Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья



Dino Buzzati 1 страница

Стр 1 из 2Следующая ⇒


Dino Buzzati

Il deserto dei Tartari

Дино Буццати

Татарская пустыня

Параллельный текст подготовила Наталья Филипова.

 

Nominato ufficiale, Giovanni Drogo partì una mattina di settembre dalla città per raggiungere la Fortezza Bastiani, sua prima destinazione.   Si fece svegliare ch'era ancora notte e vestì per la prima volta la divisa di tenente. Come ebbe finito, al lume di una lampada a petrolio si guardò nello specchio, ma senza trovare la letizia che aveva sperato. Nella casa c'era un grande silenzio, si udivano solo piccoli rumori da una stanza vicina; sua mamma stava alzandosi per salutarlo. Однажды сентябрьским утром только что произведенный в офицеры Джованни Дрого покинул город и направился в крепость Бастиани – к месту своего первого назначения.  Накануне он велел разбудить его пораньше, встал затемно и впервые надел лейтенантскую форму. Покончив с одеванием, он при свете керосиновой лампы оглядел себя в зеркале, но никакой радости попреки ожиданию не испытал. В доме царила глубокая тишина, лишь из соседней комнаты доносились какие-то шорохи: это мама поднималась с постели, чтобы проститься с ним.
Era quello il giorno atteso da anni, il principio della sua vera vita.   Pensava alle giornate squallide all'Accademia militare, si ricordò delle amare sere di studio quando sentiva fuori nelle vie passare la gente libera e presumibilmente felice; delle sveglie invernali nei cameroni gelati, dove ristagnava l'incubo delle punizioni. Ricordò la pena di contare i giorni ad uno ad uno, che sembrava non finissero mai.   Adesso era finalmente ufficiale, non aveva più da consumarsi sui libri né da tremare alla voce del sergente, eppure tutto questo era passato. День, о котором он мечтал столько лет, наступил, теперь начиналась настоящая жизнь. Он подумал о тоскливых буднях Военной академии, вспомнил, как обидно было сидеть вечерами на занятиях, прислушиваясь к шуму улицы, где гуляли свободные и, наверно, счастливые люди; вспомнил зимние побудки в выстуженных дортуарах и витавший там неизбывный призрак наказания. До чего же нудно тянулись оставшиеся дни, казалось, им и конца не будет. Наконец-то он офицер, и не надо больше корпеть над книгами и вздрагивать от голоса сержанта, но время ушло.  
Tutti quei giorni, che gli erano sembrati odiosi, si erano oramai consumati per sempre, formando mesi ed anni che non si sarebbero ripetuti mai. Sì, adesso egli era ufficiale, avrebbe avuto soldi, le belle donne lo avrebbero forse guardato, ma in fondo — si accorse Giovanni Drogo — il tempo migliore, la prima giovinezza, era probabilmente finito.   Così Drogo fissava lo specchio, vedeva uno stentato sorriso sul proprio volto, che invano aveva cercato di amare. Жизнь, казавшаяся ему такой ненавистной, навсегда канула в прошлое, а ведь она складывалась из месяцев и лет, которых уже не воротишь. Конечно, теперь он офицер, у него заведутся деньги, и красивые женщины, возможно, будут обращать на него внимание, а все-таки – чувствовал Джованни Дрого – лучшие годы, годы ранней юности, уже не вернешь. С такими мыслями Дрого разглядывал в зеркале свое лицо, надеясь найти в нем хоть что-нибудь привлекательное, но видел лишь вымученную улыбку.
Che cosa senza senso: perché non riusciva a sorridere con la doverosa spensieratezza mentre salutava la madre? Perché non badava neppure alle sue ultime raccomandazioni e arrivava soltanto a percepire il suono di quella voce, così familiare ed umano? Perché girava per la camera con inconcludente nervosismo, senza riuscire a trovare l'orologio, il frustino, il berretto, che pure si trovavano al loro giusto posto? Non partiva certo per la guerra!  Decine di tenenti come lui, i suoi vecchi compagni, lasciavano a quella stessa ora la casa paterna fra allegre risate, come se andassero a una festa. Perché non gli uscivano dalla bocca, per la madre, che frasi generiche vuote di senso invece che affettuose e tranquillanti parole? L'amarezza di lasciare per la prima volta la vecchia casa, dove era nato alle speranze, i timori che porta con sé ogni mutamento, la commozione di salutare la mamma, gli riempivano sì l'animo, ma su tutto ciò gravava un insistente pensiero, che non gli riusciva di identificare, come un vago presentimento di cose fatali, quasi egli stesse per cominciare un viaggio senza ritorno. До чего все нелепо: ну почему во время прощания с матерью он не смог улыбнуться ей беспечно, как подобает офицеру? Почему пропустил мимо ушей ее последние советы, вобрав в себя лишь звук ее голоса – такой родной, такой теплый?   Почему он бестолково и нервно метался по комнате в поисках часов, стека, фуражки, хотя они, как всегда, были на месте? Ведь не на войну же он собирался.   Десятки точно таких же, как он, лейтенантов, его товарищи, тоже покидали сейчас отчий кров, но весело, со смехом, словно на праздник собирались. Почему же он, разговаривая с матерью, находил для нее лишь банальные, бессмысленные фразы вместо ласковых, ободряющих? Горечь первого расставания со старым домом, где его появление на свет связывалось с самыми добрыми надеждами, обычные страхи, порождаемые любыми переменами в жизни, волнение от прощания с матерью переполняли его душу, но сильнее всего была странная, неотвязная мысль, смутное предчувствие каких-то роковых событий, словно он уходил туда, откуда не возвращаются.
L'amico Francesco Vescovi lo accompagnò a cavallo per il primo tratto di strada. Lo scalpitio delle bestie risuonava nelle strade deserte. Albeggiava, la città era ancora immersa nel sonno, qua e là agli ultimi piani qualche persiana si apriva, comparivano facce stanche, apatici occhi fissavano per un momento la nascita meravigliosa del sole.   I due amici non parlavano. Drogo pensava a come potesse essere la Fortezza Bastiani, ma non riusciva a immaginarla. Non sapeva neppure esattamente dove si trovasse, né quanta strada ci fosse da fare. Alcuni gli avevano detto una giornata di cavallo, altri meno, nessuno di coloro a cui aveva chiesto c'era in verità mai stato.   Лучший друг Франческо Вескови проводил его немного верхом. Цоканье копыт гулко разносилось по пустынным улицам.   Светало, город еще спал, но кое-где, на верхних этажах, открывались ставни и из окон выглядывали усталые лица, чтобы лишь на мгновение окинуть безучастным взглядом изумительную картину зарождающегося утра.   Приятели молчали. Дрого пытался представить себе, что это за крепость такая – Бастиани, но безуспешно. Он даже не знал точно ни где она находится, ни сколько до нее ехать. Одни говорили, что верхом туда можно добраться за день, другие полагали, что быстрее, но никто из тех, кого он расспрашивал, судя по всему, сам там не бывал.
Alle porte della città, Vescovi cominciò vivacemente a parlare delle solite cose, come se Drogo andasse a una passeggiata. Poi, a un certo punto: " Vedi quel monte erboso? Sì, proprio quello. Vedi in cima una costruzione? " diceva. " E' già un pezzo della Fortezza, una ridotta avanzata. Ci sono passato due anni fa, mi ricordo, con mio zio, per andare a caccia. » У городских ворот Вескови начал оживленно болтать о всяких пустяках, словно Дрого отправлялся на прогулку, а потом вдруг заметил: – Видишь вон ту зеленую гору? Да-да, ту самую. Видишь строение на самой маковке? Так это и есть часть Крепости, ее передовой редут. Два года назад мы с дядей, помнится, охотились в тех местах.  
Erano oramai usciti dalla città. Cominciavano i campi di granturco, i prati, i rossi boschi autunnali. Per la strada bianca, battuta dal sole, avanzavano i due fianco a fianco. Giovanni e Francesco erano amici, vissuti insieme per lunghi anni, con le stesse passioni, le stesse amicizie; si erano visti sempre ogni giorno, poi Vescovi si era fatto grasso, Drogo invece era diventato ufficiale e adesso sentiva come l'altro fosse oramai lontano. Tutta quella vita facile ed elegante oramai non gli apparteneva più, cose gravi e sconosciute lo attendevano. Il suo cavallo e quello di Francesco — gli pareva avevano già un passo diverso, uno scalpitare, il suo, meno leggero e vivace, come un fondo di ansia e fatica, come se anche la bestia sentisse che la vita stava per cambiare. Они уже выбрались за городскую черту. Потянулись кукурузные поля, луга, красные от осенних листьев рощи. Ехали рядышком по белой, залитой солнцем дороге. Они дружили с детства: много лет были соседями, вместе играли в компании таких же мальчишек и редкий день не видались. Потом семья Вескови разбогатела, Дрого избрал карьеру офицера, и приятели как-то отдалились друг от дpyгa.   Беспечная роскошная жизнь, которую вел Вескови, была чужда Дрого: впереди у него неизвестность и важные дела. Джованни казалось, что даже их лошади идут разным шагом: его лошадь перебирала ногами не легко и резво, а как-то тревожно, напряженно, очевидно, даже животное чувствовало, что все теперь будет по-другому.
Erano giunti in cima a una salita. Drogo si voltò indietro a guardare la città contro luce; fumi mattutini si alzavano dai tetti. Vide di lontano la propria casa. Identificò la finestra della sua stanza.   Probabilmente i vetri erano aperti, le donne stavano mettendo in ordine. Avrebbero disfatto il letto, chiuso in un armadio gli oggetti, poi sprangato le persiane.  Per mesi e mesi nessuno ci sarebbe entrato, tranne la paziente polvere e nei giorni di sole tenui strisce di luce. Eccolo rinserrato nel buio, il piccolo mondo della sua fanciullezza. La madre l'avrebbe conservato così affinché lui tornando ci si ritrovasse ancora, perché lui potesse là dentro rimanere ragazzo, anche dopo la lunga assenza; oh, certo lei si illudeva di poter conservare intatta una felicità per sempre scomparsa, di trattenere la fuga del tempo, che riaprendo le porte e le finestre al ritorno del figlio le cose sarebbero tornate come prima. Дорога шла на подъем. В верхней его точке Дрого оглянулся назад и посмотрел, щурясь от солнца, на город; над крышами поднимались утренние дымки. Вдали он увидел родной дом, различил окно своей комнаты. Все окна там сейчас, наверно, открыты, женщины занимаются уборкой. Разберут его постель, спрячут в шкаф одежду, а потом закроют ставни на засов.    Долгие месяцы в комнату никто не заглянет, вездесущая пыль покроет вещи – лишь в солнечные дни туда будут проникать узкие полоски света. Маленький мирок его детства погрузится в темноту. Мать позаботится о том, чтобы оставить все как было до его возвращения, чтобы он после долгого отсутствия мог снова почувствовать себя мальчишкой. Да, она, конечно, надеется сохранить в неприкосновенности счастье, ушедшее навсегда, и сдержать бег времени, ей кажется, будто стоит открыть по возвращении сына окна и двери, как все опять сделается таким, как прежде.
L'amico Vescovi qui lo salutò affettuosamente e Drogo continuò solo per la strada, avvicinandosi alle montagne. Il sole era a picco quando giunse all'imbocco della valle che conduceva alla Fortezza.  A destra, in cima a un monte, si vedeva la ridotta che il Vescovi gli aveva indicato. Non sembrava che ci dovesse essere ancora molta strada. Ansioso di arrivare, Drogo, senza fermarsi a mangiare, spinse il cavallo già stanco su per la strada che si faceva ripida e incassata fra precipitosi costoni.   Gli incontri erano sempre più rari. A un carrettiere Giovanni domandò quanto tempo ci fosse per arrivare alla Fortezza. Наконец они с Вескови сердечно попрощались, и Дрого один поехал дальше, в сторону гор. Когда он спустился в долину, ведущую к Крепости, солнце уже стояло в зените.    Справа, на вершине горы, виднелся редут, на который указал Вескови. Судя по всему, ехать оставалось недолго.   Дрого не терпелось поскорее добраться до места, и, не останавливаясь даже, чтобы поесть, он гнал уставшего коня по дороге, которая забирала все круче между зажимавшими ее отвесными стенками. Путники стали встречаться совсем редко. Джованни спросил у какого-то возницы, сколько еще ехать до Крепости.
" La fortezza? " rispose l'uomo " quale fortezza? » " La Fortezza Bastiani" disse Drogo. " Da queste parti non ci sono fortezze" fece il carrettiere. " Non l'ho mai sentito dire. » Evidentemente era male informato. Drogo riprese il cammino e avvertiva una sottile inquietudine man mano che il pomeriggio avanzava. Egli scrutava i bordi altissimi della valle per scoprire la Fortezza. – До крепости? – переспросил тот. – До какой крепости? – До крепости Бастиани, – ответил Дрого. – Никакой крепости здесь поблизости нет, – сказал возница. – Никогда о ней даже не слышал. По-видимому, он плохо знал местность. Дрого снова тронулся в путь. С приближением вечера на душе у него стало неспокойно. Он оглядывал высоченные крутые склоны по обе стороны долины, надеясь все же увидеть Крепость.
Immaginava una specie di antico castello con muraglie vertiginose.   Passando le ore, sempre più si convinceva che Francesco gli aveva dato una informazione sbagliata; la ridotta da lui indicata doveva essere già molto indietro. E si avvicinava la sera. Воображение рисовало ему что-то вроде старинного замка с уходящими ввысь стенами. Но время шло, и он все больше убеждался, что Франческо дал ему неверный ориентир; редут, о котором он говорил, скорее всего, давно остался позади. А уже начинало темнеть.
Guardateli, Giovanni Drogo e il suo cavallo, come sono piccoli sul fianco delle montagne che si fanno sempre più grandi e selvagge. Egli continua a salire per arrivare alla Fortezza in giornata, ma più svelte di lui, dal fondo, dove romba il torrente, più svelte di lui salgono le ombre.   A un certo punto esse si trovano proprio all'altezza di Drogo sul versante opposto della gola, sembrano per un momento rallentare la corsa, come per non scoraggiarlo, poi scivolano su per i greppi e i roccioni, il cavaliere è rimasto di sotto.   Взгляните-ка на этого Джованни Дрого и на его коня – какие они крошечные на фоне гор, которые становятся все выше, все неприступнее. Он продолжает подъем, надеясь, пока не стемнело окончательно, добраться до крепости, но, опережая его, из глубины ущелья, оттуда, где ревет поток, поднимаются тени, и движутся быстрее, чем он. В какой-то момент, когда тени по другую сторону ущелья оказываются на одном уровне с Дрого, создается впечатление, будто они вдруг замедляют свой бег, чтобы не лишать его последней надежды, но потом опять скользят вверх по обрывам и скалистым выступам и накрывают всадника.
Tutto il vallone era già zeppo di tenebre violette, solo le nude creste erbose, a incredibile altezza, erano illuminate dal sole quando Drogo si trovò improvvisamente davanti, nera e gigantesca contro il purissimo cielo della sera, una costruzione militaresca che sembrava antica e deserta. Giovanni si sentì battere il cuore poiché quella doveva essere la Fortezza, ma tutto, dalle mura al paesaggio, traspirava un'aria inospitale e sinistra. Вся лощина была уже заполнена сиреневыми сумерками, лишь поросшие травой гребни на не-вообразимой высоте еще освещало солнце. Тут перед Дрого вдруг выросла черная на фоне чистого вечернего неба громада военного сооружения, казавшегося очень старым и безлюдным. У Джованни забилось сердце: наверное, это та самая Крепость, подумал он, но почему-то все вокруг – и сами стены, и пейзаж – выглядело очень уж неприветливо, даже зловеще.
Girò attorno senza trovare l'ingresso. Benché fosse già scuro nessuna finestra era accesa, né si scorgevano lumi di scolte sul ciglio dei muraglioni. Solo un pipistrello c'era, che oscillava contro una nube bianca. Finalmente Drogo provò a chiamare: " Ohilà! " gridò " C'è nessuno? ". Dall'ombra accumulata ai piedi delle mura sorse allora un uomo, un tipo di vagabondo e di povero, con una barba grigia e un piccolo sacco in mano. Nella penombra però non si distingueva bene, solo il bianco dei suoi occhi dava riflessi. Drogo lo guardò con riconoscenza. " Di chi cerchi, signore? " domandò.   " La Fortezza cerco. E' questa? » " Non c'è più fortezza qui" fece lo sconosciuto con voce bonaria. " E' tutto chiuso, saranno dieci anni che non c'è nessuno. »   Он стал объезжать крепость в поисках ворот. Хотя уже стемнело, нигде не было видно ни светящегося окна, ни огоньков в караулках на высоких стенах. Только летучая мышь металась на фоне белого облака. Наконец Дрого решил подать голос: Эге-гей! Есть здесь кто-нибудь?! И тогда из густой тени у подножия стены вышел человек – с виду бродяга, нищий с седой бородой и сумой в руке. В полутьме поблескивали белки его глаз, разглядеть что-нибудь еще было трудно.   И все же Дрого очень ему обрадовался. – Кого вы здесь ищете, господин? – спросил тот. – Мне нужна Крепость. Это она? – Крепости здесь больше нет, – ответил незнакомец приветливо. – Все заколочено, лет десять, как все ушли.    
" E dov'è la Fortezza allora? " chiese Drogo, improvvisamente irritato contro quell'uomo. " Che Fortezza? Forse quella? " e così dicendo lo sconosciuto tendeva un braccio, ad indicare qualcosa. In uno spiraglio delle vicine rupi, già ricoperte di buio, dietro una caotica scalinata di creste, a una lontananza incalcolabile, immerso ancora nel rosso sole del tramonto, come uscito da un incantesimo, Giovanni Drogo vide allora un nudo colle e sul ciglio di esso una striscia regolare e geometrica, di uno speciale colore giallastro: il profilo della Fortezza. – А где ж тогда Крепость? – раздраженно спросил Дрого, словно человек этот был перед ним виноват. – Какая крепость? Может, вон та? – Незнакомец указал рукой вдаль. В узкой щели между двумя ближними скалами, уже окутанными тьмой, за хаотичным нагромождением уходящих ввысь гребней последние закатные лучи солнца, словно развеяв волшебные чары, высветили перед Джованни Дрого голый холм и на его вершине геометрически четкую ломаную линию какого-то странного желтоватого цвета – контуры Крепости.  
Oh, quanto lontana ancora. Chissà quante ore di strada, e il suo cavallo era già sfinito. Drogo la fissava affascinato, si domandava che cosa ci potesse essere di desiderabile in quella solitaria bicocca, quasi inaccessibile, così separata dal mondo. Quali segreti nascondeva? Ma erano gli ultimi istanti. Già l'ultimo sole si staccava lentamente dal remoto colle e su per i gialli bastioni irrompevano le livide folate della notte sopraggiungente. Ох, как же она была далека! Бог знает сколько часов предстояло до нее добираться, а лошадь уже совсем выбилась из сил. Дрого как завороженный всматривался в даль, спрашивая себя, чем могла привлечь его эта одинокая крепостишка, спрятавшаяся от всего мира? Какие тайны она хранила? Вечер между тем был на исходе. Последний луч солнца медленно скользнул по далекому холму, и фиолетовые тени надвигавшейся ночи стали быстро заглатывать желтые стены бастионов.  
2. Il buio lo raggiunse ancora in cammino. La valle si era stretta e la Fortezza era scomparsa dietro le montagne incombenti. Non c'erano lumi, neppure voci di uccelli notturni, solo di tanto in tanto arrivava suono di acque lontane. Provò a chiamare ma gli echi gli respinsero la voce con timbro nemico. Legò il cavallo a un moncone di albero sul ciglio della via, dove avrebbe potuto trovare dell'erba. Qui si sedette, la schiena sulla scarpata, aspettò che venisse il sonno e intanto pensava alla strada che rimaneva, alla gente che avrebbe trovato alla Fortezza, alla vita futura, senza riconoscere alcun motivo di gioia.   Il cavallo batteva a intervalli le unghie sul terreno in modo antipatico e strano.     Темнота настигла его в пути. Долина была узкой, и Крепость скрылась за нависшими над дорогой горами. Нигде не было ни огонька, ночные птицы молчали, лишь изредка до его слуха доносился шум далеких горных потоков. Он пробовал кричать, но эхо возвращало его голос, придавая ему что-то зловещее. Джованни привязал лошадь к обрубку дерева на краю дороги, где росло немного травы, а сам сел на землю, прислонился спиной к откосу и, ожидая, когда придет сон, стал думать о пути, который ему еще предстоит проделать, о людях, с которыми он познакомится в Крепости, о своей будущей жизни; и думы эти были безрадостны. Лошадь время от времени бухала копытами по земле, и Дрого всякий раз вздрагивал от этого неприятного и странного звука.  
All'alba, riprendendo la via, si accorse che sull'opposto versante del vallone, a uguale altezza, c'era un'altra strada, e poco dopo vi scorse qualche cosa che si muoveva.   Il sole non era ancora sceso fin laggiù e le ombre ingombravano le rientranze, impedendo di distinguere bene. Pure, affrettando il passo, Drogo riuscì a portarsi alla medesima altezza e constatò che era un uomo: un ufficiale a cavallo. Un uomo come lui finalmente; una creatura amica con cui avrebbe potuto ridere e scherzare, parlare della prossima vita comune, di cacce, di donne, della città. Della città che ora sembrava a Drogo relegata in un mondo lontanissimo. На рассвете, вновь пустившись в путь, он увидел на противоположном склоне другую дорогу, тянувшуюся примерно на той же высоте, а через некоторое время заметил там какой-то движущийся предмет. Солнце еще не осветило ущелье, и в нем затаились глубокие тени, из-за которых было трудно разглядеть все как следует. Но Дрого, подхлестнув коня, все же поравнялся с непонятной фигурой и увидел, что это верховой офицер. Наконец-то живая душа, свой человек, с которым можно будет посмеяться, пошутить, поговорить о будущей жизни, об охоте, женщинах, городе. Да, о городе, уже отошедшем в сознании Дрого куда-то далеко-далеко, совсем в другой мир.
Stringendosi intanto la valle, le due strade si avvicinavano e Giovanni Drogo vide che l'altro era un capitano. Non si fidò sulle prime di gridare, sarebbe parso inutile e irrispettoso. Salutò invece, a più riprese, portando la destra al berretto, ma l'altro non rispondeva. Evidentemente non si era accorto di Drogo. " Signor capitano! " gridò finalmente Giovanni, vinto dall'impazienza. E salutò di nuovo. Лощина стала уже, обе дороги сблизились, и Джованни Дрого смог даже разглядеть, что всадник – капитан. Поначалу он не решался окликнуть незнакомца – это могло показаться неуместным и невежливым и лишь несколько раз поднес руку к козырьку фуражки, но тот не отвечал. Наверно, не видел Дрого. – Господин капитан! – не выдержав, крикнул Джованни. И снова отдал честь.  
" Cosa c'è? " rispose una voce dall'altra parte. Il capitano, fermatosi, aveva salutato con correttezza ed ora chiedeva a Drogo ragione di quel grido. Non c'era nella richiesta alcuna severità; si capiva però che l'ufficiale era rimasto sorpreso. " Che cosa c'è? " echeggiò ancora la voce del capitano, questa volta leggermente irritata. Giovanni si fermò, fece portavoce con le mani e rispose con tutto il fiato: " Niente! Desideravo salutarla! ".                  – Что такое? – донесся до него голос с другой стороны лощины. Капитан, остановившись, вежливо откозырял ему и ждал объяснений. В его вопросе не было строгости, одно удивление.   – Что такое? – опять прокатился по лощине голос капитана, на сей раз уже несколько раздраженный. Джованни остановился, сложил ладони рупором и прокричал что было мочи: – Ничего! Я просто хотел с вами поздороваться!  
Era una spiegazione stupida, quasi offensiva perché poteva lasciar pensare a uno scherzo. Drogo se ne pentì immediatamente. In che razza di ridicolo impiccio era andato mai a cacciarsi, tutto perché non era capace di bastare a se stesso. " Chi è? " gridò di rimando il capitano. Era la domanda temuta da Drogo. Quello strano colloquio, da una parte all'altra della valle, andava così assumendo il tono di un interrogatorio gerarchico. Spiacevole inizio, perché era probabile, se non certo, che il capitano fosse uno della Fortezza. Comunque, bisognava rispondere. " Tenente Drogo! " gridò Giovanni, per presentarsi. Объяснение получилось глупым, даже обидным для капитана, который мог подумать, что его разыгрывают. Дрого тотчас пожалел о своей выходке. В какое дурацкое положение можно себя поставить только из-за того, что тебе скучно одному.   – Вы кто? – прокричал капитан. Этого вопроса Дрого как раз и боялся. Странная беседа через лощину приобретала таким образом характер какого-то допроса. Неприятное начало, ибо, скорее всего, капитан был из Крепости. Но теперь – деваться некуда – нужно было отвечать.   – Лейтенант Дрого! – громко отрекомендовался Джованни.  
Il capitano non lo conosceva, non poteva con ogni probabilità afferrare il nome a quella distanza, ma parve quietarsi poiché riprese il cammino facendo un segno di intesa, come a dire che fra poco si sarebbero incontrati. Infatti dopo mezz'ora, a una stretta della gola, comparve un ponte. Le due vie si congiungevano in una. Al ponte i due si incontrarono. Sempre a cavallo, il capitano si fece vicino a Drogo e gli tese la mano. Era un uomo sulla quarantina e forse più, dal volto asciutto e signorile. La sua uniforme era di linee rozze ma perfettamente in ordine. Капитан не знал его и на таком расстоянии мог не расслышать имя, но, судя по всему, ответ его успокоил, поскольку он снова тронулся в путь, согласно кивнув, словно говоря: скоро встретимся. И действительно, через полчаса в том месте, где лощина становилась совсем узкой, Джованни увидел мост: две дороги сливались в одну. Там они и встретились. Капитан подъехал к Дрого и, не слезая с коня, протянул руку. Это был человек лет сорока или даже постарше, с тонким, благородным лицом. Форма на нем была простая, но прекрасно подогнанная.  
" Capitano Ortiz" si presentò. Stringendogli la mano, sembrò a Drogo di entrare finalmente nel mondo della Fortezza. Quello era il primo legame e ne sarebbero venuti poi innumerevoli altri di ogni genere, che l'avrebbero chiuso dentro. Il capitano riprese senz'altro il cammino; Drogo lo seguì al fianco, un po' indietro per rispetto gerarchico e aspettava qualche spiacevole richiamo all'imbarazzante colloquio di poco prima. Invece il capitano taceva, forse non aveva voglia di parlare, forse era timido e non sapeva come cominciare. Essendo la strada ripida e caldo il sole, i due cavalli procedevano adagio.   – Капитан Ортиц, – представился он. Дрого, пожимая ему руку, подумал, что вот наконец он вступает в мир Крепости. Это была пока лишь первая ниточка, первое знакомство, за которым последуют другие, самые разные, и он станет здесь своим человеком. Капитан, не задерживаясь, поехал дальше; Дрого последовал за ним, чуть поотстав из уважения к старшему по чину. Он все ждал, что капитан как-нибудь выразит свое неудовольствие по поводу его неловкой попытки завязать разговор. Но капитан молчал: то ли ему не хотелось говорить, то ли от природной застенчивости он не знал, с чего начать. Поскольку дорога круто поднималась в гору, а солнце основательно припекало, кони шли медленно.
Finalmente il capitano Ortiz disse: " Non avevo afferrato il suo nome a quella distanza, poco fa. Droso, mi pare? ".   Giovanni rispose: " Drogo, col G, Drogo Giovanni. Lei anzi, signor capitano, mi deve scusare, di poco fa, se ho chiamato. Sa? " aggiunse confondendosi " attraverso la valle non avevo visto il grado".   " Effettivamente non si poteva vedere" ammise Ortiz rinunciando a smentire, e rise. Cavalcarono così un pochetto, entrambi un po' imbarazzati. Poi Ortiz disse: " E così, dove è diretto? ". Наконец капитан Ортиц нарушил молчание: – Я издали не совсем расслышал ваше имя… Дрого, если не ошибаюсь? Джованни ответил: – Дрого, через «d», Джованни Дрого. Вы уж простите, господин капитан, что я вас окликнул, – добавил он, смущаясь, – с другой стороны лощины трудно было разглядеть, какое у вас звание. – Действительно, – не желая ставить Дрого в неловкое положение, согласился Ортиц и рассмеялся. Так они проехали еще немного, ощущая некоторую скованность. Потом Ортиц спросил: – Итак, куда же вы направляетесь?  
" Alla Fortezza Bastiani. Ma non è questa la strada? " Questa sì, effettivamente. » Tacquero, faceva caldo, sempre montagne da tutte le parti, giganteschi monti erbosi e selvaggi. Ortiz disse: " Dunque lei viene alla Fortezza? Forse qualche messaggio? »   " Nossignore, vado a prendere servizio, ci sono stato assegnato. » " Assegnato in organico? » " Credo di sì, in organico, servizio di prima nomina. »   – В крепость Бастиани. Я верно еду?   – А куда же еще? Они снова замолчали. Становилось жарко. Со всех сторон их обступали горы – гигантские, поросшие травой, дикие. Ортиц сказал: – Вы, значит, в Крепость? Везете какой-нибудь пакет? – Нет, господин капитан, я назначен туда служить. – Направлены в личный состав гарнизона? – Думаю – да, в личный состав. Это первое мое назначение.  
" Allora in organico, certo... Bene bene allora... se crede le faccio le mie congratulazioni. » " Grazie, signor capitano. » Tacquero e andarono avanti ancora un po'. Giovanni aveva una gran sete, una borraccia di legno era appesa alla sella del capitano e si sentiva l'acqua dentro che faceva cioc cioc. Ortiz chiese: " Per due anni? ". " Scusi, signor capitano, per due anni? »   " Per due anni, dico, farà il solito turno di due anni lei, non è vero? » " Due anni? non so, il periodo non mi è stato detto. » " Oh, si capisce, due anni, tutti voi tenenti di nuova nomina, due anni e poi ve n'andate. » " Di regola due anni per tutti? »   " Due anni, si capisce, per l'anzianità valgono quattro, è ben questo che vi importa, senò nessuno lo domanderebbe. Eh, pur di far presto carriera, anche alla Fortezza ci si adatta, no? » Drogo non l'aveva mai saputo, ma non volle far la figura dello stupido, tentò una frase generica: " Certo che molti... ". Ortiz non insistette, pareva che l'argomento non lo interessasse. Ma ora che il ghiaccio era rotto, Giovanni provò a domandare: " Ma per tutti, alla Fortezza, l'anzianità è doppia? ".   " Per tutti chi? » " Dicevo, per gli altri ufficiali? »   – Ну тогда в личный состав, конечно… Что ж, это хорошо… Выходит, вас можно поздравить… – Благодарю вас, господин капитан. И снова какое-то время они ехали молча. Джованни очень хотелось пить, а к седлу капитана была приторочена деревянная походная фляга, в которой плескалась вода: хлюп-хлюп. – На два года? – спросил Ортиц. – Простите, господин капитан, что значит: на два года? – Как это – что? Отслужите здесь, как положено, два года. Так ведь? – Два года? Не знаю, срок мне не указали.   – Это само собой разумеется. Все новоиспеченные лейтенанты служат здесь два года, а потом уезжают. – И для всех такой порядок? Именно два года? – Ну разумеется, а в выслугу они идут за четыре. Ведь именно для этого все вы сюда проситесь, иначе кто бы сюда поехал? Что ж, ради карьеры и к Крепости можно привыкнуть, не так ли? Дрого ничего об этом не знал, но на всякий случай решил отделаться ничего не значащей фразой: – Конечно, можно… Ортиц прервал начатый разговор: казалось, тема эта его нисколько не интересует. Но теперь лед был сломан, и Джованни все же решился задать ему вопрос: – Неужто всем, кто служит в Крепости, засчитывается год за два? – Кому – всем? – Я имею в виду офицеров.
Ortiz ridacchiò: " Già, per tutti! Immaginarsi! Per i subalterni soltanto, si capisce, senò chi farebbe domanda di andarci? » Drogo disse: " Io non ho fatto domanda". " Non ha fatto domanda? » " Signornò, l'ho saputo soltanto due giorni fa che ero assegnato alla Fortezza. »   " Be', è strano, effettivamente. » Tacquero ancora, ciascuno pareva pensare a cose diverse. Ma Ortiz disse: " A meno che... ". Ортиц хмыкнул. – Как же, всем! Скажете тоже! Младшим офицерам, естественно. В противном случае никто бы сюда не просился. Дрого сказал: – Я не просился. – То есть как? Вы не подавали прошения? – Нет, господин капитан. Только два дня назад мне сказали, что я назначен в Крепость. – По правде говоря, это странно. Да уж… Они снова помолчали. Каждый, казалось, думал о своем. Вдруг Ортиц заметил: – Разве что…
Giovanni si riscosse: " Comandi, signor capitano? ". " Dicevo: a meno che non ci fosse nessun'altra domanda, e allora l'hanno assegnata di ufficio. » " Può anche darsi, signor capitano. » " Già, deve essere così, effettivamente. » Drogo guardava sulla polvere della strada l'ombra netta dei due cavalli, le teste che facevano sì sì ad ogni passo; sentiva il loro quadruplice scalpitio, qualche ronzare di moscone e niente altro. La fine della strada non si vedeva. Ogni tanto, ad una curva della valle, si scorgeva di fronte, altissima, tagliata in coste precipitose, la via che si arrampicava a zig zag. Ci si arrivava, si guardava allora in su, eccola ancora di fronte, la strada, sempre più alta.   Джованни встрепенулся: – Простите, господин капитан?! – Я хотел сказать: разве что других желающих не нашлось… и они направили вас сами. – Вполне возможно, господин капитан. – Да уж… Скорее всего, так оно и есть. Дрого видел вырисовывающиеся на дорожной пыли четкие тени двух лошадей, двух голов, согласно кивающих на каждом шагу; слышал дробный перестук копыт, жужжанье приставших к ним больших надоедливых мух и – все. Дорога тянулась бесконечно. Время от времени на повороте далеко впереди можно было разглядеть высеченный в отвесных склонах серпантин. Но стоило добраться до того места и посмотреть вверх, как дорога опять оказывалась перед глазами и снова ползла в гору.
Drogo domandò: " Scusi, signor capitano... ". " Dica, dica pure. » " C'è ancora molta strada? » " Non molta, forse due ore e mezzo, anche tre forse, di questo passo. Forse per mezzogiorno ci siamo, effettivamente. » Tacquero per un pezzo, i cavalli erano tutti sudati, quello del capitano era stanco, trascinava le zampe. Ortiz disse: " Viene dall'Accademia reale, no? ". " Sissignore, dall'Accademia. » " Già, e dica: c'è ancora il colonnello Magnus? »   – Простите, господин капитан… – сказал Дрого. – Да-да, я вас слушаю. – Нам еще долго ехать? – Не очень. Таким шагом часа два с половиной, а может, и все три. Да уж, к полудню, думаю, приедем.   Снова наступило долгое молчание. Лошади вспотели; та, на которой ехал капитан, устала и едва переставляла ноги. – Вы из Королевской академии, не так ли? – спросил Ортиц. – Да, господин капитан, из Академии. – Тогда скажите, там ли еще полковник Магнус?  
" Colonnello Magnus? Non mi pare, non lo conosco. » La valle adesso si stringeva, chiudendo il passo ai raggi del sole. Cupe gole laterali si aprivano ogni tanto, ne scendevano venti gelidi, in cima si scorgevano ripidissimi monti a cono; due tre giorni, si sarebbe detto, non bastavano a raggiungere la vetta, tanto sembravano alti. Ortiz disse: " E mi dica, tenente. C'è ancora il maggiore Bosco? Fa ancora scuola di tiro? ".   – Полковник Магнус? Что-то не слышал о таком. Лощина стала сужаться, солнечные лучи в нее уже не попадали. Время от времени в отвесных стенах открывались устья мрачных боковых ущелий, из которых дул ледяной ветер; впереди и выше виднелись очень крутые конусообразные горы: казалось, и трех дней не хватит, чтобы добраться до их вершин, так они высоки. – – А скажите, лейтенант, – вновь прервал молчание Ортиц, – майор Боско все еще там и по-прежнему ведает огневой подготовкой?
" Nossignore, non mi pare, c'è Zimmermann, il maggiore Zimmermann. »   " Già, Zimmermann, effettivamente, l'ho sentito nominare. La questione è che sono passati molti anni, dai miei tempi ad oggi... saranno tutti cambiati oramai. » Entrambi ora pensavano a qualche cosa. La strada era uscita nuovamente al sole, montagne si succedevano a montagne, adesso più ripide e con alcune pareti di roccia. Drogo disse: " L'ho vista ieri sera da lontano". – Нет, господин капитан, и такого я не знаю. Огневую подготовку у нас ведет Циммерман, майор Циммерман. – Ах, Циммерман, слышал я эту фамилию. Действительно… Столько лет прошло… Ясное дело, все давно сменились.   И опять оба погрузились в свои мысли. Дорога теперь вилась по солнечному склону, за горами вздымались горы, еще более крутые, скалистые.   – Я видел ее вчера вечером издали, – сказал Дрого.
" Che cosa, la Fortezza? » " Sì, la Fortezza" fece una pausa e poi, per mostrarsi gentile: " Dev'essere grandiosa, vero? Mi è sembrata immensa. » " Grandiosa la Fortezza? No no, è una delle più piccole, una costruzione vecchissima, è da lontano che fa un certo effetto. »   Tacque un momento, aggiunse: " Vecchissima, completamente superata". " Ma è una delle principali, vero? » – Что? Крепость? – Да, Крепость. – Из вежливости Дрого немного помолчал, потом продолжил: – Мне она показалась огромной, грандиозной… – Грандиозной? Ну что вы, это одна из самых маленьких крепостей очень давней постройки. Просто, когда смотришь издали, она впечатляет, – ответил капитан и, подумав, добавил: – Да, очень уж она старая, устаревшая во всех отношениях. – Но ведь она – одна из главных, правда?
" No no, è una fortezza di seconda categoria" rispose Ortiz. Pareva che ci trovasse gusto a dirne male, ma in un tono speciale; così come uno si diverte a notare i difetti del figlio, sicuro che saranno sempre ridicola cosa di fronte ai suoi meriti sconfinati.     " E' un tratto di frontiera morta" aggiunse Ortiz. " Così non l'hanno mai cambiata, è sempre rimasta come un secolo fa. »   " Come: frontiera morta? » – Нет-нет, это крепость второй категории, – ответил Ортиц. Казалось, ему доставляет удовольствие говорить о Крепости плохо, но тон у него при этом был какой-то особый: так порой отец любит подчеркивать недостатки своего сына, ибо уверен, что они – ничто по сравнению с его неисчислимыми достоинствами. – Здесь у нас участок мертвой границы, – добавил капитан. – Ее никогда не пересматривали, и она осталась, какой была сто лет назад. – Что значит: мертвая граница?
" Una frontiera che non dà pensiero. Davanti c'è un grande deserto. » " Un deserto? » " Un deserto effettivamente, pietre e terra secca, lo chiamano il deserto dei Tartari. » Drogo domandò: " Perché dei Tartari? C'erano i Tartari? ". " Anticamente, credo. Ma più che altro una leggenda. Nessuno deve essere passato di là, neppure nelle guerre passate. »   " Così la Fortezza non è mai servita a niente? » " A niente" disse il capitano. – Граница, о которой можно не заботиться. За ней – сплошная пустыня. – Пустыня? – Да уж, камни и иссушенная земля. Она называется Татарской пустыней. – Почему Татарской? – спросил Дрого. – Здесь что, были татары? – В древние времена, возможно, и были. Но, скорее всего, это легенда. Ни в одну из войн никто к нам не подходил с той стороны. – Значит, Крепость никому не была нужна? – Никому, – ответил капитан.
Alzandosi sempre più la strada, gli alberi erano finiti, solo rari cespugli rimanevano qua e là; per il resto prati riarsi, rocce, frane di terra rossa.     " Scusi, signor capitano, ci sono paesi vicini? » " Eh, vicini no. C'è San Rocco, ma saranno trenta chilometri. »   " Poco da divertirsi allora, mi immagino. »   " Poco da divertirsi, poco, effettivamente. » L'aria era diventata più fresca, i fianchi delle montagne si arrotondavano, lasciando presagire le creste finali. По мере того как дорога уходила вверх, деревьев становилось все меньше, и наконец их вовсе не стало; то там, то здесь виднелись лишь редкие кусты. А дальше тянулись выжженные солнцем луга, скалы, осыпи краснозема. – Простите, господин капитан, а есть здесь поблизости какие-нибудь деревни? – Поблизости нет. Есть тут одна деревушка – Сан-Рокко, но до нее километров тридцать будет. – В общем, как я вижу, не очень-то у вас повеселишься. – Да уж, действительно, не очень. В воздухе посвежело, склоны гор стали более покатыми, появилось ощущение, что до последних гребней уже недалеко.
" E non ci si annoia, signor capitano? " chiese Giovanni, con accento confidenziale, ridendo, come per dire che lui non ci avrebbe badato lo stesso.   " Uno si abitua" rispose Ortiz e aggiunse, con sottinteso rimprovero: " Io ci sono da quasi diciott'anni. Mi sbaglio anzi, diciott'anni compiuti". " Diciott'anni? " fece Giovanni impressionato. " Diciotto" rispose il capitano. – И не скучно вам там, господин капитан? – спросил Джованни доверительным тоном, усмехаясь и как бы желая сказать, что его-то такие вещи мало беспокоят. – Дело привычки, – ответил Ортиц и добавил назидательно: – Я здесь уже около восемнадцати лет, хотя что я говорю – ровно восемнадцать. – Восемнадцать лет?! – удивленно воскликнул Джованни. – Восемнадцать, – подтвердил капитан.
Un volo di corvi passò rasente ai due ufficiali, si inabissò nell'imbuto della valle. " Corvi" disse il capitano. Giovanni non rispose, stava pensando alla vita che lo attendeva, si sentiva estraneo a quel mondo, a quella solitudine, a quelle montagne. Domandò: " Ma degli ufficiali che vanno a fare lassù il servizio di prima nomina, ce n'è qualcuno che poi si ferma? » Стая ворон пролетела у них над головой и скрылась в глубине лощины.   – Вороны, – произнес капитан. Джованни не отозвался, он думал о том, какая жизнь его здесь ждет, чувствовал, как чужд ему этот мир, это одиночество, эти горы. – А из младших офицеров, – спросил он, – потом кто-нибудь остается?  
" Pochi adesso" rispose Ortiz, quasi pentito di aver parlato male della Fortezza, accorgendosi che l'altro adesso esagerava      " quasi nessuno anzi. Adesso tutti vogliono la guarnigione brillante. Una volta era un onore la Fortezza Bastiani, adesso par quasi una punizione. »   – Теперь-то немногие, – ответил Ортиц, уже жалея, что так нелестно говорил о Крепости, ибо заметил, что у Джованни сложилось о ней превратное представление. – В общем, почти никто. Всем подавай блестящую гарнизонную жизнь. Когда-то служить в крепости Бастиани почитали за честь, а теперь эту службу отбывают вроде как наказание.
Tacque Giovanni, ma l'altro insisteva:   " Dopo tutto è una guarnigione di confine. In genere ci sono elementi di primo ordine. Un posto di confine è sempre un posto di confine, effettivamente. » Drogo taceva, con addosso un'improvvisa oppressione. L'orizzonte si era allargato, sullo sfondo comparivano curiose sagome di montagne rocciose, rupi aguzze che si accavallavano nel cielo. " Adesso, anche nell'esercito, le concezioni sono cambiate" continuava Ortiz. " Una volta la Fortezza Bastiani era un grande onore. Adesso dicono che è una frontiera morta, non pensano che la frontiera è sempre frontiera e non si sa mai... »   Джованни слушал молча, но капитан не унимался: – Мы ведь на границе служим. И кадры у нас в основном отборные. Граница есть граница. Да уж…   Дрого молчал, на душе у него вдруг стало нехорошо. Горизонт раздвинулся, вдали вырисовывались замысловатые силуэты скалистых гор, на фоне неба громоздились отдельные острые пики. – Сейчас и в армии на все смотрят по-другому, – продолжал Ортиц. – Да, было время, когда служба в крепости Бастиани считалась очень почетной, а теперь говорят: мертвая граница, мертвая граница, но нельзя же забывать, что и на мертвой границе может случиться всякое, ничего не узнаешь наперед.
Un ruscello attraversava la strada. Si fermarono per far bere i cavalli, e scesi di sella camminarono un po' su e giù per sgranchirsi. Ortiz disse: " Sa quello che c'è effettivamente di primo ordine? " e rise di gusto. " Che cosa, signor capitano? » " La cucina, vedrà alla Fortezza come si mangia. E questo spiega la frequenza delle ispezioni. Ogni quindici giorni un generale. » Дорогу пересек ручей. Они остановились, чтобы напоить коней, а сами, спешившись, стали разминать затекшие ноги.   – Зато знаете, что у нас действительно первоклассное? – со смехом спросил Ортиц. – Что, господин капитан? – Кухня. Вот увидите, какая в Крепости кормежка. Да уж… Из-за этого и частые смотры: каждые две недели обязательно какой-нибудь генерал наезжает.
Drogo rise per complimento. Non riusciva a capire se Ortiz fosse un cretino, nascondesse qualche cosa o tenesse quei discorsi così, senza il minimo impegno. " Benissimo" fece Giovanni " ho una fame! » " Oh, non ci manca molto oramai. Vede quella gobba con una macchia di ghiaia? Ecco, proprio dietro. » Ripreso il cammino, proprio dietro la gobba con una macchia di ghiaia, i due ufficiali sbucarono sul ciglione di un pianoro in leggera salita e la Fortezza comparve loro dinanzi, a poche centinaia di metri. Дрого из вежливости посмеялся. Он никак не мог понять, то ли Ортиц дурак, то ли скрывает что-то, то ли просто болтает, что на ум взбредет. – Вот и отлично, – сказал он, – я ужасно проголодался! – Ну теперь уж немного осталось. Видите вон тот бугор с осыпью? Прямо за ним Крепость. Снова тронулись в путь. За бугром с осыпью галечника офицеры действительно сразу же выбрались на слегка наклонное плато и впереди, метрах в пятистах, увидели Крепость.  
Pareva davvero piccola in confronto alla visione della sera prima. Dal forte centrale, che in fondo assomigliava a una caserma con poche finestre, partivano due bassi muraglioni merlati che lo collegavano alle ridotte laterali, due per parte.    I muri sbarravano così debolmente l'intero valico, largo circa cinquecento metri, chiuso ai fianchi da alte precipitose rupi.   Она и впрямь была много меньше, чем показалось Дрого накануне вечером. От центрального форта – по виду это была обычная казарма с окнами, прорезанными на большом расстоянии одно от другого, – отходили две невысокие зубчатые стены, связывавшие строение с боковыми редутами: их было по два с каждой стороны. Таким образом, крепостные стены являли собой весьма ненадежную защиту стиснутого с обеих сторон высокими отвесными скалами перевала шириной примерно в полкилометра.
A destra, proprio sotto la parete della montagna, il pianoro si infossava in una specie di sella; là passava l'antica strada del valico, e terminava contro le mura.   Il forte era silenzioso, immerso nel pieno sole meridiano, privo di ombre. I suoi muri (il fronte non si scorgeva essendo rivolto a settentrione) si stendevano nudi e giallastri. Un camino emetteva pallido fumo. Lungo tutto il ciglione dell'edificio centrale, delle mura e delle ridotte, si vedevano decine di sentinelle, col fucile in spalla, camminare su e giù metodiche, ciascuna per un piccolo tratto. Справа, у самого подножия крутого склона, на плато была впадина, что-то вроде седловины: там когда-то проходила древняя дорога через перевал, теперь она упиралась в стену Крепости. Форт был погружен в тишину и залит не дававшим тени полуденным солнцем. По обе стороны от него тянулись голые желтоватые стены (фасад, обращенный на север, увидеть было невозможно). Из трубы шел едва заметный дым. Вдоль всей верхней кромки центрального здания, стен и редутов ходили размеренным шагом взад-вперед десятки часовых с винтовками – каждый на своем небольшом участке.
Simili a moto pendolare, esse scandivano il cammino del tempo, senza rompere l'incanto di quella solitudine che risultava immensa. Le montagne a destra e a sinistra si prolungavano a vista d'occhio in dirupate catene, apparentemente inaccessibili. Anch'esse, almeno a quell'ora, avevano un colore giallo e riarso. Их движение, напоминавшее раскачивание маятника, как бы отмеряло ход времени, не нарушая магических чар всепоглощающего одиночества. Справа и слева, насколько хватал глаз, тянулись цепи крутых и, судя по всему, неприступных гор. И они тоже, по крайней мере в этот час дня, казались желтыми и выжженными.
