верила, что ему дадут участвовать в выборах.
Слишком хорошо это было бы.
Слишком просто.
Так ведь не бывает – чтобы было плохо-плохо-плохо, а потом раз – и сразу хорошо.

Гражданами не рождаются, ими становятся.
Их же захотели экстренно родить.
А воспитывать кто будет?

Я на велике поехала.
Стала возле Гума, под деревом, велик рядом.
Мы тогда уже начали становиться в цепи солидарности.
Но ещё соблюдали социальную дистанцию.
Становились в метре-полутора друг от друга.
Коронавирус тогда ещё имел значение.

Мы просто стояли вдоль дороги, махали проезжающим машинам, которые сигналили нам в ответ.

Прямо передо мной стоял парень.

В первой полосе не спеша катился бус.
Остановился около него.

Дверь отъехала.

Это был синий бус с тонированными окнами.
Как маршрутка, только не маршрутка.

Из дверного проёма высунулись руки.
Несколько пар.
Схватили этого парня и потащили внутрь.
Парень сопротивлялся, но эти руки, заставшие его врасплох, действовали слишком умело.

Дверь захлопнулась, бус поехал.
Мимо меня и дальше по проспекту.

Всё быстро произошло.
Я успела только открыть рот и испугаться.

Эти руки, и их владельцы, они были без опознавательных знаков.
Люди в чёрном.
Бандиты.
Но понятно, что это не бандиты.
Точнее, бандиты, конечно, но не те.

Жутко быть задержанной.
Оно пугает своей формой:
не задержание,
а нападение,
атака,
захват,
избиение,
похищение.

Меня однажды уже чуть не задержали.
Это давно было, лет 10 назад.
Но тоже на митинге.
Я ещё совсем зелёная была.
Тогда был мой первый выход на политическую акцию вообще.
И чуть не задержали.

Как и сейчас.

Когда вот это всё с парнем произошло, я села на вел и уехала.
Просто уехала в сторону дома.
Страшно оставаться стоять, зная, что ты следующая на похищение.
Зачем так рисковать?

Потом прочитала, что и все остальные, в принципе, стали расходиться, когда начались задержания.
И разошлись.

ДУРЫБОРЫ

Х.: Ты идёшь на выборы?
А.: Что такое выборы?
Х.: Выборы-турыборы
параборы-мурыборы!
А.: Параборы-мурыборы?!
Я иду на выборы! [2]

У меня, кстати, до сих пор на рабочем столе фотка моего бюллетеня висит.
Рука не поднимается удалить.
Хотя я весь компромат почистила.
Ничего не пожалела.
Как будто вырезала кусок жизни.
А бюллетень висит.

Я, когда его фоткала,
поняла, что уже край – капец психике.
Или не психике, а социуму нашему.
Но кому-то капец точно.

Потому что оказалось, что сфоткать бюллетень – это очень страшно.
Как будто меня прямо там, на участке, за фоткание и задержат.
Могут же.
Блин, но все же будут фоткать. А я что?

Б.: Не пойду на выборы!
Х.: Не пойдёшь на выборы?!
Ну ты и дурыборы!
Б.: Совсем я не дурыборы!
Я пойду на выборы!

Они же, собаки циковские, кабинки отменили.
Заходишь на участок для голосования – а там просто барная стойка вдоль стены, на которой бюллетень и надо заполнять. А ровно напротив этой барной стойки – члены избирательной комиссии сидят, прям как зрители в первом ряду.
И пялятся на тебя.
Потому что итак знают, за кого я пришла голосовать
(я же с браслетом).

Вообще, процедура очень простая.
Нацепить на руку белую ленточку,
проверить бланк, чтобы был не бракованный,
сфоткать свой заполненный бюллетень и загрузить на сайт альтернативного подсчёта,
сам бюллетень сложить гармошкой
(даже видео выпустили, чтобы научить всех правильно складывать гармошкой листы А4)
и засунуть его в урну.
И всё.

Абсурдный ритуал для выборов?
Может и да.
Но когда ты знаешь, что ЦИК всё равно посчитает не тебя, а свою премию,
приходится изобретать способы альтернативного подсчёта.

Урна, забитая сложенными определённым образом бюллетенями, тонко намекает на настоящие голоса избирателей.
Хорошо, что урны пока не запретили.

Проблемы у меня начались ещё дома.
Не хотела белую ленточку вешать,
что-то у меня с ней психологически не сложилось,
хотела надеть свой бчб-браслет[3],
наблюдатели такой тоже засчитают.

Не смогла.
Взяла его с собой, надела только перед входом на участок.
Помахала им волонтёрам,
чтобы меня посчитали,
они мне важно кивнули и я поуспокоилась.

Когда расписывалась за получение бюллетеня,
увидела, что напротив моего отца уже стоит роспись.
Хотела наехать,
что фальсификация,
вряд ли отец попёрся голосовать, да ещё и раньше меня.
Но подпись была знакомая.
Его почерк.
Мама потом сказала, что да – собрался утром ипочапал на участок.
Гордо проголосовал ПРОТИВ ВСЕХ.
Настолько это всё было важно, что даже мой отец проголосовал.

В вечер выборов я никуда не пошла.
Осталась дома читать новости и скроллить ленты соцсетей.
В районе семи вечера делать это стало сложнее.
В восемь интернет отрубили совсем.
Заранее припасённые прокси и випиэны не сработали.
Бесконечные попытки обновить и загрузить хоть что-нибудь вывели меня на сайт онлайнера – не самый очевидный новостной сайт, может, поэтому его и недоглушили.
Онлайнер вёл текстовую трансляцию, обновления которой как-то пробивались через все блокировки.
Ближе к полуночи перестала грузиться и трансляция.
Но ещё работали комменты.
Можно было читать, что пишут люди, которые в ту ночь в поисках хоть какой-то связи тоже вышли на эту текстовую трансляцию.

К двум ночи и комменты отрубили.

Но спать я всё равно не могла.
Слышала выстрелы на улице.
И сирены.

Я этого боялась.
Что так и будет.
Поэтому не смогла туда пойти.
Я помню свой первый митинг.
Он был после выборов 2010-го года.
Тоже сфальсифицированных, конечно, но не так масштабно.

История повторялась.
Тогда я вышла в город, возмущённая обманом.
Нас собралось очень много на Октябрьской площади.
Много было людей с флагами.
Много было людей в принципе, вообще.

В какой-то момент мы пошли на площадь Независимости.
Вышли для этого на проспект.
Шли по дороге.
Кричали
ЖЫВЕ БЕЛАРУСЬ
Такие решительные.

Потом уже, в августе 2020-го,
после выборов и первых дней террора,
в пятницу,
14 августа,
когда я уже ходила маршами по городу,
с белыми цветами в руках,
в какой-то момент я оказалась на пересечении проспекта и Козлова.
И как раз в это время оттуда поворачивала колонна с МТЗ.
Это была первая массовая колонна,
первая колонна бастующих заводчан,
спереди,
как щиты,
они несли две огромные растяжки

НЕ ОВЦЫ, НЕ БЫДЛО, НЕ НАРОДЕЦ
МЫ – РАБОТНИКИ МТЗ
И НАС НЕ 20 ЧЕЛОВЕК, А 16 000!

