ДВЕНАДЦАТЬ 12

Великой силой causa sui в человеческом мире является аскеза. Самое подробное и обстоятельное рассмотрение аскетических идеалов в метафизическом аспекте предпринял Ницше. Аскеза трактуется им как решающая уловка рессентимента, позволяющая представить ущербность (болезнь) в качестве залога будущего спасения. Объятое страданием, неполноценное настоящее сакрализуется, поскольку свидетельствует в пользу неминуемой собственной противоположности. Согласно Ницше культурный европеец есть «вечный заложник будущего, которое беспощадно, точно шпора, вонзается в плоть каждого переживаемого им момента». Речь идет о некой эффективно применяемой ловушке вроде «тайны», рафинированной до степени научной проблемы или смоделированной машины выбирания, пользователь которой выбирает себя вплоть до полной опустошенности. Социальность всегда держится на том, что у самого привода первичной спонтанной силы встраивается редуктор, осуществляющий отбор и перераспределение мощности: преднаходимая индивидом «внутренняя энергия», как правило, преднаходится там, куда она уже отведена редуктором. Не составляет исключения и аскетический идеал: «Если понадобилось бы вместить ценность священнического существования в кратчайшую формулу, то пришлось бы сказать без стеснения: священник есть переориентировщик ressentiment».

Что может быть естественней: найдя живительный источник, припасть к нему, не заметив при этом, что действительный первоисточник, ключ силы, бьет в двух шагах, а субъект припал к ближайшему отводку, устроенному с помощью подземного желобка… Аскетический идеал, идеал свободы и идеал познания (в той мере, в какой они «идеалы», а не силы causa sui) устроены сходным образом — всегда имеет место миражирование, удвоение видимости. Этот главный прием, безошибочно использованный Большим Вором, описывается Ницше следующим образом: «Он носит с собой мази и бальзам, в этом нет сомнения, но чтобы стать врачом, ему надобно прежде наносить раны; утоляя затем боль, причиняемую раной, он в то же время отравляет рану — уж здесь-то он знает толк, этот чародей и укротитель хищных зверей, в чьем окружении все здоровое неизбежно делается больным, а все больное — ручным». Описанный способ исцеления и внедрения идеала можно назвать еще обузданием, привязыванием невидимого поводка: самые прочные социальные связи и самые упругие натяжения образованы такого рода поводками.

Для даоса, отвергающего любую форму связанности как подпадание миру (хотя бы посредством принесения пользы), аскеза, казалось бы, должна вызывать однозначное презрение. Однако принцип увэй не пренебрегает никаким источником чистой силы. Практикующий недеяние (и в сущности только он один) способен обойти переориентировщика и оказаться у него за спиной благодаря своеобразной аскетической интерференции. Но прежде следует разобраться в том могуществе, которое открывает аскетический вызов, — почему, собственно говоря, аскет считается атлетом духа, деятелем по преимуществу — подвижником (несомненно, глубокая и точная интуиция языка позволяет назвать подвижником неподвижно стоящего столпника)? Послушаем, что говорит по этому поводу Ницше: «Должно быть, есть какая-то необходимость первого ранга, которая все снова и снова способствует произрастанию и преуспеянию этой жизневраждебной специи, — должно быть, это в интересах самой жизни, чтобы такой тип самопротиворечия не вымер. Ибо аскетическая жизнь есть самопротиворечие: здесь делается попытка применить силу для того, чтобы закупорить источник силы…»

Первичная аскеза — это самоограничение, выполненное по особым правилам: сжаться в направлении предстоящего нажима и тем самым уйти от столкновения с миром. Кто сможет обложить отшельника налогом на имущество? Или, например, выставить на посмешище киника? И карающая десница, и перст указующий разбиваются о твердыню аскезиса, вернее, проваливаются в пустоту, ибо объект их воздействия уже по ту сторону предназначенного ему шестка. Это правило опережающего смещения оказывается неким универсальным приемом, благодаря которому разум сохраняет автономию в мире и даже обретает первенство. Силу аскезы можно назвать самой дальнодействующей из сил; размах ее приложения удивительно широк: от самоограничения Божества в акте сотворения мира до технического описания соответствующей процедуры в восточных единоборствах. Здесь правило кин-до (сформулированное именно в даосских текстах) гласит: если ты потерял равновесие, ни в коем случае не стремись восстановить его в прежней точке — следует наклониться в направлении падения и обрести опору дальше того места, куда ты должен был упасть…