Istintivamente Giovanni Drogo fermò il cavallo. Girando lentamente gli occhi, fissava le tetre mura, senza riuscire a decifrarne il senso. Pensò a una prigione, pensò a una reggia abbandonata. Un lieve soffio di vento fece ondeggiare una bandiera sopra il forte, che prima pendeva floscia confondendosi con l'antenna. Si udì una vaga eco di tromba. Le sentinelle camminavano lente. Sul piazzale dinanzi alla porta d'ingresso tre quattro uomini (non si capiva per la distanza se fossero soldati) stavano caricando dei sacchi sopra un carro. Ma tutto ristagnava in un torpore misterioso.   Джованни Дрого непроизвольно остановил коня. Медленно скользя взглядом по мрачным стенам, он никак не мог сообразить, что они ему напоминают. В голову лезли мысли о тюрьме или о каком-то заброшенном королевском замке. Легкий ветерок пошевелил над фортом поникший и сливавшийся с флагштоком флаг. Послышался отдаленный голос трубы. Часовые продолжали ходить своим размеренным шагом. На плацу перед входом три или четыре человека (на расстоянии невозможно было различить, солдаты это или нет) грузили на телегу мешки. Но все вокруг пребывало в каком-то странном оцепенении.
Anche il capitano Ortiz si era fermato a guardare l'edificio. " Eccola" disse, benché fosse perfettamente inutile. Drogo pensò: " Adesso mi domanda che cosa me ne pare" e ne ebbe fastidio. Invece il capitano tacque. Non era imponente, la Fortezza Bastiani, con le sue basse mura, né in alcun modo bella, né pittoresca di torri e bastioni, assolutamente nulla c'era che consolasse quella nudità, che ricordasse le dolci cose della vita.   Eppure, come la sera prima dal fondo della gola, Drogo la guardava ipnotizzato e un inesplicabile orgasmo gli entrava nel cuore.   Капитан Ортиц тоже остановился и посмотрел на Крепость. – Вот она, – непонятно зачем пояснил он.   Дрого подумал: сейчас он спросит, как она мне нравится, и от одной этой мысли ему стало не по себе. Но капитан промолчал. Нет, крепость Бастиани с ее невысокими стенами не отличалась внушительностью, не было в ней ни красоты, ни живописности, которые придают таким сооружениям башни и бастионы, не было ничего, совершенно ничего, что могло бы скрасить эту наготу, порадовать глаз. И все-таки Дрого, как и накануне, когда словно зачарованный смотрел на Крепость из глубины ущелья, почувствовал, как его сердце наполняется неизъяснимым восторгом.
E dietro, che cosa c'era? Di là di quell'inospitale edificio, di là dei merli, delle casematte, delle polveriere, che chiudevano la vista, quale mondo si apriva? Come appariva il regno del Nord, il pietroso deserto per dove nessuno era mai passato? La carta — ricordava vagamente Drogo — segnava al di là del confine una vasta zona con pochissimi nomi, ma dall'alto della fortezza si sarebbe visto almeno qualche paese, qualche prato, una casa, oppure soltanto la desolazione di una landa disabitata? А что же там, дальше? За этим неприветливым строением, за этими зубцами, казематами, пороховыми погребами, загораживающими обзор? Какой мир откроется за ними? Как выглядит северное королевство, каменистая пустыня, которую никто и никогда не пересекал? На карте, смутно припоминал Дрого, по ту сторону границы тянулся обширный район с очень редкими обозначениями, но, может, с высоты Крепости все-таки удастся разглядеть какое-нибудь селение, луг, дом? Или там одна только безжизненная пустыня?
Egli si senti improvvisamente solo e la sua baldanza di soldato, così disinvolta fino allora, fino a che duravano le placide esperienze di guarnigione, con la comoda casa, con gli amici allegri sempre al fianco, con le piccole avventure nei giardini notturni, tutta la sicurezza in sé gli era venuta di colpo a mancare. Gli pareva, la Fortezza, uno di quei mondi sconosciuti a cui mai aveva pensato sul serio di poter appartenere, non perché gli sembrassero odiosi, ma perché infinitamente lontani dalla sua solita vita. Un mondo ben più impegnativo, senza alcuno splendore che non fosse quello delle sue geometriche leggi. Он вдруг почувствовал свое одиночество, и весь армейский кураж – столь естественный прежде, когда казарменная жизнь текла без тягот и забот, когда у него был уютный дом, веселые, компанейские приятели и маленькие ночные приключения в садах, – внезапно слетел с него. Крепость предстала перед ним как один из тех неведомых миров, о причастности к которым он никогда и не помышлял, но не потому, что к ним душа не лежала, просто они были бесконечно чужды ему и далеки от его привычной жизни. И этот мир обязывал к очень многому, не суля ничего, что выходило бы за рамки его прямолинейных законов.
Oh, tornare. Non varcare neppure la soglia della Fortezza e ridiscendere al piano, alla sua città, alle vecchie abitudini. Questo fu il primo pensiero di Drogo e non importa se tanta debolezza fosse vergognosa per un soldato, lui era anche pronto a confessarla, se occorresse, purché lo lasciassero subito andare. Ma una densa nube si levava bianca, dall'invisibile orizzonte del nord, sopra gli spalti, e imperturbabili, sotto il sole a picco, le sentinelle camminavano su e giù come automi. Il cavallo di Drogo fece un nitrito. Poi ritornò il grande silenzio.   Вернуться! Не переступив даже порога Крепости, вернуться на равнину, в свой город, к старым привычкам. Вот первое, о чем подумал Дрого: пускай подобная слабость постыдна для солдата, он даже был готов, если нужно, открыто в ней признаться, лишь бы ему разрешили поскорее уехать. С севера надвигался плотный белый туман, закрывая горизонт и наползая на эскарпы, а под стоящим в зените солнцем невозмутимо, словно автоматы, отмеривали свои шаги часовые. Конь Дрого заржал. И вновь воцарилась великая тишина.
Giovanni staccò finalmente gli occhi dalla Fortezza e guardò di fianco a sé il capitano, sperando in una parola amica. Anche Ortiz era rimasto immobile e fissava intensamente le gialle mura. Sì, lui che ci viveva da diciott'anni, le contemplava, quasi ammaliato, come se rivedesse un prodigio. Pareva che non si stancasse di rimirarle e un vago sorriso insieme di gioia e di tristezza illuminava lentamente il suo volto. Наконец Джованни оторвал взгляд от Крепости и покосился на капитана, надеясь услышать от него ободряющие слова. Ортиц тоже стоял неподвижно и пристально разглядывал желтые стены. Он, проживший здесь восемнадцать лет, смотрел на них так, словно ему явилось чудо. Казалось, капитану никогда не надоест любоваться ими, и улыбка – радостная и в то же время грустная – тихо светилась на его лице.
3. Appena arrivato, Drogo si presentò al maggiore Matti, aiutante maggiore in prima. Il tenente di picchetto, un giovane disinvolto e cordiale, di nome Carlo Morel, lo accompagnò attraverso il cuore della Fortezza. Dall'androne di ingresso — donde si intravedeva un grande cortile deserto — i due si avviarono per un largo corridoio, di cui non si riusciva a vedere la fine. Il soffitto si perdeva nella penombra, ogni tanto una piccola striscia di luce entrava da sottili finestrelle.   Сразу же по прибытии Дрого явился к старшему адъютанту майору Матти. Лейтенант караульной службы – приветливый и разбитной молодой человек по имени Карло Мо-рель – взялся проводить его по центральной части Крепости. Через подворотню в глубине большого пустынного двора они попали в широкий и бесконечно длинный коридор. Потолок его тонул в полумраке, кое-где прорезаемом тонкими полосками света из узеньких окошек.  
Solo al piano di sopra incontrarono un soldato che portava un fascio di carte. I muri nudi ed umidi, il silenzio, lo squallore delle luci: tutti là dentro parevano essersi dimenticati che in qualche parte del mondo esistevano fiori, donne ridenti, case allegre e ospitali. Tutto là dentro era una rinuncia, ma per chi, per quale misterioso bene?   Ora essi procedevano al terzo piano, lungo un corridoio esattamente identico al primo. Si udiva, al di là di certi muri, la lontana eco di una risata che sembrò a Drogo inverosimile.   Только на втором этаже им попался навстречу какой-то солдат с пачкой бумаг. Голые стены, сырость, тишина, тусклый свет – казалось, все здесь давно забыли, что где-то в мире еще растут цветы, смеются женщины, гостеприимно распахивают свои двери дома. Все в этой Крепости было проникнуто духом самоотречения, но во имя чего, ради какого такого блага? Они уже поднялись на третий этаж и шли по коридору, который был точной копией того, нижнего. Иногда откуда-то из-за стен до них долетал приглушенный расстоянием смех, звучавший здесь как-то неправдоподобно.
Il maggiore Matti era grassoccio e sorrideva con bonarietà eccessiva. Il suo ufficio era vasto, grande era pure la scrivania, ingombra ordinatamente di carte. C'era un ritratto a colori del Re e la sciabola del maggiore appesa a un apposito piuolo di legno.   Drogo si presentò sull'attenti, mostrò i documenti personali, cominciò a spiegare di non aver fatto alcuna domanda per essere assegnato alla Fortezza (era deciso, se appena possibile, a farsi trasferire), ma il Matti lo interruppe. Майор Матти оказался толстяком с преувеличенно радушной улыбкой. Он сидел в просторном кабинете за большим письменным столом с аккуратно разложенными на нем бумагами. На стене висели выполненный в масле портрет короля и сабля майора, для которой был вбит специальный колышек. Дрого отдал честь, представился и, протянув свои документы, стал объяснять, что вовсе не просил назначения в Крепость (для себя он уже решил, что при первой же возможности переведется в другое место), но Матти перебил его:
" Ho conosciuto anni fa suo padre, tenente. Un esemplare gentiluomo. Certo lei vorrà fare onore alla sua memoria. Presidente dell'Alta Corte, se non mi sbaglio? »   " No, signor maggiore" fece Drogo " Era medico, mio padre. » " Ah, già, medico, perbacco, mi confondevo, medico, sì, sì. " Matti parve per un momento imbarazzato e Drogo notò come, portando spesso la mano sinistra al colletto, cercasse di nascondere una macchia di unto, rotonda, una macchia evidentemente fresca, sul petto dell'uniforme. – А я ведь знавал вашего отца, лейтенант. Благороднейший был человек. Уверен, вы окажетесь достойны его памяти. Если не ошибаюсь, он был председателем Верховного суда? – Нет, господин майор, – ответил Дрого, – мой отец был врачом. – Ах да, черт возьми, я все спутал, конечно же врачом, конечно. Матти на какое-то мгновение смешался, а Дрого успел заметить, что он все время подносит левую руку к воротничку, пытаясь прикрыть круглое жирное и явно свежее пятно на груди.  
Il maggiore si riprese subito: " Mi compiaccio di vederla quassù » disse. " Sa come ha detto Sua Maestà Pietro Terzo? " La Fortezza Bastiani sentinella della mia corona", e io aggiungerò che è un grande onore appartenerci. Non è forse persuaso tenente? » Diceva queste cose meccanicamente, come una formula imparata da anni, che bisognava tirar fuori in determinate occasioni. Но майор быстро овладел собой. – Рад видеть вас здесь, – продолжал он. – Знаете, что сказал Его величество Пьетро Третий? «Крепость Бастиани – оплот моей короны». А я могу добавить, что служить в этой Крепости – большая честь. Надеюсь, вы разделяете мое мнение, лейтенант?   Все это он произносил явно по привычке, как давным-давно затверженный урок, который время от времени приходится повторять.
" Appunto, signor maggiore" disse Giovanni. " Ha perfettamente ragione, ma, le confesso, è stata per me una sorpresa. Io in città ho famiglia, io preferirei, se possibile, rimanere... » " Ah, ma lei dunque vuole lasciarci, prima ancora di essere arrivato, si può dire? Le confesso che mi dispiace, mi dispiace. » – Так точно, господин майор, – сказал Джованни, – вы совершенно правы, но, должен признаться, для меня все это несколько неожиданно. В городе я оставил семью и, если возможно, предпочел бы… – О, да вы, не успев приехать, уже хотите нас покинуть. Так, что ли? Признаюсь, меня это огорчает, весьма огорчает.
" Non è che io voglia. Io non mi permetto di discutere... voglio dire che... » " Ho capito" fece il maggiore con un sospiro, come se quella fosse una vecchia storia e lui la sapesse compatire. " Ho capito: lei la Fortezza la immaginava diversa e adesso si è un po' spaventato. Ma mi dica onestamente: come fa a giudicare, onestamente, se è arrivato da pochi minuti? »   – Дело не в моих желаниях. Я не смею обсуждать… я хотел только… – Все ясно, – произнес майор со вздохом, как бы давая понять, что такие речи для него не новы и он даже готов войти в положение… – Все ясно: вы иначе представляли себе Крепость и сейчас немного обескуражены. Но скажите честно: как вы можете судить о ней, если прибыли всего несколько минут назад? Только честно…
Drogo disse: " Signor maggiore, io non ho proprio niente contro la Fortezza... Soltanto preferirei restare in città, o almeno vicino. Vede? Le parlo in confidenza, vedo che lei queste cose le capisce, mi rimetto alla sua cortesia... » " Ma certo, ma certo! " esclamò Matti con un breve riso. " Siamo qui per questo! Di mala voglia qui non vogliamo nessuno, neanche l'ultima delle sentinelle. Solo mi dispiace, mi sembra che lei sia un bravo ragazzo... » – Господин майор, – ответил Дрого, – я ничего не имею против Крепости… Совершенно ничего. Но я предпочел бы служить в городе или хотя бы поближе к нему. Поймите меня. Я с вами вполне откровенен и рассчитываю на вашу помощь… – Ну конечно, конечно! – воскликнул Матти, хохотнув. – Для того нас сюда и поставили! Силком мы никого не держим, даже часовых. Просто мне жаль, по-моему, вы хороший парень…  
Il maggiore tacque un momento come per meditare la soluzione migliore. Fu a questo punto che Drogo, girando un poco la testa a sinistra, portò gli sguardi alla finestra, aperta sul cortile interno. Si vedeva il muro di fronte, come gli altri gialliccio e battuto dal sole, con i rettangoli neri delle rare finestre. C'erano anche un orologio che segnava le due e, sulla terrazza sommitale, una sentinella che camminava su e giù, con il fucile in spalla. Ma sopra il ciglione dell'edificio, lontana, entro ai riverberi meridiani, spuntava una cima rocciosa. Se ne vedeva solo l'estrema punta e in sé non aveva niente di speciale. Pure c'era in quel pezzo di rupe, per Giovanni Drogo, il primo visibile richiamo della terra del Nord, del leggendario regno che incombeva sulla Fortezza. E il resto com'era? Майор минутку помолчал, словно подыскивая выход. И в это время Дрого, слегка повернув голову налево, посмотрел в окно, выходившее во внутренний двор, и увидел противоположную стену, такую же, как и остальные, желтоватую, залитую солнцем, с немногочисленными черными прямоугольниками окон. И еще часы, показывавшие два пополудни, часового, с винтовкой на плече прохаживающегося взад-вперед по стене, а над зданием, вдали, в жарком дневном мареве – скалистую гору. Была видна только ее вершина, сама по себе не представлявшая ничего особенного.   И все же этот скалистый пик стал для Джованни Дрого первой видимой интригующей приметой легендарного северного государства, которое угрожало Крепости. А что же там, дальше?
Una luce sonnolenta proveniva da quella parte, fra lente fumate di caligine. Allora il maggiore ricominciò a parlare: " Mi dica" chiedeva a Drogo. " Lei vorrebbe tornarsene immediatamente o non le fa niente aspettare qualche mese? Per noi, le ripeto, è indifferente... dal punto di vista formale, si capisce" aggiunse perché la frase non suonasse scortese. " Già che devo tornare" fece Giovanni gradevolmente stupito dalla mancanza di difficoltà " già che devo tornare, mi sembra sia meglio addirittura. » Какой-то тусклый свет, пробиваясь сквозь тягучую дымку, шел оттуда. Тут майор вновь заговорил: – Скажите, вы непременно хотите уехать отсюда тотчас же или, может, подождете несколько месяцев? Нам, повторяю, все равно… с формальной точки зрения, разумеется, – добавил он, чтобы слова его не прозвучали совсем уж невежливо.   – Ну, раз я могу уехать, – ответил Джованни, приятно удивленный отсутствием каких-либо препон, – раз я могу уехать, то, пожалуй, лучше это сделать сразу.
" D'accordo, d'accordo" lo tranquillizzò il maggiore. " Ma ora le spiego: se lei volesse partir subito, allora il meglio sarebbe che si desse ammalato. Lei va all'infermeria in osservazione per un paio di giorni e il medico le fa un certificato. Ci sono molti del resto che a quest'altezza non resistono... » " E' proprio necessario darsi ammalato? " chiese Drogo che non amava quelle finzioni. " Necessario no, ma semplifica tutto. Se no lei dovrebbe fare una domanda di trasferimento scritta, bisogna mandare questa domanda al Comando supremo, bisogna che il Comando supremo risponda, ci vogliono almeno due settimane. Soprattutto bisogna che se ne occupi il signor colonnello, ed è questo che preferirei evitare.   Queste cose in fondo gli dispiacciono, lui si addolora, è la parola, si addolora, come se si facesse torto alla sua Fortezza. Ecco, se fossi in lei, se proprio devo essere sincero, preferirei evitare... »   – Будь по-вашему, – успокоил его майор. – Но тогда, если уж вы решили уехать тотчас, вам лучше сказаться больным. Ляжете в изолятор, понаблюдаетесь там пару дней и получите справку от врача. Многие ведь не выдерживают высокогорного климата…   – Неужели обязательно притворяться больным? – спросил Дрого, не любивший всяких махинаций. – Обязательно? Нет! Но это значительно все упростит. В противном случае вам следует подать рапорт с просьбой о переводе, рапорт этот надо будет переслать Верховному командованию, потом ждать, когда Верховное командование даст ответ, в общем, на это уйдет не меньше двух недель. Но, главное, в дело придется вмешаться господину полковнику, а вот этого я бы как раз хотел избежать. Такие вещи ему не по душе, он очень переживает, да-да, именно переживает, воспринимая все это как оскорбление своей Крепости. Так вот, на вашем месте – говорю вам со всей откровенностью – я бы постарался избежать…
" Ma scusi, signor maggiore" osservò Drogo " questo io non lo sapevo. Se andarmene mi può danneggiare, allora è un'altra questione. » " Nemmeno per idea, tenente, lei non mi ha capito. In nessuno dei casi la sua carriera ne avrà a soffrire. Si tratta solo, come dire? di una sfumatura... Certo, e gliel'ho detto subito, al signor colonnello la cosa non può fare piacere. Ma se lei è proprio deciso... »   – Простите, господин майор, – ответил Дрого, – я же не знал… Если мой отъезд может мне повредить, тогда другое дело.   – Ни в коем случае, лейтенант. Вы меня не поняли. Ваша карьера никак от этого не пострадает. Тут… как бы получше объяснить… этакий нюанс, что ли… Конечно, как я вам уже сказал, господину полковнику подобная история не доставит удовольствия. Но если вы твердо решили…
" No no" fece Drogo " se le cose sono come dice lei, forse è meglio il certificato medico. » " A meno che... " fece il Matti con un sorriso insinuante, fermando la frase in sospeso. " A meno che? » " A meno che lei non si adatti a restar qui quattro mesi, il che sarebbe la soluzione migliore. » – Нет-нет, – откликнулся Дрого, – если все обстоит так, как вы сказали, то лучше уж мне получить медицинскую справку. – Если только… – Матти вкрадчиво улыбнулся и не закончил фразу.   – Что? … – Если только вы не согласитесь остаться здесь на четыре месяца, что было бы самым лучшим выходом из положения.
" Quattro mesi? " chiese Drogo, già alquanto deluso, dopo la prospettiva di potersene andare subito.   " Quattro mesi" confermò Matti. " La procedura è molto più regolare. E adesso le spiego: due volte all'anno a tutti viene fatto un esame medico, è prescritto formalmente. Il prossimo sarà fra quattro mesi.   Per lei mi sembra l'occasione migliore. E che il certificato sarà negativo, di questo, se vuole, prendo impegno io stesso. Lei può stare assolutamente tranquillo. »   – На четыре месяца? – переспросил Дрого, несколько разочарованный: ведь перед ним уже открывалась перспектива близкого отъезда. – Четыре месяца, – подтвердил Матти. – Тогда вся процедура значительно упростится. Понимаете, у нас дважды в году все проходят медицинское освидетельствование. Это предписывается уставом. Очередное будет через четыре месяца. Для вас, по-моему, это самый лучший вариант. А уж о том, чтобы комиссия признала вас негодным к службе в наших условиях, позвольте позаботиться мне. Вы можете быть абсолютно спокойны.
" Oltre a ciò " proseguì il maggiore dopo una pausa " oltre a ciò quattro mesi sono quattro mesi e bastano per un rapporto personale. Può star sicuro che il signor colonnello glielo farà. E lei sa che valore può avere per la sua carriera. Ma intendiamoci, intendiamoci bene: questo è un semplice mio consiglio, lei è assolutamente libero... »   " Sissignore" fece Drogo " capisco perfettamente. » Кроме того, – продолжал он после небольшой паузы, – четыре месяца – это четыре месяца, их вполне достаточно для выдачи характеристики. Не сомневаюсь, что господин полковник вам ее даст. Сами знаете, какое значение имеет для вашей карьеры отзыв с первого места службы. Но давайте условимся, чтобы не было недоразумений: это всего лишь мой совет, а уж вы вольны решать… – Да, господин майор, – ответил Дрого. – Я очень хорошо вас понял.
" Il servizio qui non è faticoso" sottolineò il maggiore " quasi sempre servizio di guardia. E la Ridotta Nuova, che è un po' più impegnativa, nei primi tempi non le sarà certo affidata. Fatiche niente, non abbia paura, avrà caso mai da annoiarsi... »   Ma Drogo ascoltava appena le spiegazioni di Matti, attratto stranamente dal riquadro della finestra, con quel pezzettino di rupe che spuntava sopra il muro di faccia. Il vago sentimento che non riusciva a decifrare gli si insinuava nell'animo; forse una cosa stupida e assurda, una suggestione senza costrutto.   – Жизнь у нас нетяжелая, – произнес майор с нажимом, – главное наше дело – нести караульную службу. А Новый редут, где ответственности побольше, вам, как новичку, конечно, не доверят. Ничего трудного, можете не беспокоиться. Вот разве что скучновато вам покажется… Но Дрого уже почти не слушал: его внимание почему-то приковывал прямоугольник окна и видневшийся над противоположной стеной Крепости скалистый пик. Какое-то странное, безотчетное чувство закралось в душу Джованни, этакий, возможно, даже глупый, абсурдный, не имеющий под собой никакой почвы интерес.  
Nello stesso tempo si sentiva alquanto rasserenato. Gli premeva ancora di andarsene, ma senza più l'ansia di prima. Quasi si vergognava delle apprensioni avute all'arrivo. Forse che lui non doveva essere all'altezza di tutti gli altri? Una immediata partenza — ora pensava poteva equivalere a una confessione di inferiorità. Così l'amor proprio lottava contro il desiderio della vecchia familiare esistenza. И в то же время он как будто немного успокоился. Ему все еще хотелось уехать отсюда, но не так страстно, как раньше. Он уже чуть ли не стыдился отчаяния, охватившего его в первый момент. Что же он, хуже других? Немедленный отъезд, думал он теперь, выглядел бы как признание собственной неполноценности. Так самолюбие боролось в нем с тягой к привычной домашней жизни.
" Signor maggiore" disse Drogo. " La ringrazio dei suoi consigli, ma mi lasci pensare fino a domani. » " Benissimo" fece il Matti con evidente soddisfazione. " E stasera? Vuole farsi vedere dal colonnello a mensa, o preferisce lasciare la cosa impregiudicata? » " Mah" rispose Giovanni " mi parrebbe inutile star nascosto, tanto più se poi devo restare quattro mesi. »   – Господин майор, – сказал Дрого. – Я благодарен вам за советы, но позвольте мне подумать до завтра. – Вот и отлично! – откликнулся Матти, не скрывая своего удовлетворения. – А как быть сегодня вечером? Хотите, чтобы вас представили полковнику за столом, или предпочитаете оставить вопрос открытым? – Ну что ж, – ответил Джованни, – я полагаю, прятаться бессмысленно, особенно если я все же решу задержаться на четыре месяца.
" Meglio" disse il maggiore. " Così si sentirà incoraggiato. Vedrà che simpatica gente, tutti ufficiali di primo ordine. »   Matti sorrise e Drogo capì ch'era venuto il momento di andarsene. Ma prima egli chiese: " Signor maggiore" chiese con voce apparentemente tranquilla " posso dare un'occhiata al nord, vedere cosa c'è al di là delle mura? » – Пожалуй, вы правы, – сказал майор. – Так вы будете чувствовать себя увереннее. Вот увидите, какой у нас славный народ, а офицеры… настоящая гвардия. Матти улыбнулся, и Дрого понял, что пора уходить, но он все же спросил, стараясь говорить как можно спокойнее: – Господин майор, можно мне взглянуть на север? Хочется посмотреть, что там, за стенами.
" Al di là delle mura? Non sapevo che lei si interessasse di panorami» rispose il maggiore. " Un'occhiata soltanto, signor maggiore, solo per una curiosità. Ho sentito dire che c'è un deserto e io non ne ho mai visti. »   " Non vale la pena, tenente. Un paesaggio monotono, non c'è proprio niente di bello.   Dia retta a me, non ci pensi! » – За стенами? – удивился майор. – Вас что, привлекают красоты местности?   – Один только взгляд, господин майор, просто из любопытства. Говорят, там пустыня, а я еще никогда не видел пустынь. – Она не стоит вашего внимания, лейтенант. Однообразный пейзаж, совершенно ничего интересного. Напрасная трата времени, уверяю вас.
" Non insisto, signor maggiore" fece Drogo " credevo che non ci fossero difficoltà. »   Il maggiore Matti unì, quasi in atto di preghiera, le punte delle sue dita grassocce: " Lei mi ha chiesto" disse " proprio l'unica cosa che non posso concederle. Sulle mura e nei corpi di guardia possono andare solo i militari di servizio, occorre sapere la parola d'ordine. » – Я не настаиваю, господин майор, – ответил Дрого. – Я не знал, что это сопряжено с какими-то трудностями. Майор Матти почти что молитвенно сложил свои пухлые пальцы.   – Пожалуй, это, – сказал он, – единственная вещь, которую я не могу вам позволить. На стены и в караульные посты допускаются только лица, несущие службу: нужно знать пароль.
" Ma nemmeno in via eccezionale, nemmeno a un ufficiale? » " Nemmeno a un ufficiale. Ah, lo capisco bene: a loro delle città queste minuzie sembrano ridicole. La parola d'ordine non è poi un gran segreto laggiù. Qui invece è un'altra cosa. » " Ma, scusi se insisto, signor maggiore... »   " Dica, dica pure, tenente» – И никаких исключений, даже для офицера? – Даже для офицера. Ах, я-то вас понимаю: вам, городским, подобные мелочи кажутся смешными. И пароль там у вас не такая уж великая тайна. А здесь дело другое. – Простите мою назойливость, господин майор… – Слушаю, слушаю вас, лейтенант.
" Volevo dire: non c'è nemmeno una feritoia, una finestra, da cui si possa guardare? » " Una sola. Una sola nello studio del signor colonnello. Nessuno purtroppo ha pensato a un belvedere per i curiosi. Ma non ne vale la pena, le ripeto, un paesaggio che non val niente. Oh, ne avrà da stufarsi di quel panorama, se si decide a fermarsi. »   " Grazie, signor maggiore, ha comandi? " E salutò sull'attenti.   – Я хотел спросить, неужели здесь нет никакой амбразуры, никакого окна, откуда бы я мог взглянуть… – Есть одно. И то в кабинете господина полковника. Увы, никто не позаботился о бельведере для любопытствующих. Да и не стоит она того, эта панорама, ничего примечательного в ней нет. Если вы решите здесь остаться, она вам еще надоест. – Спасибо, господин майор. Какие будут распоряжения? – спросил Дрого, вытягиваясь в струнку.
Matti fece un cenno amichevole con la mano: " Arrivederci, tenente. Ma non ci pensi; un paesaggio che non val niente, le garantisco, un paesaggio stupidissimo. »   Quella sera stessa però il tenente Morel, smontato dal servizio di picchetto, condusse di nascosto Drogo sul ciglio delle mura, perché potesse vedere. Un lunghissimo corridoio illuminato da rare lanterne accompagnava tutto lo schieramento delle mura, da un limite all'altro del valico. Матти дружески махнул рукой.   – До свидания, лейтенант. И выкиньте это из головы. Банальнейший, ничем не примечательный пейзаж, поверьте на слово. Но в тот же вечер лейтенант Морель, сдав дежурство по охране, тайком отвел Дрого на стену.   Длинный коридор, освещенный редкими фонарями, тянулся вдоль всех стен – от одного конца перевала до другого.  
Ogni tanto c'era una porta; magazzini, laboratori, corpi di guardia. Camminarono per circa centocinquanta metri fino all'ingresso della terza ridotta. Una sentinella armata stava sulla soglia. Morel chiese di parlare al tenente Grotta, che comandava la guardia. Così, a dispetto del regolamento, poterono entrare. Giovanni si trovò in un piccolo andito di passaggio; su una parete, sotto un lume, c'era una tabella con i nomi dei soldati di servizio. Время от времени на пути попадались двери: склады, мастерские, караулки. До третьего редута пришлось пройти метров сто пятьдесят, не меньше. У дверей стоял вооруженный часовой. Морель попросил вызвать начальника караула лейтенанта Гротту. Так, в нарушение устава, они выбрались на стену. Сначала Джованни оказался в тесном проходе, где под фонарем висел список караульных.
" Vieni, vieni di qui" disse Morel a Drogo " è meglio far presto. » Drogo lo seguì per una stretta scala che sfociava nella libera luce, sugli spalti della ridotta. Alla sentinella che incrociava in quel tratto, il tenente Morel fece un cenno, come per dire che le formalità erano inutili. – Ну идем же! – окликнул его Морель. – Не дай Бог, кто нагрянет. Дрого последовал за ним по узкой лесенке, которая вела наверх, на открытый воздух, на эскарп. Охранявшему этот участок часовому Морель сделал знак, как бы говоря, что формальности тут ни к чему.  
Giovanni si trovò improvvisamente affacciato alla merlatura perimetrale: dinanzi a lui, inondata dalla luce del tramonto, si sprofondava la valle, si aprivano ai suoi occhi i segreti del settentrione. Un vago pallore si era fatto sul volto di Drogo, impietrito, che guardava. La vicina sentinella si era fermata e un silenzio sterminato pareva essere sceso fra gli aloni del crepuscolo. Poi Drogo chiese, senza muovere gli sguardi:   " E dietro? dietro a quelle rocce com'è? Tutto così fino in fondo? » Вдруг перед Джованни выросли зубцы наружной стены, а за ними, вся в закатном зареве, простерлась равнина, открыв наконец взгляду таинственный север.     Дрого даже слегка побледнел, в оцепенении созерцая эту картину. Ближайший к нему часовой тоже застыл неподвижно, а на крыл ах сумерек опустилась, окутала все вокруг великая тишина. Не в силах отвести взгляд, Дрого спросил: – А дальше? Что там, за этими скалами? Всё вот так – до самого конца?
" Non l'ho mai visto" rispose Morel. " Bisogna andare alla Ridotta Nuova, quella laggiù, in cima a quel cono. Di là si vede tutta la pianura davanti. Dicono... " e qui tacque. " Dicono?... che cosa dicono? " chiese Drogo, e una insolita inquietudine tremava nella sua voce. " Dicono che sia tutta sassi, una specie di deserto, sassi bianchi, dicono, come ci fosse la neve. » " Tutto sassi? e basta? » " Così dicono, e qualche acquitrino. » " Ma in fondo? al nord, si vedrà bene qualcosa? » – Никогда не видел, – ответил Морель. – Для этого нужно побывать на Новом редуте, вон на той вершине. Оттуда просматривается вся равнина. Говорят… Морель осекся. – Что говорят? – спросил Дрого, и голос его дрогнул, выдавая какое-то странное волнение. – Говорят, там сплошные камни, что-то вроде пустыни… И камни эти, говорят, белые, будто снег. – Сплошные камни? И все? – Так говорят. А кое-где еще и болота. – Но там, вдалеке, на самом севере, можно все-таки что-нибудь разглядеть?
" All'orizzonte di solito ci sono le nebbie" disse Morel che aveva perduto la sua cordiale esuberanza di prima. " Ci sono le nebbie del nord che non lasciano vedere. » " Le nebbie! " esclamò Drogo incredulo. " Non resteranno mica in permanenza, qualche giorno l'orizzonte sarà pure sereno. » " Quasi mai sereno, neppure d'inverno. Ma ci sono quelli che dicono di aver visto. » " Dicono di aver visto? che cosa? » – Горизонт обычно в тумане, – сказал Морель, почему-то растерявший всю свою приветливость и бесшабашность. – Из-за этих северных туманов ничего не видно. – Туманы! – воскликнул Дрого. – Но не всегда же они там, бывают же, наверно, и ясные дни.   – Почти не бывают – даже зимой. Но некоторые утверждают, будто видели… – Видели? Что?
" Si sono sognati, si sono. Vacci a credere ai soldati, tu. Uno dice una cosa, uno dice un'altra. Certi dicono di aver visto delle torri bianche, oppure dicono che c'è un vulcano che fuma ed è là che vengono fuori le nebbie. Anche Ortiz, il capitano, garantisce di aver visto, saranno ormai cinque anni. A sentir lui c'è una lunga macchia nera, dovrebbero essere foreste. »   Tacquero. Dove mai Drogo aveva già visto quel mondo? C'era forse vissuto in sogno o l'aveva costruito leggendo qualche antica fiaba? – Да пригрезилось им все, пригрезилось: разве можно верить солдатам? Один говорит одно, другой – другое. Кто уверяет, что видел белые башни, а кто говорит, будто разглядел курящийся вулкан – оттуда, мол, и туманы. Сам Ортиц, наш капитан, утверждает, что он видел… лет пять назад… Если верить ему, так там есть какое-то продолговатое черное пятно – леса, должно быть. Они помолчали. Где же Дрого мог все это видеть? Может, во сне? Или нарисовал в воображении, прочитав какую-нибудь старую сказку?
Gli pareva di riconoscerle, le basse rupi in rovina, la valle tortuosa senza piante né verde, quei precipizi a sghembo e infine quel triangolo di desolata pianura che le rocce davanti non riuscivano a nascondere.      Echi profondissimi dell'animo suo si erano ridestati e lui non li sapeva capire.   Ora Drogo mirava il mondo del settentrione, la landa disabitata attraverso la quale gli uomini, si diceva, mai erano passati. Mai di là erano giunti nemici, mai si era combattuto, mai era successo niente. Казалось, он узнал эти рассыпающиеся невысокие скалы, извилистую долину без всякой растительности, без единого зеленого пятнышка, ломаные пиши обрывов и, наконец, этот треугольник безлюдной пустыни, просматривающийся между торчащими впереди скалистыми выступами гор. Все, что он видел, рождало непонятный отзвук в самой глубине его души, но разобраться в своих чувствах он не мог. Дрого разглядывал сейчас уголок северного мира, мертвую равнину, которую, как считают, никогда никто не пересекал. Никогда с той стороны не подходили враги, никогда там не было никаких сражений, никогда ничего не случалось.
" E così " domandò Morel cercando un tono gioviale. " E così, ti piace? »   " Mah!... " solo questo Drogo seppe dire. Desideri confusi gli turbinavano dentro, insieme con insensate paure.   Si udì una tromba, un suono piccolo di tromba, chissà da dove. – Ну как? – спросил Морель, стараясь, чтобы голос его звучал бодро. – Ну как? Нравится? – Да-а-а! … – только и смог вымолвить Дрого. Какие-то неясные желания бушевали у него в груди, смешиваясь с безотчетным страхом. Откуда-то до них донесся короткий сигнал трубы.
" E' meglio che tu vada adesso" consigliò Morel. Ma Giovanni sembrò non sentire, intento a cercare qualche cosa fra i propri pensieri. Le luci della sera si affievolivano e il vento, ridestato dalle ombre, strisciava lungo le architetture geometriche della Fortezza. Per riscaldarsi la sentinella aveva ripreso a camminare, fissando di tanto in tanto Giovanni Drogo, a lui sconosciuto. " E' meglio che tu vada adesso" ripeté Morel, prendendo il collega per un braccio. – Теперь тебе лучше уйти, – посоветовал Морель. Но, погруженный в себя и упорно пытающийся что-то вспомнить, Джованни будто и не слышал его. Закат постепенно угасал, ветер, пробужденный тенями, овевал кубические строения Крепости. Часовой, чтобы согреться, стал вновь вышагивать взад-вперед, то и дело поглядывая на незнакомого ему Джованни Дрого. – Теперь тебе лучше уйти, – повторил Морель, беря товарища под руку.
4. Molte volte egli era stato solo: in alcuni casi anche da bambino, smarrito per la campagna, altre volte nella città notturna, nelle vie abitate dai delitti, e persino la notte prima, che aveva dormito per strada.   Ma adesso era una cosa ben diversa, adesso ch'era finita l'eccitazione del viaggio, e i suoi nuovi colleghi erano già a dormire, e lui sedeva nella sua camera, alla luce della lampada, sul bordo del letto, triste e sperduto. Adesso sì capiva sul serio che cosa fosse solitudine (una camera non brutta, tutta tappezzata di legno, con un grande letto, un tavolo, un incomodo divano, un armadio).   Дрого не боялся оставаться один: как-то, еще ребенком, он заблудился за городом, случалось ему бродить и по ночным улицам – этому царству преступности. Или взять хоть вчерашний вечер, когда ему пришлось заночевать на дороге… Но сейчас было совсем не то, сейчас, когда улеглось возбуждение от долгого путешествия и его новые товарищи уже спали, он, грустный и растерянный, сидел при свете лампы у себя в комнате на краю постели: вот когда он по-настоящему понял, что такое одиночество. (Комната была, в общем, неплохая, с обшитыми деревом стенами, большой кроватью, громоздким диваном и шкафом. )
Tutti erano stati gentili con lui, alla mensa avevano aperto una bottiglia in suo onore, ma adesso di lui se ne infischiavano, l'avevano già completamente dimenticato (sopra il letto un crocefisso di legno, dall'altra parte una vecchia stampa con una lunga scritta di cui si leggono le prime parole: " Humanissimi Viri Francisci Angloisi virtutibus" ).     Nessuno per la durata dell'intera notte sarebbe entrato a salutarlo; nessuno in tutta la Fortezza pensava a lui e non solo nella Fortezza, probabilmente anche in tutto il mondo non c'era un'anima che pensasse a Drogo; ciascuno ha le proprie occupazioni, ciascuno basta appena a se stesso, persino la mamma, poteva darsi, persino lei in questo momento aveva in mente altre cose, di figlioli non c'era soltanto lui, a Giovanni aveva pensato tutto il giorno, adesso toccava un po' anche agli altri. Встретили Джованни радушно, за столом распили в его честь бутылочку, но потом и думать о нем забыли   (над кроватью висело деревянное распятие, на противоположной стене – старинная гравюра с длинной эпитафией, начало которой гласило: «Humanissimi Viri Francisci Angloisi virtutibus» [1 - Добродетелям достославного мужа Франциска Англоизия (лат. ). ]). За всю ночь никто не придет его проведать, во всей Крепости никто о нем и не вспомнит. Да какое там в Крепости – в целом свете, наверно, не найдется живой души, которой есть дело до него, Джованни Дрого; каждый едва успевает о себе позаботиться; даже мама, да, возможно, даже она в эту минуту думает о другом – ведь он у нее не один. О Джованни она вспоминала весь день, теперь надо уделить немного внимания и остальным.
Più che giusto, ammetteva Giovanni Drogo senza ombra di rimprovero, ma intanto egli era seduto sul bordo del letto, nella camera della Fortezza (incisa nel legno della parete, adesso notava, colorata con straordinaria pazienza, una sciabola in grandezza naturale, che poteva a prima vista sembrare anche vera, meticoloso lavoro di qualche ufficiale, chissà mai quanti anni addietro) era seduto dunque sul bordo del letto, la testa un po' piegata in avanti, la schiena curva, gli sguardi atoni e pesanti, e si sentiva solo come mai nella vita. И это более чем справедливо, признавал Дрого без тени обиды, но ведь именно он, а не кто-то другой сидит сейчас в Крепости на краю кровати (теперь он заметил еще, что на деревянной обшивке стены тщательно вырезана в натуральную величину и раскрашена, ну прямо как настоящая, сабля – этакий плод кропотливого труда какого-нибудь офицера, жившего здесь Бог знает сколько лет тому назад), да, сидит на краю кровати, склонив голову, ссутулившись, тупо и бессмысленно глядя по сторонам, и чувствует себя как никогда одиноким.
Ed ecco Drogo alzarsi con uno sforzo, aprire la finestra, guardare fuori. La finestra dava sul cortile e non si vedeva niente altro. Poiché guardava verso sud, Giovanni cercò invano di distinguere, nella notte, le montagne che aveva attraversato per giungere alla Fortezza; esse risultavano più basse, nascoste dal muro di fronte. Наконец, сделав над собой усилие, Дрого поднялся, открыл окно, выглянул наружу. Окно выходило во двор, и ничего, кроме двора, не было видно. Поскольку оно было обращено на юг, Джованни попытался разглядеть в темноте горы, которые ему пришлось преодолевать по пути в Крепость; частично скрытые противоположной стеной, они казались ниже.
Solo tre finestre erano illuminate, ma appartenevano alla sua medesima facciata, cosicché dentro non si vedeva; il loro alone di luce, e quello della stanza di Drogo, si stampavano sul muro opposto ingigantiti e in uno di essi si agitava un'ombra, forse un ufficiale stava spogliandosi. Chiuse la finestra, si spogliò, si mise a letto, restò qualche minuto a pensare, fissando il soffitto, pure rivestito di legno. Свет горел только в трех окнах, но все они находились на одном фасаде, и заглянуть в них было невозможно. Свет из них так же, как и из его окна, падал на противоположную стену огромными вытянутыми прямоугольниками, в одном из которых двигалась тень: наверно, какой-нибудь офицер готовился ко сну. Дрого закрыл окно, разделся, лег в постель и несколько минут предавался размышлениям, глядя в потолок, тоже обшитый деревом.
Si era dimenticato di portarsi da leggere, ma quella sera non gli importava perché sentiva un gran sonno. Spense la lampada, dal buio a poco a poco emerse il rettangolo chiaro della finestra e Drogo vide brillare le stelle.   Gli parve che un torpore improvviso lo trascinasse nel sonno. Ma ne aveva troppo coscienza. Una baraonda di immagini, quasi di sogno, gli passarono davanti, cominciavano persino a formare una storia; ma dopo qualche istante si accorse di essere ancora sveglio. Sveglio più di prima, perché lo colpì la vastità del silenzio. Он забыл взять с собой что-нибудь почитать, но в этот вечер можно было обойтись и без чтения – очень уж хотелось спать. Дрого погасил лампу. Постепенно в темноте стал проступать светлый прямоугольник окна, и он увидел мерцание звезд. Навалившееся на него оцепенение, казалось, уже граничит со сном. Только слишком уж отчетливо он это сознавал. Сумбурные, похожие на сновидение картины поплыли у него перед глазами и начали даже складываться в какую-то историю, но через несколько мгновений он заметил, что все еще бодрствует. И вообще спать расхотелось – так поразила его всеобъемлющая тишина.
Lontanissimo, ma era poi vero? giunse un colpo di tosse. Poi, vicino, un flaccido " ploc" d'acqua, che si propagò per i muri. Una piccola stella verde (egli vedeva rimanendo immobile) stava, nel suo viaggio notturno, raggiungendo il limite superiore della finestra, fra poco sarebbe sparita; scintillò un attimo proprio sul bordo nero e poi infatti scomparve.    Drogo la volle seguire ancora un po', spostando in avanti la testa. In quel punto si udì un secondo " ploc", simile al tonfo di un oggetto nell'acqua. Si sarebbe ripetuto ancora? Aspettò in agguato il suono, rumore da sotterranei, da acquitrini, da case morte. Далеко-далеко – уж не почудилось ли ему? – кто-то кашлянул. Потом рядом раздалось слабое хлюпанье воды, отраженное стенами. Маленькая зеленоватая звезда (он видел ее, не поднимая головы) в своем ночном движении уже добралась до верхнего угла окна: скоро она исчезнет. И действительно, сверкнув искрой у самого края темной рамы, звезда пропала. Дрого захотелось еще немного проследить за ней взглядом, и он вытянул шею. В этот момент опять послышалось «хлюп» – такой звук издает шлепающийся в воду предмет. Интересно, повторится он еще? Дрого напряг слух и стал ждать: не раздастся ли еще этот звук, наводящий на мысли о подземельях, трясине, заброшенных домах.
Passarono minuti immobili, il silenzio assoluto pareva, finalmente, incontrastato signore della Fortezza. E di nuovo premevano intorno a Drogo insensate immagini della vita lontana. " Ploc! " eccolo ancora l'odioso suono. Drogo si mise a sedere. Quello era dunque un rumore a ripetizione; gli ultimi tonfi non erano poi stati minori del primo, non poteva essere dunque stillicidio in via di esaurimento. Come era possibile dormire? Drogo si ricordò che di fianco al letto pendeva un cordone, forse di un campanello. Provò a tirare, il cordone cedette e in un remoto meandro dell'edificio rispose, quasi impercettibile, un breve tintinnio. Che stupidaggine, pensò adesso Drogo, chiamare gente per una simile inezia. E chi sarebbe poi venuto? Время замерло, абсолютная тишина, казалось, окончательно завладела Крепостью. И снова в мозгу зароились бессвязные картины прежней далекой жизни. «Хлюп! » Опять этот противный звук. Дрого сел. Выходит, он регулярно повторяется; последнее хлюпанье было не слабее прежних, следовательно, рассчитывать на то, что его невидимый источник иссякнет, не приходилось. Разве тут уснешь? Дрого вспомнил, что рядом с кроватью висит шнурок – может, это колокольчик? Он потянул за него, шнурок поддался, и где-то в лабиринтах здания послышалось едва различимое короткое треньканье. Какая глупость, опомнился Дрого, тревожить людей из-за чепухи. Впрочем, вряд ли кто придет.  
Nel corridoio, fuori, risuonarono dopo poco dei passi, si fecero sempre più vicini, qualcuno bussò alla porta. " Avanti! " fece Drogo. Comparve un soldato con una lanterna in mano: " Comandi, signor tenente? » " Qui non si può dormire, perdio! " fece Drogo arrabbiandosi a freddo. " Che cos'è questo schifoso rumore? Qualche tubo che spande, guarda di farlo finire, non si può assolutamente dormire: alle volte basta mettere uno straccio sotto. » Однако довольно скоро в коридоре прозвучали приближающиеся шаги, и наконец кто-то постучал в дверь. – Войдите! – сказал Дрого. На пороге вырос солдат с фонарем в руке. – Слушаю вас, господин лейтенант! – Здесь невозможно спать, черт побери! – сдерживая ярость, воскликнул Джованни. – Что это за отвратительный звук? Может, подтекает какая-нибудь труба? Проверь и прекрати это безобразие. Совершенно невозможно уснуть. Бывает, достаточно просто тряпку подложить.
" E' la cisterna" rispose il soldato immediatamente, come se fosse pratico della cosa. " E' la cisterna, signor tenente, non c'è niente da fare. » " La cisterna? » " Sissignore" spiegò il soldato. " La cisterna dell'acqua, proprio dietro quel muro. Tutti si lamentano, ma non si è potuto far niente. Non è mica solo qui che si sente. Anche il signor capitano Fonzaso ogni tanto urla, ma non c'è niente da fare. » – Это цистерна, – тотчас ответил солдат, словно знал заранее, о чем речь. – Это цистерна, господин лейтенант, ничего не поделаешь. – Цистерна? – Да, господин лейтенант, – пустился в объяснения солдат, – как раз за этой стенкой находится цистерна с водой. Все жалуются, но ничем тут помочь нельзя. Не только у вас слышно. И господин капитан Фонцазо иногда ругается, да только ничего нс поделаешь.
" Va', va' pure, allora" fece Drogo. La porta si chiuse, i passi si allontanarono, si ampliò nuovamente il silenzio, brillarono le stelle nella finestra. Giovanni ora pensava alle sentinelle che a pochi metri da lui camminavano come automi su e giù senza un respiro di pausa. – Ладно, тогда ступай! – сказал Дрого. Дверь закрылась, шаги стихли, и вновь разлилась тишина; по-прежнему в окне блестели звезды. Теперь Джованни думал о часовых, ходивших в нескольких метрах от него, словно заведенные, туда-сюда, без перерыва.