Колонна шла по проезжей части.
Я видела, как она поворачивает на проспект.
Это было торжественно и буднично одновременно.
Наша колонна, тоже не маленькая,
влилась в этот поток.

Мы шли по проспекту.
Над нами летели флаги, плакаты, цветы.

Почему-то я была счастлива.
Хотела кричать со всеми, но не получалось из-за слёз.

Мы шли такие решительные.
Такие сильные.
Что нас может сейчас остановить?

Но шли мы в сторону площади Независимости.
Как и в тот вечер,
19 декабря 2010.

И чем ближе мы подходили,
тем больше я боялась,
что всё закончится так же, как и в ту ночь.

Тогда мы тоже дошли.
И тоже стояли и кричали под домом правительства.

А потом вдруг со всех щелей побежали они.
Эти тараканы в полной экипировке.
Я тогда, наверно, впервые в жизни видела омон.

Мы с другом попали в окружение.
Вокруг нас все бежали,
всех хватали,
кого-то били.

Схватили Олега.
Потащили в сторону автозака.
Я испугалась.
Олег – единственное родное и понятное,
что у меня было там, в этом аду.
Что же мне теперь?
Побежала следом и схватила Олега за ноги.

Мы с омоновцем играли в перетягивание Олега.
Я почему-то выиграла.
Он его бросил в итоге и мы выбрались.
Я думаю, это потому что я орала как резаная.
Я в неожиданных ситуациях всегда ору.
А у меня очень неприятный крик,
на высоких децибелах.
Нам такое на курсах самообороны рассказывали,
один из способов защиты:
орать прямо в ухо нападающему.

Я и орала.
И тянула Олега.
В итоге порвала ему штаны, но он не обиделся.

Мы с ним потом пили кофе с коньяком на вокзале,
на третьем этаже,
и смотрели, как мимо нас проезжают бусы и автозаки с задержанными.
Очень много бусов и автозаков.

И вот мы снова идём на ту же самую площадь,
10 лет спустя.

И я опять почему-то плачу.
Наверно, от счастья.

ЖЕНСКИЙ МАРШ

У меня не было шансов.
Мы потом ещё думали, что в голове колонны были провокаторши.
Потому что люди впереди остановились и чего-то ждали.
Или кого-то.
А в это время колонна стягивалась, уплотнялась, прессовалась.
Сзади поджимали.

Колонна остановилась в очень опасном месте – вдоль тротуара тянется глухая стена торгового центра.
Некуда бежать.
Я автоматически оцениваю каждое пространство города с точки зрения безопасности: куда бежать, откуда могут выбежать на меня.
Глухая стена торгового центра – повышенный уровень тревоги.

Колонна стоит.
Пробежали слухи, что по параллельной улице едут бусы и автозаки.
Охотятся на нас.

Пошли.
Наконец-то.
Рядом две девушки выдохнули с облегчением:
нельзя стоять,
мы должны всё время двигаться.

Я увидела их, когда они уже подъехали. Ровненьким рядком вдоль колонны. Очень много бусов. Начали выскакивать, не дожидаясь остановки.
В первое мгновение был порыв

БЕЖАТЬ!

Но впереди у меня были другие женщины.
И сзади были другие женщины.
Вокруг меня повсюду были другие женщины.

Я могла бы побежать.
Расталкивая их локтями.
Я бы добежала.
До угла дома.
Спряталась бы в кафе.
Занырнула бы во двор.
Заскочила бы в троллейбус, стоявший на остановке.
И поехала бы домой.
Подальше от всего этого.

Но никто не побежал.

Нас взяли в кольцо и оттеснили к стене торгового центра.
Человек триста.

ДВА ШАГА НАЗАД!
кричали оливки[4].

ХОТЯ БЫ ШАГ ВПЕРЁД!
кричали задние ряды передним.
Нам некуда отступать.
Вы нас сейчас раздавите.
Воздуха.
Не хватает воздуха.
Женщине плохо.
Выпустите её, ей нужна помощь!
Выпустите нас всех.
МЫ ИДЁМ ДОМОЙ
МЫ ИДЁМ ДОМОЙ
МЫ ИДЁМ ДОМОЙ
Зачем вы это делаете, ребята?
Глаза прячут.
Молодые все.
ГДЕ ВАША МАМА?
ГДЕ ВАША МАМА?
ГДЕ ВАША МАМА?
Сделайте хотя бы полшага вперёд!
Я стою во втором ряду.
Как-только мы пытаемся пододвинуться, оливки выставляют руки.
Первые ряды натыкаются на их руки и отступают.
СКОЛЬКО СТОИТ СОВЕСТЬ?
СКОЛЬКО СТОИТ СОВЕСТЬ?
СКОЛЬКО СТОИТ СОВЕСТЬ?
Не так уж и много этим служакам платят.
Даже обидно,
что за копейки продаются.
А может – эти самые страшные? Которые за копейки продаются.
Женщина из первого ряда не выдерживает и просто идёт сквозь оцепление.
Её пропускают.
Может, и мне также?
Я из второго ряда смогу выйти.
Вижу по глазам оливок, что так больше не прокатит.
Они стоят напротив нас и видят наши глаза.
Наверно, эта мысль появилась не только в моей голове.
Нет?
Больше никого не выпустите?
Сзади подпирают.
Подталкивают тебя в оливковые руки.
Женщине опять плохо.
Выпустите хотя бы её.
Да что же вы за люди-то такие.
КУПАЛІНКА-КУПАЛІНКА
ЦЁМНАЯ НОЧКА[5]
Вдруг все запели.
ЦЁМНАЯ НОЧКА
А ДЗЕ Ж ТВАЯ ДОЧКА
Толпа стала раскачиваться в такт пения.
Почему-то стало жалко себя.
До этого было не жалко.
Была злость.
Раздражение.
Почему они меня задерживают?
Я же не виновата.
Вину не признаю.
А от песни плакать хочется.
ЦЁМНАЯ НОЧКА
А ДЗЕ Ж ТВАЯ ДОЧКА
Стали подъезжать автозаки.
И омон подтянулся, в чёрном который.
МАЯ ДОЧКА У САДОЧКУ
РУЖУ-РУЖУ ПОЛІЦЬ
Два омоновца вдруг подбежали и вырвали из толпы девушку.
Потащили её вдвоём куда-то.
Мы сцепились друг с дружкой сильнее.
РУЖУ-РУЖУ ПОЛІЦЬ
БЕЛЫ РУЧКІ КОЛІЦЬ
Одной рукой я держала за талию девушку,
которая была передо мной.
Она была в первом ряду и очень боялась.
Просила держать её крепче.
Я держала.
Но понимала, что если её начнут вырывать – я не удержу.
Но всё равно вцепилась в неё мёртвой хваткой.
В другой руке у меня был тамбурин –
я отбивала им ритмы лозунгов, когда шли в колонне.
И когда нас стали оттеснять,
не успела его спрятать.
Так и стояла, стиснутая со всех сторон,
с тамбурином в руке.
Могла бы подыграть на Купалинку, но не додумалась.
Ряд оливок передо мной растолкала какая-то пожилая женщина.
Но эта наоборот,
к нам пришла.
Стала тоже в первом ряду.
За ней – две какие-то девушки,
уговаривают её уйти.
Но она упирается – её место здесь, вместе со всеми.
Начинают грузить в автозаки.
Просто подходят омоновцы, отрезают часть толпы и тянут.
Потом следующая партия.
А оливки стоят и охраняют оставшихся.
Чтоб никто не сбежала.
А мы же в сцепке.
Рядом со мной кого-то потянули.
С другой стороны тоже.
Я чуть не потеряла равновесие.
Девушку спереди у меня таки вырвали.
В какой-то момент я оказалась одна в центре непонятной толкотни.
Хотела даже свинтить под шумок.
Но тут меня под ручку подхватил омоновец.
Настойчиво так подхватил, до синяков на плече.
«Пройдёмте в автозак».