Или вот правило, знакомое каждому солдату: если хочешь избежать мучений, связанных с насильственным пробуждением (с необходимостью мгновенно вскакивать по команде «Подъем! »), нужно встать немного раньше, и тогда всеобщая суматоха тебя не коснется. Процедура аскезы входит и в рецепт экономического преуспеяния, если угодно, даже и в формулу протестантской этики как главное условие ее действенности: ограничивая себя больше, чем тебя ограничивает мир (или «суровая необходимость»), ты обретаешь автономию и способность опередить других — они падают еще на подходе к тому месту, где ты стоишь.

Аскезис предзадан как эффективнейший способ ускользаний от иодпадания миру. Для разума аскетический фактор играет такую же роль, какую играют климатические условия для жизни в целом. Сравним с Ницше: «Примем, однако, во внимание, с какой регулярностью, с какой непреложностью всплывает аскетический священник почти во все времена; он не принадлежит к какой-нибудь отдельной расе; он преуспевает повсюду; он произрастает из всех сословий… прочитанная с какого-нибудь отдаленного созвездия… [формула] нашего земного существования соблазнила бы, пожалуй к выводу, что земля является, по сути, аскетической звездой», — но вслед за этим Ницше вновь начинает метать громы и молнии по поводу лицемерия «аскетических священников». Тут Чжуан-цзы мог бы заметить, что сокровища, похищенные Большим Вором, перестают, конечно, нам принадлежать, но все-таки не утрачивают своего блеска. Просто о способе хранения нужно было подумать заранее… Всякая сила, в том числе и спонтанная сила аскезы, требует правильного применения, точного расчета по месту и времени, ибо равнодействующая всегда складывается как параллелограмм сил. Есть большая разница — быть агентом-проводником действия или субъектом недеяния, непотопляемым поплавком в волнах онтологической и онтической превратности.

В книге Ян Чжу рассказывается, как Ши послал своих сыновей к царю, и тот из них, кто был склонен к ученым занятиям, стал наставником у царских сыновей, а склонный к воинскому делу — военачальником. Воодушевившись, и Мэн послал своих сыновей к царю, ибо они имели те же склонности. Однако вместо признания заслуг их поджидало жестокое наказание. Опечаленный Мэн обратился к Ши за разъяснениями и услышал в ответ следующее:

«Каждый, кто удачно выберет время, преуспеет! Каждый, кто упустит случай, пропадет! Путь твоих сыновей был тот же, что и у моих, плоды же — иные. Просчет не в поступке, а в неудачном выборе времени. Ведь в мире не бывает законов всегда правильных, нет и всегда неправильных. То, что годилось прежде, ныне, возможно, следует отбросить; то, что нынче отбросили, позже, возможно, пригодится. Для того, что пригодно, что непригодно, нет неизменной истины. Нет твердой меры для того, как пользоваться удобным случаем, ловить момент, действовать по обстоятельствам. Это зависит от сообразительности» (106–107).

Под «сообразительностью» (перевод Л. В. Позднеевой) следует понимать скорость рефлексии или длину рефлексивного пробега, позволяющую не застревать в промежуточности, в навязчивости бессмысленного делания, а сразу занимать обратную сторону Луны, место совпадения с тенью.

В даосских книгах есть отрывок, специально посвященный технике аскезы (самоограничения). Учитель Лесной говорит Ле-цзы:

«— Если постигнешь, как держаться позади, можно будет говорить и о том, как сдерживать себя.

— Хочу услышать о том, как держаться позади, — ответил Ле-цзы.

— Обернись на свою тень и поймешь.

Ле-цзы обернулся и стал наблюдать за тенью: тело сгибалось, и тень сгибалась; тело выпрямлялось, и тень выпрямлялась. Изгибы и стройность исходили от тела, а не от тени. Сгибаться или выпрямляться зависит от других, а не от меня. Вот это и называется: держись позади, встанешь впереди» (102–103).