Decine e decine erano gli uomini svegli, mentre lui giaceva nel letto, mentre tutto pareva immerso nel sonno. Decine e decine — pensava Drogo — ma per chi, per che cosa? Il formalismo militare, in quella fortezza, sembrava aver creato un insano capolavoro. Centinaia di uomini a custodire un valico da cui nessuno sarebbe passato. Десятки людей бодрствуют, а он лежит в постели, считая, что все вокруг погружено в сон. Да, десятки, думал Дрого, но кому это нужно и для чего? Военный формализм в Крепости доведен, похоже, до абсурдного совершенства.   Сотни людей охраняют перевал, через который никто не собирается переходить!
Andarsene, andarsene al più presto — pensava Giovanni — uscir fuori all'aria, da quel mistero nebbioso. Oh, la onesta casa; a quest'ora la mamma certo stava dormendo, le luci tutte spente; a meno che non pensasse ancora per un momento a lui, era anzi molto probabile, egli la conosceva bene, per la più piccola cosa stava in ansia e di notte si rigirava nel letto senza trovare riposo. Уехать отсюда, уехать как можно скорее, думал Джованни, выбраться на свежий воздух, подальше от этого странного места. О милый родной дом! Мама сейчас, конечно, уже спит, свет всюду погашен. А вдруг именно в эту минуту она вспомнила о нем? Очень даже вероятно, он хорошо ее знает: любая мелочь может так ее разволновать, что ночью она не находит себе покоя – все ворочается в постели.
Ancora il rigurgito della cisterna, ancora un'altra stella che sconfinò dal riquadro della finestra e la sua luce continuava a raggiungere il mondo, gli spalti della Fortezza, gli occhi febbrili delle sentinelle, ma non più Giovanni Drogo, che attendeva il sonno, ora tormentato da sinistri pensieri. Еще раз хлюпнула цистерна, еще одна звезда ушла за раму окна: свет ее продолжал достигать земли, эскарпов Крепости, беспокойных глаз часовых, но только не Джованни Дрого, который ждал сна и никак не мог уснуть от терзавших его недобрых мыслей.  
E se le sottilizzazioni del Matti fossero tutte una commedia? Se in realtà, anche dopo i quattro mesi, non lo avessero più lasciato partire? Se con sofistici pretesti regolamentari gli avessero impedito di rivedere la città? Se avesse dovuto rimanere lassù per anni e anni, e in quella stanza, su quel solitario letto, si fosse dovuta consumare la giovinezza? Che ipotesi assurde, si diceva Drogo, rendendosi conto della loro stoltezza, eppure non riusciva a scacciarle, esse dopo poco tornavano a tentarlo, protette dalla solitudine della notte. А что, если все заверения Матти – просто-напросто комедия? Что, если его не отпустят отсюда и через четыре месяца? Можно ведь придумать массу предлогов, сослаться на здешние порядки и не разрешить ему вернуться в город. А если ему суждено прожить здесь долгие годы и вот в этой комнате, на этой холодной постели провести всю свою молодость? Какой абсурд, думал Дрого, сознавая, сколь нелепы его предположения, и все же не мог совсем отогнать тревожные мысли: они вновь и вновь овладевали им, усугубляемые одиночеством и темнотой.
Gli pareva così di sentire crescere attorno una oscura trama che cercasse di trattenerlo. Probabilmente non si trattava neppure del Matti. Né questi, né il colonnello, né alcun altro ufficiale si interessavano menomamente di lui: che rimanesse o partisse certo era loro del tutto indifferente. Tuttavia una forza sconosciuta lavorava contro il suo ritorno in città, forse scaturiva dalla sua stessa anima, senza ch'egli se ne accorgesse. Poi vide un atrio, un cavallo su una strada bianca, gli sembrò che lo chiamassero per nome e fu preso dal sonno.     5. Due sere dopo Giovanni Drogo montò per la prima volta di servizio alla terza ridotta. Alle sei del pomeriggio si schierarono nel cortile le sette guardie: tre per il forte, quattro per le ridotte laterali. La ottava, per la Ridotta Nuova, era partita in precedenza perché c'era parecchia strada da fare.   Il sergente maggiore Tronk, vecchia creatura della Fortezza, aveva condotto i 28 uomini per la terza ridotta, più un trombettiere che faceva 29. Erano tutti della seconda compagnia, quella del capitano Ortiz, a cui Giovanni era stato assegnato. Drogo ne prese il comando e sguainò la spada. Вдруг ему начинало казаться, что против него замышляются какие-то козни, цель которых – задержать его здесь. И зависит это, скорее всего, даже не от Матти. Ни ему, ни полковнику, ни кому-либо из прочих офицеров нет никакого дела до Дрого: останется он или уедет – им совершенно безразлично. И все же какая-то неведомая сила препятствует его возвращению в город; возможно, хотя сам он того не замечал, она гнездится в его собственной душе. Потом Джованни увидел какой-то портик, коня на белой дороге, ему почудилось, что кто-то зовет его по имени, и он погрузился в сон.     На следующий вечер Джованни Дрого впервые принял дежурство на третьем редуте. В шесть часов вечера во дворе были построены семь караульных отрядов: три для форта, четыре для фланговых редутов. Восьмой отряд, предназначавшийся для Нового редута, выступил раньше: дорога туда занимала довольно много времени. Ветеран Крепости старший сержант Тронк повел на третий редут двадцать восемь человек, с горнистом – двадцать девять. Все они были из второй роты капитана Ортица, куда получил назначение и Джованни. Дрого принял командование караулом и вынул из ножен шпагу.
Le sette guardie montanti erano allineate a piombo e da una finestra, secondo la tradizione, il colonnello comandante le osservava. Sulla terra gialla del cortile esse formavano un disegno nero, bello a vedersi.   Il cielo spazzato dal vento risplendeva sopra le mura, tagliate diagonalmente dall'ultimo sole. Una sera di settembre. Il vice comandante, tenente colonnello Nicolosi, uscì dal portone del Comando, zoppicando per un'antica ferita, e si appoggiava alla spada. Quel giorno era di servizio, per l'ispezione, il gigantesco capitano Monti; la sua voce rauca diede il comando e tutti insieme, assolutamente insieme, i soldati presentarono le armi, con un potente scroscio metallico. Si fece un vasto silenzio. Семь заступающих в караул отрядов были выстроены перпендикулярно к зданию форта, а комендант Крепости, полковник, наблюдал за ними из окна – такая здесь была традиция. На желтой утрамбованной земле двора образовался красивый черный рисунок. Очищенное ветром небо над Крепостью сияло, а последние солнечные лучи рассекали наискосок ее стены. Стоял сентябрьский вечер. Заместитель коменданта подполковник Николози, опираясь на шпагу и прихрамывая – старая рана, – вышел из дверей комендатуры. В тот день поверяющим был здоровенный капитан Монти. Он прокричал своим хриплым голосом команду, и солдаты, сделав одновременный выпад, с громким бряцанием вскинули оружие для поверки. После чего наступила полная тишина.
Allora ad uno ad uno, i trombettieri delle sette guardie suonarono i ritornelli d'uso. Erano le famose trombe d'argento della Fortezza Bastiani, con cordoni di seta rossa e oro, con appeso un grande stemma.   La loro voce pura si allargò per il cielo e ne vibrava l'immobile cancellata delle baionette, con vaga sonorità di campana. I soldati erano fermi come statue, i loro volti militarmente chiusi. No, certo essi non si preparavano ai monotoni turni di guardia; con quegli sguardi da eroi, certo — pareva — andavano ad aspettare il nemico. И тут трубачи семи караульных отрядов один за другим проиграли соответствующий сигнал. Пели знаменитые серебряные трубы крепости Бастиани, украшенные шелковыми красно-золотыми шнурами и большими гербами. Их чистый голос взмыл в небо, и неподвижный частокол штыков откликнулся на него звуком, отдаленно напоминавшим звон колокола. Солдаты замерли как изваяния, лица их были по-военному суровы. Нет, они явно готовились не к будничной караульной службе: с таким геройским блеском в глазах можно ждать только встречи с неприятелем.
L'ultimo squillo restò a lungo nell'aria, ripetuto dalle lontane mura. Le baionette scintillarono ancora un attimo, lucide contro il cielo profondo, quindi furono inghiottite entro le schiere, spegnendosi simultaneamente. Il colonnello era scomparso dalla finestra. Risuonarono i passi delle sette guardie che si irradiavano verso le rispettive mura, attraverso i labirinti della Fortezza. Последняя нота долго висела в воздухе, отраженная дальними стенами. Штыки, еще мгновение назад блестевшие на фоне бездонного неба, одновременно погасли, потонув в шеренгах солдат. Полковника в окне уже не было.   Все семь отрядов, печатая шаг, направились по лабиринтам Крепости в разные стороны – каждый к своей стене.
Un'ora più tardi Giovanni Drogo era sulla terrazza sommitale della terza ridotta, nel punto medesimo donde la sera prima aveva guardato verso il settentrione. Ieri era venuto a curiosare come un viaggiatore di passaggio. Adesso era invece il padrone: per ventiquattr'ore la intera ridotta e cento metri di mura dipendevano da lui solo. Quattro artiglieri, sotto di lui, nell'interno del fortino, badavano ai due cannoni puntati al fondo della valle; tre sentinelle si dividevano il ciglione perimetrale della ridotta, altre quattro erano scaglionate lungo il muraglione, verso destra, venticinque metri per una. Через час Джованни Дрого был на верхней площадке третьего редута, в том самом месте, откуда он накануне вечером смотрел на север. Вчера его, словно случайного путешественника, привело сюда любопытство, теперь же он здесь хозяин: в ближайшие двадцать четыре часа весь редут и сто метров стены будут подвластны ему одному. Под ним, в капонире, четверо артиллеристов дежурили у двух пушек, нацеленных в глубь долины; трое часовых заняли свой пост на внешней площадке редута; еще четверо расположились через каждые двадцать пять метров на правом крыле главной стены.
Il cambio con le sentinelle smontanti era avvenuto con meticolosa precisione sotto gli occhi del sergente maggiore Tronk, specialista dei regolamenti. Tronk era alla Fortezza da ventidue anni e oramai non se ne muoveva più neppure nei periodi di licenza. Nessuno conosceva come lui ogni angolo della fortificazione, spesso gli ufficiali lo incontravano di notte che girava intorno a ispezionare, nel buio più nero, senza il minimo lume. Смена караула была произведена в высшей степени четко под надзором старшего сержанта Тронка – большого специалиста по уставу и строевой подготовке. Тронк служил в Крепости двадцать два года и теперь не покидал ее даже на время отпуска. Никто лучше его не знал каждого уголка крепостных сооружений, и нередко офицеры видели, как он обходит дозором Крепость по ночам в абсолютной темноте, даже без фонарика.
Quando lui era di servizio, le sentinelle non abbandonavano per un istante il fucile, non si appoggiavano ai muri ed evitavano persino di fermarsi, perché le soste erano concesse solo in via eccezionale; per tutta la notte Tronk non dormiva e a passi silenziosi si aggirava per il cammino di ronda, facendole trasalire. " Chi va là, chi va là? " chiedevano le sentinelle, imbracciando il fucile. " Grotta" rispondeva il sergente maggiore. " Gregorio" diceva la sentinella. Часовые в его дежурство ни на минуту не выпускали из рук винтовок, не прислонялись к стенам и старались даже не останавливаться, ибо по уставу остановки разрешались лишь в исключительных случаях; ночи напролет Тронк не спал И бесшумно обходил сторожевые посты, заставляя часовых вздрагивать от неожиданности. «Стой, кто идет? » – окликали они его, вскидывая винтовки. «Грот», – произносил пароль старший сержант. «Грегорио», – откликался часовой.
Praticamente, ufficiali e sottufficiali in servizio di guardia giravano sul ciglione delle proprie mura senza formalità; i soldati li conoscevano bene di vista e lo scambio della parola d'ordine sarebbe parso ridicolo. Solo con Tronk i soldati seguivano alla lettera il regolamento.   Era piccolo e magro, con una faccia da vecchietto, la testa rasata; parlava pochissimo anche con i colleghi e nelle ore libere preferiva in genere starsene solo a studiare musica. Вообще-то офицеры и унтеры, несшие караульную службу, проверяли свои участки крепостной стены, не соблюдая особых формальностей; солдаты хорошо знали их в лицо, и всякие пароли и отзывы казались им нелепыми. Только с Тронком солдаты соблюдали все уставные тонкости. Тронк, маленький и тщедушный, со старческим личиком и бритой головой, редко вступал в разговоры и все свободное время, уединившись, посвящал музыке.
Quella era la sua mania; tanto che il maestro della banda, il maresciallo Espina, era forse il suo unico amico. Possedeva una bella fisarmonica ma non la suonava quasi mai, pur essendo leggenda che fosse bravissimo; studiava l'armonia e dicevano che avesse scritto diverse marce militari.    Di preciso però non si sapeva niente.   Музыка была его страстью, а капельмейстер сержант Эспина, пожалуй, единственным его другом. У Тронка был прекрасный аккордеон, но он почти никогда к нему не прикасался, хотя все знали, что играет он превосходно. Тронк изучал гармонию и, если верить слухам, сочинил несколько поенных маршей. Однако за точность этих слухов никто бы не поручился.
Non c'era pericolo, quando era di servizio, che si mettesse a fischiettare come era sua abitudine durante il riposo. Per lo più si aggirava lungo le merlature, scrutando il vallone del nord, alla ricerca di chissà cosa. Adesso era di fianco a Drogo e gli indicava la mulattiera che, lungo precipitosi costoni, portava alla Ridotta Nuova. " Ecco la guardia smontante" diceva Tronk, facendo segno con l'indice destro, ma nella penombra del crepuscolo Drogo non riuscì a distinguerla. Il sergente maggiore scosse la testa. В часы отдыха Тронк частенько насвистывал, но на дежурстве никогда себе этого не позволял. Большей частью он ходил вдоль зубчатых стен, пристально глядя на север, на равнину, будто ища что-то глазами. Сейчас он стоял рядом с Дрого и указывал ему на вьючную тропу, которая вела к Новому редуту, петляя по отвесным склонам гор. – Вон идет сменный караул, – сказал Тронк, ткнув куда-то указательным пальцем. Но в неверном свете сумерек Дрого ничего не смог разглядеть. Старший сержант покачал головой.
" Che cosa c'è? " domandò Drogo. " C'è che il servizio così non va, l'ho sempre detto, è da pazzi» rispose Tronk.   " Ma che cos'è successo? » " Il servizio così non va" ripeté Tronk " dovrebbero farlo prima, il cambio della guardia, alla Ridotta Nuova. Ma il signor colonnello non vuole. » Giovanni lo guardò meravigliato: possibile che Tronk si permettesse di criticare il colonnello? " Il signor colonnello" continuò il sergente maggiore con profonda serietà e convinzione, non certo per rettificare le ultime parole " ha perfettamente ragione dal suo punto di vista. Nessuno però gli ha spiegato il pericolo. » – Что такое? – спросил Дрого. – Непорядок, службу так не несут. Я всегда говорил. Идиотство какое-то, – ответил Тронк. – Да что случилось? – Службу так не несут, – повторил Тронк. – Смену караула на Новом редуте нужно производить раньше. Но это неугодно господину полковнику. Джованни удивленно посмотрел на него: неужто у Тронка хватает смелости осуждать самого коменданта? – Господин полковник, – продолжал старший сержант очень серьезно и убежденно, нисколько не смущаясь противоречивостью своих слов, – в общем-то совершенно прав. Но ведь никто не предупредил его об опасности.
" Il pericolo? " chiese Drogo: che pericolo poteva mai esserci a trasferirsi dalla Fortezza alla Ridotta Nuova, per quel comodo sentiero, in località così deserta?   " Il pericolo" ripeté Tronk. " Un giorno o l'altro succederà qualche cosa con questo buio. » " E cosa si dovrebbe fare? " chiese Drogo per cortesia tutta quella storia lo interessava molto relativamente. – Об опасности? – удивился Дрого. Какая опасность могла подстерегать тех, кто направлялся из Крепости в Новый редут по удобной тропе и в таком пустынном месте? – Да, об опасности, – подтвердил Тронк. – Рано или поздно в такой темноте что-нибудь случится. – А что же делать? – спросил Дрого больше из вежливости: все эти рассуждения мало его занимали.
" Una volta" fece il sergente maggiore, ben lieto di poter sfoggiare la sua competenza " una volta, alla Ridotta Nuova, la guardia si cambiava due ore prima che alla Fortezza. Sempre di giorno, anche d'inverno: e poi la faccenda delle parole d'ordine era semplificata. Occorreva quella per entrare nella Ridotta, e occorreva la parola d'ordine nuova, per la giornata di guardia e il ritorno alla Fortezza. Due bastavano. Quando la guardia smontante era di ritorno alla Fortezza, la guardia nuova qui non era ancora montata e la parola era ancora valevole. » " Già, capisco" faceva Drogo, rinunziando a tenergli dietro.   – В прежние времена, – сказал старший сержант, обрадовавшись возможности продемонстрировать свою компетентность, – в прежние времена караул на Новом редуте сменялся на два часа раньше, чем в Крепости. И всегда при дневном свете, даже зимой. С паролями тоже все было проще. Достаточно было знать пароль, чтобы войти в Редут, и новый пароль – для дежурства и возвращения в Крепость. Двух паролей хватало. Когда сменившийся караул возвращался в Крепость, здешний караул на дежурство еще не успевал заступить, и пароль оставался прежним. – Ну да, понятно, – сказал Дрого, не особенно вдумываясь в его слова.
" Ma poi" raccontava Tronk " hanno avuto paura. E' imprudente, dicevano, lasciare in giro, fuori del confine, tanti soldati che sanno la parola d'ordine. Non si sa mai, dicevano, più facile che tradisca un soldato su cinquanta che un ufficiale solo. » " Eh, già " assentì Drogo. " Allora hanno pensato: meglio che la parola d'ordine la sappia solo il comandante. – Но потом, – продолжал Тронк, – здесь чего-то испугались. Неблагоразумно, мол, держать за стенами Крепости столько солдат, знающих пароль. Говорили: наперед не угадаешь, кто-нибудь из пятидесяти солдат скорее может оказаться изменником, чем единственный офицер. – Ну да, – согласился Дрого. – И тогда они решили: пусть пароль будет известен только командиру.
Così adesso escono dalla Fortezza tre quarti d'ora prima del cambio della guardia. Mettiamo oggi. Il cambio generale si è fatto alle sei. La guardia per la Ridotta Nuova è partita di qui alle cinque e un quarto ed è arrivata là alle sei giuste. Per uscire dalla Fortezza di parole d'ordine non ha bisogno, perché è un reparto inquadrato. Per entrare nella Ridotta occorreva la parola d'ordine di ieri; e questa la sapeva soltanto l'ufficiale. Fatto il cambio alla Ridotta, comincia la parola di oggi, anche questa la sa soltanto l'ufficiale. E così dura 24 ore, fino a che non viene la nuova guardia a dare il cambio. Domani sera poi, quando i soldati fanno ritorno (potranno arrivare alle sei e mezzo, a tornare indietro la strada è meno faticosa) alla Fortezza la parola d'ordine è ancora cambiata. E così c'è bisogno di una terza parola. L'ufficiale ne deve sapere tre, quella che serve per l'andata, quella che si consuma nel servizio e la terza per il ritorno. Tutte queste complicazioni perché i soldati, mentre sono in strada, non sappiano.   И потому караул теперь выходит из Крепости за сорок пять минут до смены. Взять, к примеру, сегодняшний день. Общая смена караула произведена в шесть часов. Наряд часовых для Нового редута вышел отсюда D пять пятнадцать и прибыл на место ровно в шесть. Чтобы выйти из Крепости, пароля не нужно, потому что отряд формируется здесь, а чтобы войти в Новый редут, достаточно знать вчерашний пароль, который известен только офицеру. После смены караула на Редуте вступает в силу новый пароль – его тоже знает только офицер. Так проходят сутки – пока не прибудет новый наряд. А на следующий вечер, когда солдаты возвращаются (они могут прибыть сюда и в шесть тридцать, так как обратно идти легче), пароль в Крепости уже изменился. Таким образом, нужен третий пароль. Офицер должен знать их все три: один для прохода в Редут, второй на время несения караула, третий – для возвращения в Крепость. Сколько сложностей только для того, чтобы солдаты, находящиеся в пути, пароля не знали.
" E io dico" continuava, senza preoccuparsi se Drogo gli badasse " io dico: se la parola d'ordine la sa soltanto l'ufficiale e lui, mettiamo, si sente male per strada, cosa fanno i soldati? Mica lo potranno obbligare a parlare. E non possono neanche tornare da dove sono partiti, perché intanto anche là la parola è cambiata. A questo non ci pensano? E poi, loro che vogliono la segretezza, non si accorgono che in questo modo occorrono tre parole invece di due e che la terza, quella per rientrare il giorno dopo alla Fortezza, viene messa in giro più di 24 ore prima? Qualsiasi cosa succeda, sono obbligati a mantenerla, senò la guardia non può più rientrare. » Вот я и говорю, – продолжал Тронк, нс заботясь о том, слушает ли его Дрого, – если пароль известен только офицеру, а ему, предположим, по пути стало худо, что прикажете делать солдатам? Не могут же они заставить его говорить? И вернуться туда, откуда они вышли, тоже не могут, потому что за это время пароль переменился и там. Об этом кто-нибудь подумал? А те, кто настаивают на секретности? Разве они не понимают, что теперь введено три пароля вместо двух и этот третий, необходимый для возвращения в Крепость, устанавливается раньше чем за сутки? Что бы ни случилось, они обязаны его сохранить в тайне, иначе караульный отряд не сможет вернуться в Крепость.
" Ma" obiettò Drogo " alla porta li riconosceranno bene, no? vedrebbero bene che è la guardia smontante! »   Tronk guardò il tenente con un certo tono di superiorità: " Questo è impossibile, signor tenente. C'è la regola alla Fortezza. Dalla parte del nord, senza la parola d'ordine, nessuno può entrare, non importa chi sia". – Но их же узнают у ворот, – возразил Дрого, – не так ли? Разве там не увидят, что это возвращается караул, сдавший дежурство? Тронк поглядел на лейтенанта с чувством некоторого превосходства. – Это невозможно, господин лейтенант, – сказал он. – В Крепости свои законы. С северной стороны без пароля сюда никто не может пройти. Кем бы он ни был.
" Ma allora" disse Drogo irritato per quell'assurdo rigore " allora non sarebbe più semplice fare una parola d'ordine speciale per la Ridotta Nuova? Fanno il cambio prima e la parola per rientrare viene insegnata soltanto all'ufficiale. Così i soldati non sanno niente. » – В таком случае, – заметил Дрого, возмущенный столь бессмысленными формальностями, – в таком случае не проще ли придумать для Нового редута особый пароль? Смену караула производить раньше, а пароль, необходимый для возвращения в Крепость, сообщать только офицеру. Солдаты же пусть ничего не знают.
" Si capisce" fece il sottufficiale, quasi trionfante, come se avesse aspettato quell'obiezione al varco. " Sarebbe forse la soluzione migliore. Ma bisognerebbe cambiare il regolamento, occorrerebbe una legge. Il regolamento dice (intonò la voce a cadenza didascalica): " La parola d'ordine dura ventiquattro ore da un cambio della guardia al successivo; una sola parola d'ordine vige nella Fortezza e sue dipendenze". Dice proprio " sue dipendenze". Parla chiaro. Non c'è da fare nessun trucco. » – Разумеется! – торжествующе воскликнул старший сержант, словно только и ждал подобного возражения. – Такой выход действительно был бы самым лучшим. Но тогда пришлось бы менять устав, выработать новую инструкцию. Устав же гласит: «Пароль сохраняет силу на протяжении двадцати четырех часов – с момента выхода отряда на дежурство и до момента его сдачи; один и тот же пароль сохраняет силу как в Крепости, так и в ее подразделениях», – назидательным тоном отчеканил он. – Так прямо и записано: «в подразделениях». Коротко и ясно. Всякие подтасовки исключаются.
" Ma una volta" fece Drogo che da principio non era stato attento " il cambio, alla Ridotta Nuova, si faceva prima? »   " Sicuro! " esclamò Tronk, poi si corresse: " Signorsì. Solo da due anni in qua c'è questa storia. Prima era molto meglio". Il sottufficiale tacque, Drogo lo guardava spaventato. Dopo ventidue anni di Fortezza, che cosa era rimasto di quel soldato? – Ну а до этого, – спросил Дрого, поначалу слушавший не очень внимательно, – до этого смена караула в Новом редуте тоже ведь производилась раньше? – Конечно! – воскликнул Тронк, и тут же сам себя поправил: – Так точно, господин лейтенант. Всего два года, как началась эта история. Прежде было много лучше. Старший сержант замолчал; Дрого смотрел на него с испугом. Что осталось от этого человека после двадцати двух лет службы в Крепости?
Si ricordava ancora Tronk che esistevano, in qualche parte del mondo, milioni di uomini simili a lui che non vestivano l'uniforme? e giravano liberi per la città e la notte potevano a loro piacimento mettersi a letto o andare all'osteria o a teatro? No, (a guardarlo lo si capiva bene) degli altri uomini Tronk si era dimenticato, per lui non esisteva più che la Fortezza con i suoi odiosi regolamenti. Tronk non ricordava più come suonassero le dolci voci delle ragazze, né come fossero fatti i giardini, né i fiumi, né altri alberi se non i magri rari cespugli sparsi nei dintorni della Fortezza. Помнит ли Тронк, что где-то в мире еще существуют миллионы людей таких же, как он, но не носящих военную форму? Они свободно гуляют по городу, а вечерами сами решают, лечь ли им спать или пойти в остерию или в театр. Нет, одного взгляда на Тронка было достаточно, чтобы понять: о существовании других людей он позабыл, вся его жизнь – это только Крепость с ее отвратительными порядками. Тронк уже не помнил, как нежно звучат голоса девушек, как выглядят сады, реки, деревья, если не считать тех жалких кустиков, что росли возле Крепости.
Tronk guardava, sì, verso il settentrione, ma non con l'animo di Drogo; lui fissava il sentiero per la Ridotta Nuova, il fosso e la controscarpa, perlustrava le possibili vie d'accesso, ma non le selvagge rupi, né quel triangolo di pianura misteriosa e nemmeno le nubi bianche che navigavano per il cielo già quasi notturno. Да, Тронк, как и Дрого, смотрел на север, но совсем иными глазами: он всматривался в тропу, ведущую к Новому редуту, и в ров, и в контрэскарп, прощупывал взглядом возможные подступы к Крепости, и что ему было до диких скал, до треугольника таинственной равнины и до белых облаков, плывущих теперь уже почти по ночному небу?
Così, mentre veniva il buio, si impadroniva nuovamente di Drogo il desiderio di fuggire. Perché non se ne era andato subito? si rimproverava — Perché aveva ceduto alle melliflue diplomazie del Matti? Ora doveva aspettare che si consumassero quattro mesi, centoventi lunghissimi giorni, metà dei quali di guardia alle mura. Gli parve di trovarsi fra uomini di altra razza, in una terra straniera, mondo duro ed ingrato. Si guardò attorno, riconobbe Tronk che, immobile, osservava le sentinelle. С наступлением темноты лейтенантом вновь овладело желание бежать отсюда. И почему я не уехал сразу? – корил он себя. Почему поддался коварной дипломатии майора? А теперь вот придется ждать, когда истекут четыре месяца – сто двадцать бесконечно длинных дней, половину которых он проведет в карауле на крепостных стенах. Ему казалось, что он очутился среди людей какой-то совершенно другой породы, на чужой земле, в жестоком и враждебном ему мире. Блуждающий взгляд его вновь наткнулся на Тронка: тот, замерев, наблюдал за часовыми.
6. Già era scesa la piena notte. Drogo era seduto nella nuda camera della ridotta e si era fatto portare carta, inchiostro e penna per scrivere. " Cara mamma" cominciò a scrivere e immediatamente si sentì come quando era bambino. Solo, al lume di una lanterna, mentre nessuno lo vedeva, nel cuore della Fortezza a lui ignota, lontano dalla casa, da tutte le cose familiari e buone, gli pareva una consolazione poter almeno aprire completamente il suo cuore.   Стало совсем темно. Дрого устроился в пустом помещении редута и велел принести себе бумагу, чернила и ручку.   «Дорогая мама», – вывел он и сразу же почувствовал себя мальчишкой. Никто его не видел, он сидел при свете фонаря один в самом сердце незнакомой ему Крепости, вдали от дома, от милых привычных вещей и утешал себя мыслью, что может наконец открыться, излить все, что у него на душе.
Certo, con gli altri, con i colleghi ufficiali, doveva farsi vedere uomo, doveva ridere con loro e raccontare storie spavalde di militari e di donne. A chi altri se non alla mamma poteva dire la verità? e la verità di Drogo quella sera non era una verità da bravo soldato, non era probabilmente degna dell'austera Fortezza, i compagni ne avrebbero riso. La verità era la stanchezza del viaggio, l'oppressione delle tetre mura, il sentirsi completamente solo. Конечно, с другими, со своими коллегами-офицерами он должен вести себя как настоящий мужчина, смеяться вместе с ними, рассказывать смелые анекдоты о генералах и женщинах. Кому, как не маме, может он открыть правду? А правда Дрого в этот вечер не была правдой бравого вояки и, очевидно, не отвечала суровым нравам Крепости: здесь все только посмеялись бы над ним. Правдой была усталость от дальней дороги, гнет мрачных стен, ощущение полного одиночества.
" Sono arrivato sfinito dopo due giorni di strada" questo le avrebbe scritto " e, arrivato, ho saputo che se volevo potevo tornare in città. La Fortezza è malinconica, non ci sono paesi vicini, non c'è nessun divertimento e nessuna allegria". Questo le avrebbe scritto. Ma Drogo si ricordò della mamma, a quell'ora ella pensava proprio a lui e si consolava all'idea che il figlio se la passasse piacevolmente con simpatici amici, magari, chissà, in gentile compagnia. Lei certo lo credeva soddisfatto, sereno. «Два дня, проведенные в пути, совсем измотали меня, – вот что хотел бы он написать, – а по прибытии я узнал, что при желании могу вернуться в город. Крепость – место унылое, поблизости нет никаких селений, никаких развлечений, в общем, ничего веселого». Вот что хотел бы он написать. Но тут Дрого представил себе маму: в эту минуту она, должно быть, думает именно о нем и тешит себя мыслью, что сыну ее сейчас хорошо в кругу добрых друзей, а может – как знать? – и подруг. Конечно же, она надеется, что он доволен жизнью и спокоен.
" Cara mamma" la sua mano scrisse. " Sono arrivato l'altro ieri dopo un ottimo viaggio. La Fortezza è grandiosa... " Oh, farle capire lo squallore di quelle mura, quell'aria vaga di punizione ed esilio, quegli uomini stranieri ed assurdi.   Invece: " Gli ufficiali qui mi hanno accolto affettuosamente" scriveva. " Anche l'aiutante maggiore in prima è stato molto gentile e mi ha lasciato completamente libero di tornare in città se volevo. Eppure io... » «Дорогая мама, – выводила его рука. – Я прибыл к месту назначения позавчера, проделав интереснейшее путешествие. Крепость – это нечто грандиозное…» О, если бы он мог описать ей все убожество здешней обстановки, витающий в Крепости дух наказания и ссылки, этих чужих ему и каких-то нелепых людей. А он писал: «Офицеры приняли меня очень сердечно. И старший адъютант был со мной весьма любезен и предоставил мне полную свободу выбора: остаться здесь или вернуться в город. И все же…»
Forse in quel momento la mamma girava nella sua stanza abbandonata, apriva un cassetto, metteva in ordine i suoi vecchi vestiti, i libri, lo scrittoio; li aveva già riordinati tante volte, ma le pareva così di ritrovare un po' la viva presenza di lui, come se egli dovesse rincasare, al solito, prima di pranzo. Gli pareva di udirlo, il noto rumore dei suoi piccoli passi irrequieti che si sarebbero detti sempre in ansia per qualcuno. Может, как раз в этот момент мама ходит по его опустевшей комнате, открывает какой-нибудь ящик, аккуратно перекладывает его старую одежду, приводит в порядок книги, письменный стол; она проделывала это уже столько раз, но ей кажется, что так ощутимей присутствие сына, словно он, как обычно, должен вернуться домой к ужину. Ему мерещился привычный звук маминых частых беспокойных шагов, выдававших ее вечные заботы о ком-нибудь.
Come avrebbe avuto il cuore di amareggiarla? Se le fosse stato vicino, nella stessa stanza, raccolti sotto il familiare lume, allora sì Giovanni le avrebbe detto tutto e lei non avrebbe fatto in tempo a contristarsi, perché lui le era accanto e il brutto era ormai passato. Ma così da lontano, per lettera? Seduto accanto a lei, dinanzi al camino, nella rassicurante tranquillità dell'antica casa, allora sì le avrebbe parlato del maggiore Matti e delle sue insidiose blandizie, delle manie di Tronk! le avrebbe detto come stupidamente avesse accettato di rimanere quattro mesi, e probabilmente entrambi ci avrebbero riso sopra. Ma come fare, così da lontano? Разве достанет ему смелости огорчить ее? Если бы Джованни был дома, в той же комнате, под семейным абажуром, вот тогда он действительно рассказал бы ей обо всем, и мама просто не успела бы огорчиться, потому что он сидел бы рядом и все плохое уже осталось бы позади. Но вот так, вдали от нее, взять все и написать! … Если бы они сидели рядышком перед камином в тишине надежного старого дома – о, тогда конечно, тогда он рассказал бы ей о майоре Матти, о его коварных посулах и о причудах Тронка! Он рассказал бы ей, как по глупости принял предложение остаться здесь на четыре месяца, и они вместе, наверно, посмеялись бы над его оплошностью. Но как это сделать, находясь от нее вдали?
" Eppure io" Drogo scriveva " ho creduto bene per me e per la carriera restare qualche tempo quassù... La compagnia poi è molto simpatica, il servizio facile e non faticoso. E la sua stanza, il rumore della cisterna, l'incontro col capitano Ortiz e la desolata terra del nord? Non aveva da spiegarle i ferrei regolamenti della guardia, la nuda ridotta in cui si trovava? No, neppure con la mamma poteva essere sincero, nemmeno a lei confessare gli oscuri timori che non gli lasciavano pace. «И все же, – продолжал писать Дрого, – я счел за лучшее для себя да и для своей карьеры остаться на какое-то время в Крепости… К тому же народ здесь очень симпатичный, служба простая, не утомительная». А его комната? Бульканье воды за стеной? Встреча с капитаном Ортицом? Безжизненная северная земля? Не станет же он описывать железный устав, редут, убогое караульное помещение, где он сейчас сидит! Нет, даже с мамой не может он быть откровенным, даже ей нельзя признаться в смутных страхах, не дававших ему покоя.
Nella sua casa, in città, gli orologi, uno dopo l'altro, con voci diverse, adesso suonavano le dieci, ai rintocchi tintinnavano lievemente i bicchieri nelle credenze, dalla cucina giungeva una eco di risata, dall'altra parte della via un canto di pianoforte. Attraverso una strettissima finestretta, quasi una feritoia, dal posto dove sedeva, Drogo poteva gettare uno sguardo verso la valle del nord, quella terra triste; ma adesso non si vedeva che buio. La penna scricchiolava un poco. Там, дома, в городе, часы не в лад и на разные голоса били сейчас десять вечера, и на их бой тоненьким дребезжанием откликалась стеклянная посуда на буфетных полках; из кухни доносились голоса и смех, а с противоположной стороны улицы – звуки фортепьяно. Через узенькое, похожее на бойницу окошко можно было вновь посмотреть на северную долину, на эту унылую землю; но сейчас к окошку подступила плотная темнота. Перо слегка поскрипывало.
Benché trionfasse la notte, il vento cominciava a soffiare fra le merlature portando ignoti messaggi, benché dentro alla ridotta si ammucchiassero dense le tenebre e l'aria fosse umida e ingrata, " in complesso io sono molto contento e sto bene" scriveva Giovanni Drogo. Dalle nove di sera all'alba, ogni mezz'ora una campana suonava nella quarta ridotta all'estremità destra del valico, dove finivano le mura. Вокруг царила ночь, между зубцами стены начал свистеть ветер, навевая какие-то тревожные думы, и хотя в редуте сгустилась темень и воздух был сырой и тяжелый, Дрого писал: «В общем, я очень доволен и чувствую себя хорошо».   С девяти вечера и до рассвета каждые полчаса звучал удар колокола в четвертом редуте на правом фланге перевала – там, где кончалась стена.
Suonava una piccola campana e subito l'ultima sentinella chiamava il compagno più vicino; da questa al soldato seguente e poi avanti fino all'estremità opposta delle mura, di ridotta in ridotta, attraverso il forte e ancora lungo la bastionata, il richiamo correva nella notte. " All'erta, all'erta! " Le sentinelle non mettevano alcun entusiasmo nel grido, lo ripetevano meccanicamente, con strani timbri di voce. Сначала слышался удар маленького колокола, и тотчас часовой окликал ближайшего своего товарища, а тот – следующего, и так – до противоположного конца стены, от редута к редуту, через форт и далее в ночной темноте совершалась перекличка. «Слушай! Слушай! » Часовые выкрикивали эти слова равнодушно, монотонно, каким-то неестественным голосом.  
Disteso sul lettuccio, senza essersi spogliato, Giovanni Drogo, invaso da un crescente torpore, sentiva ad intervalli sopraggiungere da lontano quel grido. " Aè... aè... aè... " gli arrivava soltanto. Si faceva sempre più forte, gli passava sopra, con la massima intensità, si allontanava dall'altra parte, calando a poco a poco nel nulla. Dopo due minuti eccolo di ritorno, rimandato, come controprova, dal primo fortino di sinistra. Drogo lo udiva ancora avvicinarsi, a passi lenti ed uguali, " aè... aè... aè... ". Solo quando gli era sopra, ripetuto dalle proprie sentinelle, riusciva a distinguere la parola.   Ma presto l'" all'erta! " si confondeva ancora in una specie di lamento che moriva finalmente all'ultima sentinella, contro il piedestallo delle rupi. Не раздеваясь, Джованни Дрого прилег на койку; но и сквозь овладевающее им сонное оцепенение через определенные промежутки времени его ушей достигала эта далекая перекличка: «Слу… лу… лу…» Крик накатывал, становился все громче, проносясь над ним, набирал наибольшую силу и, постепенно замирая, удалялся по другой стене. Спустя две минуты он возвращался, но уже как отклик, с первой башни слева. И опять через равные промежутки времени раздавалось: «Слу… лу… лу…» Лишь когда этот крик звучал прямо над головой, подхваченный часовыми его отряда, Дрого мог разобрать слово полностью. Но вскоре это «Слушай! » снова превращалось в какой-то протяжный стон, замиравший наконец там, где у самого подножия скал стоял последний часовой.
Giovanni udì arrivare il richiamo quattro volte e quattro volte ridiscendere il ciglione del forte fino al punto donde era partito. Alla quinta, giunse nella coscienza di Drogo solo una vaga risonanza che gli provocò un breve sussulto. Gli venne in mente che non era bello, per l'ufficiale di guardia, dormire; il regolamento lo permetteva a condizione che non ci si spogliasse, ma quasi tutti gli ufficiali giovani della Fortezza, per una forma di elegante alterigia, restavano svegli tutta la notte, leggendo, fumando sigari, facendosi anche abusivamente visita l'un l'altro e giocando a carte. Tronk, a cui prima Giovanni aveva chiesto informazioni, gli aveva fatto capire che era buona norma stare sveglio. Джованни слышал, как этот крик четырежды прокатился с одного фланга на другой и четырежды возвратился по стене Крепости к исходной точке. На пятый раз до сознания Дрого дошел лишь слабый отзвук, от которого он слегка вздрогнул. И подумал, что не пристало офицеру спать на дежурстве. Вообще-то устав допускал это при условии, что офицер не будет раздеваться, однако почти у всех лейтенантов Крепости особым шиком считалось не смыкать глаз всю ночь: они читали, курили сигары, иногда в нарушение инструкций навещали друг друга и играли в карты. Тронк, которого Джованни уже успел кое о чем расспросить, намекнул ему, что бодрствовать всю ночь стало в Крепости хорошей традицией.
Disteso sul lettuccio, fuori dell'alone del lume a petrolio, mentre fantasticava sulla propria vita, Giovanni Drogo invece fu preso improvvisamente dal sonno.   E intanto, proprio quella notte — oh, se l'avesse saputo, forse non avrebbe avuto voglia di dormire — proprio quella notte cominciava per lui l'irreparabile fuga del tempo. Fino allora egli era avanzato per la spensierata età della prima giovinezza, una strada che da bambini sembra infinita, dove gli anni scorrono lenti e con passo lieve, così che nessuno nota la loro partenza. Джованни Дрого растянулся на койке, стоявшей так, что до нее не достигал круг света от керосиновой лампы, и предался размышлениям о своей жизни, но совершенно неожиданно его сморил сон. А между тем именно в эту ночь – о, если б он только знал, ему бы, наверно, было не до сна! – именно в эту ночь для него начался поспешный и неумолимый отсчет времени. До сих пор он пребывал в той поре безмятежной ранней юности, когда дорога, по которой шагаешь с детства, кажется бесконечной: годы текут медленно и легко, как-то незаметно.
Si cammina placidamente, guardandosi con curiosità attorno, non c'è proprio bisogno di affrettarsi, nessuno preme di dietro e nessuno ci aspetta, anche i compagni procedono senza pensieri, fermandosi spesso a scherzare. Dalle case, sulle porte, la gente grande saluta benigna, e fa cenno indicando l'orizzonte con sorrisi di intesa; così il cuore comincia a battere per eroici e teneri desideri, si assapora la vigilia delle cose meravigliose che si attendono più avanti; ancora non si vedono, no, ma è certo, assolutamente certo che un giorno ci arriveremo. Шагаешь себе спокойно, с любопытством поглядывая по сторонам, и нет никакой надобности торопиться, никто тебе не наступает на пятки, никто не ждет; товарищи твои идут рядом так же бездумно, часто останавливаясь, чтобы пошутить, посмеяться. Взрослые с порога добродушно приветствуют тебя и с многозначительной улыбкой указывают куда-то на горизонт; и тут твое сердце начинает биться от сладостных мечтаний и предвкушения героических дел, ты уже предчувствуешь все то замечательное, что ждет тебя впереди; ничего пока еще не видно, нет, но ты уверен, ты абсолютно уверен, что придет время и все сбудется.
Ancora molto? No, basta attraversare quel fiume laggiù in fondo, oltrepassare quelle verdi colline. O non si è per caso già arrivati? Non sono forse questi alberi, questi prati, questa bianca casa quello che cercavamo? Per qualche istante si ha l'impressione di sì e ci si vorrebbe fermare. Poi si sente dire che il meglio è più avanti e si riprende senza affanno la strada. Долго ли еще идти? Нет, надо только через эту реку переправиться, вон она – внизу, и перевалить через те зеленые холмы. А может, мы уже на месте? Разве не к этим деревьям, не к этим лугам, не к этому белому дому мы стремились? На какое-то мгновение начинает казаться, что да, так оно и есть и надо остановиться. А потом нам говорят, что лучшее – впереди, и мы снова беззаботно трогаемся в путь.
Così si continua il cammino in una attesa fiduciosa e le giornate sono lunghe e tranquille, il sole risplende alto nel cielo e sembra non abbia mai voglia di calare al tramonto. Ma a un certo punto, quasi istintivamente, ci si volta indietro e si vede che un cancello è stato sprangato alle spalle nostre, chiudendo la via del ritorno. Allora si sente che qualche cosa è cambiato, il sole non sembra più immobile ma si sposta rapidamente, ahimè, non si fa tempo a fissarlo che già precipita verso il fiume dell'orizzonte, ci si accorge che le nubi non ristagnano più nei golfi azzurri del cielo ma fuggono accavallandosi l'una sull'altra, tanto è il loro affanno; si capisce che il tempo passa e che la strada un giorno dovrà pur finire. Так и идем себе, в доверчивом ожидании лучшего, а дни длинны и спокойны, высоко в небе сияет солнце и, похоже, не собирается клониться к закату.   Но в какой-то момент, почти инстинктивно, мы оглядываемся назад и видим, что ворота у нас за спиной прочно закрыты и обратного пути нет. Вот тогда и замечаешь: что-то переменилось, солнце уже не кажется неподвижным, а быстро катится по небу: не успеешь полюбоваться на него, как оно, увы, уже стремительно приближается к горизонту; облака не плавают больше в лазурных заводях неба, а, торопливо наползая друг на друга, куда-то несутся; и тут начинаешь понимать, что время проходит и твоя дорога рано или поздно должна кончиться.
Chiudono a un certo punto alle nostre spalle un pesante cancello, lo rinserrano con velocità fulminea e non si fa tempo a tornare. Ma Giovanni Drogo in quel momento dormiva ignaro e sorrideva nel sonno come fanno i bambini.   Passeranno dei giorni prima che Drogo capisca ciò che è successo. Sarà allora come un risveglio. Si guarderà attorno incredulo; poi sentirà un trepestio di passi sopraggiungenti alle spalle, vedrà la gente, risvegliatasi prima di lui, che corre affannosa e lo sorpassa per arrivare in anticipo. Да, наступает момент, когда у нас за спиной молниеносно захлопываются тяжелые ворота и их тотчас запирают – вернуться уже не успеешь. Но именно в этот момент Джованни Дрого спал сном праведника и улыбался во сне, как ребенок. Пройдет немало дней, прежде чем Дрого осознает, что случилось. Тогда для него наступит пробуждение. Он недоверчиво оглядится вокруг, услышит звук настигающих его шагов, увидит людей, которые проснулись раньше и торопятся его обогнать, чтобы первыми прийти к цели.
Sentirà il battito del tempo scandire avidamente la vita. Non più alle finestre si affacceranno ridenti figure, ma volti immobili e indifferenti. E se lui domanderà quanta strada rimane, loro faranno sì ancora cenno all'orizzonte, ma senza alcuna bontà e letizia. Intanto i compagni si perderanno di vista, qualcuno rimane indietro sfinito, un altro è fuggito innanzi, oramai non è più che un minuscolo punto all'orizzonte.   Он услышит, как пульсирует время, скупо отмеривая дни его жизни. И увидит в окнах уже не смеющиеся, а застывшие и безучастные лица. И если он спросит, долго ли ему еще идти, люди кивнут, опять-таки указывая на горизонт, но уже не будет в этих жестах ни доброты, ни приветливости. Друзья меж тем потеряются из виду, кто-то, выбившись из сил, останется позади, кто-то вырвется вперед: вон он – крошечная точка у горизонта.
Dietro quel fiume — dirà la gente — ancora dieci chilometri e sarai arrivato. Invece non è mai finita, le giornate si fanno sempre più brevi, i compagni di viaggio più radi, alle finestre stanno apatiche figure pallide che scuotono il capo. Fino a che Drogo rimarrà completamente solo e all'orizzonte ecco la striscia di uno smisurato mare immobile, colore di piombo. Тебе за ту реку, скажут люди. Осталось десять километров, и, считай, ты уже на месте. Но дорога почему-то все никак не кончается, дни становятся короче, попутчики – реже, а в окнах видны лишь бледные тени, машинально качающие головой. И так будет до тех пор, пока Дрого не останется совсем один, а на горизонте не появится узкая полоса безбрежного неподвижного свинцово-серого моря.
Oramai sarà stanco, le case lungo la via avranno quasi tutte le finestre chiuse e le rare persone visibili gli risponderanno con un gesto sconsolato: il buono era indietro, molto indietro e lui ci è passato davanti senza sapere.   Oh, è troppo tardi ormai per ritornare, dietro a lui si amplia il rombo della moltitudine che lo segue, sospinta dalla stessa illusione, ma ancora invisibile sulla bianca strada deserta. Он почувствует себя усталым, в домах вдоль дороги почти все окна будут закрыты, а те немногие люди, которых он увидит, в ответ на его вопросы лишь горестно разведут руками: все хорошее осталось позади, далеко позади, а ты прошел мимо, не зная этого. Да, возвращаться уже слишком поздно, за спиной нарастает топот множества людей, идущих следом, подстегиваемых теми же иллюзиями, тем же миражем, пока еще невидимым на белой пустынной дороге.
Giovanni Drogo adesso dorme nell'interno della terza ridotta. Egli sogna e sorride. Per le ultime volte vengono a lui nella notte le dolci immagini di un mondo completamente felice. Guai se potesse vedere se stesso, come sarà un giorno, là dove la strada finisce, fermo sulla riva del mare di piombo, sotto un cielo grigio e uniforme, e intorno né una casa né un uomo né un albero, neanche un filo d'erba, tutto così da immemorabile tempo. Джованни Дрого спит сейчас в третьем редуте. Ему что-то пригрезилось во сне, и он улыбается. В последний раз навещают его этой ночью чудные образы вполне счастливого мира. Хорошо, что он не может увидеть себя (а ведь когда-нибудь это будет) в том месте, где дорога кончается, на берегу свинцового моря, под однотонным серым небом; кругом ни дома, ни живого существа, ни дерева, ни даже травинки – и так во веки веков.