ЗА РОДИНУ

Мне страшно, – говорит Аня.

Мне тоже страшно.

Можно я возьму тебя за руку?

Да, конечно!

Аня держит меня за руку.
Такой интимный жест.
Я катастрофически быстро стала сближаться с людьми.
Я знаю про неё только то, что её зовут Аня и она умеет играть на гитаре, а ещё она моя соседка по району, вместе с которой мы ходили вешать ленточки на велосипедный мост.
На моём первом задержании, когда нас рассовывали по автозакам, незнакомая девушка рядом со мной тоже попросила взять её за руку.
Это заземляет.
Это не сон, это не кино, это всё происходит с тобой на самом деле.
Невозможно избавиться от чувства нереальности.
Ущипни меня – возьми меня за руку.

НА-ДО-РО-ГУ! – кричит толпа.

НА-ДО-РО-ГУ! – скандируем мы с Аней, держась за руки и стоя на проезжей части.

Мы попали в ловушку.
Про это сразу писали, что маршрут по Партизанскому проспекту ведёт в ловушку.
Но мы всё равно пошли.
Выбора не пойти тогда ещё не было.

Мы успешно дошли до Автозаводской.
Упёрлись в наглухо перекрытый проспект.
Щиты, водомёты, системы «рубеж», колючая проволока, оцепление, черти.
Всё, как мы любим.
Вокруг заводы, глухие стены, военная часть, пустырь.
Идти некуда.
Только возвращаться назад.

Колонна начала разворачиваться.
Голова превратилась в хвост.
Хвост в голову.
Всё запуталось, смешалось.

От оцепления отделилась часть чертей и направилась в сторону протестующих.

Ближайшие побежали.
Все побежали.
Я тоже побежала.

СТОЙ-ТЕ!
СТОЙ-ТЕ!
СТОЙ-ТЕ!

Метров через 10 я остановилась.
Это было непросто.
Остановиться, когда все бегут и когда за тобой бегут.
Но бежать сейчас – попасть в ещё большую ловушку.
Пока мы вместе, пока нас несколько десятков тысяч – мы в безопасности.

Голова колонны превратилась в хвост.
Быть в хвосте страшно.
Потому что сначала чудовище откусывает его.

Мы шли в голову.
Пробирались через людей, обгоняли сбоку по тротуару, летели вперёд.

А за нами ползли слухи.
Квартал оцеплен.
Во дворах засады.
В каждом дворе по бусу.
Только не уходите с дороги, только не бегите во дворы – оттуда вы не вернётесь.

Мы почти дошли до головы.
Были рядом с первыми рядами.
Подходили к универмагу «Беларусь».
Колонна остановилась.
Перестала двигаться вперёд.
Толпа загудела.
Говорят, что на нас едут черти.

Люди стали расползаться с проспекта по дворам.

Но во дворы нельзя.
Там засада.

И назад нельзя.
Там оцепление, колючая проволока и водомёты.

Единственное место, которое нам ещё принадлежит – проспект.

НА-ДО-РО-ГУ! – кричит толпа.

НА-ДО-РО-ГУ! – скандируем мы с Аней, держась за руки и стоя на проезжей части.

Люди возвращаются на дорогу.
Колонна плотнеет, сильнеет.
Мы в её голове. Мы успели дойти.
Впереди что-то происходит, но я не вижу, я низкая. Передо мной растут спины и головы других.

Взрыв.

Это не светошумовая граната.
Я знаю, как она звучит.
Нас ими уже закидывали.
Это что-то другое.

Над перекрёстком с Жилуновича дым.
Всё-таки светошумовая?

Мы стояли на месте, а тут вдруг пошли.
Медленно пошли вперёд.
Медленно, но решительно.
Отчаянно.
Колонна наэлектризовалась.
Мы поднимали руки вверх и показывали знак V.
Знак победы.
Мы кричали лозунги.
Мы кричали:

ВЕРЫМ!
МОЖАМ!
ПЕ-РА-МОЖАМ! [6]

Раньше я кричала эти строки тысячу раз.

ВЕРЫМ!
МОЖАМ!
ПЕ-РА-МОЖАМ!

Но никогда не кричала их ТАК.
Как советские солдаты в фильмах про вторую мировую:
они кричат
УРАААААААА!!!
когда выбегают из окопа под пули врага,
когда идут в наступление,
когда идут на подвиг.
когда идут на смерть.

ВЕРЫМ!
МОЖАМ!
ПЕ-РА-МОЖАМ!

Послышались выстрелы.
По нам стреляют.
Но мы продолжаем идти.
Сзади оцепление.
По бокам засады.
Только вперёд – другого выхода нет.

Одна моя рука держит Анину руку.
Вторая уже давно со знака V превратилась в кулак,
который качается среди тысяч таких же кулаков.
Я иду под пули.
Я иду на смерть?

ВЕРЫМ!
МОЖАМ!
ПЕ-РА-МОЖАМ!

Как так получилось?
Я никогда не хотела умереть за Родину. В детстве, может, и хотела, начитавшись героических романов и представляя себя предводительницей какого-нибудь восстания за свободу. Но то были только фантазии, детское воображение. Я была натурой романтической и думала теми шаблонами, которые мне подсовывала мировая литература. Но, честно говоря, я никогда не хотела, чтобы всё это произошло со мной по-настоящему.
Я не хочу умирать за Родину.
Я вообще не хочу умирать.
Почему тогда сейчас я иду под пули, держа флаг на плечах?
Я вышла на улицу для того, чтобы защитить человеческое достоинство, своё, своих близких, соседей, знакомых и незнакомых,
всех людей вообще.
Я не была готова идти ради этого под пули.
Но был ли у меня выбор не идти?
Как можно защищать человеческое достоинство, не имея его?
Почему перед нами вообще ставится этот выбор:
или с достоинством под пули, или со втянутой в плечи головой под лавку?
Этот выбор аморален, его нельзя ставить перед людьми.
Никто его не заслуживает.
Достоинство не должно меняться на жизнь.
Достоинства без жизни не существует.
Я не хотела делать этот выбор.
Даже гипотетически.
Но сейчас я почему-то иду вперёд.
Вместе со всеми.

ВЕРЫМ!
МОЖАМ!
ПЕ-РА-МОЖАМ!

РОМА

Площадь Перемен[7] просит о помощи.

СЕГОДНЯ К 20. 00.
ПОДЪЕЗЖАЙТЕ, КТО СМОЖЕТ.

Поедем?

Конечно, я согласилась.
Я же активистка, всегда в первых рядах.
Хотя понятно, что там будет хапун[8].
Там легко нас окружить между домами.
Выбраться, если что-то будет, мало шансов.
А что-то будет наверняка.