Самоограничение должно быть зрячим, продуманным и, если угодно, мгновенным; даосская аскеза имеет мало общего с длинной волей Ницше. «Тело длинное — тень длинная; тело короткое — тень короткая. Вслед за именем — отклик, вслед за телом — тень. Поэтому-то мудрые люди наблюдали за выходящим, чтобы узнать входящего, наблюдали за прошлым, чтобы узнать будущее» (102).

Традиционная европейская аскеза (аскетический идеал) осуществляется, невзирая ни на что, — именно поэтому она слепа, как инстинкт (Ницше вполне справедливо говорит в одном месте об «аскетическом инстинкте»).

Формы аскезы как бы приписаны к характерным острым углам бытия, и в этом смысле знакомое Европе опережающее дисциплинирование оказывается априорно-полезным приспособлением, вроде хитинового покрова у насекомых, который должен быть готов заранее и сразу. Бережливость кальвиниста, готовность к производственному инвестированию доходов у современного предпринимателя, привычка к исполнению суровых обетов у монаха — все это суть заранее натертые мозоли, ороговевшие желания. Однако именно поэтому они имеют смысл лишь в случае неизменности хода вещей. Стоит аскетической звезде чуть-чуть изменить свою орбиту, фиксированная поза аскета может стать воплощением беззащитности. Революция обессмысливает накопления (только Большой Вор порадуется, как надежно закрыт сундук). Отшельник ограничивает до предела свое внешнее, но его непомерно выпирающее внутреннее уязвимо для семян неверия: и вот библейский пророк, не дождавшись исполнения обетования, сравнивает Бога с «кимвалом бряцающим» и «водопадом шумящим». Аскет, не умеющий вести бой с тенью, иногда способен сдвинуть гору — но слишком часто непомерная тяжесть аскезы сокрушает его самого — или делает слишком уязвимым для внутреннего врага, для проникшего внутрь агента влияния.

Иное дело, например, Емеля — его аскеза совершенна: ничто не выпирает ни вовне, ни вовнутрь. Он, как ванька-встанька, реагирует на легкий нажим, всегда оказываясь в тени. И ясно, что перст указующий будет обращен на него в последнюю очередь. Один приносит пользу, другой приносит жертву, и ни тому ни другому это не приносит счастья. Счастье выпадает по своим собственным законам — оно сваливается на голову пребывающему в самой глубокой пустоте, и в этом, как мы увидим, есть некая высшая справедливость. Сила аскезы безусловно присутствует в фигуре недеяния. Даос как опытный стратег ведет бой с тенью, именно поэтому для отбрасывающего тень он уже недосягаем. Совершаемое параллельно с ходом вещей ситуативное самоограничение можно назвать мгновенной аскезой. Такая аскеза лишена статуарных поз и по своей структуре напоминает танец. Танцевальные движения затейливы и одновременно неуловимы: одним и тем же движением подгонять свое отстающее и уходить от чужого настигающего — при этом взгляд, брошенный на тебя извне, всегда застает неподвижность и умиротворенность. Пребывающий в недеянии не одерживает побед и не терпит поражений — он неизменно уклоняется от битв чужой войны, где воюющие берут друг друга измором.

Таким образом, увэй, будучи спонтанной силой, представляет собой еще и правильный треугольник основных сил causa sui или, лучше сказать, самовыправляемую триграмму «Дао дэ цзин». В силе недеяния векторизованы все спонтанные и производные составляющие: чистое знание, не определяемое предметом, а определяющее его, умение, не связанное с подручным и поэтому не позволяющее другим извлечь из себя пользу (мастерство-без-стрельбы, свобода-без-ответственности, не отвечающая на «зов», а тем более на окрик), сохранность бытия-в-возможности без выбранности и, наконец, аскеза без фиксации. Поскольку силы извлечены непосредственно из первоисточников, они согласованы без превратности, и это сопряжение компонентов образует искомую формулу долголетия. Мы имеем дело с первоначальным кристалликом пилюли бессмертия, на котором осаждаются линии жизни и линии судьбы и основывается все поздняя даосская рецептура.