7. Giunse finalmente dalla città la cassa con i vestiti del tenente Drogo. Fra l'altro c'era un mantello nuovissimo, di straordinaria eleganza. Drogo lo indossò e si guardò pezzo a pezzo nel piccolo specchio della propria stanza. Gli parve quello un vivo collegamento con il suo mondo, pensò con soddisfazione che tutti lo avrebbero guardato, tanto splendida era la stoffa, fiero il panneggiamento che ne risultava.   Наконец-то из города прибыл сундук с вещами лейтенанта Дрого. Среди прочего в нем была новехонькая, невероятно элегантная шинель. Дрого надел ее и стал рассматривать себя «по частям» в маленьком зеркале, висевшем у него в комнате. Эта вещь как бы являла собой живую связь с его прежним миром, и он не без удовольствия подумал, что все теперь станут обращать на него внимание – такая прекрасная была ткань, такими благородными складками она ниспадала.
Pensò che non doveva sciuparlo per il servizio di fortezza, nelle notti di guardia, fra le umide mura. Era anche di malaugurio metterlo lassù, per la prima volta, quasi ad ammettere ch'egli non avrebbe avuto occasioni migliori. Pure gli dispiaceva di non farlo vedere in giro e, benché non fosse freddo, volle indossarlo almeno per andare fino dal sarto del reggimento, da cui ne avrebbe comperato un altro di tipo comune. И еще он подумал, что не следовало бы трепать ее во время ночных караулов, среди этих сырых стен. Казалось даже дурной приметой обновлять ее именно здесь, как бы допуская, что более удачного случая не представится. Сожалел он и о том, что не перед кем в ней покрасоваться, и, хотя было совсем не холодно, он решил надеть шинель, пусть только для того, чтобы сходить к полковому портному и приобрести у него другую, попроще.
Lasciò quindi la camera e si avviò giù per le scale, osservando, dove la luce lo permetteva, l'eleganza della propria ombra. Tuttavia, man mano ch'egli scendeva nel cuore della Fortezza, il mantello sembrava perdere in qualche modo il suo primo splendore. Drogo inoltre si accorse che non riusciva a portarlo con naturalezza; gli pareva una cosa strana da dare nell'occhio. Ebbe perciò piacere che le scale e i corridoi fossero quasi deserti. Дрого вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице, любуясь – где допускало освещение – изяществом собственной тени. Но почему-то по мере того, как он спускался в недра Крепости, шинель утрачивала свой шик. К тому же Дрого почувствовал, что не умеет носить ее естественно и непринужденно, и она стала казаться чужой и слишком щегольской. Хорошо еще, что лестницы и коридоры были почти безлюдны.
Un capitano che finalmente incontrò rispose al suo saluto senza uno sguardo in più del necessario. Neppure i rari soldati voltavano gli occhi a osservarlo.   Scese per una angusta scaletta a chiocciola, tagliata nel corpo di una muraglia, e i suoi passi risuonavano di sopra e di sotto come ci fosse altra gente.   Le preziose falde del mantello battevano, oscillando, sulle bianche muffe dei muri.   Первый же попавшийся навстречу Дрого капитан ответил на приветствие, не задержав на нем взгляда. Даже изредка встречавшиеся на его пути солдаты и те не косили глазом в его сторону. Под конец Дрого пришлось спускаться по узкой винтовой лесенке, высеченной прямо в стене; от эха его собственных шагов, разносившегося вверх и вниз, создавалось впечатление, будто он здесь не один. Полы роскошной шинели развевались, обтирая со стен белесую плесень.
Drogo giunse così ai sotterranei. Il laboratorio del sarto Prosdocimo era appunto allogato in una cantina. Uno spiraglio di luce scendeva, nelle giornate buone, da una piccola finestretta al livello del suolo, ma quella sera avevano già acceso i lumi. " Buonasera, signor tenente" disse Prosdocimo, il sarto reggimentale, appena lo vide entrare.  Nello stanzone solo alcuni piccoli tratti erano illuminati: un tavolo dove un vecchietto scriveva, il banco dove lavoravano tre giovani aiutanti. Tutt'attorno pendevano flosci, con sinistro abbandono da impiccati, decine e decine di uniformi, pastrani e mantelli.   Наконец Дрого добрался до подвальных помещений: мастерская портного Просдочимо находилась в подвале. В погожие дни через крошечное оконце под потолком сюда пробивалась узкая полоска света, но в тот вечер уже зажгли лампы.   – Здравствуйте, господин лейтенант, – увидев вошедшего, сказал полковой портной Просдочимо. В большом помещении освещены были лишь отдельные островки: конторка, за которой сидел какой-то старичок, большой рабочий стол для троих молодых помощников портного. А вокруг, наводя жуть, словно удавленники, болтались на вешалках десятки мундиров, шинелей, плащей.
" Buonasera" rispose Drogo. " Vorrei un mantello, un mantello da non spendere molto, vorrei, basta che duri quattro mesi. » " Mi lasci vedere" disse il sarto con un sorriso di curiosità diffidente, prendendo un lembo del mantello di Drogo e traendolo verso la luce; egli era di grado maresciallo ma la sua qualità di sarto pareva concedergli di diritto una certa ironica familiarità coi superiori. " Bella stoffa, bella... l'avrà pagata un occhio, immagino, laggiù in città non scherzano" diede un'occhiata complessiva da uomo del mestiere, scosse il capo facendo tremolare le guance piene sanguigne " peccato però... » – Добрый вечер, – ответил Дрого. – Я хотел бы купить шинель. Не очень дорогую, лишь бы ее хватило на четыре месяца. – Позвольте взглянуть, – сказал портной, улыбаясь. С недоверчивым любопытством он взял в руки край шинели Дрого и подтянул его поближе к свету. (Просдочимо был в звании сержанта, но, как портной, мог позволить себе некоторую ироничную вольность в отношениях с начальством. ) – А материал-то хорош, хорош… Небось кучу денег заплатили, у вас в городе умеют драть. – Он окинул профессиональным взглядом всю шинель и покачал головой так, что затряслись его толстые, покрытые сеткой кровяных прожилок щеки. – Жаль только…
" Peccato che cosa? » " Peccato che il collo sia così basso, è poco militare. » " Si usa così adesso" fece Drogo con superiorità. " La moda vorrà il collo basso" disse il sarto, " ma per noi militari la moda non c'entra. La moda ha da essere il regolamento e il regolamento dice " il collo del mantello stretto al collo, foggiato a cintura, alto centimetri sette". Lei forse crede, signor tenente, che io sia un sartucolo da poco, a vedermi in questo buco. » " Perché? " fece Drogo. " Tutt'altro, anzi. » – Чего? – Жаль, что воротник низкий, военные таких не носят… – Сейчас носят именно такие, – высокомерно заметил Дрого. – По моде низкий воротник, может, и хорошо, – возразил портной, – но нам, военным, мода не указ. Наша мода – устав, а устав гласит: «Воротник шинели должен прилегать к шее, иметь округлую форму и высотой быть семи сантиметров». Если я сижу в этой дыре, вы, господин лейтенант, вероятно, думаете, что имеете дело с каким-нибудь захудалым портняжкой. – Ну что вы! – воскликнул Дрого. – Ничего подобного!
" Lei probabilmente crede che io sia un sartucolo da poco. Molti ufficiali invece mi stimano, anche in città, e ufficiali di riguardo. Io sono quassù in via as-so-lu-ta-men-te prov-vi-so-ria" e scandì le due ultime parole come premessa di grande importanza. Drogo non sapeva che cosa dire. " Da un giorno all'altro io aspetto di partire" continuava Prosdocimo. – Наверняка так думаете. А меня уважают даже в городе, и притом самые достойные офицеры.   Я ведь здесь работаю временно. Да, вре-мен-но. – Последнее слово он произнес по слогам, словно хотел подчеркнуть его особую важность. Дрого не знал, что и ответить. – Со дня на день я могу отсюда уехать, – продолжал Просдочимо.
" Se non fosse per il signor colonnello che non vuole lasciarmi andare... Ma che cosa avete voialtri da ridere? » Nella penombra infatti si era sentito il riso soffocato dei tre aiutanti; adesso avevano chinato la fronte, esageratamente intenti al lavoro. Il vecchietto continuava a scrivere, facendo parte a se stesso. " Che cosa c'era da ridere? " ripeté Prosdocimo. " Siete dei tipi un po' troppo svelti voi. Un giorno o l'altro ve n'accorgerete. » " Già " disse Drogo " che cosa c'era da ridere? » – Если бы не господин полковник, который не хочет со мной расстаться… Не понимаю, что тут смешного? В полумраке подвала действительно раздалось придушенное хихиканье троих подмастерьев, которые с преувеличенным усердием низко склонились над шитьем. Старичок же продолжал писать, ни на кого не обращая внимания. – Чего смеетесь-то? – переспросил Просдочимо. – Очень уж вы шустрые. Рано или поздно сами это поймете.   – Действительно, – поддержал его Дрого, – ничего смешного не вижу…
" Sono degli stupidi" disse il sarto. " E' meglio non badarci. » In quel momento si udì un passo scendere dalle scale e comparve un soldato. Prosdocimo era chiamato di sopra, dal maresciallo del magazzino vestiario. " Mi scusi, signor tenente" fece il sarto. " E' una faccenda di servizio. Fra due minuti sono di ritorno. " E seguì il soldato di sopra. – Дураки, – сказал портной. – Что с них взять? В этот момент на лестнице послышались шаги, и в дверях показался солдат. Просдочимо вызывали наверх, к начальнику вещевого склада. – Извините, господин лейтенант, – сказал портной. – Служба есть служба. Через несколько минут вернусь. – С этими словами он стал подниматься по лестнице за солдатом.
Drogo si sedette preparandosi ad aspettare. I tre aiutanti, partito il padrone, avevano interrotto il lavoro. Il vecchietto finalmente levò gli occhi dalle sue carte si alzò in piedi, si avvicinò zoppicando a Giovanni. " L'ha sentito? " gli chiese con strano accento, facendo un segno ad indicare il sarto che era uscito. " L'ha sentito? Sa, signor tenente, da quanti anni è qui alla Fortezza? » " Mah, non saprei... » Дрого, решив подождать его, сел. После ухода начальника трое подмастерьев прекратили работу. Старичок оторвал наконец глаза от своих бумаг, поднялся и хромая подошел к Джованни.   – Слыхали? – спросил он, многозначительно кивнув на дверь. – Слыхали? А знаете, господин лейтенант, сколько уже лет он здесь, в Крепости?   – Откуда ж мне знать?
" Quindici anni, signor tenente, quindici maledettissimi anni, e continua a ripetere la solita storia: sono qui in via provvisoria, da un giorno all'altro aspetto... » Qualcuno borbottò al tavolo degli aiutanti. Doveva essere quello il loro abituale oggetto di riso. Il vecchietto non ci badò nemmeno. – Пятнадцать, господин лейтенант, пятнадцать проклятущих лет, а все твердит одно и то же: я здесь временно, не сегодня завтра… Один из подмастерьев что-то пробурчал. По-видимому, эта история была постоянным предметом их насмешек. Но старичок даже не глянул в ту сторону.
" E invece non si muoverà mai" disse. " Lui, il signor colonnello comandante e molti altri resteranno qui fino a crepare, è una specie di malattia, stia attento lei, signor tenente, che è nuovo, lei che è appena arrivato, stia attento finché è in tempo... »   " Stare attento a che cosa? » " Ad andarsene appena può, a non prendere la loro mania. » – А сам никогда с места не сдвинется, – сказал он. – И Просдочимо, и наш комендант, господин полковник, и многие другие останутся здесь, пока не подохнут. Это уже какая-то болезнь. Смотрите, господин лейтенант, вы еще новичок, только приехали, смотрите, а то поздно будет… – Не понимаю… – Уезжайте отсюда как можно скорее, пока не заразились их манией.
Drogo disse: " Io sono qui per quattro mesi soltanto, non ho la minima intenzione di rimanere". Il vecchietto disse: " Stia attento lo stesso, signor tenente. Ha cominciato il signor colonnello Filimore. Si preparano grandi eventi, ha cominciato a dire, me lo ricordo benissimo, saranno diciotto anni. – Я здесь всего на четыре месяца, – сказал Дрого, – и не имею ни малейшего желания задерживаться. Но старичок не унимался: – Берегитесь, господин лейтенант. Все началось с полковника Филиморе. «Готовятся важные события», – говорил он. Я прекрасно помню: это было лет восемнадцать назад.
Proprio " eventi" diceva. Questa è la sua frase. Si è messo in mente che la Fortezza è importantissima, molto più importante di tutte le altre, che in città non capiscono niente". Parlava adagio, tra una parola e l'altra faceva in tempo ad insinuarsi il silenzio. " Si è messo in mente che la Fortezza è importantissima, che deve succedere qualcosa. » Да-да, «события» – именно так он и говорил. Его слова. Вбил себе в голову, что Крепость – Бог весть какой важный объект, куда важней, чем все остальные, а в городе просто ничего не понимают. – Старичок говорил медленно, замолкая чуть не после каждого слова. – Вбил, понимаете, себе в голову, что Крепость – важнейший объект и тут обязательно должно что-то произойти.
Drogo sorrise. " Che succeda qualcosa? Vuol dire una guerra? » " Chi lo sa, può darsi, anche una guerra. » " Una guerra dalla parte del deserto? » " Dalla parte del deserto, probabilmente" confermò il vecchietto. " Ma chi? chi dovrebbe venire? » " Cosa vuole che io ne sappia? Non verrà nessuno, si capisce. Ma il signor colonnello comandante ha studiato le carte, dice che ci sono ancora i Tartari, dice, un resto dell'antico esercito che scorrazza su e giù. » Дрого улыбнулся. – Должно произойти? Война, что ли? – Кто его знает, может, и война. – Нашествие из пустыни? – Не иначе как из пустыни, – подтвердил старичок. – Но кто, кто же может оттуда напасть? – А я почем знаю? Ясное дело, никто. Но господин полковник изучил карты и говорит, что есть еще татары – остатки древнего войска, – и они где-то там бродят.  
Nella penombra si udì un ghignare ebete dei tre aiutanti. " E sono ancora qui che aspettano" proseguì il vecchietto. " Guardi il signor colonnello, il signor capitano Stizione, il signor capitano Ortiz, il signor tenente colonnello, ogni anno ha da succedere qualcosa, sempre così, fino a che li metteranno a riposo. "   Si interruppe, piegò la testa da un lato come per ascoltare. " Mi pareva di sentire dei passi" disse. Ma non si udiva nessuno. " Non sento niente" fece Drogo. В полутьме подвала послышалось дурацкое хихиканье подмастерьев. – Вот они их и ждут, – продолжал старичок. – Послушать господина полковника, господина капитана Стиционе, господина капитана Ортица, господина подполковника, так каждый год может что-то случиться. Будут твердить одно и то же, одно и то же, пока их не уволят на пенсию. Старичок, замолчав, склонил голову к плечу, словно прислушивался. – Кажется, кто-то идет. Но было совсем тихо. – Я ничего не слышу, – сказал Дрого.
" Anche Prosdocimo! " disse il vecchietto. " E' semplice maresciallo, sarto reggimentale, ma si è messo con loro. Anche lui aspetta, sono già quindici anni... Ma lei non è persuaso, signor tenente, lo vede, lei sta zitto e pensa che sono tutte storie. " Aggiunse, quasi supplichevole: " Stia attento, le dico, lei si lascerà suggestionare, anche lei finirà per restare, basta guardarlo negli occhi". – Вот и Просдочимо, – снова заговорил старичок, – ведь простой сержант, полковой портной – а туда же, заодно с ними. Тоже ждет. Уже пятнадцать лет… Но вы, господин лейтенант, вижу, мне не верите. Молчите, а сами думаете, мол, чепуха все это. – И добавил почти умоляюще: – Послушайте меня, будьте осторожны. Ни за что не поддавайтесь, не то навсегда останетесь здесь, вы только в глаза ему посмотрите…
Drogo taceva, gli pareva indegno di un ufficiale confidarsi con un così povero uomo. " Ma lei" disse " e lei cosa fa allora? »   " Io? " fece il vecchietto. " Io sono suo fratello, sto qui a lavorare con lui. » " Suo fratello? Suo fratello maggiore? » " Già " il vecchietto sorrise " fratello maggiore. Anch'io ero militare una volta, poi mi sono rotto una gamba, sono ridotto a questo. » Дрого не ответил. Он считал, что ему, офицеру, не подобает откровенничать с такой мелкой сошкой. – А вы-то, – спросил он, – что делаете здесь вы? – Я? Я его брат и работаю вместе с ним. – Его брат? Старший? – Ну да, – улыбнулся старичок, – старший брат. Я тоже когда-то был военным, но сломал ногу и вот, дошел до такой жизни.  
Nel silenzio sotterraneo Drogo allora sentì i colpi del proprio cuore che si era messo a battere forte. Dunque anche il vecchietto rintanato nella cantina a fare conti, anche quell'oscura e umile creatura aspettava un destino eroico? Giovanni lo fissava negli occhi e l'altro scosse un poco la testa con amara mestizia, come a significare di sì, che non c'era proprio rimedio: così siamo fatti — pareva dire - e mai più guariremo. Forse perché in qualche parte delle scale era stata aperta una porta, adesso si udivano, filtrate dai muri, lontane voci umane di indeterminabile origine; ogni tanto cessavano lasciando un vuoto, poco dopo raffioravano ancora, andavano e venivano, come lento respiro della Fortezza. В тиши подземелья Дрого слышал, как бьется его собственное сердце. Выходит, даже старичок, корпящий в подвале над счетными книгами, даже это странное и ничтожное существо ждет от судьбы испытаний и готовится к подвигу? Джованни смотрел ему прямо в глаза, а тот грустно кивал в знак того, что ничего не поделаешь. Такие уж мы есть, казалось, говорил он, и никогда нам от этого не исцелиться. Может, потому, что где-то на лестнице открылась дверь, до их слуха донеслись далекие человеческие голоса, но откуда они исходили – определить было невозможно. Время от времени голоса замолкали, оставляя ощущение пустоты, но вскоре вновь начинали звучать, то удаляясь, то приближаясь, словно медленное дыхание самой Крепости.
Ora Drogo finalmente capiva. Egli fissava le ombre multiple delle uniformi appese, che tremolavano all'oscillare dei lumi e pensò che in quel momento preciso il colonnello, nel segreto del suo ufficio, aveva aperto la finestra verso il nord. Era certo: in un'ora così triste come quella per il buio e l'autunno, il comandante della Fortezza guardava verso il settentrione, verso le nere voragini della valle.   Dal deserto del nord doveva giungere la loro fortuna, l'avventura, l'ora miracolosa che almeno una volta tocca a ciascuno. Per questa eventualità vaga, che pareva farsi sempre più incerta col tempo, uomini fatti consumavano lassù la migliore parte della vita. Наконец до сознания Дрого стало что-то доходить. Он смотрел на многочисленные тени висящих вокруг мундиров, которые в неверном свете ламп, казалось, шевелятся, и вдруг подумал, что именно в этот момент полковник в тиши своего таинственного кабинета открыл окно, выходящее на север. Ну конечно, в такую унылую темную осеннюю пору комендант Крепости смотрел на север, на черные провалы долины. Из северной пустыни должна была прийти удача, необычайное приключение, тот чудесный случай, который по крайней мере раз в жизни бывает у каждого. Из-за этой смутной надежды, с течением времени становившейся все более расплывчатой, взрослые мужчины проводили в Крепости лучшие свои годы.
Non si erano adattati alla esistenza comune, alle gioie della solita gente, al medio destino; fianco a fianco vivevano con la uguale speranza, senza mai farne parola, perché non se ne rendevano conto o semplicemente perché erano soldati, col geloso pudore della propria anima. Нормальная жизнь, простые человеческие радости, заурядная судьба были не для них; живя здесь бок о бок, они лелеяли одну и ту же мечту, хотя никогда не обмолвились о ней ни словом – то ли потому, что сами не отдавали себе в этом отчета, то ли просто потому, что были солдатами, а солдаты не любят, когда им заглядывают в душу.
Forse anche Tronk, probabilmente. Tronk inseguiva gli articoli del regolamento, la disciplina matematica, l'orgoglio della responsabilità scrupolosa e si illudeva che ciò gli bastasse.   Pure se gli avessero detto: sempre così fino che vivi, tutto uguale fino in fondo, anche lui si sarebbe svegliato.   Impossibile, avrebbe detto. Qualche cosa di diverso dovrà pur venire, qualche cosa di veramente degno, da poter dire: adesso, anche se è finita, pazienza. Вот и у Тронка, наверно, была такая мечта. Он педантично соблюдал параграфы устава и железную дисциплину, гордился своим необыкновенным чувством ответственности и заблуждался, полагая, что этого достаточно. Даже если бы ему сказали: все будет так до конца твоей жизни, все останется без изменений до последней минуты и пора бы тебе уже очнуться. «Нет, это невозможно, – ответил бы он. – Должно же когда-нибудь случиться что-то необычное, что-то поистине важное, такое, после чего можно будет сказать: что ж, теперь, даже если все и кончено, не о чем сожалеть».
Drogo aveva capito il loro facile segreto e con sollievo pensò di esserne fuori, spettatore incontaminato. Fra quattro mesi, grazie a Dio, egli li avrebbe lasciati per sempre. Gli oscuri fascini della vecchia bicocca si erano ridicolmente dissolti. Così pensava. Ma perché il vecchietto continuava a fissarlo e con quell'espressione ambigua? Perché Drogo sentiva il desiderio di fischiettare un poco, di bere vino, di uscire all'aperto? Forse per dimostrare a se stesso di essere veramente libero e tranquillo? Дрого понял их нехитрую тайну и с облегчением подумал, что его, стороннего наблюдателя, все это не касается. Через четыре месяца он с Божьей помощью расстанется с ними навсегда. Таинственные чары старой Крепости рассеялись с поразительной легкостью. Так думал Дрого. Но почему этот старик смотрит на него с плохо скрытым сомнением? Почему Дрого охватило вдруг желание насвистать какой-нибудь мотивчик, глотнуть вина, выйти на свежий воздух? Может, ему надо было доказать самому себе, что он действительно свободен и спокоен?
8. Ecco i nuovi amici di Drogo, tenenti Carlo Morel, Pietro Angustina, Francesco Grotta, Max Lagorio. Essi sono seduti con lui alla mensa, a quest'ora vuota.   Solo un famiglio rimane, appoggiato allo stipite di una lontana porta, e i ritratti degli antichi colonnelli, allineati sui muri attorno, immersi nella penombra.   Otto bottiglie stanno nere sulla tovaglia, nel disordine del pranzo finito.   А вот и новые друзья Дрого – лейтенанты Карло Морель, Пьетро Ангустина, Франческо Гротта, Макс Лагорио. В этот свободный час они собрались все вместе в столовой. Кроме них здесь был только прислужник, подпиравший притолоку дальней двери, а из полумрака с развешанных по стенам портретов взирали на офицеров старые полковники. Восемь бутылок чернели на скатерти среди остатков закончившейся трапезы.
Sono tutti in qualche modo eccitati, un po' dal vino, un po' dalla notte e quando le loro voci tacciono si ode fuori la pioggia.   Festeggiano il conte Max Lagorio che all'indomani parte, dopo due anni di Fortezza. Lagorio disse: " Angustina, se vieni anche tu, ti aspetto". Lo disse nel suo solito tono di scherzo ma si capiva ch'era vero.   Все были слегка возбуждены – то ли от вина, то ли оттого, что час такой поздний. Когда они умолкали, снаружи доносился шум дождя. Отмечали отъезд графа Макса Лагорио, который отслужил два года в Крепости и завтра должен был ее покинуть. – Ангустина, – сказал Лагорио, – если ты тоже решишь ехать, я тебя подожду. Сказал он это, как всегда, шутливо, но чувствовалось, что намерение свое готов выполнить.
Anche Angustina aveva finito i due anni di servizio ma non voleva partire. Angustina era pallido e sedeva con la sua perenne aria di distacco, come se non si interessasse affatto di loro, fosse lì per un puro caso. " Angustina" ripeté Lagorio quasi con un grido, ai confini dell'ubriachezza. " Se vieni anche tu, ti aspetto, sono disposto ad aspettare tre giorni. » Ангустина тоже отслужил два года, но уезжать не собирался. Он был бледен и сидел с отрешенным видом, словно никто здесь ему не нужен и попал он сюда совершенно случайно.   – Ангустина, – повторил Лагорио, почти срываясь на крик, так как был сильно навеселе, – если ты тоже решишь ехать, я могу тебя подождать. Хоть три дня.
Il tenente Angustina non rispose, facendo un lieve sorriso di sopportazione. La sua uniforme azzurra, stinta dal sole, spiccava fra le altre per un'indefinibile trasandata eleganza. Lagorio si rivolse agli altri, a Morel, a Grotta, a Drogo: " Diteglielo anche voi" e pose la destra sulla spalla di Angustina. " Gli farebbe bene venire in città. » Лейтенант Ангустина промолчал – лишь принужденно улыбнулся. Его голубой, выгоревший на солнце мундир отличался какой-то неуловимой небрежной элегантностью. Лагорио, положив правую руку на плечо Ангу-стины и призывая на помощь остальных – Море-ля, Гротту, Дрого, – сказал: – Повлияйте на него хоть вы. Ведь в городе ему будет лучше.
" Mi farebbe bene? " chiese Angustina come incuriosito. " In città staresti meglio, ecco. Tutti, del resto, io credo. »   " Io sto benissimo" fece asciutto Angustina. " Non ho bisogno di cure. »   " Non ho detto che tu abbia bisogno di cure. Ho detto che ti farebbe bene. » Così disse Lagorio e si udì fuori, nel cortile, cadere la pioggia. Angustina si lisciava con due dita i baffetti, era annoiato, si vedeva. – Что значит лучше? – спросил Ангустина, изображая заинтересованность. – Я хотел сказать, что в городе ты себя будешь лучше чувствовать. Как, впрочем, и все мы. Так я считаю. – Я чувствую себя прекрасно, – сухо отозвался Ангустина. – И в лечении не нуждаюсь. – А кто говорит про лечение? Я сказал, что жизнь в городе пошла бы тебе на пользу. После слов Лагорио стало слышно, как на дворе льет дождь. Ангустина разглаживал двумя пальцами усики; разговор этот был ему неприятен.
Lagorio riprese: " A tua mamma, ai tuoi, tu non pensi... Immagina quando tua mamma... » " Mia mamma saprà adattarsi" rispose Angustina con amaro sottinteso.   Lagorio capì e cambio discorso: " Di', Angustina, ci pensi, capitare dopodomani dalla Claudina? Sono due anni che non ti vede... ". " La Claudina... " fece Angustina svogliatamente. " Ma che Claudina? Io non mi ricordo. » Но Лагорио не унимался: – О матери, о родных ты не думаешь… Представляешь, как твоя мама… – Моя мама не пропадет, – ответил Ангустина тоном, в котором сквозила горькая усмешка. Лагорио, заметивший это, переменил тему: – Подумай сам, ведь послезавтра ты мог бы встретиться с Клаудиной. Уже два года, как она тебя не видела. – Клаудина… – вяло отозвался тот, – какая еще Клаудина? Что-то не помню.
" Già, non ti ricordi! Con te non si può parlare di niente stasera, ecco com'è. Non sarà mica un mistero, no? Ti si vedeva insieme tutti i giorni. » " Ah" disse Angustina per mostrarsi gentile " adesso mi ricordo. Già, la Claudina, figurati, non si ricorderà nemmeno che esisto... » – Ну как же, не помнишь! С тобой сегодня просто невозможно разговаривать! Надеюсь, я не выдал никакой тайны? Вас же постоянно видели вместе. – А-а! Теперь припоминаю, – просто из вежливости ответил Ангустина. – Нашел о ком говорить. Да она, должно быть, и думать обо мне забыла…
" Eh, va là, sappiamo bene che vanno matte tutte per te, non fare il modesto adesso! " esclamò Grotta, e Angustina lo fissò senza battere ciglio, colpito, si vedeva, da tanta piattezza.   Tacquero. Fuori, nella notte, sotto la pioggia autunnale, camminavano le sentinelle. L'acqua scrosciava sulle terrazze, gorgogliava nelle gronde, colava giù per le mura. Fuori era notte fonda e Angustina ebbe un piccolo colpo di tosse. Pareva strano che da un giovane così raffinato potesse uscire un suono tanto sgradevole.   Ma egli tossiva con una sapiente misura, abbassando ogni volta la testa, quasi ad indicare che lui non poteva impedirlo, in fondo era una cosa non sua che per correttezza gli toccava subire.     Così trasformava la tosse in una specie di vezzo capriccioso, degno di essere imitato. – Ну, это ты брось, нам-то известно, что все девчонки от тебя без ума, нечего строить из себя скромника! – воскликнул Гротта. Ангустина посмотрел на него в упор долгим взглядом: такая пошлость была ему явно не по душе. Помолчали. Снаружи, во тьме, под осенним дождем вышагивали часовые. Вода, булькая, лилась по террасам, журчала в водосточных трубах, стекала по стенам. За окнами стояла непроглядная темень. Ангустина вдруг хрипло и резко кашлянул. Казалось странным, что молодой человек с такими утонченными манерами может издать столь неприятный звук. Но Ангустина продолжал кашлять, прикрывая рот и каждый раз наклоняя голову, словно хотел этим показать, что ничего не может с собой поделать, что он здесь ни при чем и вынужден терпеть такое неудобство просто в силу своего хорошего воспитания. Таким образом он превращал кашель в этакую оригинальную привычку, даже заслуживающую подражания.
Pure si era fatto un silenzio penoso, che Drogo sentì il bisogno di spezzare. " Di', Lagorio" domandò " a che ora parti domani? » " Verso le dieci, credo. Volevo partire prima ma ho ancora da congedarmi dal colonnello. » " Il colonnello si alza alle cinque, estate e inverno alle cinque, non ti fa certo perdere tempo. » За столом воцарилась тягостная тишина, которую Дрого счел нужным нарушить. – Послушай, Лагорио, – спросил он, – в котором же часу ты завтра отбываешь? – Думаю, около десяти. Хотелось бы выехать пораньше, но нужно попрощаться с полковником. – Полковник поднимается в пять утра. И летом, и зимой – ровно в пять, так что из-за него у тебя задержки не будет.
Lagorio rise: " Ma sono ben io che non mi alzo alle cinque. Almeno per l'ultima mattina voglio fare i miei comodi, non mi corre dietro nessuno". " Per dopodomani sei arrivato, allora" notò Morel con invidia. Lagorio disse: " Mi par fino impossibile, vi giuro". " Che cosa impossibile? » Лагорио рассмеялся. – Да, но я не собираюсь подниматься в пять. Хоть в последнее утро отосплюсь, за мной ведь никто не гонится. – Значит, послезавтра будешь на месте, – заметил Морель не без зависти. – Клянусь, мне самому это кажется невероятным, – откликнулся Лагорио. – Что именно – невероятным?
" Di essere in città fra due giorni" (una pausa) " e per sempre, anche. »   Angustina era pallido, ora non si lisciava più i baffetti, ma fissava dinanzi a sé la penombra. Gravava oramai nella sala il sentimento della notte, quando le paure escono dai decrepiti muri e l'infelicità si fa dolce, quando l'anima batte orgogliosa le ali sopra l'umanità addormentata.     Gli occhi vitrei dei colonnelli, dai grandi ritratti, esprimevano eroici presagi. E fuori sempre la pioggia. – Что через два дня я уже буду в городе, – пояснил Лагорио. И после паузы добавил: – Теперь уже – навсегда. Ангустина был бледен: он уже не поглаживал свои усики, а сидел, устремив невидящий взгляд в полумрак столовой, где особенно ощущалось наступление ночи – того часа, когда страхи покидают облупленные стены, а печали смягчаются, когда душа, горделиво взмахнув крыльями, возносится над спящим человечеством. Остекленевшие глаза полковников на больших портретах были исполнены предчувствия великих битв. А дождь лил не переставая.
" Ti immagini? " fece Lagorio, senza misericordia, ad Angustina. " Dopodomani sera, a quest'ora, io sarò magari da Consalvi. Gran mondo, musica, belle donne" diceva, ripetendo un'antica celia. " Bel gusto" rispose con sprezzo Angustina. " Oppure" continuava Lagorio, con le migliori intenzioni, unicamente per persuadere l'amico. " Ecco, forse è meglio, andrò dai Tron, i tuoi zii, c'è gente simpatica e " si giuoca da signori", direbbe Giacomo. » – Представляешь, – вновь обращаясь к Ангустине, сказал Лагорио безжалостно, – послезавтра в это время я, возможно, буду уже у Консальви. Шикарное общество, музыка, красивые женщины. Так они любили шутить раньше. – Ну и вкусы у тебя! – пренебрежительно отозвался Ангустина. – А может… – продолжал Лагорио из самых лучших побуждений, с единственной целью убедить друга, – да, пожалуй, так я и сделаю – нанесу визит Тронам, твоему дядюшке… Там собирается приятная публика и игра ведется «по-благородному», как сказал бы Джакомо.
" Ah, un bel gusto" disse Angustina.   " Comunque sia" fece Lagorio " dopodomani io sarò a divertirmi e tu sarai di servizio. Io sarò a spasso per la città (e rideva all'idea) e a te arriverà il capitano d'ispezione.   " Novità zero, la sentinella Martini si è sentita male". Alle ore due il sergente ti sveglierà: " Signor tenente, è l'ora dell'ispezione" ti sveglierà alle ore due, puoi giurarlo, e alla stessa identica ora, positivamente io sarò in letto con la Rosaria... » – Тоже мне – удовольствие! – отозвался Ангустина. – Как бы там ни было, – возразил Лагорио, – но послезавтра я буду развлекаться, а ты опять пойдешь в караул. Представляешь: я гуляю по городу, – он даже засмеялся от одной этой мысли, – а к тебе в это время является капитан. «Никаких происшествий, заболел часовой Мартини». В два часа сержант разбудит тебя: «Поверка, господин лейтенант». Да, он разбудит тебя ровно в два, могу поклясться, а я в этот час наверняка буду в постели с Розарией…
Erano le fatue inconscie crudeltà di Lagorio, a cui tutti erano abituati. Ma dietro le sue parole, comparve ai compagni l'immagine della lontana città con i suoi palazzi e le chiese immense, le aeree cupole, i romantici viali lungo il fiume. A quell'ora, pensavano, doveva esserci una sottile nebbia e i fanali davano una tenue luce giallastra, a quell'ora nere coppie per le vie solitarie, grida di cocchieri dinanzi alle vetrate accese dell'Opera, echi di violini e di risa, voci di donna (dai tetri portali delle ricche case), finestre illuminate a incredibili altezze, fra il labirinto dei tetti; l'affascinante città con i loro sogni di giovinezza, le sue ancora sconosciute avventure. Лагорио, как всегда, был бездумно жесток – к)тому все уже привыкли. Но его слова воскресили в памяти приятелей образ далекого города с роскошными зданиями и огромными соборами… воздушные купола, романтичные аллеи над рекой. Там, думали они, сейчас, наверно, стелется тонкая пелена тумана и фонари льют свой слабый желтоватый свет, в котором на пустынных улицах темнеют силуэты парочек, сияет огнями застекленный портал оперы, раздаются крики кучеров, витают отзвуки скрипичной музыки и смеха, из сумрачных подъездов доносятся женские голоса, на невообразимой высоте среди лабиринта крыш светятся окна – милый город, хранящий в себе мечты их молодости и сулящий неизведанные приключения.
Tutti ora guardavano senza farsi accorgere, la faccia di Angustina greve di stanchezza inconfessata; non erano lì, capivano, per festeggiare Lagorio in partenza, in verità essi salutavano Angustina perché lui solo sarebbe rimasto.   Ad uno ad uno, dopo Lagorio, venuto il turno, anche gli altri se ne sarebbero andati, Grotta, Morel e prima ancora Giovanni Drogo, che aveva appena quattro mesi da fare. Все теперь незаметно поглядывали на лицо Ангустины, напряженное от тщетно скрываемой усталости. И все сознавали, что собрались они здесь, чтобы проститься не с отбывающим Лагорио, а с Ангустиной: ведь только ему предстоит остаться в Крепости. Когда подойдет их черед, они все уедут следом за Лагорио – и Гротта, и Морель, а раньше других – Джованни Дрого, которому нужно прослужить в Крепости всего четыре месяца.
Angustina invece sarebbe rimasto, non riuscivano a capire il perché, ma lo sapevano bene. E benché sentissero oscuramente che anche questa volta egli obbediva al suo ambizioso stile di vita, non erano più capaci di invidiarlo; pareva in fondo un'assurda mania.     E perché Angustina, maledetto snob, adesso ancora sorride? Perché, malato com'è, non corre a fare i bagagli, non si prepara alla partenza? e invece fissa dinanzi a sé la penombra? A che cosa pensa? Ангустина же останется. Понять, отчего должно быть именно так, они не могли, но знали это наверняка. И хотя товарищи смутно чувствовали, что и в этом тоже было своеобразие, оригинальность Ангустины, никто почему-то уже не находил возможным ему завидовать или подражать: в сущности, слишком уж это напоминало какую-то манию. А проклятый сноб Ангустина еще и улыбается! Почему он, совершенно больной, не бежит укладывать вещи, не готовится к отъезду, а сидит, уставясь невидящим взором в полутьму? О чем он думает?
Quale segreto orgoglio lo trattiene alla Fortezza? Anche lui dunque? Guardalo, Lagorio, tu che gli sei amico, guardalo bene fin che sei in tempo, fa che il suo volto resti nella tua mente così com'è questa sera, il naso sottile, gli sguardi atoni, quell'ingrato sorriso, forse un giorno capirai perché non ti ha voluto seguire, saprai ciò che era chiuso dietro la sua immobile fronte. Какая тайная гордыня удерживает его в Крепости? Значит, и он… Присмотрись к нему, Лагорио, ведь ты его друг, присмотрись хорошенько, пока не поздно, постарайся запечатлеть в своей памяти это лицо таким, каким ты видишь его сейчас: тонкий нос, усталый взгляд, неприятная улыбка… быть может, когда-нибудь ты поймешь, почему он не захотел последовать твоему примеру, поймешь, какие мысли таились за этим бледным челом.
Lagorio partì il mattino dopo. I due suoi cavalli erano ad aspettarlo con l'attendente dinanzi alla porta della Fortezza. Il cielo era coperto e non pioveva. Logorio aveva una faccia contenta. Era uscito dalla sua camera senza darci neanche un'occhiata né si voltò indietro, quando fu all'aperto, per guardare la Fortezza. Le muraglie stavano sopra di lui cupe ed arcigne, la sentinella alla porta era immobile, non un'anima viva sulla vasta spianata. Da un casottino, addossato al forte, uscivano ritmici suoni di martello. Angustina era sceso a salutare il compagno. Наутро Лагорио уехал. Денщик ждал его с двумя лошадьми у ворот Крепости. Небо было затянуто тучами, но дождь прекратился. С довольным видом Лагорио вышел из своей комнаты, не оглянувшись напоследок и даже не бросив прощального взгляда на Крепость. Крепостные стены возвышались над ним – неприветливые, хмурые, у ворот неподвижно застыл часовой, на обширном плацу не было ни души. Из какой-то прилепившейся к форту будки доносились ритмичные удары молотка. Ангустина спустился попрощаться с товарищем.
Fece una carezza al cavallo. " Sempre una bella bestia" disse. Lagorio se ne andava, scendeva alla loro città, alla vita facile e lieta. Lui invece restava, lui guardava con occhi impenetrabili il compagno che si affaccendava intorno alle bestie; e stentava a sorridere. " Mi pare fino impossibile di partire" diceva Lagorio. " Questa Fortezza era per me un'ossessione. » Он ласково потрепал коня и сказал: – До чего красивое животное. Лагорио уезжал, уезжал в их родной город, возвращался к легкой и приятной жизни. А он оставался и, глядя непроницаемым взором на хлопотавшего вокруг лошадей товарища, изо всех сил старался сохранить на лице улыбку. – Просто не верится, что я уезжаю, – говорил Лагорио. – Эта Крепость была для меня каким-то кошмаром.
" Va' a salutare i miei, quando arrivi" fece Angustina senza badargli. " Di' alla mamma che io sto bene. » " Sta' tranquillo" rispose Lagorio. E dopo una pausa aggiunse: " Mi è dispiaciuto ieri sera, sai? Noi siamo proprio diversi, quello che tu pensi, in fondo, io non l'ho mai capito. Sembrano manie le tue, io non so, ma forse sei tu che hai ragione". – Передай привет моим, – сказал Ангустина, не слушая его. – Скажи маме, что у меня все в порядке. – Не беспокойся, – ответил Лагорио и после короткой паузы добавил: – Ты уж прости меня за вчерашнее. Мы с тобой совершенно разные люди… я никогда не мог понять, что у тебя на уме. Мне кажется, ты одержим какой-то манией. А может, я ошибаюсь.
" Non ci pensavo nemmeno" fece Angustina, appoggiando la destra a un fianco del cavallo e guardando a terra. " Figurati se mi sono arrabbiato. » Erano due uomini diversi, che amavano diverse cose, distanti per intelligenza e cultura. Ci si meravigliava persino di vederli sempre insieme, tanta era la superiorità di Angustina. Pure erano amici; fra tutti quanti Lagorio era il solo che istintivamente lo capisse, solo lui sentiva pena per il compagno, quasi si vergognava di partire dinanzi a lui, come di una brutta ostentazione, e non sapeva decidersi. – Да брось ты, – ответил Ангустина, опершись правой рукой на круп коня и глядя себе под ноги. – Я и не думал обижаться. Да, они были разными людьми, любили разные вещи, неодинаковыми были их интеллектуальный уровень и культура. Даже странным казалось постоянно видеть их вместе, настолько Ангустина во всех отношениях превосходил приятеля. Однако они дружили. Из всех окружающих только Лагорио инстинктивно его понимал, только он жалел товарища и даже испытывал неловкость оттого, что уезжает раньше, как будто делает это из глупого желания выделиться. Потому-то и вел он себя как-то нерешительно.
" Se vedi la Claudina" disse ancora Angustina con voce immobile " salutala... anzi no, è meglio che tu non dica niente. »   " Oh, ma sarà lei a domandarmi, se la vedo. Lo sa bene che sei qui. » Angustina tacque. – Если увидишь Клаудину, – сказал Ангустина бесцветным голосом, – передай привет… хотя лучше не надо, ничего ей не говори… – О, да она сама спросит, если мы увидимся. Она же знает, что ты здесь. Ангустина промолчал.
" Allora" disse Lagorio che aveva finito di sistemare, con l'attendente, la sacca da viaggio " forse è meglio che vada, se no faccio tardi. Ti saluto. » Strinse la mano all'amico, poi con elegante mossa saltò in sella. " Addio, Lagorio" esclamò Angustina. " Buon viaggio! » Diritto in sella, Lagorio lo guardava; non era molto intelligente ma un'oscura voce gli diceva che forse non si sarebbero più riveduti. – А теперь, – сказал Лагорио, окончивший с помощью денщика приторачивать к седлу дорожную сумку, – мне пора ехать, время идет. Прощай. Он пожал другу руку и картинно вскочил в седло. – Прощай, Лагорио! – крикнул Ангустина. – Счастливого пути! Выпрямившись в седле, Лагорио взглянул на Ангустину. И хотя он не отличался проницательностью, смутный внутренний голос говорил ему, что вряд ли они когда-нибудь еще свидятся.
Un colpo di speroni e il cavallo si mosse. Fu allora che Angustina alzò leggermente la mano destra, per fare un cenno. come per richiamare il compagno, che si fermasse ancora un momento, aveva da dirgli un'ultima cosa. Lagorio vide il gesto con la coda dell'occhio e si fermò a una ventina di metri. " Che cosa c'è? " domandò. " Volevi qualcosa? » Он пришпорил коня. И тогда Ангустина нерешительно взмахнул правой рукой, словно хотел задержать товарища, сказать ему еще что-то напоследок.     Лагорио, проехавший уже метров двадцать, краем глаза заметил этот жест, остановился и спросил:   – Ты что? Забыл что-то сказать?
Ma Angustina abbassò la mano, riprendendo l'indifferente posa di prima.  " Niente, niente" rispose. " Perché? »   " Ah, mi pareva... " disse Lagorio perplesso, e si allontanò attraverso la spianata, dondolando sulla sella. Но Ангустина уже опустил руку, и вся его поза опять выражала полную безучастность. – Нет-нет, – ответил он. – Ничего! – А мне показалось… – смущенно сказал Лагорио и, покачиваясь в седле, не спеша пересек плац.
9. Le terrazze della Fortezza erano bianche, così come la valle del sud e il deserto del settentrione. La neve copriva interamente gli spalti, aveva steso una fragile cornice lungo le merlature, precipitava con piccoli tonfi dalle gronde, si staccava ogni tanto dal fianco dei precipizi, per nessuna comprensibile ragione, e orribili masse rimbombavano nei canaloni fumando.   Террасы Крепости стали такими же белыми, как южная долина и северная пустыня. Снег полностью укрыл эскарпы, хрупким карнизом лег на зубцы стен, с глухим шумом шлепался с водостоков, время от времени непонятно почему срывался с крутых откосов, и тяжелые лавины, клубясь и грохоча, обрушивались в расщелины между скалами.
Non era la prima neve, ma la terza o la quarta, e stava ad indicare che parecchi giorni erano passati. " Mi sembra ieri che sono arrivato alla Fortezza" diceva Drogo, ed era proprio così. Sembrava ieri, eppure il tempo si era consumato lo stesso con il suo immobile ritmo, identico per tutti gli uomini, né più lento per chi è felice né più veloce per gli sventurati. Это был уже не первый, а третий или четвертый снегопад. Значит, прошло немало времени. – А у меня такое чувство, что я только вчера прибыл в Крепость, – говорил Дрого. И действительно, казалось, это было только вчера, но ведь время все равно шло в своем неощутимом темпе, одинаковом для всех – ничуть не более медленном для счастливых и не более быстром для несчастных.
Né adagio né presto altri tre mesi erano passati. Natale si era già dissolto nella lontananza, anche il nuovo anno era venuto portando per qualche minuto agli uomini strane speranze.   Giovanni Drogo già si preparava a partire. Occorreva ancora la formalità della visita medica, come gli aveva promesso il maggiore Matti, e poi sarebbe potuto andare. Egli continuava a ripetersi che questo era un avvenimento lieto, che in città lo aspettava una vita facile, divertente e forse felice, eppure non era contento. Вот так – ни быстро, ни медленно – прошли еще три месяца. Воспоминания о рождестве канули в прошлое, наступил новый год, на несколько мгновений пробудивший в людях непонятные надежды. Джованни Дрого уже готовился к отъезду. Нужно было выполнить еще одну формальность: пройти медицинское освидетельствование, о котором с самого начала говорил майор Матти, после чего Дрого мог покинуть Крепость. Он все время твердил себе, что это замечательно, что в городе его ждет легкая, беспечная и, должно быть, счастливая жизнь, но почему-то удовлетворения не чувствовал.
Il mattino del 10 gennaio entrò nell'ufficio del dottore, all'ultimo piano della Fortezza. Il medico si chiamava Ferdinando Rovina, aveva più di cinquant'anni, un volto floscio e intelligente, una rassegnata stanchezza, e non portava la divisa ma una lunga giacca scura da magistrato.   Era seduto al suo tavolo con vari libri e carte davanti; però Drogo, entrando quasi all'improvviso, capì subito che non stava facendo niente; sedeva immobile, pensando a chissà cosa. Утром 10 января он вошел в кабинет врача на самом верхнем этаже Крепости. Врачу Фердинандо Ровине перевалило за пятьдесят. У него было обрюзгшее и умное лицо, на котором лежала печать привычной усталости. Вместо формы он носил длинный темный сюртук, как у судьи. Ровина сидел за столом, заваленным разными книгами и бумагами, но вошедший без предупреждения Дрого сразу понял, что доктор ничем не занят: просто сидит неподвижно и о чем-то думает.
La finestra dava sul cortile e di qui saliva un suono di passi cadenzati perché era già sera e cominciava il cambio della guardia. Dalla finestra si scorgeva un pezzo del muro di fronte e il cielo straordinariamente sereno. I due si salutarono e Giovanni si accorse presto che il medico era perfettamente al corrente del suo caso. " I corvi nidificano e le rondini se ne vanno" disse Rovina scherzando e trasse fuori da un cassetto una carta con un formulario stampato. " Lei forse non sa, dottore, che io sono venuto qui per uno sbaglio»rispose Drogo. Окно выходило во двор, где печатали шаг солдаты: дело шло к вечеру, и начиналась смена караулов. Из окна виднелась часть противоположной стены, а над ней – необыкновенно ясное небо. Они поздоровались, и Джованни тотчас убедился, что врач очень хорошо осведомлен о его деле. – Вороны гнездятся, а ласточки улетают, – пошутил Ровина и вынул из ящика лист бумаги с отпечатанным формуляром.   – Вам, доктор, вероятно, неизвестно, что я попал сюда по ошибке, – сказал Дрого.