Но Площадь Перемен не просто просила о помощи.
Она кричала, текст сообщения был полон отчаяния.
Где-то там,
в больнице,
сейчас умирает человек,
такой же как и я,
такой же активист,
который вышел в свой двор,
как я выхожу в свой.

Я вызвалась ехать.
Но внутри всё умирало от страха.
Я ведь поеду прямиком в лапы чертей.
Вероятность быть задержанной слишком высока, чтобы не осуществиться.
Хотелось залезть под одеяло и проспать время выхода.
Как бы случайно.
Чтобы совесть не мучила.

Если я передумаю и не приду, остальные ведь поймут?

И тут мне написал админ.

Вообще, обычно у нас очень редкая и формальная переписка.
Что-то запостить, какую-нибудь ссылку сбросить, не более.
Он даже не воспринимался как человек почему-то.
Просто абстрактный юзернейм,
без имени, аватарки, описания и хоть какого-то материального воплощения.

И тут он написал мне
как человек:

Привет.
Сегодня рекомендую тебе остаться дома. Мы не можем потерять кого-то из самых активных в нашем районе. Сейчас время действовать для диванных бойцов. Есть веская причина для этого. А наша задача – поддерживать протест когда он начинает сдуваться.
Не заставляю и не убеждаю, просто боюсь, что могут обезглавить нам район.
Решать конечно тебе.
Но если решишь ехать. То пожалуйста, очень аккуратно

Это сообщение выбило почву из-под ног.
Её и так там было пару горстей песочка.
А сейчас всё вообще посыпалось.

Почему он написал?
Для меня это волнующий вопрос, ответа на который у меня нет, но он до сих пор для меня важен.
Когда мы победим,
я напишу админу и спрошу его,
почему он написал мне в тот день.
А сейчас такие вопросы не позволяет задавать партизанский этикет.

Партизанский этикет не позволял и следующее моё действие,
но я не выдержала.
Мне нужно было как-то спустить напряжение, наверно.
Хотя тогда я не думала такими категориями.
Просто взяла и написала Андрею,
что мне написал админ,
чтобы я никуда не ехала,
а я теперь не знаю, ехать ли.
Андрей, что мне делать?
Я боялась самостоятельно принять это решение.
Теперь ведь можно легко отмазаться: меня админ попросил не ехать.

Андрей удивился.
Почему только мне написал?
А остальные что?
Остальных не жалко?
Если не ехать, то тогда всем не ехать.
Или всем ехать.
Но ты решай сама.

Я когда-то баловалась роуп-джампингом.
Прыгала с верёвкой с разных мостов и высоток.
Там есть такое правило:
когда ты уже готова к прыжку и стоишь за бортиком,
тебе командуют

READY!
SET!
GO!

и ты прыгаешь.
Так проще психологически,
как мне объясняли,
прыгнуть в пропасть по чьей-то команде,
чем самой решиться.

Если бы я не написала Андрею, я бы, может, и не решилась бы (хотя и не факт).
Но теперь он будет знать, какой выбор я сделаю.
И я решила ехать.

Пока мы ехали, Рома умер.

Я очень много плакала в те дни. Давно так не плакала. И на минуте молчания, и когда приезжала туда волонтёрить, и на прощании, и на наших районных акциях, и просто дома. Неделю плакала, наверно. По незнакомому, в общем-то, парню.
Я так по отцу не плакала.
Отца я так и не оплакала, кстати.
Но он додумался когда умереть.
В августе.
В самый разгар.
Когда было совсем не до него.
Не было сил плакать. И не хотелось. Чего его оплакивать. Умер и ладно. Давно собирался.
Хотя всё-таки немного хотелось.
Я решила,
что как-нибудь выберу день
и съезжу к нему на могилку.
И там уже спокойно оплачу.
Попрощаюсь.
Закрою гештальт.
Но так и не съездила.
Всё не до этого было.
Боялась, что сломаюсь от всех этих чувств.
А сейчас это не надо, вообще.
Но я как-нибудь съезжу.
А он пусть пока полежит там.

Наташа мне скинула песню.
Вот, – говорит, – какая красивая песня. Хочу на неё видео сделать.

А это Pianoбой, «Родина», песня с украинского Майдана.
Я её слушаю, а там такие строчки:

ПО ОПУСТЕВШИМ ИГРОВЫМ ПЛОЩАДКАМ ВЕТЕР
РАЗНОСИТ КРИКИ ПРИЗРАКОВ, ВЧЕРА ЗДЕСЬ БЫЛИ ДЕТИ

А Площадь Перемен – это, по сути, детская площадка.
Я это осознала, только когда в третий раз туда приехала, волонтёрить.
Просто оглянулась и поняла:
это же детская площадка.
Горки, качели, карусели.
И трансформаторная будка,
на которой мурал.
Тот самый, Ромин.

А вокруг него – море цветов.
Большинство красные и белые.
Но были ещё жёлтые.
Хризантемы.
Наверно, потому что красные и белые цветы в магазинах позаканчивались.

Я их разбирала по вёдрам.
Они сначала лежали просто огромными кучами вокруг мурала,
но местные решили упорядочить мемориал,
стали носить вёдра и воду,
просили помочь разобрать цветы.

Сначала было больно брать эти цветы в руки.
Но потом я втянулась.
Включилась какая-то хозяйственность.
Чтобы цветы не пропали,
чтобы стояли дольше.
Чтобы аккуратно было.
И красиво.
Это ведь было очень красиво.
Все эти цветы и лампадки вокруг.
У меня даже в конце,
когда мы уже домой ехали,
появилось какое-то странное чувство удовлетворённости.
Что теперь там всё хорошо,
всё красиво.
Удовлетворённость от проделанной работы.
Даже в таких ситуациях она есть.

После прощания мы ехали домой из церкви и обсуждали камни.
Хотели сделать у нас на районе мемориал тоже.
Была такая идея, чтобы каждый житель принёс по одному камню.
И получится мемориал.
Но в основу было бы неплохо положить несколько камней побольше.
Чтобы лучше смотрелось.
Но где их в городе взять?

Решили ехать через кольцевую.
В районе Лошицы остановились у какого-то поля.
В поле же обычно есть камни.
Пошли искать.
А там грязи по колено.
Но камни есть.
Хорошие такие.
Я один еле подымаю.
Но камни тоже грязные.
Решили их помыть сначала, перед тем как в машину грузить.
Стоим с Борей над лужей,
полощем в ней свои валуны,
и смеёмся:

КАКАЯ РАЗНООБРАЗНАЯ У НАС ТЕПЕРЬ ЖИЗНЬ

Кто бы мог подумать, что я, в компании инженера, мамы в декрете и студента, буду мыть камни в луже на окраине Минска, чтобы сделать из них мемориал.
Но это было так важно для нас в тот момент.

Мы много сделали мемориалов в память о Роме.
Конечно, всех их разрушили.
Ни один не остался.

ВЫ ВСЕ СУКИ! – кричала какая-то бабулька, срывая плакат с Ромой, который мы только что повесили. Просто скомкала его и выбросила. Лампадки ещё поскидывала. Но об лампадки она обожглась, трясла пальцами. Хоть какое-то возмездие.
А мы стояли и смотрели.
А что мы могли сделать?
Ей за это ничего не будет.
А нам по пятнашке[9]в лучшем случае.
Но я всё равно не понимаю, как так можно.
Человека убили, а его портрет в мусорку.
Не знаю, может это тоже защитная реакция – не понимать «ту» сторону.
Мне вот очень страшно однажды их понять.