Собственно, на этом можно было бы и закончить, признав смыслопостроение исчерпанным, однако в каждой из четырех сил causa sui есть и свой сверхсмысл — в частности, все они являются предметом ставки богов, закладом в божественном пари. Можно даже сказать, что наличие соответствующего мифа указывает на чистоту первоисточника — именно он и притягивает всевышний интерес.

Вот, например, плод, растущий на древе познания, своего рода предмет пари. Эта библейская история описывает спор о человеке — пожалуй, один из важнейших проигранных споров. Вопреки всем инструкциям, человек воспользовался знанием — и обрел силу, утратив благосклонность. С этого момента ссылка на неведение не может больше оправдать человека — обретенная самостоятельность лишает его богостоятельности, выбивает главную подпорку колыбели. Достаточно сложно определить эмоциональный спектр этого горнего интереса — больше всего отношение богов похоже на ревность. Во всяком случае, содержание любого мифа о первоисточнике силы causa sui сопряжено с вызовом — знание как результат кражи (Прометей), подслушивание, нарушение завета. Если вера, любовь, другие источники зависимости вознаграждаются, они суть некие инструменты спасения, то силы causa sui к спасению не имеют отношения, они, наоборот, способны подвести к краю гибели и опрокинуть за край.

Возьмем другое пари, где спор идет о свободе, а на карту поставлены ставки, признанные равновеликими: с одной стороны — плотина, перекрывающая тягу к свободе, с другой — гарантированное благополучие, полноправное гражданство в царстве, где правит принцип наслаждения. Обычно в сказке речь идет о красивой девушке, попадающей в роскошный дворец: согласно условиям потустороннего пари, она может делать все, что хочет, все предметы и средства ублажения к ее услугам, нельзя лишь одного — открывать маленькую невзрачную дверцу. «Откроешь ее — и все исчезнет», — предупреждают девушку, и она с легкостью соглашается блаженствовать на столь мягких условиях. Поставивший на ее благоразумие некоторое время торжествует, однако его партнер уверен в победе и спокойно ждет, он знает человека не как существо благоразумное, а как саморазумное существо. И поскольку сказка (равно как и миф) рассматривает предельный случай человеческого, финал предсказуем и неизбежен: пленница машины желаний вырывается из плена и совершает трансгрессию — она открывает дверцу. Мир благополучия рушится, но источник силы causa sui подтверждает свою неизымаемость, принцип самостоятельности-в-свободе проходит стендовые испытания.

Среди многочисленных мифов, предметом которых является сила аскезы, наиболее яркий — это миф об отшельнике Чьяване, имеющий ряд версий, как в Ведах, гак и в сборниках индийских сказок — «Сомадева», «Шукасаптати» и других. Миф содержит трансцендентное подтверждение аскетического вызова, напрямую доходящего до небес. Фабула такова.

Живущий в лесу отшельник Чьявана принимает решение совершить радикальный аскезис. Он удаляется в самое глухое место и встает на большой палец правой ноги. И стоит. Проходит полгода — Чьявана стоит неподвижно на большом пальце, воздев руки вверх и устремив взор к небу. Боги услышали вызов, но они пока спокойны. В силу бессмертия небожителям приходилось иметь дело со многими подвижниками, и пока еще ничто не нарушает их тишины. А вокруг неподвижно стоящего отшельника начинает расти муравейник, доходящий почти до пояса.

Проходит год — Чьявана все так же неподвижен, муравейник доходит уже до груди. Сила аскета нарастает, и от этой запредельной силы на всей Земле начинается вибрация. Брахманы всей Индии совершают жертвоприношение с просьбой избавить земные царства от неминуемой беды. Слегка обеспокоенные боги отправляют посланцев: пред лицом Чьяваны проносят несметные сокровища, невиданная в подлунном мире красавица танцует перед ним, принимая самые соблазнительные позы, аскету предлагают царскую власть и власть над всеми царями — но Чьявана непоколебимо стоит, устремив глаза к небу.

Проходит еще год, и край муравейника достает до подбородка. Круг земных дел нарушен. Жертвоприношения богам прекратились. К отшельнику нисходит сам Индра, предлагая ему бессмертие и божественный статус, но Чьявана даже не замечает царя богов.