" Tutti, caro figliolo, sono venuti quassù per uno sbaglio" fece il medico con patetica allusione. " Chi più chi meno, anche quelli che ci sono rimasti. " Drogo non capiva bene e si accontentò di sorridere. " Oh, non la rimprovero! Fate bene, voi giovani, a non ammuffire quassù " continuò il Rovina. " Giù in città ci sono ben altre occasioni. Ci penso anch'io qualche volta, se potessi... » – Все попали сюда по ошибке, милый мальчик, – многозначительно заметил доктор. – Да, в той или иной степени все, даже те, кто остались здесь насовсем. Дрого не вполне его понял и ограничился неопределенной улыбкой. – О, я вас не порицаю! – продолжал Ровина. – Вы, молодые, правильно делаете, что не хотите здесь застревать. Внизу, в городе то есть, гораздо больше перспектив. Иногда мне и самому кажется, что если бы я мог…
" Perché? " chiese Drogo. " Non potrebbe farsi trasferire? » Il dottore agitò le mani come se avesse udito un'enormità. " Farmi trasferire? " e rise di gusto " dopo venticinque anni che sono quassù? Troppo tardi, figliolo, bisognava pensarci prima. »   Forse avrebbe desiderato che Drogo lo contraddicesse ancora, ma siccome il tenente tacque, entrò in argomento: invitò Giovanni a sedere, si fece dare da lui nome e cognome che scrisse al posto giusto, sul modulo regolamentare. – А что, – спросил Дрого, – разве вы не можете добиться перевода? Доктор замахал руками, словно принял эти слова за неуместную шутку. – Добиться перевода? – Он расхохотался. – После проведенных здесь двадцати пяти лет? Слишком поздно, юноша, раньше надо было думать. Возможно, доктору хотелось, чтобы Дрого с ним поспорил еще, но, поскольку лейтенант умолк, он приступил к делу. Предложив Джованни сесть, он спросил его имя и фамилию, занес их в соответствующие графы формуляра.
" Bene" concluse. " Lei soffre di qualche disturbo al sistema cardiaco, vero? Il suo organismo non resiste a questa altitudine, vero? Facciamo così? » " Facciamo pure così " assentì Drogo. " Lei è il migliore arbitro di queste cose. » " Prescriviamo anche una licenza di convalescenza, già che ci siamo? » fece il medico ammiccando.   " La ringrazio" disse Drogo a ma non vorrei esagerare. » – Итак, у вас не в порядке сердечно-сосудистая система, верно? Вашему организму вреден высокогорный климат? Так и запишем, да? – Что ж, пишите, – согласился Дрого. – Вы врач, вам видней. – Раз уж дело обстоит таким образом, вам, пожалуй, нужен и отпуск для восстановления здоровья. – Доктор подмигнул. – Спасибо, – сказал Дрого, – но я не хотел бы злоупотреблять…
" Come vuole. Niente licenza. Io, alla vostra età, non avevo di simili scrupoli. » Giovanni invece di sedersi, si era avvicinato alla finestra e guardava ogni tanto in giù, ai soldati schierati sulla bianca neve. Il sole era appena tramontato, fra le muraglie si era diffusa una penombra azzurra. " Più della metà di voialtri dopo tre quattro mesi vuole andarsene» andava dicendo con una certa tristezza il dottore, anche lui ormai avvolto dalle ombre, tanto che non si capiva come ci vedesse a scrivere. – Воля ваша. Значит, отпуск отпадает. Я в вашем возрасте не был столь щепетилен. Джованни, вместо того чтобы сесть, подошел к окну и время от времени поглядывал вниз, где на белом снегу выстроились солдаты. Солнце только что зашло, во дворе Крепости разлились голубоватые сумерки. – Больше половины таких, как вы, после трех-четырех месяцев хотят уехать, – с легкой грустью продолжал доктор, теперь тоже окутанный тенью, так что непонятно было, как он может писать.
" Anch'io, se potessi tornare indietro, farei come voi... Ma dopo tutto è un peccato. »   Drogo ascoltava senza interesse, intento com'era a guardare dalla finestra. E allora gli parve di vedere le mura giallastre del cortile levarsi altissime verso il cielo di cristallo e sopra di esse, al di là, ancora più alte, solitarie torri, muraglioni a sghembo coronati di neve, aerei spalti e forti ni, che non aveva mai prima notato.     Una luce chiara dall'occidente ancora li illuminava ed essi misteriosamente così splendevano di una impenetrabile vita. – Вот и я, если бы можно было вернуть молодость, поступил бы, как вы… Хотя в общем-то это неправильно. Дрого слушал без всякого интереса, так как был поглощен видом из окна. Ему показалось, что на его глазах окружавшие двор желтоватые стены поднялись высоко-высоко к хрустальному небу, а над ними, там, вдалеке, еще выше взметнулись одинокие башни, крутые, увенчанные снеговыми шапками откосы, воздушные эскарпы и форты, которых он прежде не замечал. Последние лучи заката пока еще освещали их, и они сверкали таинственным и непостижимым живым светом.
Mai Drogo si era accorto che la Fortezza fosse così complicata ed immensa. Vide una finestra (o una feritoia? ) aperta sulla valle, a quasi incredibile altezza.   Lassù dovevano esserci uomini che egli non conosceva, forse anche qualche ufficiale come lui, del quale avrebbe potuto essere amico. Vide ombre geometriche di abissi fra bastione e bastione, vide esili ponti sospesi fra i tetti, strani portoni sprangati a filo delle muraglie, antichi spiombatoi bloccati, lunghi spigoli incurvati dagli anni. Дрого даже не представлял себе, что Крепость так сложна и огромна. На совершенно немыслимой высоте он увидел выходившее на долину окно (или бойницу? ). Там, должно быть, тоже есть люди, ему незнакомые, и даже молодые офицеры, с которыми можно было бы подружиться. Он видел геометрически четкие тени провалов между бастионами, шаткие мостики, повисшие между крышами, странные, наглухо запертые порталы у самой кромки стен, острые, накренившиеся от времени ребристые зубцы.
Vide, fra lanterne e fiaccole, sul fondo livido del cortile, soldati grandissimi e fieri sguainare le baionette. Sul chiaro della neve formavano file nere ed immobili, come di ferro. Essi erano bellissimi e stavano impietriti, mentre una tromba cominciava a suonare. Gli squilli si allargavano per l'aria vivi e lucenti, penetravano diritti nel cuore.     " Ad uno ad uno ve ne andate tutti" mormorava Rovina nella penombra. " Finiremo per restare soltanto noi vecchi. Quest'anno... » В свете фонарей и факелов на синевато-фиолетовом дне двора он видел огромных и гордых солдат, обнаживших штыки. На фоне белого снега черные неподвижные шеренги казались выкованными из железа. Они были прекрасны. Солдаты стояли, словно каменные изваяния, а тут еще запела труба, и голос ее, распространяясь в воздухе – такой живой, серебристый, – проникал в самое сердце. – Все вы постепенно отсюда уедете, – бормотал в полумраке Ровина, – в конце концов останемся только мы, старики. В этом году…
La tromba suonava giù nel cortile, suono puro di voce umana e metallo. Palpitò ancora con slancio guerriero.    Tacendo, lasciò inesprimibile incanto, persino nell'ufficio del medico.   Il silenzio divenne tale che si poté udire un lungo passo scricchiolare sulla neve gelata. Il colonnello in persona era sceso a salutare la guardia. Tre squilli di estrema bellezza tagliarono il cielo. Внизу, во дворе, играла труба – в этом чистом звуке голос человека и голос металла, сливаясь, трепетали от воинственного пыла. А когда звуки смолкли, вокруг, даже в кабинете врача, еще продолжали витать какие-то неизъяснимые чары. Наступила такая тишина, что можно было различить скрип шагов по смерзшемуся снегу. Сам полковник спустился вниз – приветствовать караулы. И снова три необычайной красоты звука прорезали небо.
" Chi c'è di voialtri? " continuava a recriminare il dottore. " Il tenente Angustina, l'unico. Anche Morel, scommetto, quest'altr'anno dovrà scendere in città a farsi curare. Anche lui, scommetto, finirà per ammalarsi... » " Morel? " Drogo non poteva evitare di rispondere, per far vedere che ascoltava. " Morel ammalato? " chiese non avendo afferrato che le ultime parole. " Oh no" fece il dottore. " Una specie di metafora. » – Кто же из вас останется? … – продолжал сетовать врач. – Лейтенант Ангустина, один он. В этом году, я уверен, и Морелю предстоит отправиться в город на лечение. Держу пари, что и он заболеет.   – Морель? – переспросил Дрого просто для того, чтобы как-то поддержать беседу. – Морель заболеет? – Ничего, кроме этих последних слов, он не слышал. – Да нет же, – сказал врач. – Это своего рода метафора.
Pur attraverso la finestra chiusa si udivano i passi vitrei del colonnello.   Nel crepuscolo le baionette facevano, allineate, tante strisce d'argento. Da lontananze improbabili giungevano echi di trombe, il suono di prima, forse, rimandato dall'intrico delle muraglie. Il dottore taceva. Poi si alzò, disse: " Ecco qua il certificato. Adesso vado a farlo firmare dal signor comandante" piegò il foglio e lo mise in una cartella, staccò dall'attaccapanni il pastrano e un berrettone di pelo. Даже сквозь закрытое окно были слышны шаги полковника по остекленевшему снегу. В сумерках примкнутые штыки казались множеством серебряных черточек. Из дальней дали донеслось эхо труб: очевидно, тот же звук, отраженный лабиринтом стен. Врач помолчал, затем поднялся. – Вот заключение, сейчас понесу полковнику на подпись. – С этими словами он сложил листок, сунул его в конверт, снял с вешалки шинель и меховую шапку.
" Viene anche lei tenente? " chiese. " Che cosa sta mai guardando? » Le guardie montanti avevano deposto le armi e si muovevano ad una ad una verso le varie parti della Fortezza. Sulla neve la cadenza dei loro passi faceva un rumore sordo, ma sopra volava la musica delle fanfare. Poi, per quanto fosse inverosimile, le mura, già assediate dalla notte, si alzarono lentamente verso lo zenit, e dal loro limite supremo, incorniciato da strisce di neve, cominciarono a staccarsi nuvole bianche a forma di airone naviganti per gli spazi siderali. – Вы со мной, лейтенант? Куда вы все смотрите? Сменившиеся часовые сдали оружие и расходились в разные стороны. Их шаги на снегу, сливаясь, звучали глухо, но надо всем еще царила музыка фанфар.     Потом – это было нечто невероятное – стены, уже окутанные темнотой, стали медленно подниматься к зениту, а от снеговой опушки на карнизах начали отделяться белые облачка, похожие на цапель, плывущих в межзвездном пространстве.
Passò nella mente di Drogo il ricordo della sua città, un'immagine pallida, vie fragorose sotto la piova, statue di gesso, umidità di caserme, squallide campane, facce stanche e disfatte, pomeriggi senza fine, soffitti sporchi di polvere.   Qui invece avanzava la notte grande delle montagne, con le nubi in fuga sulla fortezza, miracolosi presagi.   E dal nord, dal settentrione invisibile dietro le mura, Drogo sentiva premere il proprio destino. Перед мысленным взором Дрого мелькнула картинка из жизни родного города – бледное такое воспоминание: шумные улицы под дождем, гипсовые статуи, сырые казармы, жалкие колокола, усталые, изнуренные лица, бесконечно длинные вечера, прокопченные потолки. А здесь, в горах, наступала величественная ночь с бегущими над Крепостью облаками, ночь, сулящая что-то необыкновенное. И оттуда, с севера, таинственного, не видимого за стенами севера, – он это чувствовал – надвигалась его судьба.
" Medico medico" disse Drogo quasi balbettando. " Io sto bene. » " Lo so" rispose il medico. " Che cosa credeva? » " Io sto bene" ripeté Drogo quasi non riconoscendo la propria voce. " Io sto bene e voglio restare. » " Restare qui alla Fortezza? Non vuole più partire? Che cosa le è successo? » " Io non so" disse Giovanni. " Ma non posso partire. » – Доктор, доктор, – выдавил из себя Дрого, – я здоров. – Мне это известно, – ответил врач. – А вы как думали? – Я здоров, – повторил Дрого, почти не узнавая собственного голоса. – Я здоров и хочу остаться. – Остаться здесь, в Крепости? Вы передумали, не хотите уезжать? Что с вами? – Не знаю, – ответил Дрого. – Но уехать я не могу.
" Oh" esclamò Rovina avvicinandosi. " Se lei non scherza giuro che sono contento. »   " Non scherzo, no" fece Drogo che sentiva l'esaltazione tramutarsi in una strana pena, prossima alla felicità. " Medico, butti via quella carta. » – О-о! – воскликнул, подходя к нему, Рови-на. – Если вы не шутите, ей-богу, я этому только рад. – Нет, не шучу, – сказал Дрого, чувствуя, как на смену возбуждению приходит какое-то странное томительное чувство, похожее на счастье. – Доктор, можете выбросить ту бумажку.
10. Così doveva accadere, e questo forse era già stabilito da molto tempo, cioè da quel giorno lontano che Drogo si affacciò per la prima volta, con Ortiz, al bordo del pianoro e la Fortezza gli apparve nel greve splendore meridiano. Drogo ha deciso di rimanere, tenuto da un desiderio ma non solo da questo: l'eroico pensiero forse e tanto non sarebbe bastato. Per ora egli crede di aver fatto una cosa nobile e in buona fede se ne meraviglia, scoprendosi migliore di quanto avesse creduto. Solo molti mesi più tardi, guardandosi indietro, egli riconoscerà le misere cose che lo legano alla Fortezza.     Это не могло не случиться; так было, вероятно, предопределено еще в тот день, когда Дрого впервые вместе с Ортицом подъехал к Крепости и она предстала перед ним в слепящем глаза полуденном блеске. Дрого решил остаться. Одного желания, одних мечтаний о подвигах тут было бы, пожалуй, недостаточно. В тот момент он считал свой поступок заслуживающим всяческих похвал и был искренне удивлен, обнаружив в себе такое благородство. Лишь много месяцев спустя, оглянувшись назад, он поймет, какие, в сущности, ничтожные мелочи удержали его в Крепости.
Avessero pur suonato le trombe, si fossero pure udite canzoni di guerra, dal nord fossero pure giunti inquietanti messaggi, se era solo questo Drogo sarebbe ugualmente partito; ma c'era già in lui il torpore delle abitudini, la vanità militare, l'amore domestico per le quotidiane mura. Al monotono ritmo del servizio, quattro mesi erano bastati per invischiarlo. Пусть бы протрубили тревогу, пусть бы грянули военные марши, а с севера пришли вести о надвигающейся опасности – это не остановило бы его; но в нем уже пустили корни рутина, воинское тщеславие, привязанность к этим стенам, которые стали привычным атрибутом его повседневной жизни. Хватило четырех месяцев, чтобы размеренный ритм службы засосал его.
Abitudine era diventato per lui il turno di guardia, che le prime volte pareva insopportabile peso; a poco a poco aveva imparato bene le regole, i modi di dire, le manie dei superiori, la topografia delle ridotte, i posti delle sentinelle, gli angoli dove non tirava vento, il linguaggio delle trombe. Dalla padronanza del servizio ricavava uno speciale piacere, valutando la crescente stima dei soldati e dei sottufficiali; persino Tronk si era accorto come Drogo fosse serio e scrupoloso, gli si era quasi affezionato. Он привык нести дежурства по караулу, которые вначале казались невыносимо утомительными, постепенно усвоил требования устава, изучил любимые словечки и причуды начальства, топографию редутов, посты часовых, уголки, где можно было укрыться от ветра, сигналы труб. Овладевая секретами службы, он испытывал какое-то особое удовольствие и стал пользоваться уважением солдат и сержантов. Сам Тронк, убедившись, что Дрого – человек серьезный и аккуратный, по-своему привязался к нему.
Abitudine erano diventati i colleghi, oramai li conosceva così bene che anche i più sottili loro sottintesi non lo trovavano impreparato; e per lungo tempo alla sera stavano a chiacchierare insieme dei fatti della città che per la lontananza acquistavano smisurato interesse. Abitudine la mensa buona e comoda, l'accogliente camino del ritrovo ufficiali, giorno e notte sempre acceso; la premura dell'attendente, un buon diavolo di nome Geronimo, che a poco a poco aveva imparato i suoi speciali desideri. Он так близко сошелся с офицерами гарнизона, что теперь даже самые изощренные их шутки и намеки не заставали его врасплох; вечерами они все вместе подолгу обсуждали городскую жизнь, к которой из-за отдаленности питали повышенный интерес. Он привык к хорошему столу и удобной столовой, к уютному камину в офицерской гостиной – огонь в нем поддерживался круглосуточно; к заботливому денщику – добрейшему парню по имени Джеронимо, постепенно научившемуся предупреждать все его желания.
Abitudine le gite fatte ogni tanto con Morel al paese meno lontano: due ore abbondanti di cavallo attraverso una stretta valle che oramai aveva imparato a memoria, una locanda dove si vedeva finalmente qualche faccia nuova, si preparavano pranzi sontuosi e si udivano fresche risate di ragazze con cui si poteva fare l'amore. Привык вместе с Морелем время от времени ездить в ближайшее селение: добрых два часа верхом по узкому ущелью, которое он знал теперь как свои пять пальцев; привык к трактиру, где можно было наконец увидеть новые лица, где подавали роскошный ужин и звенел веселый смех девушек, всегда готовых одарить гостя любовью.
Abitudine le sfrenate corse a cavallo su e giù per la spianata dietro la Fortezza, in gara di bravura coi compagni nei pomeriggi di riposo, e le pazienti partite a scacchi, la sera che arrivavano ad alta voce, spesso vittoriose per Drogo (ma il capitano Ortiz gli aveva detto:   " Sempre così, i nuovi arrivati dapprincipio vincono sempre. A tutti capita lo stesso, ci si illude di essere veramente bravi, invece è solo questione della novità, anche gli altri finiscono per imparare il nostro sistema e un bel giorno non si riesce più a niente" ). Привык к бешеным скачкам на лошадях по эспланаде перед Крепостью: в свободное время там можно было посостязаться с товарищами в ловкости; к тихим вечерам за шахматами, не обходившимся, правда, без обид, когда партии завершались победой Дрого. (Капитан Ортиц говаривал: «Новичкам всегда везет. Все через это проходят – каждый думает про себя, что он выдающийся игрок, а дело-то в новизне… со временем и остальные овладевают его приемами, и в один прекрасный день у него уже ничего не получается». )
Abitudine erano per Drogo la camera, le placide letture notturne, la fessura del soffitto, sopra il letto, che assomigliava alla testa di un turco, i tonfi della cisterna, col tempo diventati amici, la fossa scavata dal suo corpo nel materasso, le coperte nei primi giorni così inospitali ed ora docilmente pronte, il movimento, oramai eseguito istintivamente nella lunghezza esatta, per spegnere la lampada a petrolio o mettere il libro sul tavolino. Привык к своей комнате и мирному чтению по ночам, к напоминающей голову турка трещине в потолке над кроватью и к бульканью цистерны, со временем ставшему совсем домашним, к ямке от своего тела в матраце, к постели – поначалу такой неуютной, а теперь обмятой и послушной, к точно рассчитанному и уже автоматическому движению руки, которым он гасил керосиновую лампу или клал книгу на тумбочку.
Sapeva oramai come dovesse disporsi al mattino, quando si faceva la barba dinanzi allo specchio, perché la luce lo illuminasse in faccia con l'angolo giusto, come versare l'acqua della brocca nel catino senza spanderne fuori, come far scattare la serratura ribelle di un cassetto, tenendo la chiave piegata un po' in basso. Он уже знал, как лучше расположиться утром перед зеркалом для бритья, чтобы свет падал на лицо под нужным углом, как наливать воду из кувшина в тазик, чтобы не набрызгать на пол, как справиться с непослушным замком одного из ящиков, отогнув ключ чуть-чуть книзу.  
Abitudine lo scricchiolio della porta nei periodi di pioggia, il punto dove soleva battere il raggio di luna entrato dalla finestra e il suo lento spostarsi col passare delle ore, il tramestio nella stanza sotto la sua, ogni notte, alle una e mezzo in punto, quando l'antica ferita alla gamba destra del tenente colonnello Nicolosi si risvegliava misteriosamente, interrompendogli il sonno. Привык к поскрипыванию двери в сырую погоду; к местечку на полу, куда падает свет заглядывающей в окно луны, и к медленному перемещению послушного ходу времени лунного луча; к возне в нижней комнате: каждую ночь ровно в половине второго старая рана в правой ноге подполковника Николози с удивительным постоянством давала о себе знать, прерывая его сон.
Tutte queste cose erano oramai diventare sue e lasciarle gli avrebbe causato pena. Drogo però non lo sapeva, non sospettava che la partenza gli sarebbe costata fatica né che la vita della Fortezza inghiottisse i giorni uno dopo l'altro, tutti simili, con velocità vertiginosa.   Ieri e l'altro ieri erano eguali, egli non avrebbe più saputo distinguerli; un fatto di tre giorni prima o di venti finiva per sembrargli ugualmente lontano. Così si svolgeva alla sua insaputa la fuga del tempo. Все эти вещи стали как бы частью его самого, и расстаться с ними уже было бы жаль. Однако Дрого не отдавал себе в этом отчета и даже не подозревал, что уехать отсюда ему будет теперь трудно; не знал он и того, что жизнь в Крепости поглощает эти однообразно текущие дни со стремительной быстротой. И вчерашний, и позавчерашний день были одинаковыми, он не мог бы отличить один от другого; то, что было три дня или двадцать дней назад, казалось ему в равной мере далеким. Время текло и текло, но Дрого этого не замечал.
Ma per adesso eccolo, spavaldo e spensierato, sugli spalti della quarta ridotta, in una pura e gelida notte. Per il freddo le sentinelle continuavano a camminare senza posa e i loro passi scricchiolavano sulla neve gelata. Una luna grande e bianchissima illuminava il mondo. Il forte, le rupi, la valle pietrosa al nord erano inondati di luce meravigliosa, risplendeva perfino la cortina di nebbie ristagnanti all'estremo settentrione. А пока вот он, самонадеянный и беспечный, на эскарпе четвертого редута ясной морозной ночью. Чтобы не замерзнуть, часовые шагают не останавливаясь, и снег скрипит у них под ногами. Огромная и совершенно белая луна освещает землю. И форт, и скалы, и каменистая долина на севере залиты чудесным светом, в котором поблескивает даже неизменная туманная завеса у северного края пустыни.
Giù, nella stanza dell'ufficiale di servizio, nell'interno della ridotta, era rimasta accesa la lampada, la fiamma oscillava leggermente facendo dondolare le ombre. Drogo poco prima aveva cominciato a scrivere una lettera, doveva rispondere a Maria, la sorella di Vescovi, il suo amico, che forse un giorno sarebbe stata sua sposa. Ma dopo due righe si era alzato non sapeva neppure lui il perché, ed era salito sul tetto a guardare. Внизу, в комнате дежурного офицера, всю ночь горит лампа: язычок пламени слегка подрагивает, отчего по стенам движутся тени. Дрого только что начал писать письмо – надо было ответить сестре друга Вескови, Марии, на которой он со временем, вероятно, женится. Но, написав пару строк, он, сам не зная почему, встал из-за стола и поднялся на крышу.  
Era quello il tratto più basso della fortificazione, corrispondente al massimo incavo del valico. In quel punto nella muraglia c'era la porta che metteva in comunicazione i due Stati. I massicci battenti corazzati di ferro più non si aprivano da tempo immemorabile. E la guardia per la Ridotta Nuova usciva ed entrava ogni giorno per una porticina secondaria, larga appena come un uomo e sorvegliata da una sentinella.   Per la prima volta Drogo montava di guardia alla quarta ridotta. Это был самый низкий участок фортификации, совпадавший с седловиной перевала. Именно здесь находились ворота между двумя государствами.   Их мощные, обитые железом створки не открывались с незапамятных времен. А караульный отряд, дежуривший на Новом редуте, уходил и возвращался ежедневно через узкую, охранявшуюся часовыми боковую дверь: пройти через нее можно было лишь по одному. Дрого впервые дежурил на четвертом редуте.
Appena uscito all'aperto, egli guardò le rupi incombenti a destra, tutte incrostate di ghiaccio e risplendenti sotto la luna. Folate di vento cominciavano a trasportare attraverso il cielo piccole nuvole bianche e scuotevano il mantello di Drogo, il mantello nuovo che significava per lui tante cose. Едва выйдя на площадку, он посмотрел направо, на покрытые коркой льда и сверкавшие в лунном свете скалы. Ветер, гнавший по небу маленькие белые облачка, стал трепать полы его шинели – новой шинели, которая значила для него так много.  
Immobile egli fissava le barriere di rupi dirimpetto, le impenetrabili lontananze del nord, e le ali del mantello crepitavano come bandiera, drappeggiandosi tempestosamente. Drogo sentiva di avere quella notte una fiera e militaresca bellezza, diritto sul ciglio della terrazza, con lo splendido mantello agitato dal vento.   Vicino a lui Tronk, infagottato in un largo pastrano, non sembrava neppure un soldato. " Dica un po' Tronk" chiese Giovanni con finta aria preoccupata. " E' una mia impressione o la luna questa notte è molto più larga del solito? » Он стоял неподвижно и вглядывался в гряды скалистых гор, возвышавшихся впереди, в таинственную северную даль, а накидка шинели хлопала и морщилась на ветру, как реющий стяг. Этой ночью Дрого чувствовал себя красивым и молодцеватым и стоял, выпятив грудь, у парапета смотровой площадки в своей прекрасной шинели с развеваемой ветром накидкой. Рядом с ним стоял Тронк; закутанный в свою широкую крылатку, он даже не был похож на солдата. – Скажите-ка, Тронк, – обратился к нему Джованни с напускной озабоченностью, – это оптический обман или луна сегодня действительно больше, чем обычно?
" Non credo, signor tenente" disse Tronk. " Qui alla Fortezza fa sempre quest'impressione. » Le voci risuonavano grandemente, come se l'aria fosse di vetro. Tronk, visto che il tenente non aveva da dirgli altre cose, se n'andò lungo il ciglio della terrazza, per il suo perenne bisogno di controllare il servizio. – Не думаю, господин лейтенант, – ответил Тронк, – здесь, в Крепости, она всегда кажется такой. Голоса их звучали преувеличенно громко, словно воздух был стеклянным. Тронк убедился, что лейтенанту он больше не нужен, и, движимый своим вечным стремлением проверять, как несут службу часовые, направился вдоль края площадки.
Drogo rimase solo e si sentì praticamente felice. Assaporava con orgoglio la sua determinazione di restare, l'amaro gusto di lasciare le piccole sicure gioie per un grande bene a lunga e incerta scadenza (e forse c'era sotto il consolante pensiero che avrebbe sempre fatto in tempo a partire).     Un presentimento — o era solo speranza? — di cose nobili e grandi lo aveva fatto rimanere lassù, ma poteva anche essere soltanto un rinvio, nulla in fondo restava pregiudicato. Egli aveva tanto tempo davanti. Оставшийся в одиночестве Дрого чувствовал себя почти счастливым. Он с гордостью смаковал свое решение остаться, испытывая щемящее удовлетворение оттого, что променял обеспеченные ему маленькие радости на огромное благо с отдаленной и неизвестной перспективой (но не шевелилась ли при этом в его мозгу утешительная мысль, что уехать-то он всегда успеет? ). Предчувствие – или то была лишь надежда? – благородных и великих свершений побудило его остаться здесь, в Крепости, но решение это могло быть и просто оттяжкой, ведь, в сущности, все пути перед ним были пока открыты. А времени впереди еще много.
Tutto il buono della vita pareva aspettarlo. Che bisogno c'era di affannarsi? Anche le donne, amabili e straniere creature, le prevedeva come una felicità sicura, a lui formalmente promessa dal normale ordine nella vita.   Quanto tempo davanti! Lunghissimo gli pareva anche un solo anno e gli anni buoni erano appena cominciati; sembravano formare una serie lunghissima, di cui era impossibile scorgere il fondo, un tesoro ancora intatto e così grande da potersi annoiare. Казалось, его ждет все самое лучшее, что только есть на свете. Куда же ему торопиться? Даже женщины, эти милые и непонятные существа, ждут его – он был в этом уверен – как счастливая данность, уготованная ему нормальным ходом жизни. Сколько еще времени впереди! Даже один год – это бесконечно много, а его лучшие годы ведь только начались. Они рисовались его воображению длинной чередой, конец которой и разглядеть невозможно, этаким непочатым сокровищем, к тому же столь огромным, что оно еще успеет надоесть.
Nessuno c'era che gli dicesse: " Attento, Giovanni Drogo! ". La vita gli appariva inesauribile, ostinata illusione, benché la giovinezza fosse già cominciata a sfiorire. Ma Drogo non conosceva il tempo.   Anche se avesse avuto dinanzi a sé una giovinezza di cento e cento anni come gli dei, anche questo sarebbe stata una povera cosa. E lui aveva invece disponibile una semplice e normale vita, una piccola giovinezza umana, avaro dono, che le dita delle mani bastavano a contare e si sarebbe dissolto prima ancora di farsi conoscere. И не было никого, кто мог бы ему сказать: «Берегись, Джованни Дрого! » Жизнь казалась ему неисчерпаемой; какое упорное заблуждение, ведь молодость уже начала отцветать. Только Дрого не знал, что такое время. Даже если бы впереди у него была молодость, измеряемая, как у богов, не одной сотней лет, время и тогда бы не показалось неторопливым. Но в его распоряжении была всего лишь обычная человеческая жизнь со своим скупым даром – короткой молодостью – годы ее по пальцам можно перечесть, и пронесутся они так быстро, что и не заметишь.
Quanto tempo dinanzi, pensava. Eppure esistevano uomini — aveva sentito dire — che a un certo punto (strano a dirsi) si mettevano ad aspettare la morte, questa cosa nota ed assurda che non lo poteva riguardare. Drogo sorrideva, pensandoci, e intanto, sollecitato dal freddo, si era messo a camminare.   Le mura in quel punto seguivano il pendio del valico, formando una complicata scala di terrazze e ballatoi. Sotto di lui, nerissime contro la neve, Drogo vedeva, alla luce di luna, le successive sentinelle, i loro passi metodici facevano cric cric sullo strato gelato. Впереди еще уйма времени, думал он. А говорят, есть на свете люди, в какой-то момент начинающие (ну не чудаки ли! ) ждать смерти – банального и абсурдного явления, которое к нему, разумеется, никакого касательства не имеет. Думая об этом, Дрого улыбался, а поскольку его уже начал пробирать холод, принялся мерить шагами площадку. Крепостные стены в этом месте повторяли рельеф перевала, образуя сложную систему площадок и террас. Сверху Дрого было видно, как в лунном свете отчетливо чернеют на снегу растянувшиеся цепочкой часовые. Под их размеренными шагами похрустывала замерзшая корка снега.
La più vicina, in una sottostante terrazza, a una decina di metri, meno freddolosa delle altre, se ne stava immobile, con le spalle appoggiate a un muro e si sarebbe detto addormentata. Invece Drogo la udì canterellare una nenia con voce profonda.     Era una successione di parole (che Drogo non riusciva a distinguere) legate fra loro da un'aria monotona e senza fine. Parlare e, peggio, cantare in servizio era severamente proibito. Giovanni avrebbe dovuto punirlo, ma ne ebbe pietà pensando al freddo e alla solitudine di quella notte. Cominciò allora a scendere una breve scala che portava sulla terrazza e fece un piccolo colpo di tosse, per mettere sull'avviso il soldato. Самому ближнему часовому, находившемуся метрах в десяти на террасе прямо под Дрого, холод, очевидно, был нипочем, и он стоял, привалившись к стене, неподвижно; казалось даже, что он заснул. Но Дрого слышал, как часовой густым басом напевает какую-то заунывную песню. Слова, которых Дрого разобрать не мог, накладывались на протяжный и бесконечный мотив. Разговаривать, а тем более петь на посту строжайше запрещалось. Солдата следовало наказать, но Джованни пожалел его: ведь часовому так холодно, так одиноко этой ночью. И, спускаясь по короткой лесенке на террасу, он специально кашлянул, чтобы не застичь его врасплох.
La sentinella voltò la testa e come vide l'ufficiale rettificò la posizione, ma non interruppe la nenia. Drogo fu preso dalla collera: credevano quei soldati di poterlo sfottere? Gli avrebbe fatto assaggiare lui qualcosa di duro. Часовой обернулся и, увидев офицера, стал как положено, но пение не прекратилось. Дрого рассердился: что эти солдаты себе позволяют? Думают, можно над ним насмехаться? Вот он ему сейчас покажет!
La sentinella notò subito l'atteggiamento minaccioso di Drogo e sebbene la formalità della parola d'ordine, per muto vecchissimo accordo, non fosse praticata fra i soldati e il comandante della guardia, ebbe un eccesso di scrupolo. Imbracciato il fucile, egli chiese, con l'accento particolarissimo usato nella Fortezza:   " Chi va là? chi va là? ". Drogo si fermò di colpo, disorientato. A forse meno di cinque metri di distanza, al lume limpido della luna, egli vedeva benissimo la faccia del militare e la sua bocca era chiusa. Ma la nenia non si era interrotta. Da dove veniva allora la voce? Pensando a questa strana cosa, poiché il soldato se ne stava sempre in attesa, Giovanni disse meccanicamente la parola d'ordine: " Miracolo". Часовой сразу же заметил, что лицо Дрого не сулит ничего хорошего, и, хотя формальности с паролем по давнему молчаливому уговору между часовыми и начальником караула не соблюдались, выполнил военный ритуал со всем старанием, вскинул винтовку и особенным голосом, как было принято в Крепости, спросил: – Стой, кто идет? Дрого, растерявшись, застыл как вкопанный. Теперь от солдата его отделяло не больше пяти метров, и в ясном свете луны Джованни отчетливо видел его лицо с плотно сомкнутыми губами, но песня звучать не перестала. Откуда же исходил голос? Обдумывая эту странность – часовой все еще стоял в выжидательной позе, – Джованни машинально произнес пароль: «Чудо».
" Miseria" rispose la sentinella e rimise l'arma al piede. Subentrò un silenzio immenso, nel quale più forte di prima navigava il brontolio di parole e di canto. Finalmente Drogo capì e un lento brivido gli camminò nella schiena. Era l'acqua, era, una lontana cascata scrosciante giù per gli apicchi delle rupi vicine. Il vento che faceva oscillare il lunghissimo getto, il misterioso gioco degli echi, il diverso suono delle pietre percosse ne facevano una voce umana, la quale parlava parlava: parole della nostra vita, che si era sempre a un filo dal capire e invece mai. «Чучело», – отозвался часовой и приставил винтовку к ноге. В наступившей глубокой тишине, как и прежде, но даже еще явственней, слышались рокочущие звуки песни. Наконец Дрого все понял, и по спине его медленно пополз холодок. Да это же вода, голос далекого водопада, с грохотом срывавшегося с ближних скалистых склонов. Ветер колебал длинную водяную струю, таинственно играло эхо, камни по-разному отзывались на удары струи, и все это создавало иллюзию человеческого голоса, бормотавшего и бормотавшего какие-то слова, слова нашей жизни, и, как всегда бывает, казалось, еще немного – и ты их поймешь, да не тут-то было.
Non era dunque il soldato che canterellava, non un uomo sensibile al freddo, alle punizioni e all'amore, ma la montagna ostile. Che triste sbaglio, pensò Drogo, forse tutto è così, crediamo che attorno ci siano creature simili a noi e invece non c'è che gelo, pietre che parlano una lingua straniera, stiamo per salutare l'amico ma il braccio ricade inerte, il sorriso si spegne, perché ci accorgiamo di essere completamente soli.   Выходит, пел не солдат, не человек, способный чувствовать холод, наказание, любовь; пели враждебные ему горы.   Какая обидная ошибка, подумал Дрого, может, и в жизни все вот так: мы считаем, что вокруг нас люди, такие же, как мы, но вместо них только холод, только камни, с их непонятным языком. Хочешь пожать руку друга, но твоя протянутая рука безвольно опускается и улыбка гаснет: оказывается, рядом – никого и ты так одинок.
Il vento batte contro lo splendido mantello dell'ufficiale e anche l'ombra azzurra sulla neve si agita come bandiera. La sentinella sta immobile. La luna cammina cammina, lenta ma senza perdere un solo istante, impaziente dell'alba. Toc toc batte il cuore in petto a Giovanni Drogo. Ветер раздувал великолепную офицерскую шинель, и ее синяя тень на снегу трепетала, как флаг. Часовой стоял неподвижно. Луна медленно, но неуклонно двигалась навстречу рассвету. «Тук-тук», – стучало сердце в груди Джованни Дрого.
11. Quasi due anni dopo Giovanni Drogo dormiva una notte nella sua camera della Fortezza. Ventidue mesi erano passati senza portare niente di nuovo e lui era rimasto fermo ad aspettare, come se la vita dovesse avere per lui una speciale indulgenza. Eppure ventidue mesi sono lunghi e possono succedere molte cose: c'è tempo perché si formino nuove famiglie, nascano bambini e incomincino anche a parlare, perché una grande casa sorga dove prima c'era soltanto prato, perché una bella donna invecchi e nessuno più la desideri, perché una malattia, anche delle più lunghe, si prepari (e intanto l'uomo continua a vivere spensierato), consumi lentamente il corpo, si ritiri per brevi parvenze di guarigione, riprenda più dal fondo, succhiando le ultime speranze, rimane ancora tempo perché il morto sia sepolto e dimenticato, perché il figlio sia di nuovo capace di ridere e alla sera conduca le ragazze nei viali, inconsapevole, lungo le cancellate del cimitero.   Почти два года спустя Джованни Дрого спал ночью у себя в комнате, в Крепости. Целых двадцать два месяца прошли, не принеся ничего нового, а он все чего-то ждал, словно жизнь именно к нему обязана была проявить особую щедрость.   Но двадцать два месяца – срок немалый, за такое время много всякого может произойти: заводятся семьи, рождаются и даже начинают говорить дети; там, где был пустырь, вырастает большой дом; красавица стареет и становится никому не нужной; болезнь, даже самая затяжная, возникнув (пусть обреченный, не зная о ней, продолжает жить беспечно), постепенно подтачивает организм, на короткое время отступает, создавая иллюзию выздоровления, а потом снова находит для себя местечко поглубже и уносит последние надежды; за это время можно похоронить человека и забыть об умершем настолько, что его сын снова станет смеяться и по вечерам безмятежно прогуливаться с девушками по аллеям мимо кладбищенской ограды.
L'esistenza di Drogo invece si era come fermata. La stessa giornata, con le identiche cose, si era ripetuta centinaia di volte senza fare un passo innanzi. Il fiume del tempo passava sopra la Fortezza, screpolava le mura, trascinava in basso polvere e frammenti di pietra, limava gli, scalini e le catene, ma su Drogo passava invano; non era ancora riuscito ad agganciarlo nella sua fuga. А вот жизнь Дрого вроде бы остановилась. Казалось, события одного и того же дня повторялись сотни раз, без малейшего изменения. Река времени текла над Крепостью, медленно разрушала ее стены, уносила вниз пыль и обломки камней, стачивала ступеньки и цепи, но Дрого не задевала: ей пока еще не удалось втянуть его в свой водоворот.  
Anche quella notte sarebbe stata uguale a tutte le altre se Drogo non avesse fatto un sogno. Egli era tornato bambino e si trovava di notte al davanzale di una finestra. Al di là di una profonda rientranza della casa, vedeva la facciata di un palazzo ricchissimo illuminato dalla luna. E l'attenzione di Drogo bambino era tutta attratta verso un'alta sottile finestra, coronata da un baldacchino di marmo. И эта ночь прошла бы, как все прочие, если бы Дрого не приснился сон. Он увидел себя снова ребенком, сидящим ночью на подоконнике.   Прямо напротив его дома в лунном свете сиял фасад роскошного особняка. Все внимание маленького Дрого было приковано к высокому узкому окну, увенчанному мраморным фронтоном.
La luna, entrando attraverso i vetri, batteva su un tavolo dove c'erano un tappeto, un vaso e alcune statuette di avorio. E questi pochi oggetti visibili facevano immaginare che nel buio, dietro, si aprissero le intimità di un vasto salone, il primo di una interminabile serie, pieni di cose preziose, e il palazzo intero dormisse, di quel sonno assoluto e provocante che conoscono le dimore della gente ricca e felice.     " Che gioia" pensò Drogo " poter vivere in quei saloni, girare per ore scoprendo sempre nuovi tesori. » Луна, проникая через стекла, освещала накрытый скатертью стол, а на нем вазу и несколько статуэток из слоновой кости. Даже по этим немногочисленным предметам, открывшимся его взору, можно было предположить, что там, за ними, в темноте таится обширный зал, первый из бесконечной анфилады помещений, набитых разными ценными вещами, и что весь особняк погружен в сон – в тот глубокий и завидный сон, которым спят обычно богатые и счастливые люди. Какое удовольствие, думал Дрого, жить в этих залах, часами бродить по ним, открывая для себя все новые и новые сокровища.
Tra la finestra a cui era affacciato e il meraviglioso palazzo — un intervallo di una ventina di metri — avevano intanto cominciato a fluttuare fragili parvenze, simili a fate forse, che si trascinavano dietro strascichi di velo, rilucenti alla luna.   Nel sogno la presenza di simili creature, mai viste nel mondo reale, non stupiva Giovanni. Esse ondeggiavano nell'aria in lenti vortici, sfiorando insistentemente la sottile finestra. Но тут между окном, из которого он выглядывал, и чудесным особняком, находившимся от него в каких-нибудь двадцати метрах, появились зыбкие колышущиеся призраки, похожие на волшебных фей со сверкающими под луной длинными вуалевыми шлейфами. Появление во сне существ, никогда не встречавшихся ему в реальном мире, не удивило Джованни. Они медленно роились в воздухе, настойчиво кружа возле узкого окна.
Per la loro natura esse apparivano logiche pertinenze del palazzo, ma il fatto che non badassero affatto a Drogo, mai avvicinandosi alla sua casa, lo mortificava.     Anche le fate dunque rifuggivano dai bambini comuni per badare soltanto alla gente fortunata che non le stava neppure a guardare ma dormiva indifferente sotto baldacchini di seta? По самой своей природе эти видения были как бы естественной принадлежностью особняка, и все-таки то, что они не обращали никакого внимания на Дрого и ни разу даже не приблизились к его дому, казалось обидным. Выходит, даже феи избегают обыкновенных детей и тянутся к баловням судьбы, которые о них и не думают, а спят себе преспокойно под шелковыми балдахинами?
" Pst... pst... " fece Drogo due o tre volte, timidamente, per attirare l'attenzione dei fantasmi, ben sapendo però in cuor suo che sarebbe stato inutile. Nessuno di quelli infatti parve sentire, nessuno si accostò sia pure di un metro al suo davanzale. Ma ecco una di quelle magiche creature aggrapparsi al bordo della opposta finestra con una specie di braccio e battere il vetro discretamente come per chiamare qualcuno. – Эй… Эй… – робко подал голос Дрого, чтобы привлечь к себе внимание призраков, хорошо, однако, сознавая, что это бесполезно. И действительно, они ничего вроде бы не слышали и никто из них не приблизился к его подоконнику даже на метр. Но вот одно из волшебных существ уцепилось за раму того узкого окна и неким подобием руки тихонько постучалось в стекло, как бы вызывая кого-то.
Non passarono molti istanti che una esile figura, oh quanto piccola in confronto della monumentale finestra, comparve dietro i vetri e Drogo riconobbe Angustina, pure lui bambino. Angustina, di un impressionante pallore, portava un vestito di velluto con un collo di pizzo bianco e non pareva per nulla soddisfatto di quella silenziosa serenata. И почти тотчас хрупкая тоненькая фигурка – такая крошечная на фоне внушительных размеров окна – показалась за стеклами, и Дрого узнал Ангустину – тоже ребенка.   Необычайно бледный Ангустина был в бархатном костюмчике с белым кружевным воротником; его, насколько мог судить Дрого, совершенно не устраивала эта беззвучная серенада.
Drogo pensò che il compagno, se non altro per cortesia, lo avrebbe invitato a giocare insieme coi fantasmi. Ma non fu così. Angustina non parve notare l'amico e neppure quando Giovanni lo chiamò " Angustina! Angustina! " rivolse gli sguardi a lui. Джованни надеялся, что товарищ хотя бы просто из вежливости пригласит его поиграть с призраками. Ничего подобного. Ангустина вроде бы и не замечал приятеля и не взглянул в его сторону, даже когда Джованни окликнул: «Ангустина! Ангустина! »
Con gesto stanco l'amico invece aprì la finestra e si chinò verso lo spirito appeso al davanzale come se fosse con lui in dimestichezza e volesse dirgli una cosa. Lo spirito fece un cenno e seguendo la direzione di quel gesto Drogo volse gli sguardi a una grande piazza, assolutamente deserta, che si stendeva dinanzi alle case. Sopra questa piazza, a una decina di metri dal suolo avanzava per l'aria un piccolo corteo di altri spiriti che trascinavano una portantina. Fatta, apparentemente della loro medesima essenza, la portantina traboccava di veli e pennacchi. Вялым жестом Ангустина открыл окно и как-то по-свойски наклонился к уцепившемуся за подоконник призраку, словно желая с ним поговорить. Призрак указал на что-то, и Дрого, проследив этот жест взглядом, увидел просторную, совершенно пустую площадь перед домами.   Над этой площадью, метрах в десяти от ее поверхности, двигался по воздуху маленький кортеж новых призраков, которые несли паланкин, с виду состоявший из того же вещества, что и они сами. Паланкин был весь украшен кисейными лентами и плюмажем.
Angustina, con la sua caratteristica espressione di distacco e di noia, la guardava avvicinarsi; era evidente che veniva per lui.   L'ingiustizia feriva il cuore di Drogo. Perché tutto ad Angustina e a lui niente? Pazienza un altro, ma proprio Angustina, sempre così superbo e arrogante.  Drogo guardò le altre finestre per vedere se ci fosse qualcuno che potesse eventualmente parteggiare per lui ma non riuscì a scorgere nessuno. Ангустина со свойственным ему выражением отчужденности и скуки смотрел на приближающуюся процессию; было ясно, что паланкин предназначен ему. Дрого глубоко уязвила такая несправедливость. Почему все Ангустине, а ему ничего? Ладно бы кому другому, но именно Ангустине, всегда такому надменному, спесивому! Дрого посмотрел на другие окна в надежде найти кого-нибудь, кто мог бы за него вступиться, но никого больше не было.
Finalmente la portantina si fermò, dondolando proprio dinanzi alla finestra e tutti i fantasmi d'un balzo si appollaiarono attorno formando una palpitante corona: tutti erano protesi ad Angustina non più ossequiosi bensì con curiosità avida e quasi maligna.     Abbandonata a se stessa, la portantina si sosteneva nell'aria come appesa a fili invisibili. Наконец паланкин, покачиваясь в воздухе, остановился подле окна, и все призраки разом сгрудились вокруг него, образовав что-то вроде трепещущего венка. Все свое внимание они сосредоточили на Ангустине, но в этом внимании угадывалась уже не прежняя почтительность, а жадное, даже недоброе любопытство. Предоставленный самому себе паланкин будто на невидимых нитях повис в воздухе.
Di colpo Drogo si svuotò di ogni invidia poiché capì ciò che stava accadendo. Vedeva Angustina, ritto al davanzale della finestra, e i suoi occhi fissare la portantina.   Sì, erano venuti da lui i messaggeri delle fate quella notte, ma per quale ambasciata! A un lungo viaggio dunque doveva servire la portantina, e non sarebbe ritornata prima dell'alba e neppure la notte successiva né la terza notte, né mai. I saloni del palazzo avrebbero aspettato invano il padroncino, due mani di donna avrebbero cautamente richiuso la finestra lasciata aperta dal fuggitivo e anche tutte le altre sarebbero state sprangate, a covare nel buio il pianto e la desolazione. И Дрого вдруг перестал завидовать, ибо осознал наконец смысл происходящего. Он видел Ангустину, стоявшего во весь рост на подоконнике, видел его глаза, устремленные на паланкин. Да, именно к нему явились посланцы фей в эту ночь, но с какой миссией! Видно, в дальнюю дорогу повезет его паланкин, и уж не вернется он больше ни на рассвете, ни следующей ночью, ни еще через ночь – никогда. Залы дворца тщетно будут ждать своего маленького хозяина, две женские руки осторожно закроют окно, которое беглец оставит распахнутым, да и все остальные окна запрут на засов, чтобы скрыть в темноте слезы и отчаяние.