ТЮРЬМА[10]

Тут всё время лает собака.

Гав-гав-гав!

Может, их не кормят?

Не, тут их кормят получше, чем нас.
Им просто скучно.
Не хватает коммуникации.
Они так здороваются с прохожими, – сказал надзиратель.

Мне приснился сон, – говорит Зоя. – Мне приснилось, что где-то рядом эта собака лает.

Гав-гав-гав!

А из меня что-то выпало, может, почка, или печень, изнутри меня что-то вывалилось наружу. А эта собака подошла и съела. Понравилось ей. Вкусно, наверно. Теперь она знает вкус человечины.

Гав-гав-гав!

Ай, ну вас, Зоя, с вашими снами!
Итак не по себе.

Гав-гав-гав!

Тюремная собака знает вкус человечины. Тюремная собака знает твой вкус.

Гав-гав-гав!

Лает собака.

Девочки, тихо!
ТИХО!

Хуй-хуй-хуй!

Лают надзиратели.

За дверями нашей камеры лают собака и надзиратели. Надзиратели знают цвет человеческой крови. Надзиратели знают цвет твоей крови.

Гав-гав-гав!

Они что, притащили в коридор собаку?
Девочки, тихо!
За нашими дверями и вправду лает собака.

Быстро вышли из камеры!
На колени лицом в пол!
Хуй-хуй-хуй!

Это у пацанов.
Камера по диагонали от нашей.
Девочки, тише! Ну!
Что тише?! Я вообще не дышу.

Впервые такая тишина в камере.
Где-то там, за этими дверями, на коленях лицом в пол стоят люди.

Кристина говорит, что слышит удары дубинок.
Она стоит ближе к дверям.
Я не слышу.
Может, ей кажется?

Гав-гав-гав!

Собака лает, потому что знает, какого цвета человеческая кровь. Надзиратели лают, потому что знают, какая человечина на вкус.

Хуй-хуй-хуй!
Рты закрыли!
В карцер пойдёшь, бля!

Кто следующий?
Наша камера?

Интересно, я узнаю, какая кровь надзирателя на вкус?

КАЛЯДЫ

Салфетки уберите со стола! – сказал Писюн.

Я, когда в камере шутила с девчатами, что напишу про всё это пьесу, сказала, что замначальнику дам имя Маленький Пенис. Но сейчас подумала, что Писюн получше будет.

Писюн сегодня не в настроении.
Он всегда не в настроении,
но сегодня как-то особенно.

С утра уже пацанов из соседней камеры в растяжку ставил и заставлял петь гимн.
Но проблема в том, что редко встретишь беларуса, знающего текст гимна своей страны.
Всё-таки настолько он чужд и искусственен.
Его не знают даже люди в возрасте, которые голосовали за возврат советских символов в 90-е.
Зачем тогда голосовали,
если самим настолько на него пофиг?

МЫ БЕЛАРУСЫ
МИРНЫЯ ЛЮДЗИ
СЭРЦАМ АДДАНЫЯ
ЧТО-ТО ЧТО-ТО ТАМ…

Я так и не выучила.
Хотя он у нас каждое утро играл вместо будильника.
Мозг как будто специально не запоминал слова.

В общем, ставили пацанов в растяжку (в шпагат по-простому) и заставляли петь гимн.
А как его петь, если слов не знаешь?
Я думаю, они специально именно гимн заставляли,
потому что обычно его никто не знает и можно долго так в растяжке держать.

К нам Писюн первый раз пришёл из-за салфеток.
Просто ворвался в камеру,
посмотрел, как чумной, и:

САЛФЕТКИ УБЕРИТЕ!

Мы не сразу поняли, что не так.
Это выглядело как наезд ради наезда.
Потом допетрили:
салфетки белые, а надпись с названием на них розовая.
Он увидел в них бчб.
И подумал, что мы демонстративно салфетки на стол положили.
НАГЛО И ЦИНИЧНО ВЫРАЖАЕМ СВОЁ НЕСОГЛАСИЕ С ВЛАСТЬЮ ПУБЛИЧНОЙ ДЕМОНСТРАЦИЕЙ САЛФЕТОК НЕСАНКЦИОНИРОВАННЫХ ЦВЕТОВ В КАМЕРЕ С АДМИНИСТРАТИВНО ОСУЖДЁННЫМИ.

Сегодня Каляды.
Католическое рождество.
Мы надеялись, что сегодня поспокойней будет.
Государственный выходной всё-таки.
Но на смене оказался Писюн.

Второй раз Писюндоколупался до моего полотенца.
Я вешала его сушить на бортик своей шконки.
И вешала его так, чтобы соорудить себе хотя бы маленький клочок приватного пространства.
Но Писюну это не понравилось:

Я должен всегда вас видеть!
И на камерах, и в глазке!
Вдруг вы тут чем-нибудь заняты!

И запретил нам всем вешать полотенца на шконки.
А куда их тогда вешать?

Третий раз Писюн завалился в камеру уже после ужина.
Мы даже и не удивились уже.
Отобрал у нас уно,
мы играли как раз,
сказал:

Карты?! Ну это залёоооот!

И забрал уно.
Если это залёт, то чего тогда их пропустили в передаче?

Сначала мы смеялись.
Это так мелко: докапываться из-за салфеток или уно.
А потом стало несмешно.

У них, наверно, новогодний корпоратив, – сказала Света. – От них алкоголем пахло, когда они к нам заглядывали.

А ещё надзиратели сегодня как-то очень активно шумят весь день, смеются, трындят громко.
Неужели правда бухают?
Сидят там в своей каморке и методично набухиваются.

Пьяные надзиратели – не самый приятный тюремный фон.

Мне рассказывал знакомый, – говорит Настя, – который на Жодино сидел после Площади 2010-го. Там тоже надзиратели напились и изнасиловали девушку. Они её специально затащили в соседнюю с ними камеру, чтобы они слышали, как она кричит.

У нас тут две женские камеры, но вторая сейчас на карантине – там у всех повально ковид (хотя остановит ли их это? ).

В нашей камере нас осталось пятеро.
Две пенсионерки (хотя остановит ли их это? ).
И трое молодых девушек.

Я думала как-то раньше, ЧТО я готова перенести ради протеста.
Сначала я панически боялась самого задержания.
Но потом как-то поуспокоилась:
выходят же люди после 15 суток,
вполне себе бодрые,
и знакомые мои тоже сидели,
и вроде ничего.
Неприятно, конечно, но жить можно.
Тем более, когда в первый раз задержали – вообще отпустило.
Не страшно.
Потом я боялась, что посадят на пару лет по уголовке.
Это когда мне позвонили из ровд и сказали, что на моё ИП пришла анонимная жалоба.
Приглашали на разговор.
Но я, конечно, не пошла.
Повестки же нет.
Знаю я эти «приглашения на разговор» в рувд,
после них можно из этого рувд и не выйти.
Обидно, наверно, сидеть за политику не по политической статье.
Я своиполитические статьи называю с гордостью,
а за «экономическую деятельность» сидеть совсем не хочется.
Но потом я и насчёт уголовки успокоилась.
В принципе, подумала я,
пару лет посидеть можно,
а больше и не дадут.
А выйду – там помогут.
Всё равно ведь будет понятно, что за политику сидела.
Очень долго я боялась избиений.
А потом и их перестала бояться.
Нет, конечно, если пальцы ломать будут, то я всё скажу.
А если просто дубинкой отхерачат,
то и ладно.
Даже про смерть думала.
Хотя стараюсь про неё не думать.
Но вот к сексуальному насилию я не готова.
Боюсь его до усрачки.
Это страшнее, чем умереть даже.
Лучше уже умереть тогда, наверное.
Но чтобы не насиловали только.