И вот муравейник достигает уровня глаз. Жизнь повсюду замирает, солнце остановилось в зените. Боги в панике, они не знают, что делать, и Индра собирает совет, приглашая на него Брахму, Вишну и Шиву. Долго совещались боги, пока не приняли единственно возможное рещение. Наконец решение принято. Шива, разрушитель Вселенной, спешно подходит к краю пространства, чтобы набрать разбег, а затем разбегается и выбивает из-под ног Чьяваны земную твердь. Отшельник проваливается через все слои сущего в бесконечность небытия, ибо нигде нет опоры, способной его удержать. От грандиозного сотрясения на Земле остаются одни руины, погибает половина людей. Но уцелевшие радуются и возносят хвалу богам. Ибо Вселенная спасена.

Мы видим, что миф о страшной силе аскезиса воспроизводит структуру всех мифов такого рода. Субъект, овладевший источником спонтанной силы, тут же вводится в зону трансцендентного эксперимента: ему предъявляется искушение свыше, а сама ситуация тут же выходит из-под контроля богов, в связи с чем и появляется возможность заключения пари. Недеяние, будучи одной из сил causa sui, неоднократно становилось предметом спора о человеке. В даосских книгах есть много упоминаний о мудрецах, отвергающих предложение управлять Поднебесной. С позиций традиционного китайского мировоззрения подобный отказ вызывает не меньший шок, чем отказ Чьяваны от бессмертия. Но, конечно, самым радикальным мифом о недеянии является уже знакомая нам история «По щучьему велению» — обратимся к ней вновь. Мы отметили, что недеяние, которого придерживается Емеля, воистину совершенно. На уровне поступка нет ни малейшего зазора между ним и мудрецом, постигшим дао. Наряду с Темнеющим Оком, учителем Лесным и Молодым Драконом Емеля вполне мог бы войти в книгу Чжуан-цзы — скажем, как Лежащий-на-Печи.

И все же один вопрос требует прояснения: почему именно Емеля поймал щуку? Или, в более общей форме, почему дуракам всегда везет? Сказка при правильном ее понимании и дает самый вразумительный ответ.

В качестве объяснения напрашивается все то же странное предположение: а что, если боги играют в игру, испытывая потребность в смертельном риске? Или, например, бьются об заклад, как Яхве с сатаной по поводу Иова? Допустим, по ту сторону, в трансцендентном, происходит спор: устоит ли мир, если доверить всемогущество человеку? И вот Некто Поспоривший пристальным взором окидывает человечество: купцы, цари, работяги, воины отбрасываются один за другим — нетрудно представить, к чему приведет полное потворство их вожделениям. Сделавший трансцендентную ставку с фонарем среди бела дня ищет Человека. Критерий выбора прост: нужен тот, кому ничего не нужно или нужна самая малость… Скопом отпадают отшельники и праведники всех времен, несмотря на их длинную стальную волю, способную перебороть любые вожделения плоти. Самый величайший аскет, довольствующийся акридами в пустыне, стал бы смертельно опасен, получи он всемогущество: уж он-то не удовлетворился бы красной рубахой.

Круг поиска постепенно сужается и сходится в одну-единственную точку: дурак Емеля. Спасительный вариант, который легче всего мотивировать примерно так: человек, которому лень хотеть… Перебрав все добродетели в поисках правильного хода, Спорщик делает ставку на пофигизм — и выигрывает.

Дуракам выпадает удача, поскольку их выигрыш наименее опасен для мира. Такова, если угодно, первая истина недеяния — по аналогии с четырьмя благородными истинами Будды. Ясное и отчетливое понимание этой истины составляет важнейший вклад даосской мудрости в мировую философию. Именно даосами был безошибочно вычислен и теоретически аргументирован аттрактор удачи. Все прочие стратегии могут быть описаны в теории игр как игры с нулевой или отрицательной суммой выигрыша — только стратегия недеяния вознаграждается после подведения всех балансов.

Вот Емеля оказывается временным владельцем (арендатором) всемогущества, фактически ему передоверена функция Вишну, хранителя мира. Этим подарком Емеля распоряжается «по-дурацки», то есть ровно так же, как он всегда распоряжался своей жизнью.