I fantasmi, già amabili, non erano dunque venuti a giocare coi raggi della luna, non erano usciti, innocenti creature, da giardini profumati, ma provenivano dall'abisso.   Gli altri bambini avrebbero pianto, avrebbero chiamato la mamma, invece Angustina non aveva paura e confabulava pacatamente con gli spiriti, come per stabilire certe modalità ch'era necessario chiarire. Призраки, такие поначалу приветливые, явились, выходит, не для того, чтобы поиграть в лунных лучах; эти невинные создания вышли не из ароматных садов, а из преисподней. Другие дети стали бы плакать, звать маму, Ангустина же не испугался, а спокойно разговаривал с призраками, словно хотел уточнить кое-какие детали.
Stretti intorno alla finestra, simili a un panneggiamento di spuma, quelli si accavallavano l'uno sull'altro, premendo verso il bambino e lui faceva con la testa di sì come per dire: va bene, va bene, tutto perfettamente d'accordo. Alla fine lo spirito che si era aggrappato per primo al davanzale, forse il capo, fece un piccolo gesto imperioso. Angustina, sempre con la sua aria annoiata, scavalcò il davanzale (pareva già divenuto lieve come i fantasmi) e si sedette nella portantina, da signore, accavallando le gambe. Il grappolo di fantasmi si disciolse in un ondeggiamento di veli, la fatata carrozza mosse dolcemente per partire.   Приникнув к окну, призраки, напоминавшие взбитую пену, теснились, отталкивая друг друга, и тянулись к ребенку, а тот все кивал: ладно, ладно, мол, все в полном порядке.   Наконец призрак, первым уцепившийся за край окна – наверное, их предводитель, – сделал короткий повелительный жест. Ангустина, все с тем же скучающим видом, перешагнул через подоконник (казалось, он тоже стал невесомым, как призрак), грациозно ступил в паланкин и уселся, положив ногу на ногу. Гроздь призраков распалась, растворилась среди колышущейся кисеи, и заколдованный экипаж мягко тронулся с места.
Si compose un corteo, le parvenze fecero una evoluzione semicircolare nella rientranza delle case, per sollevarsi quindi nel cielo, in direzione della luna. Nel descrivere il semicerchio anche la portantina passò a pochi metri dalla finestra di Drogo che agitando le braccia tentò di gridare " Angustina! Angustina! " supremo saluto. И опять образовался кортеж; видения, описав полукруг в пространстве между домами, потянулись в небо, к луне. Следуя по этой дуге, паланкин проплыл в нескольких метрах от окна Дрого, который замахал, словно пытался послать другу прощальный привет: «Ангустина! Ангустина! »  
L'amico morto volse allora finalmente il capo verso Giovanni, fissandolo qualche istante, e a Drogo sembrò di leggervi una serietà assolutamente eccessiva per così piccolo bambino. Ma il volto di Angustina lentamente si apriva a un sorriso di complicità, come se Drogo e lui potessero capire molte cose sconosciute ai fantasmi; una estrema voglia di scherzare, l'ultima occasione per far vedere che lui Angustina non aveva bisogno della pietà di nessuno: un episodio qualsiasi, pareva dire, sarebbe stato stupido meravigliarsene. Только тогда умерший товарищ повернул голову к Джованни и на мгновение задержал на нем не по летам серьезный взгляд.   Но постепенно на лице Ангустины появилась заговорщическая улыбка: он как бы давал Дрого понять, что им двоим известно многое такое, чего не знают призраки; это была последняя попытка пошутить, последняя возможность показать, что он, Ангустина, не нуждается ни в чьей жалости; самое обычное дело, казалось, говорил он, глупо даже удивляться.
Traendolo via la portantina, Angustina staccò gli sguardi da Drogo e volse il capo dinanzi, in direzione del corteo, con una specie di curiosità divertita e diffidente. Sembrava che esperimentasse per la prima volta un giocattolo a cui non teneva affatto ma che per convenienza non aveva potuto rifiutare. Паланкин уносил Ангустину все дальше, и вот он уже оторвал взгляд от Дрого и с веселым, но и недоверчивым любопытством стал смотреть вперед, туда, куда двигался кортеж. Вид у него был как у ребенка, который получил в подарок в общем-то ненужную ему игрушку, но из вежливости не может от нее отказаться.
Così si allontanò nella notte, con nobiltà quasi inumana. Non diede uno sguardo al suo palazzo, non uno alla piazza sottostante, o alle altre case, o alla città in cui era vissuto. Il corteo andò serpeggiando lentamente nel cielo, sempre più in alto, divenne una confusa scia, poi un minimo ciuffetto di nebbia, poi nulla.   Вот так, с каким-то сверхчеловеческим благородством, Ангустина удалился в ночь, даже не оглянувшись на свой дом, на дремавшую внизу площадь, на другие дома, на свой родной город. Кортеж медленно змеился в небе, уходя все выше, выше, и превратился сначала в растянутый шлейф, потом в сгусток тумана, потом – в ничто.
La finestra era rimasta aperta, i raggi della luna ancora illuminavano il tavolo, il vaso, le statuette di avorio, che avevano continuato a dormire. Là dentro, in altra stanza disteso sul letto, al lume tremolante dei ceri, forse stava disteso un piccolo corpo umano privo di vita, il cui volto assomigliava ad Angustina; e doveva avere un vestito di velluto, un grande collo di pizzo, sulle bianche labbra raggelato un sorriso. Окно осталось открытым, лунные лучи еще падали на стол, вазу, статуэтки из слоновой кости – все продолжало спать. Там, позади, в другой комнате, в мерцании свечей, осталось лежать на кровати безжизненное тело маленького человека, лицом походившего на Ангустину. Наверно, на нем был бархатный костюмчик с большим кружевным воротником, а на его белых губах застыла улыбка.
12. Il giorno dopo Giovanni Drogo comandò la guardia alla Ridotta Nuova. Era questa un fortino staccato a tre quarti d'ora di strada dalla Fortezza, in cima a un cono di roccia, incombente sulla pianura dei Tartari. Era il presidio più importante, completamente isolato e doveva dare l'allarme se qualche minaccia si avvicinava.   Drogo uscì alla sera dalla Fortezza al comando di una settantina di uomini: tanti soldati occorrevano perché i posti di sentinella erano dieci senza contare due cannoniere.   Era la prima volta che egli metteva piede al di là del passo, praticamente si era già fuori confine.   На следующий день Джованни Дрого командовал караулом на Новом редуте. Это был небольшой форт в сорока пяти минутах ходьбы от Крепости, возведенный отдельно на вершине скалистой горы над самой Татарской пустыней. Он считался главным, совершенно самостоятельным постом охраны, перед которым стояла задача первым подать сигнал тревоги в случае нападения. Вечером Дрого выступил из Крепости со своим отрядом в семьдесят человек (именно столько требовалось на Новом редуте солдат, помимо двух канониров), так как там было десять караульных постов. Дрого впервые оказался за пределами Крепости и, в сущности, впервые переступил границу.
Giovanni pensava alle responsabilità del servizio ma soprattutto meditava il sogno su Angustina. Questo sogno gli aveva lasciato nell'animo una risonanza ostinata. Gli pareva che ci dovessero essere oscuri collegamenti con le cose future, benché lui non fosse specialmente superstizioso. Джованни сознавал всю ответственность этого дежурства, но мысли его были заняты главным образом приснившимся ему Ангустиной. Сон оставил в его душе глубокий след: казалось, в нем содержался какой-то смутный намек на будущее, хотя Дрого не был слишком уж суеверен.
Entrarono nella Ridotta Nuova, si fece il cambio delle sentinelle, poi la guardia smontante se n'andò e dal ciglio della terrazza Drogo stette ad osservarla che si allontanava attraverso i ghiaioni. La Fortezza di là appariva come un lunghissimo muro, un semplice muro con dietro niente. Le sentinelle non si scorgevano perché troppo lontane. Solo la bandiera di tanto in tanto era visibile quando veniva agitata dal vento. По прибытии на Новый редут была произведена смена караула, потом отдежуривший отряд ушел, и Джованни, стоя на краю верхней площадки, смотрел, как он удаляется, пересекая галечники. Сама Крепость отсюда казалась очень длинной стеной, просто стеной, за которой ничего нет. Разглядеть часовых с такого расстояния он не мог. Виден был только флаг, да и то лишь тогда, когда его начинало трепать ветром.
Per ventiquattr'ore nella solitaria ridotta l'unico comandante sarebbe stato Drogo. Qualsiasi cosa fosse successa non si potevano domandare aiuti. Anche se fossero arrivati nemici, il fortino doveva bastare a se stesso. Il Re medesimo fra quelle mura per ventiquattr'ore contava meno di Drogo. Aspettando che venisse la notte Giovanni restò a guardare la pianura settentrionale. Dalla Fortezza non ne aveva potuto vedere che un piccolo triangolo, per via delle montagne davanti. Adesso la poteva invece scorgere tutta, fino ai limiti estremi dell'orizzonte dove ristagnava la solita barriera di nebbia. Era una specie di deserto, lastricato di rocce, qua e là macchie di bassi cespugli polverosi.   A destra, in fondo in fondo, una striscia nera poteva essere anche una foresta. Ai fianchi la aspra catena delle montagne. Ve n'erano di bellissime con sterminati muraglioni a picco e la vetta bianca per la prima neve autunnale.   Eppure nessuno le guardava; tutti, Drogo e i soldati, tendevano istintivamente a guardare verso nord, alla desolata pianura, priva di senso e misteriosa. Целые сутки Дрого будет единственной властью на этом отдаленном Редуте. Что бы ни случилось, помощи просить неоткуда. Даже если появится неприятель, маленький форт должен будет защищаться своими силами. Да, в ближайшие двадцать четыре часа сам король значил бы в этих стенах меньше, чем Дрого. В ожидании ночи Дрого разглядывал северную равнину. Из Крепости можно было видеть только небольшой треугольный участок пустыни, остальное загораживали горы. А теперь она просматривалась вся, до самого горизонта, как обычно затянутого пеленой тумана. Перед ним была пустыня, усеянная обломками скал и кое-где покрытая лишаями низкого пыльного кустарника. Справа, далеко-далеко, чернела какая-то полоска – очевидно, лес. С флангов подступали цепи суровых гор. Среди них были и необыкновенно красивые – с высоченными отвесными склонами, с вершинами, побеленными первым осенним снегом. Но никто ими не любовался: и Дрого, и солдаты инстинктивно смотрели только на север, на унылую равнину, безжизненную и загадочную.
Fosse il pensiero di essere completamente solo a comandare il fortino, fosse la vista della disabitata landa, fosse il ricordo del sogno di Angustina, Drogo sentiva ora crescergli attorno, col dilatarsi della notte, una sorda inquietudine.   Era una sera di ottobre di incerto tempo, con chiazze di luce rossiccia disseminate qua e là sulla terra, riflesse non si capiva da dove, e progressivamente inghiottite dal crepuscolo colore di piombo. То ли от сознания, что он один несет всю ответственность за форт, то ли от вида этой пустынной местности, то ли из-за странного сна, в котором он видел Ангустину, Дрого чувствовал, как с приближением ночи душа его наполняется безотчетной тревогой. Стоял октябрьский вечер, погода была неустойчивая, в свинцово-серых сумерках гасли один за другим непонятно откуда падавшие на землю красноватые блики.
Come al solito entrava al tramonto nell'animo di Drogo una specie di poetica animazione. Era l'ora delle speranze. E lui ritornava a meditare le eroiche fantasie tante volte costruite nei lunghi turni di guardia e ogni giorno perfezionate con nuovi particolari.   In genere pensava a una disperata battaglia impegnata da lui, con pochi uomini, contro innumerevoli forze nemiche; come se quella notte la Ridotta Nuova fosse stata assediata da migliaia di Tartari. На закате Дрого всегда охватывало нечто вроде поэтического вдохновения. Это был час надежд. И Дрого стал перебирать в памяти героические картины, неоднократно приходившие ему в голову во время долгих дежурств и каждый раз обраставшие все новыми подробностями. Чаще всего он рисовал в своем воображении яростную схватку горстки возглавляемых им солдат с бесчисленным вражеским войском. Вот ночью на Новый редут совершает набег многотысячная татарская орда.
Per giorni e giorni lui resisteva, quasi tutti i compagni erano morti o feriti; un proiettile aveva colpito anche lui, una ferita grave ma non tanto, che gli permetteva di sostenere ancora il comando. Ed ecco le cartucce stanno per finire, lui tenta una sortita alla testa degli ultimi uomini, una benda gli fascia la fronte; e allora finalmente ecco arrivare i rinforzi, il nemico sbandarsi e volgere in fuga, lui cadere sfinito stringendo la sciabola insanguinata. Qualcuno però lo chiama, " Tenente Drogo, tenente Drogo» chiama, lo scuote per rianimarlo. E lui Drogo apre lentamente gli occhi: il Re, il Re in persona è chinato su di lui e gli dice bravo. Он сдерживает ее натиск на протяжении нескольких дней; почти все его товарищи уже убиты или ранены. Шальная пуля задевает и его: рана, конечно, серьезная, но не настолько, чтобы ему пришлось сложить с себя командование. Однако патроны уже на исходе, и он с забинтованной головой решается вести свой небольшой отряд на прорыв. Наконец прибывает подкрепление, враг разбит и обращен в бегство, а сам он, не выпуская из рук окровавленной сабли, падает без сознания. Кто-то пытается привести его в чувство и зовет по имени: «Лейтенант Дрого, лейтенант Дрого». И он, Дрого, медленно открывает глаза: это король. Сам король склонился над ним и благодарит за отвагу.
Era l'ora delle speranze e lui meditava le eroiche storie che probabilmente non si sarebbero verificate mai, ma che pure servivano a incoraggiare la vita.   Certe volte si accontentava di molto meno, rinunciava ad essere solo lui l'eroe, rinunciava alla ferita, rinunciava anche al Re che gli diceva bravo.   In fondo sarebbe stata una semplice battaglia, una battaglia sola ma sul serio, caricare in grande uniforme ed essere capace di sorridere precipitando verso le facce ermetiche dei nemici. Una battaglia, e dopo forse sarebbe stato contento per tutta la vita. Это был час надежд, когда Джованни выдумывал всякие героические истории, которым, по-видимому, никогда не суждено сбыться, но которые так скрашивают жизнь. Иногда Дрого довольствовался гораздо более скромными фантазиями: пусть не он один окажется героем, пусть не будет раны и даже короля, благодарящего его за отвагу. Пусть будет обыкновенное сражение, одно-единственное, но тяжелое: он идет по всей форме в атаку и с хладнокровной улыбкой бросается навстречу каменным лицам врагов. Одна только битва, но и она, вероятно, могла бы сделать его счастливым на всю оставшуюся жизнь.
Ma quella sera non era facile sentirsi un eroe. Le tenebre avevano già avvolto il mondo, la pianura del nord aveva perso ogni colore, ma non si era ancora assopita, come se qualcosa di tristo vi stesse nascendo. Erano già le otto di sera e il cielo si era tutto riempito di nubi quando a Drogo parve di scorgere nella pianura, un po' a destra, proprio sotto la ridotta, una piccola macchia nera che si muoveva. В тот вечер, однако, нелегко было чувствовать себя героем. Сумерки уже окутали мир, северная равнина стала совершенно бесцветной, но еще не погрузилась в сон и, казалось, затаила в себе что-то коварное. Было уже восемь часов, все небо затянуло облаками, и тут Дрого показалось, что на равнине, справа, как раз под Редутом, движется небольшое черное пятно.  
" Devo avere gli occhi stanchi" pensò " a forza di guardare ho gli occhi stanchi e vedo delle macchie. "   Anche un'altra volta gli era capitato lo stesso, quando era ragazzo e stava alzato la notte a studiare. Наверно, глаза у меня устали, подумал он. Да, я слишком долго вглядывался, вот глаза и устали, и теперь мне мерещатся какие-то пятна. Такое уже с ним случалось, когда он мальчишкой сидел по ночам над учебниками.
Provò a tenere chiuse per qualche istante le palpebre, poi rivolse gli sguardi agli oggetti attorno; a un secchio che doveva essere servito per lavare la terrazza, a un uncino di ferro sul muro, a un panchetto che l'ufficiale di servizio prima di lui doveva essersi fatto portare lassù per stare seduto. Solo dopo qualche minuto tornò a guardare in basso dove poco prima gli era parso di scorgere la macchia nera. Era ancora là, e si spostava lentamente. Дрого попробовал на несколько мгновений закрыть глаза, потом перевести взгляд на предметы, находившиеся поблизости: на ведро для мытья террасы, на железный крюк в стене, потом на скамейку, на которой, очевидно, сидел сменившийся офицер.   И только через несколько минут снова посмотрел вниз, туда, где ему померещилось черное пятно. Оно не исчезло и все так же медленно двигалось.
" Tronk! " chiamò Drogo in tono agitato. " Comandi, signor tenente? " gli rispose immediatamente una voce tanto vicina che lo fece trasalire.   " Ah, lei è qua? " disse e prese respiro. " Tronk, non vorrei sbagliarmi ma mi pare... mi pare di vedere qualcosa che si muove laggiù in basso. »   " Sissignore" rispose Tronk con voce regolamentare. " E' già parecchi minuti che la sto osservando. » – Тронк! – взволнованно крикнул Дрого. – Слушаю, господин лейтенант! – мгновенно откликнулся тот, и голос его прозвучал так неожиданно близко, что Джованни даже вздрогнул. – А, вы здесь? – сказал он, приободрившись. – Тронк, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется… Мне кажется, что там, внизу, движется какой-то предмет. – Так точно, господин лейтенант, – ответил Тронк уставным тоном. – Я уже несколько минут за ним наблюдаю.
" Come? " fece Drogo. " L'ha vista anche lei? Che cosa vede? » " Quella cosa che si muove, signor tenente. » Drogo si sentì rimescolare il sangue. Adesso ci siamo, pensò, dimenticando completamente le sue fantasie guerriere, proprio a me doveva capitare, adesso succede qualche pasticcio.   " Ah, I'ha vista anche lei? " domandò ancora, nella assurda speranza che l'altro negasse. – Как?! – воскликнул Дрого. – И вы заметили? Что же вы видите? – Тот самый движущийся предмет, господин лейтенант. Дрого почувствовал, как кровь стынет у него в жилах. Ну вот, начинается, подумал он, начисто забыв о своих героических фантазиях, именно со мной это должно было случиться. Теперь жди какой-нибудь неприятности. – Ах, стало быть, вы тоже видите? – переспросил он в тщетной надежде, что Тронк ответит отрицательно.
" Sissignore" fece Tronk. " Saranno dieci minuti. Ero andato da basso per vedere la pulizia dei cannoni, poi sono salito qui e l'ho vista. » Tacquero entrambi, anche per Tronk doveva pur essere un fatto strano e inquietante. " Che cosa dice che sia, Tronk? »   " Non riesco a capire, si muove troppo adagio. » " Come troppo adagio? » " Sì, pensavo che potessero essere i ciuffi delle canne. » " Ciuffi? che ciuffi? » – Да, господин лейтенант, – отозвался Тронк. – Уже минут десять. Я ходил вниз, проверять, как чистят пушки, потом поднялся сюда и увидел… Оба немного помолчали; должно быть, и для Тронка все было тревожно и непонятно. – Как по-вашему, Тронк, что бы это могло быть? – Не могу взять в толк. Слишком медленно оно движется. – Как это – слишком медленно? – Да, сначала я подумал, что это метелки тростника. – Метелки? Что еще за метелки?
" C'è un canneto laggiù in fondo" fece un segno verso destra, ma era inutile perché nel buio non si vedeva niente.     " Sono piante che in questa stagione ci vengono dei ciuffi neri. Alle volte il vento li stacca, questi ciuffi, e siccome sono leggeri volano via, sembrano dei piccoli fumi... Ma non può essere" aggiunse dopo una pausa " si muoverebbero più svelti. » " E che cosa può essere allora? » – Там внизу, подальше, есть заросли тростника, – сказал Тронк, указывая рукой куда-то вправо, хотя жест этот не имел смысла, поскольку в темноте ничего не было видно. – В это время года на тростнике появляются черные метелки. Иногда ветер обрывает их – они же легкие – и гонит по земле, как клубы дыма…   Но здесь что-то другое, – добавил он после паузы. – Метелки бы катились быстрее. – Так что же это может быть?
" Non capisco" fece Tronk. " Uomini sarebbe strano. Verrebbero su da un'altra parte. E poi continua a muoversi, non si capisce. » " Allarmi! Allarmi! " gridò, in quel momento una sentinella vicina, poi un'altra, poi un'altra ancora. Anch'esse avevano scorto la macchia nera. Dall'interno della ridotta accorsero immediatamente gli altri soldati non di turno. Si ammassarono al parapetto, incuriositi e con un po' di paura. – Никак не пойму, – повторил Тронк. – На людей не похоже, они бы подошли с другой стороны. И потом, оно продолжает двигаться. Непонятно. – Тревога! Тревога! Это крикнул часовой, находившийся поблизости. За ним закричал другой, третий… Они тоже увидели черное пятно. Потом его заметили солдаты, отдыхавшие в караулке. Все сгрудились у бруствера и смотрели вниз с любопытством, к которому примешивался и страх.
" Non lo vedi? " diceva uno. " Ma sì, proprio qui sotto. Adesso è fermo. »   " Sarà della nebbia" diceva un altro. " La nebbia certe volte ha dei buchi e si vede attraverso quello che c'è dietro. Sembra che ci sia qualcuno che si muove e invece sono dei buchi nella nebbia. » " Sì, sì, adesso vedo" si sentiva dire. " Ma c'è sempre stato quel coso nero lì, è un sasso nero, ecco che cos'è. »     " Ma che sasso! Non vedi che si muove ancora? Sei orbo? » – Ты что, не видишь? – говорил один. – Ну вон же, прямо под нами. Вот, остановилось. – Наверно, это туман, – предполагал другой. – В тумане бывают просветы, и тогда видно, что там, под ним. Вроде бы что-то шевелится, а на самом деле это дыры в тумане. – Да-да, теперь и я вижу, – послышался еще один голос. – Но эта темная штуковина стоит на одном и том же месте, похоже, что там просто черный валун, вот и все. – Какой еще валун! Разве не видишь, оно двигается? Ты что, ослеп?
" Un sasso, ti dico. L'ho sempre visto, un sasso nero che assomiglia a una monaca. » Qualcuno rise. " Via, via di qua, tornate subito dentro" intervenne Tronk, prevenendo il tenente a cui tutte quelle voci aumentavano l'orgasmo. I soldati a malincuore si ritirarono nell'interno e si fece di nuovo silenzio. " Tronk" chiese Drogo a un tratto non sapendosi decidere da solo. " Lei darebbe l'allarme? »   – А я говорю – валун. Я его давно приметил, черный валун, похожий на монашку. Кто-то засмеялся. – Пошли, пошли отсюда. Сейчас же все в помещение, – вмешался Тронк, опередив лейтенанта, которого эти разговоры встревожили еще больше. Солдаты неохотно возвратились в караулку, и опять стало тихо. – Тронк, – спросил Дрого, не отваживавшийся на самостоятельное решение, – вы не думаете, что надо объявить тревогу?
" L'allarme alla Fortezza, dice? Dice di sparare un colpo, signor tenente? »   " Mah, non so neppur io. Le pare che ci sia da dare l'allarme? » Tronk scosse il capo: " Io aspetterei di veder meglio. Se si spara, alla Fortezza si mettono in agitazione. E poi se non c'è niente? » " Già " ammise Drogo. – В смысле – сообщить в Крепость? В смысле – пальнуть в воздух, господин лейтенант? – Да я и сам не знаю. Как по-вашему, стоит поднимать тревогу? Тронк покачал головой. – Я бы подождал, когда развиднеется. Если выстрелим, всю Крепость поднимем на ноги. А окажется, что там ничего и нет. – Пожалуй, – согласился Дрого.
" E poi" aggiunse Tronk " sarebbe anche fuori del regolamento. Il regolamento dice che bisogna dare l'allarme solo in caso di minaccia, proprio così dice, " in caso di minaccia, di comparsa di reparti armati e in tutti i casi in cui persone sospette si avvicinino a meno di cento metri al confine delle mura", dice così il regolamento. »   " Eh già " assentì Giovanni " e saranno più di cento metri, vero? » – К тому же, – добавил Тронк, – это было бы не по уставу. В уставе сказано, что тревогу можно объявлять лишь в случае опасности, прямо так и говорится: «В случае опасности, при появлении вооруженного противника и если подозрительные лица приблизятся к пограничной стене на расстояние, не превышающее ста метров». Вот что говорится в уставе. – В общем, да, – сказал Дрого, – а тут, наверное, побольше ста метров будет, правда?
" Dico anch'io" approvò Tronk. " E poi come si fa a dire che sia una persona? »   " E che cosa vuole che sia allora, uno spirito? " fece Drogo vagamente irritato. Tronk non rispose. Sospesi sull'interminabile notte, stettero Drogo e Tronk appoggiati al parapetto, con gli occhi fissi verso il fondo, là dove cominciava la pianura dei Tartari. – Я тоже так думаю, – кивнул Тронк. – И потом, мы ведь не уверены, что это человек. – А что же, по-вашему? – возразил Дрого несколько раздраженно. – Привидение? Тронк ничего не ответил. В нерешительности, дожидаясь, когда пройдет эта бесконечная ночь, Дрого и Тронк стояли, опершись о парапет, и напряженно смотрели вниз, туда, где начиналась Татарская пустыня.
L'enigmatica macchia appariva immobile, quasi stesse dormendo, e poco a poco Giovanni ricominciava a pensare che davvero non ci fosse nulla, soltanto un nero macigno assomigliante a una monaca, e che i suoi occhi si fossero ingannati, un po' di stanchezza, null'altro, una stupida allucinazione. Ora sentiva perfino un'ombra di opaca amarezza, come quando le gravi ore del destino ci passano vicine senza toccarci e il loro rombo si perde lontano mentre noi rimaniamo soli, fra gorghi di foglie secche, a rimpianger la terribile ma grande occasione perduta.   Загадочное темное существо вроде бы остановилось, уснуло, и Джованни понемногу стал успокаиваться, думая, что там и впрямь ничего нет – просто черный валун, по очертаниям напоминающий монахиню, или это обман зрения, нелепая галлюцинация – все от усталости.   Теперь он даже испытывал смутное разочарование: так бывает, когда самые важные часы жизни проносятся мимо, не задев нас, и их грохот затихает вдали, а мы остаемся в одиночестве среди взвихренных сухих листьев, сожалея о том, что упустили опасный, но славный момент.
Ma poi, dalla valle buia, con l'andar della notte, risaliva il soffio della paura. Con l'andar della notte Drogo si sentiva piccolo e solo. Tronk gli era troppo diverso per potergli servire da amico. Oh, se avesse avuto accanto i compagni, magari uno soltanto, allora sì sarebbe stato diverso, Drogo avrebbe anche trovato la voglia di scherzare e aspettare l'alba non gli avrebbe causato pena. Ночь все тянулась, и из темной долины снова повеяло страхом. Ночь тянулась, и Дрого чувствовал себя ничтожным и одиноким. На дружескую поддержку Тронка рассчитывать не приходилось: слишком уж они были разными. Вот если бы рядом находились его товарищи – хотя бы один, тогда другое дело, тогда у Дрого достало бы сил даже на шутку и ожидание рассвета не было бы таким мучительным.
Lingue di nebbia si andavano intanto formando nella pianura, pallido arcipelago sopra oceano nero. Una di esse si stese proprio ai piedi della ridotta, nascondendo l'oggetto misterioso. L'aria si era fatta umida, dalle spalle di Drogo il mantello pendeva floscio e pesante. А языки тумана все ползли и ползли по равнине, образуя призрачный архипелаг в черном океане. Один из них протянулся у самого подножия Редута, накрыв тот таинственный предмет. Все вокруг было пронизано сыростью; шинель Дрого пропиталась влагой и обвисла тяжелыми складками.
Che lunga notte. Drogo aveva già perso la speranza che potesse mai terminare quando il cielo cominciò a impallidire e folate gelide annunciarono che l'alba non era lontana. Fu allora che lo sorprese il sonno. In piedi, appoggiato al parapetto della terrazza, Drogo per due volte lasciò ciondolare il capo, due volte lo raddrizzò di soprassalto, infine la testa si abbandonò inerte e le palpebre cedettero al peso. Il nuovo giorno nasceva. Какая долгая ночь! Он уже потерял надежду, что она когда-нибудь кончится, но небо вдруг начало бледнеть, и порывы ледяного ветра возвестили о близком рассвете. И тут на Дрого навалился сон. Продолжая стоять у парапета, он уже дважды ронял голову и дважды, вздрогнув, поднимал ее. В конце концов она безвольно свесилась на грудь, и налитые тяжестью веки сомкнулись. Нарождался новый день.
Si ridestò perché qualcuno gli toccava un braccio. Riemerse adagio dai sogni, sbalordito dalla luce. Una voce, la voce di Tronk, gli diceva:   " Signor tenente, è un cavallo". Ricordò allora la vita, la Fortezza, la Ridotta Nuova, l'enigma della macchia nera. Guardò subito in basso, avido di sapere, e desiderava vilmente di non scorgere altro che pietre e cespugli, niente altro che la pianura, così come era sempre stata, solitaria e vuota. Проснулся Дрого оттого, что кто-то тронул его за руку. Он с трудом стряхнул с себя сон, поражаясь тому, что уже совсем светло. Раздался чей-то голос – Тронка, конечно: – Господин лейтенант, это лошадь. Только тут он вернулся к действительности, вспомнил о Крепости, о Новом редуте, о загадочном черном пятне. И сразу же глянул вниз, горя желанием все узнать и в глубине души трусливо надеясь увидеть там одни лишь камни и кусты – ничего, кроме равнины, какой она была всегда – безлюдной, пустынной.
La voce invece gli ripeteva: " Signor tenente, è un cavallo". E lui Drogo lo vide, inverosimile cosa, fermo ai piedi della rupe.   Era un cavallo, non grande ma basso e grossetto, di curiosa bellezza per le gambe sottili e la criniera fluente. Strana era la sua forma ma soprattutto meraviglioso il colore, un colore nero splendente che macchiava il paesaggio. Но голос рядом все повторял: – Господин лейтенант, это лошадь. И Дрого действительно увидел эту фантастическую лошадь, неподвижно стоявшую у подножия скалы. Небольшая, приземистая, но упитанная лошадка, по-своему даже красивая – с сухими ногами и длинной гривой. Выглядела она странно, но больше всего поражала ее масть: иссиня-черная, резко выделявшаяся на фоне тусклой равнины.
Da dove era giunto? Di chi era? Nessuna creatura, da moltissimi anni se non forse qualche corvo o biscia — si era avventurata in quei luoghi. Ora invece era apparso un cavallo e si capiva subito che non era selvatico, ma una bestia scelta, un vero cavallo da militari (forse solo le gambe erano un po' troppo sottili). Era una cosa straordinaria, di significato inquietante. Drogo, Tronk, le sentinelle — e pure gli altri soldati attraverso le feritoie del piano di sotto — non riuscivano a staccarne gli occhi. Quel cavallo spezzava la regola, riportava le antiche leggende del nord, coi Tartari e le battaglie, riempiva della sua illogica presenza l'intero deserto. Откуда она взялась? Чья она? Ни одно живое существо – кроме ворон и гадюк – уже много лет не заносило в эти места.   А тут лошадь, да к тому же сразу видно, что не дикая, а отличный экземпляр, настоящая боевая лошадка (разве что ноги чуть тонковаты).   Это было поразительно, это настораживало. Дрого, Тронк, часовые, да и другие солдаты, выглядывавшие из бойниц нижнего этажа, не могли оторвать от нее глаз. Появление лошади не укладывалось ни в какие уставы, воскрешало в памяти древние легенды о севере, о татарских ордах и битвах, наполняло своей таинственностью всю пустыню.
Da solo non significava gran che, ma dietro al cavallo si capiva che dovevano arrivare altre cose. Esso aveva la sella in ordine come se poco tempo prima fosse stato montato.   C'era dunque una storia in sospeso, ciò che fino a ieri era assurdo, ridicola superstizione, poteva dunque essere vero. Drogo aveva l'impressione di sentirli, i misteriosi nemici, i Tartari, appiattati fra i cespugli, nelle spaccature delle rocce, immobili e muti, coi denti serrati: aspettavano il buio per attaccare. Сам по себе этот факт был не таким уж значительным, но ведь вслед за лошадью должно непременно появиться что-то еще. На лошадке было хорошо притороченное седло, как будто совсем недавно кто-то ехал на ней верхом. В общем, история была непонятная, и то, что до вчерашнего дня считалось нелепым предрассудком, сегодня могло оказаться правдой. Дрого мерещилось присутствие врагов, татар, распластавшихся в кустах, в расщелинах скал, замерших в неподвижности с крепко стиснутыми зубами: они ждали лишь наступления ночи, чтобы совершить свой набег.
E altri intanto ne giungevano, un minaccioso formicolio che usciva lento dalle nebbie del nord. Essi non avevano musiche né canzoni, non spade scintillanti, non belle bandiere. Le loro armi erano opache perché non scintillassero al sole e i cavalli allenati a non nitrire. Ma un cavallino — questo fu l'immediato pensiero alla Ridotta Nuova un cavallino era fuggito ai nemici e corso avanti a tradirli. А за это время могли подтянуться их главные силы: грозная кишащая орда, выныривающая из северного тумана. Без музыки, без песен, без сверкающих сабель и красивых знамен. Оружие у них матовое, чтобы его не демаскировали солнечные блики, и даже кони приучены не ржать. Но одна лошадка – именно так сразу же и подумали на Новом редуте – одна лошадка сбежала и, опередив противника, тем самым выдала его.
Probabilmente essi non se n'erano accorti perché la bestia era fuggita dall'accampamento durante la notte. Il cavallo aveva così portato un messaggio prezioso. Ma di quanto tempo precedeva i nemici? Fino a sera Drogo non avrebbe potuto informare il Comando della Fortezza e intanto i Tartari potevano farsi sotto. Dare dunque l'allarme? Враги, вероятно, еще не заметили пропажи, поскольку животное сбежало из лагеря ночью. Таким образом, лошадка принесла важную весть. Но насколько она опередила своих хозяев? До наступления вечера Дрого ничего не сумеет сообщить командованию Крепости, а татары между тем вот-вот могут нагрянуть. Выходит, надо объявить тревогу?
Tronk diceva no: in fondo si trattava di un semplice cavallo, diceva; il fatto ch'era giunto ai piedi della ridotta poteva significare che si era trovato isolato, forse il padrone era un cacciatore solitario spintosi imprudentemente nel deserto e morto, o ammalato; il cavallo, rimasto solo, era andato a cercare la salvezza, aveva sentito la presenza dell'uomo dalla parte della Fortezza e adesso aspettava che gli portassero biada. Тронк не советовал: в конце концов, это всего-навсего лошадь, а оказалась она возле Редута потому, что отбилась от хозяина, а ее хозяин – возможно, охотник-одиночка – по неосторожности заехал в пустыню и погиб там или заболел. Лошадь осталась одна, стала бродить по пустыне, ища спасения, и, почуяв в Крепости присутствие людей, ждет, что ей принесут овса.  
Questo appunto faceva dubitare seriamente che un esercito stesse avvicinandosi. Che motivo poteva avere avuto la bestia per fuggire da un accampamento in una terra così inospitale? E poi, diceva Tronk, aveva sentito dire che i cavalli dei Tartari erano quasi tutti bianchi, anche in un vecchio dipinto appeso in una sala della Fortezza si vedevano i Tartari montati tutti su destrieri bianchi e questo invece era nero come il carbone. Так утверждал Тронк, ставя под сомнение версию о том, что к Крепости приближается враг. Животное в такой необитаемой местности вряд ли покинет свой лагерь.   И потом, говорил Тронк, он слышал, что кони у татар почти все как есть белые. На старинной картине, висящей в одном из залов Крепости, изображены татары верхом на белых скакунах, а эта лошадь черная как смоль.  
Così Drogo, dopo molte titubanze, decise di aspettare la sera. Nel frattempo il cielo si era schiarito e il sole illuminò il paesaggio riscaldando il cuore dei soldati.   Anche Giovanni si sentì rinfrancare dalla chiara luce; le fantasie dei Tartari persero consistenza, tutto ritornava alle proporzioni normali, il cavallo era un semplice cavallo e alla sua presenza si poteva trovare una quantità di spiegazioni senza ricorrere a incursioni nemiche.   Allora, dimenticando le paure notturne, egli si sentì improvvisamente disposto a qualsiasi avventura e lo riempiva di gioia il presentimento che il suo destino era alle porte, una sorte felice che lo avrebbe messo al di sopra degli altri uomini. И Дрого после долгих колебаний все же решил дожидаться вечера. Небо между тем порозовело, солнце залило все своим горячим светом, и солдаты, согревшись, приободрились. Да и Джованни с наступлением дня немного успокоился: соображения насчет татар утратили свою убедительность, все вновь обрело нормальные пропорции, животное оказалось обыкновенной лошадью, и ее появление можно было объяснить как угодно, а вовсе не обязательно наступлением противника. И тут, позабыв о ночных страхах, он вдруг понял, что готов к любым приключениям, и душа его наполнилась радостным предчувствием: уж не сама ли судьба стучится к нему в дверь? Счастливая судьба, которая может возвысить его над всеми прочими людьми.
Si compiacque di provvedere personalmente alle più minute formalità del servizio di guardia, come per dimostrare a Tronk e ai soldati che la comparsa del cavallo, benché strana e preoccupante, non lo aveva affatto turbato; e trovava questo molto militare. Он с удовольствием лично позаботился о самых мелких формальностях караульной службы, словно хотел доказать Тронку и солдатам, что появление лошади, каким бы странным и тревожным оно ни было, его лично нисколько не обеспокоило; именно так, думал Он, и поступают настоящие офицеры.
I soldati, a dir la verità, non avevano alcun timore; il cavallo lo avevano preso sul ridere, sarebbe loro piaciuto moltissimo poterlo catturare e portarlo come trofeo alla Fortezza. Uno di essi chiese anzi il permesso al sergente maggiore, che si limitò ad un'occhiata di rimprovero, come a dire che sulle cose di servizio non era lecito scherzare. Солдаты же, по правде говоря, не испугались; появление лошади вызвало всякие шуточки, и всем ужасно хотелось поймать ее и отвести как трофей в Крепость. Один из солдат попросил даже у старшего сержанта разрешения сходить за лошадью, но тот лишь укоризненно глянул на него, давая понять, что, когда речь идет о службе, шутки неуместны.
Nel piano inferiore, invece, dove erano installati due cannoni, uno degli artiglieri si era agitato moltissimo alla vista del cavallo. Si chiamava Giuseppe Lazzari, un giovanotto da poco entrato in servizio.   Diceva che quel cavallo era il suo, lo riconosceva perfettamente, non poteva sbagliarsi, dovevano averlo lasciato fuggire mentre le bestie erano uscite dalla Fortezza per l'abbeverata. А этажом ниже, там, где были установлены пушки, один из канониров при виде лошади страшно разволновался. Звали его Джузеппе Лаццари, был он еще совсем молод и на службу поступил недавно. Он утверждал, что лошадь эта – его собственная, он ее сразу узнал, и ошибки тут быть не может: наверно, ее упустили, когда водили из Крепости на водопой.
" E' Fiocco, il mio cavallo! " gridava, come se fosse veramente di sua proprietà e glielo avessero rubato. Tronk, sceso da basso, fece subito tacere le grida e dimostrò seccamente al Lazzari come fosse impossibile che il suo cavallo fosse fuggito: per passare nella valle del nord avrebbe dovuto attraversare le mura della fortezza o scavalcare le montagne. – Да это же Фьокко, мой Фьокко! – вопил он так, словно его обокрали.   Спустившийся вниз Тронк сразу же велел прекратить этот крик и строго объяснил Лаццари, что его лошадь убежать никак не могла: чтобы попасть на северную равнину, ей пришлось бы перебраться либо через крепостную стену, либо через высокие горы.
Il Lazzari rispose che c'era un passaggio — aveva sentito dire — un comodo passaggio attraverso le rupi, una antica strada abbandonata che nessuno più ricordava. C'era difatti alla Fortezza, fra le tante, questa curiosa leggenda. Ma doveva essere una fandonia: di quel segreto passaggio non si era mai trovata traccia. A destra e a sinistra della Fortezza, per chilometri e chilometri, sorgevano selvagge montagne che non erano state mai valicate. Но Лаццари возразил, что есть какой-то проход – он сам слышал, – удобный проход в скалах, древняя, заброшенная дорога, о которой все уже позабыли.   И верно, в Крепости помимо прочих ходила и такая легенда. Скорее всего, это была выдумка, так как никто никогда не видел даже следов той дороги. Справа и слева от Крепости на протяжении многих километров вздымались дикие горы, и перебраться через них было невозможно.
Ma il soldato non si persuase e fremeva all'idea di doversene stare chiuso nella ridotta, senza poter riprendersi il cavallo, mezz'ora di cammino sarebbe bastata fra andare e tornare. Intanto le ore si consumavano, il sole continuava il suo viaggio verso l'occidente, le sentinelle si davano il cambio al tempo giusto, il deserto risplendeva più solitario che mai, il cavallino se ne stava al posto di prima, per lo più immobile, come se dormisse, o andava in giro cercando qualche filo d'erba. Но солдат не унимался, он прямо из себя выходил от мысли, что ему велят сидеть в Редуте и не позволяют забрать свою лошадь, хотя и дела тут всего на полчаса.   Между тем время шло, солнце клонилось к западу, в установленные сроки сменялись часовые, пустыня слепила глаза, безжизненная, как никогда, а лошадка была на прежнем месте: то стояла совсем неподвижно, будто спала, то бродила вокруг в поисках чахлой травки.
Gli sguardi di Drogo cercavano nella lontananza, ma non avvistavano nulla di nuovo, sempre le stesse lastronate rocciose, i cespugli, le nebbie dell'estremo settentrione che mutavano lentamente colore man mano che la sera si avvicinava. Venne la guardia nuova a dare il cambio. Drogo e i suoi soldati lasciarono la ridotta, si avviarono di traverso ai ghiaioni per ritornare alla Fortezza, tra le ombre violette della sera. Дрого выжидающе глядел вдаль, но ничего нового не замечал. Все те же отвесные скалы, туман далеко на севере и кусты, с приближением вечера постепенно менявшие свой цвет.   Явился сменный караульный отряд. Дрого и его солдаты вышли из Редута и направились через галечные россыпи к Крепости, на которую уже наползали синие вечерние тени.
Giunti che furono alle mura, Drogo disse la parola d'ordine per sé e per i suoi uomini, la porta venne aperta, la guardia smontante si schierò in una specie di cortiletto e Tronk cominciò a fare l'appello. Intanto Drogo si allontanò per avvertire il Comando del misterioso cavallo. Когда подошли к крепостным стенам, Дрого произнес пароль за себя и за своих людей, ворота открылись, сменившийся патруль выстроился в небольшом дворике, и Тронк начал перекличку.   Дрого же направился к коменданту, чтобы сообщить ему о странной лошади.
Com'era prescritto, Drogo si presentò al capitano di ispezione, poi insieme andarono a cercare il colonnello; di solito, per le novità, bastava rivolgersi all'aiutante maggiore in prima, ma questa volta poteva essere una cosa grave e non bisognava perdere tempo.   Intanto la voce era corsa fulmineamente per tutta la Fortezza. Как предписывалось уставом, сначала Дрого доложил о своем прибытии капитану-поверяющему, потом они вместе пошли искать полковника. Обо всяких новостях, как правило, сообщали старшему адъютанту, но на этот раз происшествие было слишком серьезным, чтобы терять время. А слух о лошади молниеносно облетел Крепость.
Qualcuno, negli estremi corpi di guardia, già parlottava di interi squadroni tartari accampati ai piedi delle rocce.   Il colonnello, quando seppe, disse soltanto: " Bisognerebbe cercare di prenderlo, questo cavallo, se ha la sella si potrà forse capire da dove viene". На самых отдаленных фланговых постах форта уже поговаривали о татарской коннице, ставшей лагерем у подножия скал. Полковник, узнав новость, сказал только: – Зря не попытались взять эту лошадь, если на ней седло, мы могли бы узнать, откуда она.
Ma era ormai inutile perché il soldato Giuseppe Lazzari, mentre la guardia smontante ritornava verso la Fortezza, era riuscito a nascondersi dietro un pietrone, senza che nessuno se ne accorgesse, era poi sceso da solo per i ghiaioni, aveva raggiunto il cavallino ed ora lo riconduceva alla Fortezza. Constatò con stupore che non era il suo, ma non c'era oramai altro da fare. Но было уже поздно, так как солдат Джузеппе Лаццари, когда патруль возвращался в Крепость, спрятался за огромным валуном, и никто этого не заметил. Потом он спустился вниз по галечнику, взял лошадку и теперь возвращался с ней в Крепость.   К своему удивлению, он обнаружил, что лошадь-то не его, но теперь это уже не имело значения.
Soltanto all'atto di entrare nella Fortezza qualche compagno si era accorto che lui era scomparso. Se Tronk fosse venuto a saperlo, il Lazzari sarebbe rimasto in prigione almeno un paio di mesi. Bisognava salvarlo. Perciò, quando il sergente maggiore fece l'appello, e venne il nome del Lazzari, uno rispose per lui " presente". Только когда отряд вступил в Крепость, кто-то из товарищей Лаццари заметил, что он исчез. Если узнает Тронк, сидеть Лаццари на гауптвахте не меньше двух месяцев. Нужно было спасать товарища. И потому, когда старший сержант, делая перекличку, дошел до Лаццари, кто-то откликнулся за него: «Я».
Qualche minuto più tardi, quando i soldati avevano già rotto le righe, ci si ricordò che il Lazzari non sapeva la parola d'ordine; non si trattava più della prigione, ma della vita; guai se si fosse presentato alle mura, gli avrebbero sparato contro. Due tre compagni si misero allora alla ricerca di Tronk perché trovasse un riparo. А через несколько минут солдаты, уже разбредавшиеся по двору кто куда, вспомнили, что Лаццари не знает пароля. Здесь уже дело пахло не гауптвахтой, а смертью: как только он подойдет к стенам Крепости, в него по уставу должны стрелять. Несколько солдат тотчас побежали искать Тронка: надо же было что-то придумать.
Troppo tardi. Tenendo per le briglie il cavallo nero Lazzari era già vicino alle mura. E sul cammino di ronda c'era Tronk, richiamato lassù da un vago presentimento; subito dopo aver fatto l'appello, un'inquietudine aveva colto il sergente maggiore, lui non riusciva a stabilirne la causa ma intuiva che qualche cosa non andava bene. Riesaminando i fatti della giornata, era arrivato fino al ritorno nella Fortezza senza trovare nulla di sospetto; poi aveva come incontrato un intoppo; sì, all'appello doveva esserci stata un'irregolarità e al momento, come spesso avviene in questi casi, egli non la aveva avvertita.   Да поздно! Лаццари, держа черную лошадку под уздцы, уже подходил к Крепости. А Тронк как раз стоял на стене, куда его привело какое-то смутное предчувствие. Сразу же после поверки старшего сержанта охватило беспокойство; причины его он определить не мог, но чуяла его душа, что не все в порядке. Перебрав в памяти события дня, он добрался до момента возвращения в Крепость, так и не обнаружив ничего подозрительного. И вдруг словно обо что-то споткнулся; да, во время поверки был какой-то сбой, но в тот момент, как это часто бывает в подобных случаях, Тронк не придал ему значения.
Una sentinella faceva la guardia proprio sopra la porta d'ingresso. Nella penombra vide sulle ghiaie due figure nere che venivano avanti.   Saranno state a duecento metri. Non ci badò, pensò di avere un'allucinazione: molte volte, nei posti deserti, a stare lungo tempo in attesa si finisce per scorgere, anche in pieno giorno, sagome umane sgusciare fra i cespugli e le rocce, si ha l'impressione che qualcuno ci stia spiando, poi si va a vedere e non c'è nessuno. Один из часовых стоял на посту над самыми крепостными воротами. В сумерках он увидел на галечнике метрах в двухстах от себя две приближающиеся черные фигуры. Сперва часового это не насторожило: мало ли, что может померещиться; в таких глухих местах, когда постоянно чего-то ждешь, нередко даже средь бела дня видишь силуэты людей, ползущих среди камней и кустов, и начинает казаться, что кто-то за тобой подглядывает, а потом идешь проверять и убеждаешься, что никого там нет.
La sentinella per distrarsi si guardò attorno, fece un cenno di saluto a un compagno, sentinella una trentina di metri più a destra, si aggiustò il pesante berretto che gli stringeva la fronte, poi volse gli occhi a sinistra e vide il sergente maggiore Tronk, immobile, che lo fissava severamente. Чтобы отвлечься, часовой огляделся по сторонам, махнул рукой товарищу – часовому, ходившему по стене правее, метрах в тридцати от него, поправил свою тяжелую, жавшую лоб шапку, поглядел налево и увидел старшего сержанта Тронка, который стоял неподвижно и не сводил с него сурового взгляда.