КАЛЕНДАРИК

Я до сих пор не могу понять, почему в тюрьме запрещены календари.

Это какое-то извращённое издевательство?

Часы, кстати, тоже нельзя.
При этом весь распорядок дня расписан по часам.
Выполняй как хочешь.
Но мы как-то научились определять приблизительное время по свету из окна и пустоте в желудке.

У нас на стене были нарисованы часы и календарь.
Часы всегда показывали 23. 34.
Это статья, по которой были осуждены все, кто сидел в этой камере.
НАРУШЕНИЕ ПОРЯДКА ОРГАНИЗАЦИИ ИЛИ ПРОВЕДЕНИЯ МАССОВЫХ МЕРОПРИЯТИЙ
Они над дверью висели и не попадали в зону видимости камеры и дверного глазка.
Но на шмоне их запалили.

Ну и что это?

Время.

Какое нахер время?

Без пяти семь.

Не знаю, поняли они
или не поняли,
но часы заставили стереть.

Календарь тогда тоже нашли и сказали стирать.

У нас в уголке был нарисован календарь
на месяц
с такой штучкой, рамочкой, которую нужно пересовывать с дня на день.
Только у нас рамка была тоже нарисована
и мы её просто стирали каждый раз и рисовали новую над соседним числом.

Но у меня был ещё свой, персональный календарик.
Просто нарисованный на бумажке,
ровно на количество моих суток.
Я их зачёркивала, когда они проходили.

Это было тяжело –
именно момент зачёркивания.
Говорили, что после половины срока сутки легче пролетают.
Но мне что-то было не легче.
Даже в последние дни.
Всегда в этот момент комок к горлу подкатывал.
Плакать хотелось. Еле сдерживалась.
Один раз даже не сдержалась и расплакалась,
когда этот крестик рисовала.
Я поэтому старалась незаметно это дело проворачивать,
чтобы не видели моих слёз.

Но вообще я молодец.
Стойко переносила тяготы и лишения.
Расплакалась за всё время только после суда, когда маме письмо писала, и когда получила первое письмо от брата.
Ну и когда в календарике очередные пережитые сутки зачеркнула.

Я обычно плаксивая,
а тут как-то мобилизовалась.

Очень рада, что ни разу не плакала при системе.
Ни при омоновцах, которые меня задерживали,
ни в ментовке, ни в сизо.
Они не видели моих слёз.
Не дождутся.

Даже после суда,
когда приговор услышала,
я держалась,
пока меня вели назад по коридорам.
Только когда дверь в камеру закрылась
и девочки обступили
НУ КАК? ЧТО ТЕБЕ?
из меня полились слёзы.
Стояла и плакала и даже не могла им ответить.

От обиды плакала, от несправедливости.
Потому что суд у меня был тот ещё цирк.
В цирке, вроде, смеяться надо,
но это не тогда, когда ты в нём тигр в клетке.

В этот раз мне даже повезло со «свидетелями»:
в отличие от первого моего суда
на этот раз они хотя бы присутствовали.
По скайпу.
Анонимно.
В масках на всё лицо.
И не те.
(Меня задерживали коренастые мужики среднего возраста, а «свидетелями» выступали молодые зелёные дрыщи)
Один даже не смог текст выучить.
Так и читал по бумажке.

После опроса первого дрыща судья у меня спросила:

Есть вопросы к свидетелю?

У меня к нему был только один вопрос.

ПОЧЕМУ ВЫ ВРЁТЕ?

Он замялся.
Видно было, как забегали его глаза.
Повисла пауза. Неловкая.
Но тут судья вмешалась:

Этот вопрос не относится к делу.

Но это был единственный вопрос,
который собственно к делу и относился.
Жаль, что он не ответил.
Я бы хотела узнать ответ.

Со вторым дрыщом история повторилась.
Только я уже не задавала сам вопрос.
Просто ответила судье,
что вопрос у меня всё тот же,
но вы не дадите получить на него ответ.

Может, из-за этого вопроса судья разозлилась и дала мне больше суток, чем все рассчитывали.
Но я не жалею.
Пусть бегают их глаза.

А ещё было очень сложно дотерпеть до времени выхода,
когда в календарике сутки зачёркивала.
Я всегда зачёркивала на час-другой раньше.
Что там эти пару часов?
Невозможно было удержаться.
Руки чесались побыстрее их зачеркнуть.

Сутки же отсчитываются от времени задержания,
указанного в протоколе.
И выпускают потом по этому времени.

Но в итоге меня и выпустили раньше.

Даже забавно получилось из-за этого.
Нас в тот день троих выпускали,
меня и двух парней.
И нас выпустили вместе и почему-то раньше.
Меня так вообще на четыре часа.
Может, тоже специально?
Потому что так рано нас ещё никто не ждал.
Вышли за ворота – и стоим на пустой дороге.
Ни телефонов, ни денег – ничего.
Через час приехали родители за первым парнем.
Дали телефон позвонить.
Выяснили, что и за мной уже через полчаса приедут.

А чего тут на дороге стоять? – говорят родители парня. – Тут рядом заправка есть, там кофе и хот-доги. Давайте мы вас угостим, а через полчаса вернём назад, под стены тюрьмы.

Ну мы и поехали.
Пили кофе.
Ели хот-доги.
Чувствовали себя людьми.

Возвращаемся, а под тюрьмой уже спецоперация развёрнута,
по нашему поиску.
Приехала и моя делегация, и волонтёры.
В чате же волонтёрском написали,
что нас уже выпустили.
Они примчались – а никого нет.
Вышли сидельцы и пропали.
Уже и на вокзал людей отправили,
и водителей маршруток обзванивать начали.
Они даже думали,
что нас опять в тюрьму забрали.
Стучали в окошко – а над ними там только посмеивались.

В общем, подняли кипиш.
А тут мы приезжаем,
расслабленные и довольные.
Мы ж не знали,
что, пока мы там хот-доги едим,
тут народ с ума сходит.

ОСТРОВ

Я после отсидки всё время попадаю во всякие ситуации.
Не знаю, может это какая-то полоса невезений.
Или просто нас, активных, стало меньше, а их осталось столько же
и процент протестующих на одного слабовика весьма сократился.
Да и ябатьки[11] осмелели. Поняли, что их никто не трогает.

Мне на днях один такой попался,
искренний сдаватель людей в руки карателям.
С виду добродушный мужичонка.
Дельфинчик.
Только понятие о спасении у него довольно специфическое.

Мы хотели вылепить снежками на стволе дерева
ЖЫВЕ
Сначала выбрали одно дерево, стали вокруг него готовить снежки, чтоб потом быстро налепить.
Но заметили, что неподалёку от нас на лавочку села какая-то женщина и уткнулась в телефон.
Подозрительно.
Всё-таки в минус 15 не очень удобно на лавочке сидеть.
Мы прошли мимо неё.
Антон скосился в её телефон – в телеграме сидит.
Сделали круг по району – она всё сидит.
Ну ладно, пошли к другим деревьям.