Причина дара, доставшегося Емеле, и причина весьма своеобразного распоряжения этим даром — одна и та же. Жизнь в строгом соответствии с принципом ленивого триединства: лень делать, лень думать, лень хотеть. Эта истинно русская святая троица является единственным (во всяком случае единственно справедливым) аргументом в пользу богоизбранности России.

Допустим, мы распознали в дураке Емеле совершенномудрого даоса по имени Лежащий-на-Печи. Скорость рефлексии даоса не зависит от размера ставки: ему все равно, вычислять число «пи» или исчислять прогрессию воли. Поэтому Лежащий-на-Печи немедля принимается за дело.

Требование денег (сокровищ, богатства) отвергается сразу как ненужный промежуточный пункт для владеющего всемогуществом. Ясно, что сумма благ, приобретаемых при помощи денег, ограничена.

Вторым шагом рефлексии отбрасывается власть. Тебе поклоняются, перед тобой трепещут, однако легко сообразить, что предмет поклонения и трепета — твой волшебный инструмент. Ты здесь вовсе ни при чем.

Шаг третий — войти в управление Другим через программирование его наслаждения. Создать шедевр, которым бы все любовались, книгу, отменяющую все книги. Или стать самим основанием бытия Другого. Аргументы, достойные внимания, хотя и не безупречные. В Абсолютной Книге нет меня — раз ее может написать любой на моем месте. Быть основанием бытия? Кто же испытывает признательность к «бытию»? Не может вызвать любви и благодарности то, что слишком явно превышает человекоразмерность, разве что и эту любовь запрограммировать — но тогда какой в ней прок?

Впрочем, суть дела даже не в этом, что окончательно становится ясным на четвертом шаге рефлексии.

Устраняя дистанцию между желанием и исполнением, я теряю всякую надежду на счастье. Если сбывается все и сразу, пропадает траектория иллюминации возможного и невозможного — и счастью просто неоткуда взяться. Просчитав до этого места, совершенномудрый муж остается лежать на печи, продолжая соответствовать своему имени. Именно так и поступает Емеля, без всяких на то «оснований» (без всякого счета) — хотя кто его знает… Оба они безупречны: лишь вынужденные шелохнутся, лишь поневоле поднимутся.

Щука Емели и бабочка Чжуан-цзы суть два равномощных источника гармонии мира. Конечно, тут любой европейский философ средней руки мог бы выдвинуть убийственный, по его мнению, аргумент: где сейчас Европа (и вообще Запад), а где Китай, эта родина недеяния (а заодно и Россия с ее ленивым триединством). Действительно, цитадель западной цивилизации построена на треугольнике сил causa sui, причем ближе всего к равнодействующей находится сила знания. Стрела дерзости направлена ввысь, и горизонты тайны открываются один за другим, уступая бесстрашию брошенного вызова. Кажется, трансцендентное пари уже заключено, и миф о нем находится в процессе саморассказывания. Субъект, которого Хайдеггер назвал Гештеллером, неколебимо стоит на своем, его длинная воля к перепричинению сущего воистину прочна. Тем временем вокруг ног стоящего нарастает груда мусора: одноразовые вещи, которые не успевают снашиваться, а иногда и потребляться (поскольку устаревают раньше), брошенные скорлупки природы, из которых извлечены ядрышки полезности, шелуха предрассудков и моральных заповедей, не прошедших проверку ratio…

Увеличивается могущество, одновременно с ним растет и груда мусора, достигая уровня подбородка Гештеллера, бросившего вызов. Пока трудно сказать, продолжается ли еще трансцендентное ожидание или, быть может, Терминатор уже начинает свой разбег.

Ясно, во всяком случае, что познающий не успеет узнать, «что было прежде неба и земли», если он до сих пор не знает этого. Я же могу привести лишь один из ответов, содержащихся в книге Чжуан-цзы:

«Природа, достигнув совершенства, возвращается к элементам, элементы в высшем пределе становятся тождественными первоначалу, тождественные первоначалу становятся пустыми, а пустые — великими. Больше всего это похоже на хор, поющий без слов, сомкнув губы. Их единение смутное, то ли глупое, то ли неосознанное — но именно так выглядит изначальное, тождественное великому согласию с дао» (196).

⇐ Предыдущая 1 2 34