La sentinella si riscosse, guardò ancora dinanzi a sé vide che le due ombre non erano un sogno, si trovavano oramai vicine, saranno stati appena settanta metri: esattamente un soldato e un cavallo. Allora imbracciò il fucile, preparò il cane allo sparo, si irrigidì nel gesto ripetuto centinaia di volte all'istruzione. Poi gridò: " Chi va là, chi va là? ". Часовой подтянулся, снова посмотрел вперед, убедился, что те две фигуры ему не померещились и находятся уже совсем близко – метрах в семидесяти. Да, это были солдат и лошадь. Часовой вскинул винтовку, взвел курок и, застыв в позиции, которую они сотни раз отрабатывали на учениях, крикнул: – Стой, кто идет?
Il Lazzari era soldato da poco tempo, non pensava neppure lontanamente che senza la parola d'ordine non sarebbe potuto rientrare. Tutt'al più temeva una punizione per essersi allontanato senza permesso; ma chissà, forse il colonnello l'avrebbe perdonato per via del cavallo recuperato; era una bestia bellissima, un cavallo da generale. Non mancavano che una quarantina di metri. I ferri del quadrupede risuonavano sulle pietre, era quasi notte completa, si udì un lontano suono di tromba. " Chi va là, chi va là? " ripeté la sentinella. Ancora una volta e poi avrebbe dovuto sparare. Лаццари был новичок и понятия не имел о том, что без пароля в Крепость ему не войти. Самое большее, чего он боялся, так это наказания за самовольную отлучку; но, может, полковник и простит его. Какую лошадь добыл!   Красивая, и генералу б подошла.   До Крепости оставалось метров сорок. Уже было слышно, как лошадиные подковы цокают по камням. Почти совсем стемнело, издалека донесся сигнал трубы. – Стой, кто идет? – повторил часовой. Еще раз – и придется стрелять.
Un improvviso disagio aveva colto il Lazzari al primo richiamo della sentinella. Gli pareva così strano, ora che si trovava personalmente di mezzo, sentirsi interpellare in quel modo da un compagno, ma si rasserenò al secondo " chivalà " perché riconobbe la voce di un amico, proprio della stessa compagnia, che loro chiamavano confidenzialmente Moretto. " Sono io, Lazzari! " gridò. " Manda il capoposto ad aprirmi! ho preso il cavallo! E non farti accorgere se no mi ficcano dentro! » При первом окрике часового Лаццари вдруг охватило беспокойство. Ему было странно, что именно теперь, когда он оказался в затруднительном положении, брат-солдат встречает его так грозно, но, услышав вторично: «Стой, кто идет? », он успокоился, узнав голос приятеля из своей же роты, которого все звали попросту Чернявый. – Это я, Лаццари! – крикнул он. – Скажи командиру поста, чтобы мне открыли! Я коня привел. Только без шума, а то меня еще посадят!
La sentinella non si mosse. Con il fucile imbracciato se ne stava ferma, cercando di ritardare al possibile il terzo " chivalà ". Forse il Lazzari si sarebbe accorto da solo del pericolo, sarebbe tornato indietro, avrebbe potuto magari aggregarsi il giorno dopo alla guardia della Ridotta Nuova. Ma a pochi metri c'era Tronk che lo fissava severamente.   Tronk non diceva parola. Ora egli guardava la sentinella, ora il Lazzari, per colpa del quale probabilmente sarebbe stato punito. Che cosa volevano dire i suoi sguardi? Часовой не шелохнулся. Вскинув винтовку, он нс двигался, оттягивая до последнего свое третье: «Стой, кто идет? » Может, сам Лаццари догадается о грозящей ему опасности, отступит назад, а завтра попытается как-нибудь примкнуть к караулу, возвращающемуся с Нового редута. Но в нескольких метрах от часового стоял Тронк, не сводивший с него сурового взгляда. Ни единого слова не произнес Тронк, лишь поглядывал то на часового, то на Лаццари, из-за которого, наверно, его самого накажут. Что означали эти его взгляды?
Il soldato e il cavallo non distavano più di trenta metri, aspettare ancora sarebbe stato imprudente. Quanto più vicino si faceva il Lazzari, tanto più facilmente sarebbe stato colpito. " Chi va là, chi va là? " gridò la terza volta la sentinella e nella voce c'era sottinteso come un avvertimento privato e antiregolamentare. Voleva dire: " Torna indietro fino a che sei in tempo; vuoi farti ammazzare? » Солдат с лошадью подошли уже метров на тридцать: выжидать дольше было неразумно. Чем ближе подходил Лаццари, тем становилось яснее, что часовой не промахнется. – Стой, кто идет? – в третий раз крикнул он уже другим голосом: в нем явно звучало предостережение приятелю, не имеющее ничего общего с уставом. В этом крике так и слышалось: «Отходи назад, пока не поздно! Хочешь напороться на пулю? »
E finalmente il Lazzari capì, si ricordò in un lampo le dure leggi della Fortezza, si sentì perduto. Ma invece di fuggire, chissà perché, lasciò le briglie del cavallo e si fece avanti da solo, invocando con voce acuta: " Sono io, Lazzari! Non mi vedi? Moretto, o Moretto! Sono io! Ma che cosa fai con il fucile? Sei matto, Moretto? » И тут вдруг до Лаццари что-то дошло: мгновенно вспомнив суровый закон Крепости, он понял, что теперь ему конец. Но непонятно почему, вместо того чтобы бежать прочь, он отпустил повод и пошел дальше один, громко крича: – Это я, Лаццари! Ты что, не видишь? Чернявый, эй, Чернявый! Это я! Чего выставил винтовку? С ума, что ли, сошел, а, Чернявый?
Ma la sentinella non era più Moretto, era semplicemente un soldato con la faccia dura che adesso alzava lentamente il fucile, mirando contro l'amico. Aveva appoggiato lo schioppo alla spalla e con la coda dell'occhio sbirciò il sergente maggiore, invocando silenziosamente un cenno di lasciar stare. Invece Tronk stava sempre immobile e lo fissava severamente.   Но на стене стоял уже не Чернявый, а обыкновенный солдат с каменным лицом и медленно поднимал дуло, целясь в своего друга. Уперев приклад в плечо, он все еще косил глазом в сторону старшего сержанта, с безмолвным отчаянием ожидая приказа: отставить. Тронк же по-прежнему был неподвижен и сверлил его взглядом.
Il Lazzari, senza voltarsi, retrocedette di qualche passo incespicando sulle pietre: " Sono io, Lazzari! " gridava. " Non vedi che sono io? Non sparare, Moretto! »   Ma la sentinella non era più il Moretto con cui tutti i camerati scherzavano liberamente, era soltanto una sentinella della Fortezza, in uniforme di panno azzurro scuro con la bandoliera di mascarizzo, assolutamente identica a tutte le altre nella notte, una sentinella qualsiasi che aveva mirato ed ora premeva il grilletto. Sentiva nelle orecchie un rombo e gli parve di udire la voce rauca di Tronk:   " Mira giusto! " benché Tronk non avesse fiatato. Лаццари, не оборачиваясь и спотыкаясь о камни, отступил на несколько шагов. – Это же я, Лаццари! – снова закричал он. – Не видишь, это я? Не стреляй, Чернявый! Но то был уже не Чернявый, любивший позубоскалить с приятелями, а просто часовой Крепости в военной форме из темно-синего сукна с кожаной портупеей, такой же солдат, как все в этой ночи; обыкновенный часовой, который прицелился и уже нажимал на спусковой крючок.   Сквозь сильный шум в ушах он вроде бы расслышал хриплый голос Тронка: «Целься точнее», хотя в действительности Тронк и рта не раскрыл.
Il fucile fece un piccolo lampo, una minuscola nuvoletta di fumo, anche lo sparo al primo momento non sembrò gran che ma poi fu moltiplicato dagli echi, ripercosso di muraglia in muraglia, restò a lungo nell'aria, morendo in un lontano brontolio come di tuono. Ora che il dovere era fatto, la sentinella mise il fucile a terra, si sporse dal parapetto, guardò in giù sperando di non avere colpito. E nel buio gli parve infatti che il Lazzari non fosse caduto. Из дула вылетел сгусток огня, за ним – крошечное облачко дыма. В первое мгновение выстрел показался даже не очень громким, но после, многократно отраженный горами, он долго сотрясал воздух, медленно затухая вдали, как раскаты грома. Теперь, выполнив свой долг, часовой приставил винтовку к ноге, перегнулся через бруствер и посмотрел вниз, надеясь, что промахнулся. В темноте ему и впрямь показалось, что Лаццари не упал.
No, il Lazzari era ancora in piedi, e il cavallo gli si era fatto vicino. Poi, nel silenzio lasciato dallo sparo, si udì la sua voce, con che disperato suono: " Oh Moretto, mi hai ammazzato! ". Questo il Lazzari disse e si afflosciò lentamente in avanti. Tronk, col volto impenetrabile, ancora non si era mosso, mentre un rimescolio guerriero si propagava per i meandri della Fortezza. Да, Лаццари стоял радом с потянувшейся к нему лошадью. Потом в наступившей после выстрела тишине раздался его полный отчаяния голос: – Ты же убил меня, Чернявый! С этими словами он медленно повалился ничком. Тронк с непроницаемым лицом стоял все так же неподвижно, а в лабиринтах Крепости поднялась предвоенная суета.
13. Così cominciò quella notte memorabile, attraversata dai venti, fra dondolii di lanterne, insolite trombe, passi negli androni, nuvole che scendevano a precipizio dal nord, si impigliavano alle cime rocciose lasciandoci attaccati brandelli, ma non avevano tempo di fermarsi, qualcosa di molto importante le chiamava.   Таково было начало той памятной ночи, наполненной ветром, отблесками качающихся фонарей, необычными сигналами грубы, грохотом сапог в переходах, облаками, которые стремительно налетали с севера и, цепляясь за верхушки скал, оставляли на них свои клочья, но задержаться не могли: что-то очень важное влекло их дальше.
Era bastato uno sparo, un modesto colpo di fucile, e la Fortezza si era svegliata.   Per anni c'era stato silenzio — e loro sempre tesi al nord per udire la voce della guerra sopraggiungente — troppo lungo silenzio. Adesso un fucile aveva sparato — con la sua carica di polvere prescritta e la pallottola di piombo di trentadue grammi — e gli uomini si erano guardati a vicenda come se fosse stato quello il segnale. Достаточно было одного выстрела, простого винтовочного выстрела, чтобы вся Крепость встрепенулась. Годами здесь царила тишина: все вечно прислушивались к северу, чтобы вовремя уловить голос надвигающейся войны, – слишком долго она длилась, эта тишина. Теперь вот раздался винтовочный выстрел – точно отмеренное количество пороха и свинцовая пуля, – но люди переглянулись так, словно только и ждали этого сигнала.  
Certo anche questa sera nessuno, tranne qualche soldato, pronuncia il nome ch'è nel cuore di tutti. Gli ufficiali preferiscono tacerlo perché proprio quella è la speranza. Per i Tartari hanno alzato le mura della Fortezza, consumano lassù larghe porzioni di vita, per i Tartari le sentinelle camminano giorno e notte come automi.   E chi questa speranza alimenta ogni mattina di nuova fede, chi la conserva nascosta nel fondo, chi non sa neppure di possederla, credendo di averla perduta. Ma nessuno ha il coraggio di parlarne; sembrerebbe di malaugurio, soprattutto parrebbe di confessare i propri pensieri più cari e i soldati di questo hanno vergogna.     Конечно, и в тот вечер никто, кроме нескольких солдат, не произнес вслух слова, которое было у всех на уме. Офицеры предпочитали помалкивать, чтобы не спугнуть надежду. Разве не для войны с татарами возведены стены Крепости, разве не ради нее все тратят здесь годы своей жизни, разве не из-за татар часовые как заведенные денно и нощно вышагивают на своем посту? Одни каждое утро просыпаются с новой надеждой, другие загоняют ее поглубже, а третьи не знают даже, есть она или нет, может, они вообще ее потеряли. Но ни у кого не хватает смелости заговорить о ней вслух – это считается дурной приметой, а главное – кто же станет делиться своими самыми сокровенными мыслями? Солдатам такое не пристало.
Per ora c'è soltanto un soldato morto e un cavallo di ignota provenienza. Nel corpo di guardia, alla porta che dà sul nord, dove è successa la disgrazia, c'è un gran fermento e benché non sia regolamentare, si trova anche Tronk, il quale non ha requie pensando alla punizione che lo attende; la responsabilità cade su lui, lui doveva impedire a Lazzari di fuggire, lui doveva accorgersi subito, al ritorno, che il soldato non aveva risposto all'appello.   Итак, пока есть один убитый солдат да еще лошадь неизвестного происхождения. В караульном отряде у ворот, выходящих на север, где как раз и случилось несчастье, все очень взбудоражены, и, хотя это не предусмотрено уставом, именно там сейчас находится Тронк, удрученный мыслями о грозящем ему наказании; ответственность за случившееся ложится именно на него: кто, как не он, допустил отлучку Лаццари, кто, как не он, должен был по возвращении заметить, что солдат не отозвался во время поверки?
Ecco che adesso compare anche il maggiore Matti, ansioso di far sentire la propria autorità e competenza. Ha una strana faccia che non si capisce, può perfino dare l'impressione che sorrida. Evidentemente è informato alla perfezione di tutto e al tenente Mentana, di servizio in quella ridotta, dà ordine di far ritirare il cadavere del soldato. Вот случай майору Матти продемонстрировать знание дела и употребить свою власть. По лицу его ничего не угадаешь, кажется даже, будто он улыбается. Однако же майор прекрасно осведомлен о происшедшем и приказывает дежурному по Редуту лейтенанту Ментане подобрать труп солдата.
Mentana è un ufficiale scialbo, il più anziano tenente della Fortezza; se non avesse un anello con un grosso diamante e non giocasse bene a scacchi, nessuno si accorgerebbe della sua esistenza; grossissima è la pietra preziosa al suo anulare e pochi sono quelli che riescono a batterlo sulla scacchiera, ma di fronte al maggiore Matti egli trema letteralmente e perde la testa in una cosa così semplice come quella di mandare una corvé per un morto. Ментана – офицер неприметный, самый пожилой лейтенант в Крепости: не имей он на пальце кольца с крупным алмазом и не играй хорошо в шахматы, никто бы о нем и не вспоминал. Драгоценный камень на его безымянном пальце действительно велик, и редко кому удается одержать над ним победу за шахматной доской, но перед майором Матти он трепещет и, получив такой простой приказ – послать людей за убитым, совсем теряет голову.
Per sua fortuna il maggiore Matti ha scorto, in piedi in un angolo, il sergente maggiore Tronk e lo chiama: " Tronk, visto che lei qui non ha niente da fare, prenda il comando della spedizione! »   Dice così con la massima naturalezza, come se Tronk fosse un sottufficiale qualsiasi, senza alcun rapporto personale con l'incidente; perché Matti non è capace di fare un rimprovero diretto, finisce per diventare bianco di rabbia e non trova le parole; preferisce la ben più dura arma delle inchieste, con flemmatici interrogatori, documentazioni scritte, che riescono a ingrandire mostruosamente le più lievi mancanze e portano quasi sempre a punizioni di impegno. На его счастье, майор Матти, заметив стоящего в уголке старшего сержанта Тронка, подзывает его: – Тронк, поскольку вам здесь делать нечего, возьмите выполнение этой операции на себя! Произносит он это таким естественным тоном, словно Тронк – обычный унтер и личного касательства к происшедшему не имеет. Матти не привык делать выговоры непосредственно провинившимся и бледнеет от злости, подыскивая необходимые слова: ему по душе всякие обстоятельные расследования с долгими допросами и протоколами, от которых самый незначительный проступок разрастается до чудовищных масштабов и почти всегда влечет за собой серьезное наказание.
Tronk non batte ciglio, risponde " signorsì " e si affretta nel cortiletto, subito dietro il portone. Un piccolo gruppo, alla luce di lanterne, esce poco dopo dalla Fortezza: Tronk in testa, poi quattro soldati con una barella, altri quattro soldati armati per precauzione, per ultimo lo stesso maggiore Matti, avvolto in una stinta mantella, che trascina la sciabola sui sassi. Тронк не моргнув глазом отвечает: – Слушаюсь, господин майор! – и спешит в ближайший к воротам дворик. Вскоре небольшой отряд, запасшись фонарями, выходит из Крепости: во главе выступает Тронк, за ним следуют четверо солдат с носилками, за ними – на всякий случай – еще четверо вооруженных рядовых. Замыкает шествие, кутаясь в линялый плащ и волоча саблю по камням, сам майор Матти.
Essi trovano il Lazzari così com'è morto, la faccia a terra e le braccia protese in avanti. Il fucile tenuto a tracolla si è impigliato, nella caduta, fra due sassi e sta diritto in su, col calcio in alto, cosa strana a vedersi. Il soldato, cadendo, si è ferito una mano e prima che il corpo si raffreddasse un po' sangue ha fatto in tempo a colare, formando macchia sopra una pietra bianca. Il cavallo misterioso è scomparso. Лаццари они находят в том положении, в каком его настигла пуля: лицом вниз, с вытянутыми вперед руками. Винтовка, висевшая у него через плечо, застряла между двумя камнями и торчит прикладом вверх, являя собой странное зрелище. Падая, солдат поранил себе руку, и, прежде чем его тело успело остыть, из ранки вытекло немного крови, темнеющей сейчас на белом камне. Таинственная лошадь исчезла.
Tronk si china sul morto e fa per afferrarlo alle spalle, ma si ritira di scatto indietro, come se si fosse accorto di andare contro le regole. " Tiratelo su" ordina ai soldati con voce bassa e cattiva. " Ma prima levategli il fucile. » Un soldato si abbassa per slacciare la cinghia e depone sui sassi la lanterna, proprio vicino al morto. Lazzari non ha fatto in tempo a chiudere completamente le palpebre e nello spiraglio degli occhi, sul bianco, la fiamma fa un lieve riflesso. " Tronk" chiama allora il maggiore Matti rimasto completamente nell'ombra. Тронк склоняется над мертвым, чтобы взять его за плечи и перевернуть, но тут же отдергивает руки, как бы вспомнив, что по уставу это не положено. – Поднимите его, – тихо и зло приказывает он солдатам. – Но сначала надо снять винтовку. Один из солдат наклоняется, чтобы отстегнуть ремень, и ставит свой фонарь на камни рядом с мертвым. Лаццари не успел даже закрыть глаза, и свет фонаря отражается в узкой полоске белков между веками. – Тронк! – слышится из темноты голос майора Матти.
" Comandi, signor maggiore" risponde Tronk mettendosi sull'attenti; anche i soldati si fermano. " Dov'è successo? Dov'è scappato? " domanda il maggiore strascicando le parole come se parlasse per annoiata curiosità. " E' stato alla fonte? Dove ci sono quei pietroni? » " Signorsì, ai pietroni" risponde Tronk e non aggiunge parola.   " E nessuno l'ha visto quando è scappato? » – Да, господин майор! – отвечает Тронк, вытягиваясь в струнку. Солдаты тоже замирают. – Где это случилось? Где именно он сбежал? – спрашивает майор, медленно цедя слова и делая вид, будто спросил просто так, из праздного любопытства. – У источника? Там, где такие большие валуны? – Так точно, господин майор, там, – отвечает Тронк, не пускаясь в дальнейшие объяснения. – И никто не заметил, как он сбежал?
" Nessuno, signornò " fa Tronk. " Alla fonte eh? E c'era buio? »   " Signorsì, abbastanza buio. »   Tronk aspetta qualche istante sull'attenti, poi, siccome il Matti tace, fa segno ai soldati di continuare.   Uno cerca di slacciare la cinghia del fucile, ma il fermaglio è duro e si stenta. Tirando, il soldato sente il peso del corpo ucciso, un peso spropositato, come di piombo. – Никто, господин майор. – Хм, у источника, значит. А что, там было темно? – Так точно, господин майор, довольно темно. Тронк еще несколько мгновений стоит навытяжку, потом, поскольку новых вопросов от Матти не поступает, знаком велит солдатам продолжать свое дело. Один из них пытается отстегнуть ремень винтовки, но пряжку заело и ремень не поддается. Натягивая его, солдат чувствует тяжесть мертвого тела, непомерную, свинцовую тяжесть.
Tolto il fucile, i due soldati rovesciano delicatamente il cadavere, voltandolo con la faccia in su. Ora si vede completamente il suo volto. La bocca è chiusa e inespressiva, solo gli occhi semiaperti e immobili, che resistono alla luce della lanterna, sanno di morte. " In fronte? " domanda la voce di Matti, che si è subito accorto di una specie di piccola infossatura, proprio sopra il naso. Освободив винтовку, двое солдат осторожно переворачивают убитого на спину. Теперь освещено все его лицо. Губы у Лаццари сомкнуты. Полуприкрытые, остановившиеся и не реагирующие на свет глаза говорят о том, что человек мертв. – В лоб? – слышится голос майора Матти, сразу заметившего маленькую вмятину у переносицы.
" Comandi? " fa Tronk senza capire.   " Dico: è stato colpito in fronte? " fa Matti, seccato di dover ripetere. Tronk solleva la lanterna, illumina in pieno la faccia del Lazzari, vede anche lui la piccola infossatura e istintivamente avvicina un dito come per toccare. Subito però lo ritrae, turbato. – Простите, господин майор? – Тронк не понял вопроса. – Я говорю: пуля попала в лоб? – раздраженно повторяет Матти. Тронк приподнимает фонарь, направляет луч света на лицо Лаццари и, тоже заметив маленькую вмятину, инстинктивно тянется к ней пальцем – пощупать. Но сразу же смущенно отдергивает руку.
" Credo di sì, signor maggiore, qui proprio in mezzo alla fronte. " (Ma perché non viene a vederselo lui il morto, se gli interessa tanto?   Perché tutte quelle stupide domande? )  I soldati, accorgendosi dell'imbarazzo di Tronk, badano al loro lavoro; due sollevano il cadavere per le spalle, due per le gambe.   La testa, lasciata a sé, penzola indietro orribilmente. La bocca, benché gelata dalla morte torna quasi ad aprirsi.   " E chi è stato a sparare? " domanda ancora Matti, sempre immobile nel buio. – Похоже, так и есть, господин майор, прямо в лоб. (Почему бьг ему самому не подойти и не посмотреть на покойника, если это так его интересует? А то задает всякие глупые вопросы! ) Солдаты, от внимания которых не укрылась растерянность Тронка, продолжают заниматься своим делом: двое подхватывают труп за плечи, двое берут за ноги. Голова, лишенная опоры, страшно откидывается назад. Рот, хоть на нем и лежит ледяная печать смерти, чуть приоткрывается. – А кто стрелял? – спрашивает Матти, продолжая все так же неподвижно стоять в темноте.
Ma in quel momento Tronk non gli bada. Tronk sta solo attento al morto.   " Tenetegli su la testa" comanda con ira fonda, come se il morto fosse lui. Poi si accorge che il Matti ha parlato, scatta ancora sull'attenti.   " Perdoni, signor maggiore, stavo... » " Ho detto" ripete il maggiore Matti, e scandisce le parole, facendo capire che se non perde la pazienza è tutto merito di quel morto " ho detto: chi è stato a sparare? » " Come si chiama, lo sapete? " chiede a bassa voce Tronk ai soldati. Но Тронк уже не слышит вопроса. Все внимание сержанта сосредоточено сейчас на убитом. – Поддержите ему голову! – приказывает он с глухой яростью, словно покойник – он сам. Вдруг до него доходит, что Матти снова о чем-то спрашивает, и Тронк вытягивается в струнку. – Простите, господин майор, я тут… – Я спросил, – внятно повторяет майор Матти, и по его тону ясно, что только присутствие покойника вынуждает его сохранять выдержку. – Я спросил: кто стрелял? – Вы знаете, как его зовут? – тихо обращается Тронк к солдатам.
" Martelli" dice uno " Giovanni Martelli. »   " Giovanni Martelli" risponde Tronk ad alta voce. " Martelli" ripete fra sé e sé il maggiore. (Quel nome non gli torna nuovo, deve essere uno di quelli premiati alla gara di tiro. La scuola di tiro la dirige proprio il Matti e i migliori se li ricorda per nome. ) " E' forse quello che chiamano il Moretto? »   " Signorsì " risponde Tronk immobile sull'attenti " credo che lo chiamino il Moretto. Sa? signor maggiore, fra compagni... » – Мартелли, – отвечает кто-то из них. – Джованни Мартелли. – Джованни Мартелли, – громко повторяет Тронк. – Мартелли, – раздумчиво произносит майор. (Знакомое имя, должно быть, один из победителей соревнований по стрельбе.   Стрелковой подготовкой руководит именно он, майор Матти, и лучших снайперов знает по имени. ) – По прозвищу Чернявый, верно? – Так точно, – отвечает Тронк, продолжающий стоять навытяжку. – Действительно у него прозвище Чернявый. Сами знаете, господин майор, солдаты между собой по-приятельски…
Dice così quasi per scusarlo, quasi per dimostrare che il Martelli non ha nessuna responsabilità, che se lo chiamano il Moretto non è colpa sua e che non c'è proprio motivo di punirlo. Ma il maggiore non pensa affatto a punirlo, non gli passa nemmeno per il cervello. " Ah, il Moretto! " esclama, senza nascondere una certa compiacenza. Il sergente maggiore lo fissa con occhi duri e capisce. " Ma sì, ma sì » pensa " dagli un premio, carogna, perché ha ammazzato bene. Un magnifico centro, no? » Он как бы старается выгородить Мартелли: дескать, в том, что парня прозвали Чернявым, его вины нет, и наказывать тут не за что.   Но майор не собирается наказывать солдата: такая мысль ему и в голову не приходит. – Ага, Чернявый! – кивает он, не скрывая удовлетворения. Старший сержант хмуро смотрит на майора, ему все ясно. Как же, как же, думает он, дай ему еще приз, сволочь, за то, что он красиво убил человека. Какой точный прицел, не правда ли?
Un magnifico centro, sicuro. E' proprio quello che il Matti sta meditando (e pensare che quando il Moretto ha sparato era già buio. In gamba, tutti i suoi tiratori). Tronk in questo momento lo odia. " Ma sì ma sì, dillo forte che sei contento, " pensa " se il Lazzari è morto che te ne frega? Digli bravo al tuo Moretto, fagli un encomio solenne! » Да, конечно, прицел был очень точным. Именно об этом думает сейчас Матти (а ведь когда Чернявый стрелял, было уже темно. Снайперы у него что надо).   Тронк люто ненавидит его в эту минуту. Как же, как же, можешь радоваться открыто, думает он. На то, что Лаццари убит, тебе наплевать. Похвали своего Чернявого, вынеси ему благодарность!
Effettivamente così: il maggiore, assolutamente tranquillo, se ne compiace ad alta voce: " Eh sì, non sbaglia il Moretto" esclama come per dire: " Furbo, il Lazzari credeva che il Moretto non mirasse giusto, credeva di farla franca eh, il Lazzari? e così ha imparato che razza di tiratore era. E il Tronk? anche lui magari sperava che il Moretto sbagliasse (tutto si sarebbe allora aggiustato con qualche giorno di arresti)". " Ah, sì, sì " ripete ancora il maggiore dimenticando nel modo più assoluto che lì davanti c'è un morto. " Un tiratore scelto, il Moretto! » И действительно, майор совершенно спокойным голосом громко выражает свое удовлетворение: – Что ж, Чернявый стреляет метко! – А про себя думает: этот хитрец Лаццари надеялся, что Чернявый промахнется, надеялся, что ему все сойдет с рук! Теперь он узнал, с кем имел дело. А Тронк? … Может, он тоже рассчитывал, что Чернявый промахнется, и тогда все кончилось бы несколькими днями гауптвахты. – О да, да! – снова восклицает майор, совершенно позабыв о том, что перед ним покойник. – Чернявый – стрелок отменный!
Finalmente però egli tace e il sergente maggiore può voltarsi a guardare come hanno disposto il cadavere sulla barella. E' già disteso per bene, sulla faccia hanno gettato una coperta da campo, di nudo si vedono solamente le mani, due grosse mani da contadino, che sembrano ancora rosse di vita di sangue caldo. Tronk fa un cenno con la testa. I soldati sollevano la barella. " Si può andare, signor maggiore? " domanda. Наконец он умолкает, и старший сержант может опять заняться трупом. Теперь Лаццари лежит на носилках, как полагается: лицо его прикрыто походным одеялом, видны только руки – две большие крестьянские руки, которые кажутся еще живыми и налитыми кровью.   По знаку Тронка солдаты поднимают носилки. – Прикажете идти, господин майор?
" E chi vorresti aspettare? " risponde duro il Matti adesso, con sincero stupore, egli ha sentito l'odio di Tronk e vuol ricambiarlo moltiplicato, con in più il suo disprezzo di superiore.     " Avanti» ordina Tronk. Avanti march, avrebbe dovuto dire, ma gli sembra quasi una profanazione. Solo adesso egli guardava le mura della Fortezza, la sentinella sul ciglio, vagamente illuminata dai riflessi delle lanterne. Dietro quei muri, in una camerata, c'è la branda di Lazzari, la sua casettina con le cose portate da casa: una immagine santa, due pannocchie, un acciarino, dei fazzoletti colorati, quattro bottoni d'argento, per il vestito da festa, ch'erano stati del nonno e che alla Fortezza non potevano servire mai. – А кого еще ты собираешься здесь ждать? – резко отвечает Матти, который только теперь с искренним удивлением почувствовал ненависть Тронка и считает нужным ответить ему так же резко, подчеркнув вдобавок пренебрежение старшего по званию к подчиненному. – Вперед! – командует Тронк. Следовало бы сказать «шагом марш», но это кажется ему сейчас неуместным. Только теперь он взглянул на Крепость, увидел на стене силуэт часового, смутно вырисовывающийся в свете фонарей.   За этими стенами, в одной из казарм есть койка Лаццари и его сундучок, а в нем – привезенное из дома изображение мадонны, несколько холостых патронов, огниво, цветные носовые платки, четыре серебряные пуговицы для парадного мундира: они достались ему еще от деда и в Крепости никогда бы не пригодились.
Il cuscino forse ha ancora l'impronta della sua testa, esattamente come due giorni prima, quando egli si era svegliato. Poi c'è probabilmente anche una boccettina di inchiostro — aggiunge mentalmente Tronk, meticoloso anche nei solitari pensieri — una boccettina di inchiostro e una penna. Tutto questo sarà messo in un pacco e spedito a casa sua, con una lettera del signor colonnello. Le altre cose, date dal Governo, passeranno naturalmente ad un altro soldato, compresa la camicia di ricambio. La bella uniforme no, invece, e neppure il fucile: il fucile e l'uniforme saranno sepolti con lui perché questa è l'antica regola della Fortezza. На подушке, возможно, за эти два дня не разгладилась еще ямка от его головы, а в вещах найдется, наверно, и пузырек с чернилами, продолжает перечислять про себя педантичный даже в мыслях Тронк, ну да, пузырек с чернилами и ручка.     Все это завернут в пакет и отправят его родным вместе с письмом от господина полковника. Остальное – то есть казенное имущество, в том числе и сменное белье, – передадут другому солдату.   А вот красивая парадная форма и винтовка не достанутся никому: винтовку и форму похоронят вместе с хозяином – таков закон Крепости.
14. E al principio dell'alba videro, dalla Ridotta Nuova, sulla pianura settentrionale, una piccola striscia nera. Un segno sottile che si muoveva, e non poteva essere allucinazione. La vide per primo la sentinella Andronico, poi la sentinella Pietri, poi il sergente Batta che da principio si era messo a ridere, poi anche il tenente Maderna, comandante della ridotta. Una piccola striscia nera avanzava dal nord attraverso la landa disabitata e parve assurdo prodigio, benché già nella notte qualche presentimento fosse andato girando per la Fortezza. Alle sei circa la sentinella Andronico mandò per primo il grido di allarme. Qualcosa si avvicinava dal settentrione, come mai era successo a memoria di uomo. Aumentando la luce, sul fondo bianco del deserto spiccò nitida la schiera umana che avanzava.     А когда наступил рассвет, с Нового редута увидели на северной равнине крошечную черную полоску. Черточку, которая двигалась и никак не могла быть галлюцинацией. Первым заметил ее часовой Андронико, потом – часовой Пьетри, затем – сержант Батта, который сначала смеялся над ними, и, наконец, дежурный офицер – лейтенант Мадерна. Небольшая черная полоска – что-то совершенно непонятное – двигалась утром с севера через пустыню, хотя недобрые предчувствия заявили о себе в Крепости еще с ночи. Примерно в шесть утра часовой Андронико поднял тревогу. Да, с севера что-то двигалось: такого еще ни у кого на памяти не было.   Когда рассвело совсем, на белом фоне пустыни стала отчетливо видна колонна людей, направлявшихся в сторону Крепости.
Qualche minuto dopo, come faceva ogni mattina da immemorabile tempo (un giorno era stata pura speranza, poi solo scrupolo, adesso quasi unicamente abitudine) il capo-sarto Prosdocimo salì a dare un'occhiata sul tetto della Fortezza.   Ai corpi di guardia lo lasciavano passare per tradizione, lui si affacciava al cammino di ronda, chiacchierava un po' con il sergente di servizio, poi scendeva ancora nel suo sotterraneo. Через несколько минут, как и каждое утро с незапамятных времен (когда-то это объяснялось надеждой, потом – любовью к порядку, а теперь – всего лишь привычкой), полковой портной Просдочимо поднялся на крышу Крепости, чтобы взглянуть окрест. Это стало традицией, и сторожевые посты пропускали его без разговоров. Он наведывался на стену, на смотровую площадку, болтал о том о сем с дежурным сержантом, а потом снова спускался в свое подземелье.
Quella mattina si affacciò dirigendo gli sguardi al triangolo visibile di deserto e credette di essere morto.   Non pensò che potesse essere sogno. Nel sogno c'è sempre qualcosa di assurdo e confuso, non ci si libera mai dalla vaga sensazione ch'è tutto falso, che un bel momento ci si dovrà svegliare.     Nel sogno le cose non sono mai limpide e materiali come quella desolata pianura su cui avanzavano schiere di uomini sconosciuti. В этот раз, окинув взглядом просматривавшийся со стены треугольник пустыни, Просдочимо решил, что он уже на том свете. Мысль, что он видит сон, ему и в голову не пришла: сновидения обычно бы-вают абсурдными и путанными, спящий человек подсознательно чувствует нереальность происходящего, понимая, что в один прекрасный момент наступит пробуждение. Во сне картины никогда не бывают такими четкими и материальными, как эта унылая равнина, по которой двигались строем неизвестные люди.
Ma era cosa tanto strana, così identica a certi suoi vaneggiamenti di quando era giovane, che Prosdocimo non pensò neppure potesse essere vera e credette di essere morto. Credette di essere morto e che Dio gli avesse perdonato. Pensò di essere nel mondo dell'aldilà, apparentemente identico al nostro, solo che le belle cose si avverano secondo i giusti desideri e dopo essere stati soddisfatti si rimane con l'animo in pace, non come quaggiù dove c'è sempre qualche cosa che avvelena anche le giornate migliori. До чего же все было странно, до чего похоже на мечтания его молодости! Просдочимо просто не мог поверить в реальность происходящего и решил, что он умер. Да, умер, и Господь Бог простил его. Портной подумал, что он уже на том свете, который с виду ничем не отличается от нашего, только там все хорошее сбывается в соответствии с твоими законными желаниями, а когда ты удовлетворен, душа успокаивается; одним словом, все совсем не так, как на этом свете, где что-нибудь да отравит даже самые лучшие дни.
Credette di essere morto, Prosdocimo, e non si muoveva, supponendo che non gli toccasse più muoversi, come defunto, ma che un arcano intervento lo avrebbe riscosso. Invece fu un sergente maggiore che rispettosamente gli toccò un braccio: " Maresciallo" gli disse. " Che cos'ha? Non si sente bene? » Solo allora Prosdocimo cominciò a capire. Итак, Просдочимо решил, что он умер, и стоял как вкопанный: двигаться теперь ни к чему, ведь он – покойник, и заставить его пошевелиться может лишь какая-нибудь нездешняя сила. Но тут раздался голос старшего сержанта, вежливо тронувшего его за рукав: – Что с вами? Вам плохо?   Только тогда Просдочимо очнулся.
Pressappoco come nei sogni, ma meglio, scendeva dal regno del nord gente misteriosa. Il tempo rapidamente passava, le palpebre non battevano nemmeno più fissando l'insolita immagine, il sole già risplendeva sul bordo rosso dell'orizzonte, a poco a poco gli stranieri si facevano più vicini, pur con grandissima lentezza. Все было почти так же, как в мечтах, только еще лучше: со стороны северного королевства двигалась таинственная рать. Время летело очень быстро, никто не мог оторвать глаз от необычного зрелища, солнце сверкало почти у самого багрового горизонта, а чужеземцы подходили все ближе, хотя двигались не спеша.
Qualcuno diceva che ce n'erano a piedi e a cavallo, che avanzavano in fila indiana, che c'era una bandiera. Così diceva qualcuno e anche gli altri s'illudevano di vedere, tutti si mettevano in mente di scorgere fanti e cavalieri, il drappo di uno stendardo, la fila indiana, benché in realtà distinguessero soltanto una sottile striscia nera che lentamente si muoveva. Кто-то заявил, что видит там и пеших, и конных, что идут они цепочкой и еще знамя несут. Сказал это один, а остальные тут же внушили себе, что видят то же самое – цепочку пехотинцев и кавалеристов и даже полотнище знамени, хотя на самом деле разглядеть можно было лишь медленно двигавшийся черный штрих.
" I Tartari" osò dire la sentinella Andronico, come per spavalda celia, il suo volto essendosi fatto bianco come la morte. Dopo mezz'ora il tenente Maderna alla Ridotta Nuova ordinò un colpo di cannone a salve, colpo di avvertimento, come era prescritto nel caso che si vedessero avvicinare reparti stranieri armati. – Это татары, – рискнул сострить часовой Андронико, но лицо его покрылось смертельной бледностью.   Спустя полчаса лейтенант Мадерна на Новом редуте приказал выпустить холостой заряд из пушки: то было своего рода предупреждение, предусмотренное уставом в случае приближения вооруженных сил чужеземцев.
Da molti anni lassù non si era udito cannone. Le mura ebbero un piccolo fremito. Lo sparo si allargò in un lento boato, funesto suono di rovina fra le rupi.   E gli occhi del tenente Maderna si volsero al piatto profilo della Fortezza, aspettandovi segni di agitazione. La cannonata invece non fece stupore perché gli stranieri avanzavano proprio su quel triangolo di pianura visibile dal forte centrale e tutti erano già informati. Persino nel cunicolo più periferico, dove la bastionata a sinistra terminava contro le rocce, perfino al piantone che faceva la guardia al magazzino sotterraneo delle lanterne e degli attrezzi murari, a lui che non poteva vedere niente, chiuso nella fosca cantina, era giunta la notizia.     E fremeva che il tempo corresse, che il suo turno terminasse, per andare anche lui sul cammino di ronda a dare un'occhiata.   Много лет в этих краях никто не слышал пушечных выстрелов. Стены форта слегка дрогнули. Звук выстрела разросся в замедленный гром, похожий на зловещий гул горной лавины. Лейтенант Мадерна смотрел в сторону Крепости, надеясь увидеть хоть какие-нибудь признаки тревоги. Но выстрел никого не удивил, ибо чужеземцы двигались именно по тому треугольному участку равнины, который просматривался с центрального форта, и там уже всё знали. Весть докатилась до самой отдаленной галереи, до того места, где крайний левый бастион примыкал к скальной стене, и даже до солдата, стоявшего на часах у подземного склада фонарей и шанцевого инструмента; да, даже до часового, который не мог ничего видеть, так как находился в темном подвале, докатилась эта весть. Как же ему хотелось, чтобы время прошло скорее, чтоб дежурство кончилось и можно было тоже подняться на стену, глянуть вниз.
Tutto continuava come prima, le sentinelle rimanevano al loro posto, camminando su e giù nello spazio prescritto, gli scrivani copiavano i rapporti facendo scricchiolare le penne e intingendole nel calamaio con il ritmo consueto, ma dal nord stavano arrivando uomini sconosciuti ch'era lecito presumere nemici. Nelle scuderie gli uomini strigliavano le bestie, il camino delle cucine fumava flemmaticamente, tre soldati spazzavano il cortile, ma già incombeva un sentimento acuto e solenne, un'immensa sospensione di animi, come se l'ora grande fosse giunta e nulla più la potesse fermare.   Все было как прежде: часовые оставались на своих постах, мерили шагами свои участки стены, писцы переписывали донесения, поскрипывая перьями и неспешно макая их в чернильницы, – но с севера двигались неизвестные люди, которых вполне можно было принять за противника. В конюшнях солдаты чистили скребницами лошадей, из кухонной трубы лениво поднимался дым, трое солдат подметали двор, но над всем уже господствовало острое и непривычное чувство – чувство всеобщего нетерпеливого ожидания, словно час пробил, великий момент настал и возврата быть уже не может.
Ufficiali e soldati respirarono dal fondo l'aria del mattino per sentire dentro di sé la giovane vita.   Gli artiglieri si misero a preparare i cannoni, scherzando fra loro ci lavoravano attorno come a bestie da tenere buone, e li guardavano con una certa apprensione: forse, dopo tanto tempo, i pezzi non erano più capaci di sparare, forse in passato la pulizia non era stata fatta con abbastanza cura, bisognava in un certo senso rimediare, perché fra poco tutto si sarebbe deciso. E mai i portaordini erano corsi su per le scale tanto veloci, mai uniformi così in ordine, baionette così lucenti, mai squilli di tromba così militari.   Non si era dunque aspettato invano, gli anni non erano stati sprecati, la vecchia Fortezza, dopo tutto, sarebbe servita a qualche cosa. Офицеры и солдаты глубоко втягивали воздух, впитывая поднимавшуюся от земли утреннюю свежесть, чтобы лучше чувствовать, как бурлит их молодая кровь. Артиллеристы начали готовить пушки и с шутками суетились вокруг них, словно обихаживали норовистых коней. Во взглядах сквозила тревога, ведь прошло столько лет, и, кто знает, может, пушки уже не смогут стрелять, может, раньше их не очень старательно чистили и теперь нужно срочно принимать меры, ибо час близок и скоро все решится.   И никогда еще вестовые не носились так стремительно по лестницам, никогда еще мундиры не были в таком порядке, штыки так надраены, звуки трубы – такими воинственными. Выходит, ждали не зря, выходит, все эти годы не потрачены впустую и старая Крепость еще может сослужить свою службу.
Si aspettava adesso una speciale voce di tromba, il segnale di " grande allarme", che i soldati non avevano mai avuto il bene di udire. Nelle loro esercitazioni, fatte fuori dalla Fortezza, in un valloncello riposto — perché il suono non raggiungesse il forte e non succedessero malintesi — i trombettieri durante i placidi pomeriggi di estate, avevano provato il famoso segnale, più che altro per un eccesso di zelo (nessuno certo pensava che sarebbe potuto servire). Ora si pentivano di non averlo studiato abbastanza; era un lunghissimo arpeggio e saliva a un estremo acuto, qualche stonatura sarebbe probabilmente venuta fuori. Теперь все боялись пропустить особый сигнал, сигнал настоящей боевой тревоги, которого никому из солдат еще не посчастливилось слышать. Во время занятий, проводившихся за стенами Крепости в укромной низинке, чтобы звуки не долетали до форта и не вызвали невзначай переполоха, трубачи тихими летними вечерами пытались иногда воспроизвести этот знаменитый сигнал – просто так, от чрезмерного усердия (никто ведь не думал, что к нему придется прибегнуть на деле). А теперь они жалели, что мало тренировались: это было довольно длинное арпеджио, завершавшееся на очень высокой ноте, так что без должной тренировки легко было сфальшивить.
Solamente il comandante della Fortezza poteva ordinare il segnale, e tutti pensavano a lui: i soldati già lo attendevano che venisse a ispezionare le mura da un capo all'altro, già lo vedevano avanzare con un fiero sorriso, fissando bene tutti negli occhi.   Doveva essere per lui una buona giornata, non aveva egli speso la vita aspettando questa occasione? Только комендант Крепости мог отдать приказ трубить этот сигнал, и все мысли были обращены к полковнику: солдаты ждали, когда он поднимется на стены и пройдет их из конца в конец; они уже представляли себе, как он приближается, горделиво улыбаясь и внимательно заглядывая в глаза каждому. Для него, должно быть, тоже наступил особенный день, разве не ушла на ожидание этого момента вся его жизнь?
Il signor colonnello Filimore stava invece nel suo ufficio e dalla finestra guardava, verso il nord, il piccolo triangolo di deserta pianura che le rupi non nascondevano, vedeva una striscia di puntini neri che si muovevano come formiche, proprio in direzione di lui, della Fortezza, e sembravano veramente soldati. Но полковник Филиморе стоял в своем кабинете и смотрел из окна на север, на маленький треугольник пустынной равнины, не заслоненный горами, видел цепочку черных точек, двигавшихся, словно муравьи, прямо на него, прямо на Крепость; действительно было похоже, что это солдаты.
Ogni tanto qualche ufficiale entrava, o il tenente colonnello Nicolosi, o il capitano d'ispezione, o ufficiali di servizio.   Con vari pretesti entravano, nell'impaziente attesa dei suoi ordini, annunziandogli novità insignificanti: che dalla città era giunto un nuovo carriaggio di viveri, che si cominciavano quella mattina i lavori di riparazione al forno, che scadeva l'epoca del congedo per una decina di soldati, che sulla terrazza del forte centrale era stato preparato il cannocchiale, se mai il signor colonnello avesse voluto approfittarne. Davano queste notizie, salutavano battendo i tacchi e non capivano perché il colonnello se ne restasse là muto, senza dare i comandi che tutti aspettavano per sicuri. Non aveva ancora fatto rinforzare le guardie, né raddoppiare le scorte individuali di munizioni, né deciso il segnale di " grande allarme". Quasi per misteriosa atonia, egli osservava freddamente la venuta degli stranieri, né triste né lieto, come se tutto quello non lo riguardasse.   Поминутно в кабинет входил кто-нибудь из офицеров – то подполковник Николози, то капитан-поверяющий, то дежурный по караулу. Входили, нетерпеливо ожидая его приказов… под разными предлогами, чтобы сообщить какие-нибудь маловажные новости: из города прибыла фура с продовольствием; с утра начат ремонт печи; истекает срок увольнительных для нескольких солдат; на террасе центрального форта установлена подзорная труба – вдруг господин полковник захочет ею воспользоваться.   Они сообщали об этом, поднося руку к козырьку и щелкая каблуками, и не понимали, почему полковник все стоит и молчит и не отдает приказов, которых все так ждут. Он еще не распорядился об усилении охраны, о выдаче каждому удвоенного боезапаса, об объявлении тревоги. С какой-то непонятной апатией полковник хладнокровно наблюдал за приближением чужеземцев, не обнаруживая ни печали, ни радости, будто все это его вообще це касалось.
Per di più era una splendida giornata di ottobre, il sole limpido, l'aria leggera, il tempo più desiderabile per una battaglia.   Il vento agitava la bandiera alzata sul tetto del forte, la terra gialla del cortile risplendeva e i soldati passandovi vi lasciavano nitide ombre. Una bella mattina signor colonnello. А ведь стоял прекрасный октябрьский денек, солнце сияло, воздух был чист и прозрачен – самые подходящие условия для сражения. Ветер развевал флаг над крышей форта, желтая земля во дворе блестела, и тени солдат четко вырисовывались на ней.   Прекрасное утро, господин полковник.
Ma il comandante faceva chiaramente capire che preferiva rimanere solo e quando non c'era più nessuno nell'ufficio, andava dallo scrittoio alla finestra, dalla finestra allo scrittoio, senza saper decidersi, si aggiustava senza motivo i baffi grigi, mandava lunghi sospiri come è proprio dei vecchi, esclusivamente fisici. Oramai la striscia nera degli stranieri più non si scorgeva sul piccolo triangolo di pianura visibile dalla finestra, segno ch'essi si erano fatti sotto sempre più vicini al confine. In tre quattro ore forse sarebbero stati ai piedi delle montagne. Комендант же ясно давал понять, что хочет побыть один, и, когда все уходили из кабинета, мерил его шагами – от окна к столу, от стола к окну, ни на что не решаясь, машинально поглаживая свои седые усы и протяжно, совсем по-старчески вздыхая.   Вот уже черная цепочка исчезла с маленького треугольника равнины: значит, чужеземцы где-то совсем близко от границы и часа через три-четыре подойдут к самому подножию гор.  