Я даже сообразить не успела:
Антон взял снежок и стал им писать по стволу, как мелом.
Сказал потом, что решил протестить, будет ли писаться.
Но он это так неожиданно сделал.
Мы ж даже не проверили обстановку, не осмотрелись.
А он уже
ЖЫВЕ
на стволе написал.
Там какой-то мужичок навстречу идёт, – говорю я Антону. – Телефон достаёт.
С другой стороны – тут всегда кто-то ходит, это же прогулочная зона.
Мы сделали вид, что просто гуляем.
Он прошёл мимо.
Идём дальше.
Вдруг он выбегает у нас из-за спины и фоткает нас со вспышкой.
И говорит, что фотку счас ментам отправит.
А мне нельзя так попадаться – мои фото со всех ракурсов уже есть в ментуре, и отпечатки тоже есть, ещё при первом задержании откатали, хотя это и незаконно – по административке не катают, но это было предложение, от которого нельзя было отказаться.
И вот он на полном серьёзе хочет нас ментам сдать.
За то, что на дереве снежком написали
ЖЫВЕ.
Причём он понимает, ЧТО с нами будет в ментовке,
не дурак ведь,
но сдать всё равно хочет.
Никому не пожелаю 25 суток в беларусской тюрьме по политической статье.
Даже тому дельфинчику.

Но из-за этого всего у меня начала развиваться паранойя.
Нас ведь и раньше ментам сдавали.
За то, что мы вдоль дороги стояли с плакатами и флагами,
в цепях солидарности.
И женщина какая-то во дворах звонила в 102,
её наш дозор засёк.
И кассирша Виталюра[12] сдавала,
её тоже спалили.
Потом хотели на неё жалобы писать, но мнения у народа как-то разделились и писать не стали – пусть сама со своей совестью разбирается.
А ещё одна ябатька подошла и ударила нашу женщину, которая с флагом стояла.
А сколько на нас кричали, яйцами даже с балкона кидали, факи показывали.
И всё это за то, что мы просто стояли в цепях солидарности.

В общем, после того дельфинчика мне стало казаться, что ябатьки и тихари[13] повсюду.
Ты только выйдешь – они тебя сразу схватят.
А уж если тебя схватят – то всё.
Я же теперь рецидивистка.

А могут и из дома забрать.
Они много кого забирают.
Тут даже не угадаешь, придут за тобой или нет.
Но у меня более высокая вероятность, что за мной могут прийти.
Самые слабые места – это вход и выход.
Потому что этим собакам влом двери ломать,
а на звонки сейчас практически никто открывает.
Они стоят на лестничной площадке и ждут, пока ты сама выйдешь.
Пойдёшь по своим делам, или на работу, или собаку выгулять, или ребёнка в школу, у нас ведь масса причин выйти из дому.
Ты дверь откроешь – а они тебе здрасьте.
И обыск с конфискацией всей техники.
А ты потом работай как хочешь.
Если вообще сможешь работать.
Я теперь всегда в глазок смотрю перед выходом из квартиры.
Чтобы на лестничной площадке меня никто не ждал.
А когда домой возвращаюсь,
проверяю сначала площадку сверху:
вдруг они там прячутся,
я ключ в дверь своей квартиры вставлю,
а они по ступенькам – хоп-хоп – и хвать меня за шкирку.

Однажды вечером с работы шла,
заворачиваю за угол к своему дому:
возле подъезда патрулька стоит.
За мной?
Но пятиться назад уже поздно – меня заметили.
Может, не ко мне?
Мало ли чего патрулька?
У меня во дворе как раз административное здание, может, там сигнализация сработала.
Патрульки ж не только протестующих ловят, но и обычными своими милицейскими делами должны заниматься.
Наверно.
Я пошла к подъезду.
А в патрульке двери открыты и водителя нету.
А второй рядом стоит, что-то на заднем сидении ищет.
Сделала покер-фейс и вошла в подъезд, дверь закрыла.
У меня ещё получается делать покер-фейс.
Так и не смогла включить дома свет.
Сидела несколько часов в кладовке,
с телефоном в руках,
прислушивалась к звукам в подъезде.
Если будут стучать – сделаю вид, что никого нет дома.
У некоторых так прокатывало.

А сегодня мы решили пойти на остров.
У нас река рядом.
И есть место, где она расширяется, а по середине остров.
Маленький такой островок.
Там бобры живут.
С суши туда не добраться.
А тут были очень сильные морозы и река замёрзла.
И можно сходить на остров.
Сколько тут живу – ни разу там не была.
Договорились встретиться на набережной.
Я пришла вовремя.
Подтянулся Боря.
Стоим ждём.
Оля написала, что задерживается, уже бежит.
Решили пойти ей навстречу.

Пока шли, увидели возле берега на реке какую-то кучу.
Песок вроде.
Ещё вчера её не было.
Спустились посмотреть.
Там был вморожен флаг.
У нас такое популярно всю зиму:
вмораживать флаги на водоёмах.
Они видны хорошо, а доставать их сложно – долбить надо лёд.
Но наши коммунальники решили не заморачиваться и просто насыпали сверху кучу песка.
Тут уже кто-то был до нас: песок расчищен немного, поэтому мы под ним флаг и увидели.
Решили от греха подальше отойти.

Встретились с Олей.
Пошли на остров.
Ещё с острова я заметила, что на набережную въехала джилька[14],
хотя на набережную машинам нельзя,
и остановилась она как раз там, где флаг.
Два тихаря каких-то вышли
и вроде бы в нашу сторону пялились и рукой показывали.
Я показала своим,
но они посмеялись:
мы-то тут причём, мы же просто гуляем.
Совсем у меня кукуха поехала.

А я как раз к своему психотерапевту и ехала.
Потому что с головой у меня действительно начались проблемы,
паранойя: за мной придут и всё такое,
а на улице кругом тихаримерещились – из дома боялась выйти.
А тем, кто на сутках сидел, у нас сейчас предлагают волонтёрскую психологическую помощь.
Я решила, что не справляюсь, и записалась.
Как раз сегодня первая встреча.

Мне уже нужно было ехать
и ребята решили проводить меня до остановки.
Идём по набережной.
И тут эта джилька из-за поворота выезжает.
Мы в бок отошли немного, пропускаем – типа проезжай.
Там узкая дорога.
Но джилька возле нас остановилась.

А оттуда тихарь:
ну что, граждане, нужно проехать в отделение.

Всем?

Да, всем.

Он там один был в машине. Где-то рядом второй должен быть.

Оля с Борей берут и просто садятся в машину.
А я не понимаю, почему, нас же больше, мы же можем убежать, да даже если не убегать, он же по гражданке, и машина гражданская, он и не представился, и удостоверения не показал, и не сказал, зачем проехать, хотя что мы как маленькие, итак понятно, кто он, наверно, и бессмысленны все эти формальности.
Я тоже сажусь.
Получается, что за водительским сиденьем.
Он довольный дверь за мной закрывает и идёт на водительское садиться.

Садится.
И тут Боря дёргает.
Прямо из машины.
Он сидел возле другой двери.
Одним движением открыл дверь, вывалился из машины и исчез в темноте.

Мы втроём замерли.
Тихарь думал, побежим ли мы и бежать ли ему за Борей.
Мы думали, бежать ли нам.
Кого-то из нас двоих он точно задержит.
А это лишний протокол за «неповиновение».
У меня самая невыгодная позиция – прямо за тихарём. Пока я дверь буду открывать и вываливаться, он меня перехватит.
Оля могла бы сигануть в оставленную Борей открытую дверь.
Но ей нужно через сиденье перелазить. А это время.

Никто не побежал больше.
Так и сидели молча в напряжении.

Тихарь позвонил своему напарнику:
один сбежал, мужик в чёрном, двух я задержал.

А потом нам такой:
ну, говорите адрес вашего знакомого.
В гости к нему поедем.

Мы не сказали.
Сказали, что не знаем.

Но я была очень зла на Борю.
Если бы он не дёрнул – мы бы ещё могли отговориться. Нас же просто так, ни за что с улицы забрали. Мы просто шли, гуляли по зелёной зоне, и не поздно, самый час-пик. И компромата у нас с собой никакого.
Вообще чистые мы были.
А раз убежал – подозрительно.
Чего убежал?

Хотя Борю понять можно.
В ментовку лучше не попадать.
Тем более мужчинам.
Им сложнее выкрутиться.
Тем более с такими рецидивистками как я.

Я сразу поняла, что всё.
Когда в машину садилась, понимала, что здравствуй Окрестина[15], здравствуй Жодино[16].
Суток на 25 минимум закроют.

Ранее задерживались? – спросил тихарь.

Нет, ну что вы! – ответила Оля.
Я не ответила,
сижу молчу про свои три протокола.
Он подумал, что Оля за нас двоих ответила.
Пока ещё есть шанс отговориться, чего себя подставлять?
Может, ещё всё обойдётся?

Подобрали второго тихаря.
Они стали нас на Борю раскручивать.
Сказали, что видели, как мы к флагу подходили.
За это нас и хотят задержать.
За то, что к флагу подошли.
А раз подошли, то, может, это мы его туда и вморозили?
Почему бы нас за это и не задержать?
Действительно.

Нас завезли во двор рувд.
Но из машины не выводили.
Держали в ней часа полтора.
Допытывали.

Я в основном отмалчивалась.
Говорить с ними бесполезно, всё равно в рапорте напишут то, что им удобно. У меня так со всеми судами было – врали так, как им хотелось.
Начала уже мысленно смиряться с 25 сутками.
Это в лучшем случае.
Хоть бы этими 25 сутками и закончилось всё.
Теми, кто часто задерживается, начинают гэбисты интересоваться.
А там уже и уголовка недалеко.
Пришьют мне какую-нибудь организацию массовых беспорядков – и привет.
Главное, чтобы не пытали только.
Я, наверно, буду плохо пытки переносить.
Если будут пальцы ломать, я, наверно, всё им скажу.
А может и не скажу, тут не угадаешь, как организм себя под пытками поведёт.
К нам в тюрьму гэбисты приезжали.
Допрашивали мою сокамерницу.
Три часа её мурыжили,
пальцы, правда, не ломали.
Она говорит, что ничего им так и не сказала.
Может, и я не скажу.

Оля пытается отговориться.
Она-то чистая, нигде не вляпалась ещё.
А тихарям нужен Боря.
На него раскручивают.
Оля врёт.
Но очень плохо. Они понимают, что она врёт.
Почему-то это очень очевидно.

В итоге нас таки заводят в само рувд оформлять.
Говорят:
мы вам, конечно, верим,
что это не вы флаг вморозили.
Мы вас отпустим.
Только нам нужно всё равно рапорт составить,
о происшествии,
и показания ваши записать.

Но я им не верю.
Они просто так не отпускают.
В первый раз они тоже так говорили, а в результате – суд и штраф.
А с теперешним моим послужным списком вообще не отпускают.
Тем более, они уже пробили по базе все мои подвиги.

А я вас спрашивал про задержания! – обиделся тихарь.
Я же не соврала, я просто не ответила.
Могу ведь не свидетельствовать против себя.

Стали писать протокол.
Но почему-то не на бланке.
А просто на чистом листе А4.
Хотя мы в нормальном кабинете сидели, со всем необходимым.

Я повторила Олину версию.
Я же рядом сидела и слышала всё, что она говорила.

Почему нас вместе допрашивали?

Меня записали.

Всё, – говорят. – Идите.

Куда идти?

Ну, домой идите.

Я им не верю.
Они не могут просто так меня отпустить.
Они никого просто так не отпускают.

Так а куда идти?

Выходите в коридор, направо, там дверь металлическая, на кнопочку нажмёте – она и откроется.

И рукой мне показывает, куда идти.
Без Оли. Только мне.

А Оля?

А мы её сейчас тоже запишем и отпустим. А вы идите-идите.

И улыбается как-то странно.
Чуть ли не выпихивает меня из кабинета.
А мне как-то и не хочется из него выходить.
Тут в кабинете всё понятно.
И почему-то даже какая-то безопасность ощущается.
Наверное, потому что кабинет вполне себе уютный в какой-то степени.
А коридор в ментовке совсем не уютный.
И дверь ещё эта железная.
Я иду к ней и думаю:
что меня за ней ждёт?
Точнее, кто?
Практически на 100% уверена, что там гэбисты.
Приехали, наверное, по вызову, меня раскалывать.
Но почему они просто за мной не зашли?
Издеваются?
Это вообще нормально – одной по ментовке гулять?
А дверь эта как в подъездах.
И кнопочка, чтобы открыть, тоже как подъездная.
Ну не возвращаться же мне в кабинет.
Нажимаю кнопочку,
дёргаю ручку,
дверь открывается.

Конец.

Контакт для связи: viktoryja@protonmail. com

Виктория Коваль

[1]Виктор Бабарико – кандидат в кандидаты на президентских выборах 2020 года в Беларуси, задержан 18 июня 2020, политический заключённый

[2]Мем «выборы-дурыборы» с выборов 2010 года, гуглится трудно (видео всё время удаляется), но оно того стоит.

[3]Бчб – бел-чырвона-белы – бело-красно-белый – цвета национального флага (но не официального), цвета протеста.

[4]Оливки – сленговое название силовиков в камуфляжной форме цвета хаки.

[5]Купалинка – беларусская песня, которую чаще всего поют протестные женщины.

[6]Верим! Можем! Победим!

[7]Самоназвание одного из дворов Минска, где 12 ноября 2020 года силовиками был убит один из жителей.

[8]Хапун – массовые задержания

[9]15 суток ареста.

[10]Меня таки посадили на сутки после очередного задержания

[11]Ябатьки – активно поддерживают Лукашенко. Слово произошло от хэштега #я_батька, который они использовали. Хэштег скорее всего придумали выписанные российские пропагандисты, потому что местные читали этот хэштег исключительно как мат (от беларусского «ябаць»).

[12]Сеть продуктовых магазинов

[13]Тихарь – мент по гражданке

[14]Марка автомобиля, популярная у беларусских тихарей

[15]Окрестина – изолятор временного содержания ГУВД Мингорисполкома, расположенный на ул. Окрестина. Туда свозят всех задержанных до суда.

[16]СИЗО в г. Жодино, куда чаще всего этапируют осуждённых на сутки по политическим статьям.