Ma il signor colonnello continuava a pulire con il fazzoletto senza motivo, le lenti dei suoi occhiali, sfogliava i rapporti accumulati sul tavolo: l'ordine del giorno da firmare, una richiesta di licenza, il modulo giornaliero dell'ufficiale medico, un buono scarico della selleria.   Но господин полковник без всякой надобности протирал платком стекла своих очков, перелистывал донесения и бумаги, накопившиеся на письменном столе: ждавший его подписи приказ по Крепости, чей-то рапорт с просьбой об увольнении, ежедневная сводка, составленная гарнизонным врачом, стопка накладных из шорной мастерской.
Che cosa aspetti, signor colonnello? Il sole è già alto, perfino il maggiore Matti, entrato poco fa, non nascondeva una certa apprensione, perfino lui che non crede mai in niente. Fatti almeno vedere dalle sentinelle, un piccolo giro sulle mura. Gli stranieri ha detto il capitano Forze che è andato a ispezionare la Ridotta Nuova si distinguono oramai uno per uno e risultano armati portano sulle spalle fucili non c'è tempo da perdere. Чего вы ждете, господин полковник? Солнце уже высоко, даже только что вошедший майор Матти не скрывает некоторой озабоченности; даже он, никогда и ничему не верящий. Да покажись ты хотя бы часовым, пройдись по стенам. Чужаков, как утверждает капитан Форце, побывавший на Новом редуте, уже можно различить каждого в отдельности: они вооружены, у всех за плечом винтовка, времени больше терять нельзя.
Filimore vuole invece aspettare. Saranno soldati quegli stranieri, lui non nega, ma quanti sono?   Uno ha detto duecento, un altro duecentocinquanta, gli hanno fatto inoltre presente che se quella è l'avanguardia il grosso sarà almeno di duemila uomini.   Ma il grosso non si è ancora visto, potrebbe darsi che non esista nemmeno. А полковник Филиморе чего-то ждет. Он, конечно, допускает, что эти неизвестные и впрямь солдаты. Пусть так. Но сколько их? Один говорит двести, другой – двести пятьдесят, а кто-то даже заметил, что если это только авангард противника, то основные силы должны исчисляться не менее чем двумя тысячами штыков. Но этих основных сил пока что-то не видать, не исключено, что их вообще нет.
Il grosso dell'esercito non si è ancora visto, signor colonnello, solo a causa delle nebbie del nord. Questa mattina esse sono molto avanzate, la tramontana le ha spinte in giù, cosicché coprono una vasta zona della pianura. Quei duecento uomini non avrebbero senso se dietro a loro non scendesse una forte armata, prima di mezzogiorno sicuramente compariranno anche gli altri.   C'è anzi una sentinella che dice di aver visto poco fa muoversi qualche cosa ai limiti delle nebbie.   Основных сил противника, господин полковник, не видно только из-за северного тумана. Сегодня утром он заметно приблизился, северный ветер погнал его вниз, и он накрыл значительную часть равнины. Какой был смысл посылать эти две сотни человек, если за ними вслед не выступает настоящее большое войско? Можно с уверенностью сказать, что оно покажется еще до полудня. Один часовой, например, утверждает, что он сам совсем недавно видел, как у границы туманной полосы что-то двигалось.
Ma il comandante va su e giù dalla finestra allo scrittoio e viceversa, sfoglia svogliatamente i rapporti. Perché gli stranieri dovrebbero assaltare la Fortezza? pensa. Magari sono normali manovre per esperimentare le difficoltà del deserto. Il tempo dei Tartari è passato, essi non sono più che una leggenda remota. E chi altri avrebbe interesse a forzare il confine? C'è in tutta questa faccenda qualcosa che non persuade. Non saranno i Tartari, no, signor colonnello, ma soldati certamente sono. Da parecchi anni ci sono col regno del nord profondi rancori, non è un mistero per nessuno, più di una volta si è parlato di guerra. Но комендант все шагает от стола к окну и обратно, лениво перебирает бумаги. Зачем чужеземцам нападать на Крепость, думает он.   Может, это обыкновенные маневры в условиях пустыни? Времена татарских орд прошли – давно стали легендой. Кому вообще нужно нарушать границу? Да, есть в этой истории что-то сомнительное.     Пускай это никакие не татары, господин полковник, но солдаты – безусловно. Ни для кого не тайна, что уже много лет отношения с северным королевством серьезно испорчены, и поговаривают даже о войне.
Soldati certamente sono. Ce n'è a cavallo e a piedi, probabilmente arriveranno presto anche le artiglierie. Prima di sera, senza esagerazioni, farebbero benissimo in tempo ad attaccare, e le mura della Fortezza sono vecchie, vecchi sono i fucili, vecchi i cannoni, tutto assolutamente arretrato, fuori che il cuore dei soldati. Non fidarti troppo, signor colonnello.   Да, это безусловно солдаты. И конные, и пешие. Скоро, должно быть, покажется артиллерия. Есть все основания полагать, что нападут они еще до наступления вечера, а стены Крепости старые, винтовки старые, пушки старые, все, абсолютно все здесь устарело, лишь солдатские сердца молоды.   В общем, надеяться тебе, полковник, собственно, не на что.
Fidarsi! Oh, lui vorrebbe bene non potersi fidare, per questo ha speso la vita, pochi anni gli rimangono ancora e se questa non è la volta buona tutto probabilmente è esaurito.   Non è la paura che lo attarda, non è il pensiero di poter morire. Non gli passa neppure per la mente. Надеяться! О, как бы ему хотелось перестать надеяться, ведь именно на эти надежды он положил свою жизнь – сколько там ее осталось? – и если уж сейчас не тот самый подходящий случай, то другой уже вряд ли представится. Не страх заставляет его медлить, не мысль о том, что он может погибнуть. Такое ему и в голову не приходит.
Il fatto è che, verso la fine della vita, Filimore vedeva improvvisamente arrivare la fortuna con la corazza d'argento e la spada tinta di sangue; lui (che non ci pensava ormai quasi più ) la vedeva stranamente approssimarsi con volto amico. E Filimore, ecco la verità, non osava muoversi verso di lei e rispondere al suo sorriso, troppe volte si era ingannato, adesso basta. Очевидно, под конец жизни ему вдруг улыбнулась Фортуна, представ перед ним в своих серебряных латах и с обагренным кровью мечом. Полковник Филиморе, почти уже и не помышлявший о ней, вдруг увидел ее лик, и было в этом лике, как ни странно, нечто дружественное. А он, если говорить начистоту, не решался сдвинуться с места и ответить улыбкой на улыбку: слишком уж часто он обманывался, с него довольно.
Gli altri, gli ufficiali della Fortezza, le erano subito corsi incontro facendole festa. A differenza di lui si erano fatti avanti fiduciosi e pregustavano, quasi altra volta l'avessero provato, l'acre e potente odore della battaglia. Al contrario il colonnello aspettava. Fino a che la bella parvenza non l'avesse toccato con mano, lui non si sarebbe mosso, come per superstizione. Forse bastava un niente, un semplice cenno di saluto, una ammissione di desiderio, perché l'immagine si dissolvesse nel nulla. Perciò egli si limitava a scuotere il capo facendo segno di no, che la fortuna si doveva sbagliare. E incredulo si guardava attorno, dietro di sé, dove era presumibile ci fossero altre persone, quelle che la fortuna veramente cercava. Invece non si scorgeva nessun altro, non poteva esserci errore di persona, egli doveva convenire che proprio a lui era destinata la invidiabile sorte. Остальные офицеры Крепости сразу радостно бросились Фортуне навстречу. В отличие от своего командира они смотрели на нее доверчиво, предощущая – словно им это не впервой – сильный и терпкий запах битвы. А полковник все выжидал. До тех пор, пока прекрасное видение не тронет его своей десницей, он, считайте это суеверием, не двинется с места. Ведь достаточно пустяка – протяни руку, выдай свое заветное желание, и дивный образ исчезнет без следа. Вот почему он лишь отрицательно покачивал головой в знак того, что Фортуна, должно быть, ошиблась. И, не веря, оглядывался по сторонам, назад, словно ища тех, других, подлинных ее избранников. Но никого там не было, значит, это не ошибка, значит, так и есть: именно ему выпала столь завидная участь.  
C'era stato un momento, alle prime luci dell'alba, quando sul biancore del deserto gli era apparsa la misteriosa striscia nera, un momento in cui il suo cuore aveva ansimato di gioia. Poi l'immagine corazzata d'argento e con la spada insanguinata si era andata facendo un poco più vaga, e camminava sì ancora verso di lui, ma in realtà non riusciva più ad avvicinarsi, ad accorciare la breve eppure infinita distanza.   Был момент перед рассветом, когда на белесой поверхности пустыни он увидел загадочную черную змейку и сердце его зашлось от радости.   Потом образ Фортуны в серебряных доспехах и с обагренным кровью мечом стал понемногу тускнеть, и, хотя она направлялась к нему, ей почему-то никак не удавалось приблизиться вплотную, преодолеть с виду небольшое, а в действительности бесконечное расстояние.  
La ragione è che Filimore ha aspettato già troppo, e a una certa età sperare costa grande fatica, non si ritrova più la fede di quando si aveva venti anni. Troppo tempo egli ha aspettato invano, i suoi occhi hanno letto troppi ordini del giorno, per troppe mattine i suoi occhi hanno visto quella maledetta pianura sempre deserta. E adesso che sono apparsi gli stranieri, ha la netta impressione che debba esserci uno sbaglio (troppo bello altrimenti) ci deve proprio essere sotto un madornale sbaglio. Дело в том, что Филиморе слишком долго ее ждал, а когда дело идет к старости, нет больше той веры, какая бывает в двадцать.   Да, слишком много лет он ждал ее напрасно, слишком много прочитано им приказов по гарнизону, слишком часто по утрам он всматривался в эту проклятую, вечно безлюдную равнину. А теперь, когда чужеземцы явились, он явственно ощущает, что тут какая-то ошибка (но как же заманчиво во все это поверить), и она может оказаться роковой.
Intanto la pendola di fronte allo scrittoio continuava a macinare la vita, e le magre dita del colonnello, asciugate dagli anni, si ostinavano a ripulire, con l'aiuto del fazzoletto, i vetri degli occhiali, sebbene non ce ne fosse bisogno.   Le lancette della pendola si approssimavano alle ore dieci e mezzo e allora nella sala entrò il maggiore Matti, per ricordare al comandante che c'era rapporto ufficiali. Filimore se n'era dimenticato e ne fu sgradevolmente sorpreso: gli sarebbe toccato parlare degli stranieri apparsi nella pianura, non avrebbe potuto più rinviare la decisione, avrebbe dovuto definirli ufficialmente nemici, oppure scherzarci sopra, oppure tenere una via di mezzo, ordinare misure di sicurezza e nello stesso tempo mostrarsi scettico, come se non ci fosse da montarsi la testa. Между тем маятник стенных часов, висевших напротив письменного стола, продолжал перемалывать жизнь, и худые пальцы полковника, совсем иссохшие с годами, упорно протирали платком стекла очков, хотя в этом не было абсолютно никакой необходимости. Стрелки часов приближались к половине одиннадцатого, когда в кабинет вошел майор Матти – напомнить полковнику, что пора принимать рапорты офицеров.   У Филиморе это совсем выскочило из головы, и он был раздосадован: теперь придется что-то сказать людям о появившихся на равнине чужеземцах, откладывать больше невозможно, надо либо официально назвать их противником, либо обратить все в шутку, либо избрать «золотую середину» – распорядиться о мерах безопасности и в то же время показать, что сам он смотрит на это скептически и не собирается поднимать панику из-за пустяков.
Ma una decisione bisognava pur prenderla, e ciò gli dispiaceva. Egli avrebbe preferito continuare l'attesa, rimanere assolutamente immobile, quasi a provocare il destino affinché si scatenasse davvero.   Il maggiore Matti gli disse, con uno dei suoi ambigui sorrisi: " Pare che ci siamo, stavolta! ". Il colonnello Filimore non rispose. Il maggiore disse: " Se ne vedono arrivare degli altri, adesso. Tre file sono, si possono vedere anche di qua". Il colonnello lo guardò negli occhi e arrivò, per un attimo, quasi a volergli bene. " Ne arrivano ancora, lei dice? » Какое-то решение, однако, принять следовало, и это его тяготило. Он предпочел бы выждать, совершенно ничего не предпринимая и тем самым как бы бросая вызов судьбе: пусть наконец сама сделает первый шаг. Майор Матти с вечной своей двусмысленной улыбочкой произнес: – Похоже, на этот раз мы дождались! Полковник Филиморе ничего не ответил. Тогда майор добавил: – Теперь уже показались и остальные. Идут колонной по трое, даже отсюда видно. Полковник посмотрел ему в глаза и на какое-то мгновение испытал к майору почти что нежность. – Вы говорите, появились и другие?
" Anche di qua si possono vedere signor colonnello, sono parecchi oramai. » Andarono alla finestra e sul triangolo visibile della pianura settentrionale scorsero nuove piccole strisce nere in movimento; non più una come all'alba, ma tre affiancate, e non se ne distingueva la fine. La guerra, la guerra pensò il colonnello e invano cercava di scacciarne il pensiero, come se fosse desiderio proibito. Alle parole del Matti la speranza si era risvegliata ed ora lo riempiva di orgasmo. – Даже отсюда видно, господин полковник. Их уже довольно много. Оба подошли к окну и на просматриваемом треугольнике северной равнины разглядели движущиеся черные змейки. Не одну, как на рассвете, а три; колонне чужеземцев не было видно конца. Война, война, подумал полковник, стараясь отогнать эту мысль, как какое-нибудь запретное желание. Слова Матти вновь пробудили в нем надежду, и она наполнила его душу восторгом.  
Turbinandogli così la mente, il colonnello si trovò ad un tratto nella sala delle riunioni, dinanzi a tutti gli ufficiali schierati (eccetto quelli in servizio di guardia). Sopra la macchia azzurra delle divise splendevano di pallore facce singolari, ch'egli stentava a riconoscere; giovani o avvizzite esse gli dicevano tutte la stessa cosa, con gli occhi accesi di febbre chiedevano avidamente a lui il formale annuncio che erano giunti i nemici. Diritti sull'attenti, tutti lo fissavano, con la pretesa di non essere defraudati.   В таком вот смятении чувств полковник и появился вдруг в парадном зале перед всеми выстроившимися здесь офицерами (исключение составляли лишь дежурные караульной службы). На фоне слитного пятна голубых мундиров выделялись своей бледностью отдельные лица, которые он узнавал с трудом; юные и зрелые – все говорили ему одно, лихорадочно блестевшие глаза жадно требовали от него официального сообщения о надвигающейся опасности. Вытянувшись по стойке «смирно», офицеры не сводили с него взгляда, полного надежды, что ожидания их не будут обмануты.
Nel grande silenzio della sala si udiva soltanto il respiro fondo degli ufficiali. E il colonnello capì che doveva parlare. Fu in quegli attimi che si sentì invadere da un sentimento nuovo e sfrenato.   Con meraviglia, senza scorgerne le ragioni, Filimore ebbe l'improvvisa certezza che gli stranieri erano veramente nemici, determinati a forzare il confine. Non capiva proprio come fosse successo, lui che fino a un momento prima aveva saputo vincere la tentazione di credere.   Si sentiva come trascinar via dalla comune tensione degli animi, capiva che avrebbe parlato senza riserve. " Signori ufficiali" avrebbe detto " ecco giunta finalmente l'ora che aspettiamo da molti anni. »   Questo avrebbe detto, o qualche cosa di simile, e gli ufficiali avrebbero ascoltato con gratitudine le sue parole, autorevole promessa di gloria. В воцарившейся тишине было слышно их взволнованное дыхание. И полковник понял: он просто обязан им что-то сказать. Именно в эту минуту он почувствовал, как им овладевает какое-то новое, неудержимое чувство. К своему удивлению, сам не зная почему, Филиморе вдруг утвердился в мысли, что эти чужеземцы и в самом деле враги, вознамерившиеся нарушить границу. Он действительно не понимал, как такое могло с ним случиться: ведь всего минуту назад он был еще в состоянии пересилить искушение и не верить в это. Он чувствовал, как ему передается общее настроение, и был готов отбросить всякую осторожность и заговорить. «Господа офицеры, – скажет он им сейчас, – вот наконец и наступил час, которого мы дожидались много лет». Это или что-то в том же роде скажет он им, а офицеры с благодарностью воспримут его слова как благословение на ратный подвиг.
In questo senso egli stava oramai per parlare, ma ancora, dai recessi del suo animo, si ostinava una voce contraria. " E' impossibile, colonnello" diceva questa voce " sta' attento fino a che sei in tempo, c'è uno sbaglio (troppo bello altrimenti), sta' attento perché c'è sotto un madornale sbaglio. » Nella commozione che lo stava invadendo, affiorava ogni tanto questa voce nemica. Он уже собирался начать свою речь, но в тайниках его души все еще что-то противилось. «Это невозможно, полковник, – говорил ему внутренний голос, – остановись, пока не поздно, тут какая-то ошибка (слишком все заманчиво, чтобы быть правдой), будь осторожен, потому что она может оказаться роковой». И этот враждебный голос лишь усиливал тревогу.
Ma era tardi, l'indugio cominciava a farsi imbarazzante. E il colonnello fece un passo avanti, alzò la testa come era sua abitudine quando cominciava a parlare, e gli ufficiali videro che il suo volto si faceva improvvisamente rosso: sì, il signor colonnello arrossiva come un bambino, perché stava per confessare il geloso segreto della propria vita.     Наконец он сделал шаг вперед, вскинул голову, как обычно, когда начинал говорить, и офицеры увидели, что лицо у него вдруг покраснело, да, господин полковник покраснел, как ребенок, потому что ему предстояло сейчас открыть тайную мечту всей своей жизни, мечту, которую он так тщательно скрывал.
Era delicatamente arrossito come un bambino e le labbra stavano per emettere il primo suono, quando la voce ostile si ridestò dal fondo dell'animo e Filimore ebbe un tremito di sospensione.   Gli parve allora di udire un passo precipitoso che saliva le scale, che si approssimava alla sala dove essi erano riuniti. Nessuno degli ufficiali, tutti tesi al loro comandante, se n'accorse, ma le orecchie di Filimore in tanti anni si erano addestrate a distinguere le minime voci della Fortezza. Но едва лицо его покрылось нежным детским румянцем, а с губ уже готово было сорваться первое слово, как враждебный голос вновь поднялся из глубины души, и Филиморе на мгновение замешкался. И тут он услышал чьи-то стремительные шаги на лестнице, ведущей в зал.     Никто из офицеров, напряженно следивших за своим командиром, ничего не заметил, но за долгие годы службы слух Филиморе до того обострился, что он мог распознать любой, даже самый слабый голос своей Крепости.
Il passo si avvicinava, non c'era dubbio, con inconsueta precipitazione. Aveva un suono estraneo e squallido, un suono da ispezione amministrativa; veniva direttamente, si sarebbe detto, dal mondo della pianura.   Il rumore giungeva ora distinto anche agli altri ufficiali e li ferì volgarmente nell'animo, senza che si potesse dire il perché. Si aprì alla fine la porta e comparve uno sconosciuto ufficiale dei dragoni, che ansimava dalla fatica, coperto di polvere. Si piantò sull'attenti. " Tenente Fernandez" disse " del settimo dragoni. Porto questo messaggio dalla città, da parte di Sua Eccellenza il capo di Stato Maggiore. " Reggendo elegantemente il suo lungo berretto con il braccio sinistro piegato ad arco, si avvicinò al colonnello e gli consegnò una busta sigillata. Шаги приближались, это было несомненно, и притом с необычайной торопливостью. В них чудилось что-то чужое и зловещее, что-то начальственное; наверняка они имели непосредственное отношение к тому, что происходило на равнине. Теперь их уже слышали и другие офицеры, и звук этот, они и сами не знали почему, безжалостно ранил душу. Наконец открылась дверь, и на пороге появился запыхавшийся, весь в пыли незнакомый драгунский офицер.   Он отдал честь и отрекомендовался: – Лейтенант Фернандес из седьмого драгунского. Доставил вам пакет от его превосходительства начальника генерального штаба. Эффектно держа кивер на согнутой левой руке, он приблизился к полковнику и протянул ему запечатанную депешу.
Il Filimore gli strinse la mano. " Grazie, tenente" disse " deve aver fatto una bella corsa, mi pare. Il collega Santi, adesso, l'accompagnerà a rinfrescarsi un poco. " Senza far trasparire neppur l'ombra dell'inquietudine, il colonnello fece un cenno al tenente Santi, il primo che gli era capitato sott'occhio, invitandolo a far gli onori di casa. I due ufficiali uscirono e la porta fu richiusa. " Permettete, non è vero? " chiese con un sorriso sottile Filimore, facendo vedere la busta, ad indicare che preferiva leggerla addirittura. Le sue mani staccarono delicatamente i sigilli, strapparono un lembo, tolsero un doppio foglio, coperto tutto di scrittura.   Филиморе пожал гонцу руку. – Благодарю вас, лейтенант, – сказал он. – Судя по всему, вы очень спешили. Сейчас вас проводят, вам надо немного освежиться. Ничем не выдав своего беспокойства, полковник знаком подозвал первого попавшегося ему на глаза лейтенанта – Санти – и поручил гонца его заботам. Оба офицера вышли, и дверь за ними закрылась. – С вашего позволения… – произнес Филиморе со слабой улыбкой и помахал конвертом, давая понять, что намерен прочитать послание тотчас же. Он осторожно отделил пальцами печати, оторвал край конверта и извлек из него исписанный с обеих сторон и сложенный вдвое лист бумаги.
Gli ufficiali lo fissavano mentre leggeva, cercando di vedere riflesso nel suo volto qualche cosa. Invece niente. Come se avesse scorso un giornale dopo cena, seduto al camino, in una letargica sera d'inverno. Solo il rossore era scomparso dalla faccia asciutta del comandante. Come ebbe finito di leggere, il colonnello piegò il doppio foglio, lo introdusse nuovamente nella busta, si mise la busta in tasca e alzò la testa, facendo segno che stava per parlare. Si sentiva nell'aria che qualcosa era successo, che l'incanto di poco prima era stato spezzato. Пока он читал, офицеры не спускали с него глаз, надеясь что-нибудь угадать по выражению лица. Но не тут-то было. Вид у полковника был такой, словно он, сидя после ужина долгим зимним вечером у камина, просматривал газету. Вот только румянец сошел с худощавого лица. Окончив чтение, полковник вновь сложил листок, сунул его в конверт, конверт опустил в карман и вскинул голову, требуя внимания.   Все почувствовали, что чары, в плену которых они были, вдруг рассеялись.  
" Signori ufficiali" disse e la voce faceva grande fatica. " C'è stata stamane fra i soldati, se non mi sbaglio, una certa eccitazione, e anche fra voi, se non mi sbaglio, a motivo di reparti avvistati nella cosiddetta pianura dei Tartari. »   Le sue parole si aprivano con stento una via nel profondo silenzio. Una mosca volava su e giù per la sala. – Господа офицеры, – сказал полковник через силу. – Сегодня утром среди солдат, если не ошибаюсь, было заметно некоторое волнение, да и среди вас, если не ошибаюсь, тоже – в связи с появлением людей в так называемой Татарской пустыне. Его слова с трудом преодолевали стену молчания. Было слышно, как по залу носится муха.
" Si tratta" continuò " si tratta di reparti dello Stato del Nord incaricati di stabilire la linea di confine, come venne fatto da noi molti anni addietro.   Essi perciò non verranno dalla parte della Fortezza, probabilmente si distenderanno in gruppi, scaglionandosi per le montagne. Così mi comunica ufficialmente in questa lettera Sua Eccellenza il capo di Stato Maggiore. » Il Filimore parlando mandava lunghi sospiri, non moti di impazienza o dolore, ma sospiri esclusivamente fisici, come è proprio dei vecchi; e simile a quella dei vecchi pareva essersi fatta d'improvviso la sua voce, per certe flaccidità cavernose, e ugualmente i suoi sguardi, divenuti giallastri e opachi. – Речь идет… – продолжал полковник, – речь идет о воинских подразделениях северного государства, которым поручено разметить пограничную линию, как это сделали и мы много лет назад. Поэтому они не подойдут к Крепости, а, скорее всего, разбившись на небольшие отряды, поднимутся в горы. О чем и сообщает мне в письме его превосходительство начальник генерального штаба. Говоря это, Филиморе испускал продолжительные вздохи, свидетельствовавшие не о нетерпении или страдании, а просто о старости; казалось, даже голос у него вдруг постарел, таким он стал глухим и надтреснутым, а глаза подернулись мутной желтоватой пленкой.  
Se l'era sentita fin da principio, il colonnello Filimore. Non potevano essere nemici, lo sapeva bene: lui non era nato per la gloria, tante volte si era stupidamente illuso.   Perché — si domandava con rabbia — perché si era lasciato ingannare? Se l'era sentita fin da principio che doveva finire così. " Come loro sanno" continuò con accento troppo apatico per non riuscire estremamente amaro " i cippi di confine e gli altri segni di demarcazione sono stati da noi già fissati anni addietro.   Resta però, come mi informa Sua Eccellenza, un tratto non ancora definito. Manderò a completare il lavoro un certo numero di uomini al comando di un capitano e di un subalterno.   E' una zona montagnosa, con due o tre catene parallele. E' superfluo aggiungere che sarebbe bene portarsi più avanti che sarà possibile, assicurarsi il ciglione settentrionale. Да, полковник Филиморе с самого начала чувствовал, что так и будет. Что это не враг – ему было совершенно ясно: конечно же, он не создан для славы, в чем имел возможность убедиться всякий раз, когда поддавался глупым иллюзиям. Ну почему, яростно спрашивал он себя, почему ты опять позволил себя обмануть? Ведь с самого начала чувствовал, что все кончится именно так! – Вам известно, – продолжал он нарочито безразличным тоном, стараясь не выдать всей накопившейся в душе горечи, – что пограничные столбы и другие демаркационные знаки были установлены нами много лет назад. Но, как сообщает его превосходительство, остался один неразмеченный участок. Для завершения этой работы на место отправится подразделение под командованием капитана и одного из младших офицеров. Участок находится в горах, там, где тянутся две или три параллельные гряды. Нет нужды добавлять, как было бы хорошо, если бы мы смогли продвинуться поглубже и оставить северный склон за собой.
Non che strategicamente sia essenziale, se ben loro mi capiscono, perché lassù una guerra non potrà mai avere sviluppi né offrire possibilità di manovra... " si interruppe un momento perdendosi in qualche pensiero. " Possibilità di manovra, dove ero dunque rimasto? »   " Diceva che bisogna portarsi avanti il più possibile... " suggerì il maggiore Matti con compunzione sospetta. " Ah, già: dicevo che bisognerebbe portarsi avanti il più possibile. Purtroppo la cosa non è facile: noi ci troviamo oramai in ritardo su quelli del nord. Comunque... Bè, se ne parlerà più tardi" concluse rivolgendosi al tenente colonnello Nicolosi. Дело не в том, что он так уж важен в стратегическом отношении, надеюсь, вы понимаете, что там, наверху, никакие военные действия невозможны, да и для маневров место неподходящее… – Полковник немного помолчал, о чем-то задумавшись, потом добавил: – Да, для маневров… так на чем я остановился? – Вы сказали, что нужно продвинуться как можно глубже, – подсказал майор Матти с подозрительной поспешностью. – Ах да, я сказал, что нам следовало бы продвинуться как можно глубже. К сожалению, дело это нелегкое: северяне нас опередили. И все же… Ну да ладно, об этом потом, – сказал он, глядя на подполковника Николози.
Tacque e sembrava affaticato.   Egli aveva visto sulle facce degli ufficiali scendere, mentre lui parlava, un velo di delusione, li aveva visti, da guerrieri ansiosi di lotta, ridiventare incolori ufficiali di guarnigione.   Ma erano giovani, pensava, loro facevano ancora in tempo. Полковник умолк, словно речь эта его утомила. От его внимания не укрылось, что, пока он говорил, на лица офицеров легла тень разочарования, прямо на глазах они из рвущихся в бой героев превратились в ничем не примечательных гарнизонных служивых. Ну ничего, думал полковник, они молоды, у них еще все впереди.
" Bene" proseguì il colonnello. " Mi duole adesso dover fare un rimarco che riguarda parecchi di loro. Ho notato più di una volta che al cambio della guardia alcuni plotoni si presentano nel cortile non accompagnati dai rispettivi ufficiali. Questi ufficiali evidentemente si ritengono autorizzati a giungere più tardi... » La mosca volava su e giù per la sala, la bandiera sul tetto del forte si era afflosciata, il colonnello parlava di disciplina e di regolamenti, nella pianura del nord avanzavano schiere di armati, non più nemici avidi di battaglia ma soldati innocui come loro, non lanciati a sterminio bensì a una specie di operazione catastale, i loro fucili erano scarichi, le daghe senza filo. Giù per la pianura del nord dilaga quella inoffensiva parvenza di armata e nella Fortezza tutto ristagna di nuovo nel ritmo dei soliti giorni. – Так, – продолжал полковник, – а теперь я, к огорчению своему, должен многим из вас сделать замечание. Мне неоднократно доводилось видеть, как во время смены караула некоторые взводы являются на построение без командира. Вероятно, эти офицеры полагают, что им позволено опаздывать… Муха летала по залу, флаг на крыше форта повис, как тряпка, полковник говорил о дисциплине и уставе, по северной равнине двигались вооруженные люди, но это был не жаждущий боя враг, а такие же безобидные солдаты, как они сами, и шли они не на смертельную схватку, а для осуществления банальной кадастровой операции; их винтовки были не заряжены, палаши не наточены. С севера на юг по пустыне двигалось вполне безопасное подобие войска, а в Крепости снова воцарилась повседневная рутина.
15. La spedizione per delimitare il confine nel tratto di frontiera rimasto scoperto partì il giorno dopo all'alba.   La comandava il gigantesco capitano Monti, accompagnato dal tenente Angustina e da un sergente maggiore.   A ciascuno dei tre erano state affidate la parola d'ordine di quel giorno e dei quattro giorni successivi. Era ben improbabile che tutti e tre potessero perire; ad ogni modo il più anziano dei soldati superstiti avrebbe avuto facoltà di aprire la giubba dei superiori morti o svenuti, di frugare in un taschino interno, di trarne la busta sigillata contenente la parola segreta per rientrare nella Fortezza.   Отряд, получивший задание разметить границу на участке, остававшемся открытым, вышел из Крепости на рассвете следующего дня. Командовал им здоровенный капитан Монти, в помощь которому были приданы лейтенант Ангустина и один из старших сержантов. Каждому сообщили пароль на этот и на четыре следующих дня. Вряд ли, конечно, они могли погибнуть все разом, но на всякий случай одному из старослужащих было дано указание расстегнуть мундир погибшего или потерявшего сознание командира, сунуть руку во внутренний карман и вынуть запечатанный сургучом пакет, в котором находился листок с паролем, служившим пропуском в Крепость.
Una quarantina di uomini armati uscirono dalle mura della Fortezza, verso il nord, mentre stava nascendo il sole.   Il capitano Monti aveva scarpe grosse con chiodi, simili a quelle dei soldati. Soltanto Angustina portava stivali, e il capitano li aveva guardati con esagerata curiosità, prima di partire, senza però dire niente.     Scesero un centinaio di metri per i ghiaioni, poi piegarono a destra, orizzontalmente, verso la imboccatura di una stretta valle rocciosa che si addentrava nel cuore della montagna. Вооруженный отряд из четырех десятков человек вышел из Крепости на северную сторону, когда из-за горизонта только-только показалось солнце. У капитана Монти были тяжелые, подбитые шипами ботинки такие же, как и у солдат. Один только Ангустина шел в сапогах, и капитан перед выходом из Крепости посмотрел на них с преувеличенным интересом, ничего, однако, не сказав. Пройдя вниз по галечнику метров сто, свернули направо и, больше уже не спускаясь, двинулись к горловине узкого скалистого ущелья, уходившего в глубь гор.
Camminavano da mezz'ora quando il capitano disse: " Con quei così lì " accennava agli stivali di Angustina " farà fatica. » Angustina non disse niente. " Non vorrei che si dovesse fermare" ripeté dopo un poco il capitano.   " Le faranno male, vedrà. » Angustina rispose: " Adesso è troppo tardi, signor capitano, avrebbe potuto dirmelo prima, se è come dice". " Tanto" ribatté Monti " sarebbe stato lo stesso. La conosco, Angustina, li avrebbe messi lo stesso. » Примерно через полчаса капитан заметил:   – В этих вот… – он указал на сапоги Ангустины, – вам туго придется. Ангустина промолчал. – Мне бы не хотелось задерживаться, – спустя некоторое время вновь заговорил капитан. – А в них вы намучаетесь, вот увидите. На что Ангустина возразил: – Теперь уже поздно, господин капитан, если уж на то пошло, вы могли бы сказать мне об этом раньше. – Говори не говори, – возразил Монти, – вы все равно бы их надели, я же вас знаю.  
Monti non lo poteva soffrire. " Con tutte le arie che ti dai" pensava " ti farò vedere io fra poco. " E forzava al massimo l'andatura, anche sui pendii più erti, sapendo che Angustina non era robusto.   Si erano intanto accostati alla base delle pareti. Il ghiaione si era fatto più minuto e i piedi vi affondavano faticosamente.   Il capitano disse: " Di solito viene giù un vento d'inferno, da questa gola... Ma oggi si sta bene".   Il tenente Angustina tacque. Монти терпеть не мог лейтенанта. Скажите, какой гордый! Ну ничего, скоро ты у меня хватишь лиха, думал он и подгонял отряд даже на самых трудных участках, хотя ему было известно, что Ангустина не отличается крепким здоровьем. Между тем они уже добрались до основания отвесных склонов. Щебень здесь был мельче, ноги вязли в нем, и вытаскивать их становилось все труднее. Капитан сказал: – Обычно из этого ущелья дует адский ветер… Но сегодня, слава Богу, здесь тихо. Лейтенант Ангустина ничего не ответил.
" Fortuna anche che non c'è il sole" riprese il Monti. " Si va proprio bene oggi. »   " Ma lei è già stato qui? " chiese Angustina.   Monti rispose: " Una volta, si doveva cercare un soldato fug... ". Si interruppe perché dall'alto di un grigio muraglione, incombente sopra di loro, era giunto un suono di frana. Si udivano i tonfi dei macigni che esplodevano contro le rupi, e rimbalzavano con selvaggio impeto giù per l'abisso tra fumate di polvere. Un rombo di tuono si ripercoteva di parete in parete. Nel cuore dei dirupi la misteriosa frana continuò per qualche minuto ma si esaurì nei fondi canali prima di giungere in basso; alle ghiaie dove salivano i soldati non arrivarono che due tre sassetti. – Хорошо еще, что солнца нет, – снова подал голос Монти. – Да, сегодня нам, можно сказать, повезло. – А вы разве уже бывали в этих местах? – спросил Ангустина. – Один раз, когда мы ловили дезер…   Он не окончил фразу, так как с верхушки нависавшей над ними серой стены донесся шум обвала. Камни, с силой ударяясь о скалы, рикошетируя и поднимая облачка пыли, с бешеной скоростью неслись вниз, в пропасть.   Громоподобный гул катился от стены к стене. Неожиданный обвал продолжался несколько минут, но вскоре, так и не достигнув дна глубоких каньонов, камнепад прекратился; до галечника, где они остановились, докатилось лишь два-три камешка.
Tutti erano taciuti, in quegli scrosci di frana si era sentito una presenza nemica. Monti guardò Angustina con una vaga aria di sfida.   Sperava che avesse paura, invece niente. Il tenente però appariva esageratamente accaldato per la breve marcia; la sua elegante divisa si era come scomposta.   " Con tutte le arie che ti dai, maledetto snob" pensava Monti " ti voglio vedere fra poco. " Riprese subito la marcia, forzando ancor più l'andatura, e gettava indietro ogni tanto brevi occhiate a esaminare Angustina: sì, come lui aveva sperato e previsto, si vedeva che gli stivali cominciavano a tormentargli i piedi. Non che Angustina rallentasse il passo o atteggiasse la faccia a dolore. Lo si capiva dal ritmo della marcia, dall'espressione di severo impegno segnata sulla sua fronte. Все примолкли: в грохоте обвала ощущалось присутствие какой-то враждебной силы. Монти бросил на Ангустину взгляд, в котором сквозил вызов. Он рассчитывал, что лейтенант испугается, но ошибся. Зато было заметно, что даже после такого короткого перехода Ангустина весь взмок; 'его элегантная форма измялась. Скажите, гордый какой, опять подумал Монти. Что ж, посмотрим, что ты запоешь потом. Он сразу повел группу дальше, заставляя солдат двигаться все быстрее и время от времени поглядывая назад, на Ангустину. Да, как он предполагал и надеялся, сапоги начали натирать лейтенанту ноги. Не то чтобы Ангустина сбавил темп или на лице его были написаны муки. Нет, это было заметно по тому, как он ступал, и по выражению суровой решимости на его лице.  
Disse il capitano: " Sento che oggi andrei avanti anche per sei ore. Se non ci fossero i soldati... Va proprio bene oggi" (insisteva con ingenua malizia). " Come va tenente? »   " Scusi, capitano" fece Angustina. " Che cosa ha detto? » " Niente" e sorrideva cattivo " domandavo come andava. » " Ah sì, grazie" disse Angustina evasivamente; e dopo una pausa, per nascondere l'ansito della salita: " peccato che... » " Peccato che cosa? " chiese Monti, sperando che l'altro si confessasse stanco. – Кажется, я мог бы идти без передышки хоть шесть часов. Если бы не солдаты… Очень уж сегодня нам везет, – с видимым злорадством продолжал гнуть свое капитан. – Как вы там, Ангустина? – Простите, капитан, – откликнулся тот, – вы что-то сказали? – Ничего, – ответил Монти с недоброй улыбкой. – Я спросил, как у вас дела. – А, да, спасибо, – уклончиво ответил Ангустина и после паузы, стараясь скрыть, что на крутизне дыхание у него срывается, добавил: – Жаль только… – Что? … – спросил Монти, надеясь услышать от лейтенанта жалобу на усталость.
" Peccato che non si possa venire più spesso quassù, sono posti bellissimi" e sorrideva col suo tono di distacco.   Monti accelerò ancora più l'andatura. Ma Angustina gli teneva dietro; la sua faccia adesso era pallida per lo sforzo, rivoli di sudore scendevano dal bordo del berretto, anche la stoffa della giacca, sulla schiena, si era fatta fradicia, ma lui non diceva parola né perdeva distanza. – Жаль, что нельзя приходить сюда почаще, места здесь очень красивые, – сказал тот и по обыкновению отстраненно улыбнулся. Монти еще ускорил шаг. Но Ангустина не отставал; лицо его побледнело от усталости, из-под фуражки по лицу стекали струйки пота, да и на спине ткань мундира потемнела, но он не жаловался, и дистанция между ним и капитаном не увеличивалась.
Oramai erano entrati fra le rupi, orrende pareti grige si levavano a picco tutto attorno, la valle pareva che dovesse salire ad altezze inconcepibili. Cessavano gli aspetti della solita vita per lasciar posto alla immobile desolazione della montagna. Affascinato, Angustina ogni tanto alzava gli occhi alle creste pencolanti sopra di loro.   " Faremo una sosta più avanti" disse Monti che lo teneva sempre d'occhio. " Ancora il posto non si vede. Ma, sinceramente, non è mica stanco no? Alle volte si è mal disposti.   E' meglio dirlo, anche se si rischia di far tardi. » Отряд уже продвигался среди скал. Со всех сторон вздымались страшные серые стены, казалось, ущелье тянется куда-то на невероятную высоту. Последние признаки знакомого пейзажа исчезли, уступив место безжизненному унынию гор. Очарованный этим зрелищем, Ангустина то и дело устремлял взгляд вверх, на гребни, нависавшие над ними. – Привал сделаем попозже, – сказал Монти, не спускавший с него глаз. – Пока я не вижу подходящего места. Признайтесь откровенно, вы ведь устали, правда? Некоторым здесь бывает не по себе. Конечно, нам непредвиденные задержки ни к чему, но лучше сказать сразу.
" Andiamo, andiamo" fu la risposta di Angustina quasi fosse lui il superiore.   " Sa? dicevo così perché a tutti può capitare di essere mal disposti. Solo per questo dicevo... » Angustina era pallido, rivoli di sudore fluivano dal bordo del berretto, la giacca era completamente intrisa. Ma serrava i denti e non cedeva, sarebbe morto piuttosto. Cercando che il capitano non lo vedesse, egli lanciava realmente occhiate verso la sommità del vallone, a cercare il termine della fatica. – Пошли, пошли, – ответил Ангустина таким тоном, словно старшим здесь был он. – Я почему говорю? Потому что каждому может быть не по себе. Только поэтому… Ангустина был бледен, из-под фуражки стекали ручейки пота, мундир был – хоть выжимай. Но лейтенант стиснул зубы и крепился: скорее бы он умер, чем спасовал. Незаметно для капитана он действительно поглядывал вверх, стараясь угадать, когда наступит конец мучительному подъему.
Intanto il sole si era levato e illuminava le cime più alte, senza però il fresco splendore delle buone mattine di autunno. Un velo di caligine si distendeva lentamente nel cielo, subdolo ed uniforme.   Ora in realtà gli stivali cominciavano a fare un male di inferno, il cuoio mordeva il collo del piede, a giudicare dalla sofferenza la pelle doveva essersi già rotta. Ad un tratto i ghiaioni cessarono e la valle sboccò in un breve pianoro con stentate erbette ai piedi di un circo di pareti.   Da una parte e dall'altra si innalzavano, in un intrico di torri e di spaccature, muraglie di cui era difficile stimare l'altezza. Солнце стояло уже высоко и освещало самые дальние пики, но свет этот не был чистым и ярким, как обычно в тихие осенние утра. По небу медленно и равномерно расползалась какая-то странная, зловещая дымка. Да еще и сапоги стали причинять адскую боль, особенно в подъеме; судя по мучительному жжению, кожа, наверно, была уже стерта в кровь. Внезапно осыпь кончилась, и ущелье уперлось в небольшую, поросшую чахлой травкой поляну у края арены, образованной отвесными скалами. Со всех сторон его обступали высоченные стены, испещренные сложными узорами выступов и трещин.
Benché a malincuore, il capitano Monti ordinò una fermata e diede tempo ai soldati per mangiare. Angustina si sedette sopra un sassone con compostezza, sebbene tremasse al vento che gli gelava il sudore. Lui e il capitano divisero un po' di pane, una fetta di carne, del formaggio, una bottiglia di vino. Капитан Монти неохотно, правда, но все же распорядился сделать привал, чтобы перекусить. Ангустина чинно сел на большой камень, хотя весь дрожал от ветра, леденившего его потное тело.   Они поделили с капитаном ломоть хлеба, немного ветчины и сыра, бутылку вина.
Angustina aveva freddo, guardava il capitano e i soldati, se mai qualcuno sciogliesse il rotolo della mantella, per poterlo imitare.   Ma i soldati sembravano insensibili alla fatica e scherzavano fra loro, il capitano mangiava con avida compiacenza, guardando fra boccone e boccone una dirupata montagna sopra di loro.   " Adesso" disse " adesso io ho capito per dove si può salire" e faceva cenno alla parete incombente che finiva sulla cresta contesa. " Bisogna andare su diritti di qua. Abbastanza in piedi no? Che cosa ne dice, tenente? » Ангустине было холодно, он поглядывал на капитана и солдат в надежде, что кто-нибудь из них развернет скатанную шинель, и тогда он сможет последовать его примеру. Но солдаты, казалось, совершенно не чувствовали холода и перекидывались шутками; капитан ел жадно, с удовольствием, время от времени бросая взгляд на вздыбившуюся над ними крутую гору. – Теперь, – объявил он, – я знаю, где нам лучше подниматься, – и показал на отвесную стенку, за которой сразу начинался спорный участок. – Надо двигаться прямо туда. Придется поднажать, а, лейтенант?
Angustina guardò la parete. Per raggiungere la cresta di confine bisognava proprio andare su di là, a meno che non si fosse voluto contornarla da qualche valico. Ci sarebbe però voluto molto più tempo e occorreva invece affrettarsi: quelli del nord erano favoriti perché si erano mossi per primi e dalla loro parte la strada era molto più facile.   Bisognava attaccare la parete proprio di fronte. " Su di qua? " domandò Angustina, osservando i precipitosi dirupi, e notò che un centinaio di metri più a sinistra la strada sarebbe stata molto più semplice. Ангустина взглянул на стенку. Чтобы добраться до пограничного гребня, действительно надо было вскарабкаться по стенке или же попытаться обойти гору через какой-нибудь перевал. Но на это потребовалось бы гораздо больше времени, а им следовало торопиться: северяне были в более выгодных условиях, так как шли с опережением, и к тому же с их стороны путь был значительно легче. Да, не иначе, стенку придется брать в лоб.   – Туда? – спросил Ангустина, разглядывая обрывистые склоны, и заметил, что сотней метров левее подниматься будет гораздо легче.
" Diritti su di qua, certo" ripeté il capitano. " Che cosa ne dice? » Angustina disse: " Tutto sta ad arrivare prima di loro". Il capitano lo guardò con manifesta antipatia. " Bene" disse. " Adesso facciamo una partitina. » Trasse di tasca un mazzo di carte, distese sopra un sassone squadrato la sua mantella, invitò Angustina a giocare, poi disse: " Quelle nubi. Lei le guarda in un certo modo, ma non abbia paura, non sono nubi da cattivo tempo quelle... " e rise, chissà perché, come se avesse fatto uno spiritoso scherzo. – Туда, прямиком, – подтвердил капитан. – А вы как считаете? – Главное – прийти первыми, – сказал Ангустина. Капитан глянул на него с неприязнью. – Хорошо, – сказал он. – А теперь перекинемся в картишки. Он вытащил из кармана колоду, разостлал на плоском камне свою шинель и, приглашая Ангустину, сказал:   – А, эти тучи. Вы вот все на них поглядываете, но не беспокойтесь, они погоду не испортят… – И рассмеялся, будто изрек что-то необычайно остроумное.
Cominciarono così a giocare. Angustina si sentiva ghiacciato dal vento. Mentre il capitano si era seduto fra due pietroni che facevano da riparo, lui prendeva l'aria in pieno nelle spalle. " Questa volta mi ammalo" pensava. " Ah, questa è troppo grossa per lei! " gridò, letteralmente urlò il capitano Monti senza preavviso. " Perdio, lasciarmi così un asso! Ma lei caro tenente, dove ha la testa? Continua a guardare in su e non bada neanche alle carte. » Стали играть. Ангустина чувствовал, что просто коченеет на ветру. Капитан устроился между двумя большими камнями, служившими ему укрытием, Ангустине же ветер бил прямо в спину. Теперь уж точно заболею, думал он. – Ну что же вы, дать такого маху! – даже не закричал, а завопил вдруг Монти. –   Черт побери, за здорово живешь подставить мне туза! Да где же ваша голова, дорогой лейтенант? Вы все смотрите по верхам, а в карты и не заглядываете.
" No, no" rispose Angustina. " Mi sono sbagliato! " E cercò di ridere senza riuscirci. " Dica la verità " fece il Monti con trionfale soddisfazione. " Dica la verità; quei così lì le fan male, l'avrei giurato fino dalla partenza. » " Quali così lì? » " I suoi bei stivali. Non sono per queste marce, caro tenente. Dica la verità: le fanno male. » – Нет-нет, – ответил Ангустина, – я просто ошибся! – И выдавил из себя смешок.   – А признайтесь, – сказал Монти с победоносным видом, – признайтесь, эти штуки здорово вас донимают. Клянусь, я так и знал. – Какие штуки? – Да ваши распрекрасные сапоги. Они не для таких переходов, дорогой лейтенант. Скажите правду – вам ведь больно?
" Mi danno noia" ammise Angustina con un tono di sprezzo per dire che lo disturbava il parlarne. " Mi hanno dato noia, effettivamente. »   " Ah, ah! " rise contento il capitano. " Lo sapevo io! Eh, guai a mettere gli stivali su per i ghiaioni. » " Guardi che ho messo giù un re di spade" avvertì gelido Angustina. " Non ha da rispondermi? » – Да, они причиняют мне неудобство, – пренебрежительно отозвался Ангустина, показывая, что ему неприятен этот разговор. – Они действительно доставляют мне некоторое беспокойство. – Ха-ха-ха! – рассмеялся довольный капитан. – Я же говорил! В таких сапогах по осыпи не находишься! – Король пик, – холодно прервал его Ангустина. – Прошу вас.  
" Sì, sì, mi sbagliavo" fece il capitano, sempre lietissimo. " Eh! Gli stivali! »   Gli stivali del tenente Angustina in verità non tenevano bene sulle rocce della parete. Sprovvisti di chiodi, essi tendevano a scivolare, mentre gli scarponi del capitano Monti e dei soldati addentavano solidamente gli appigli. Non per questo Angustina rimaneva indietro: con moltiplicato impegno, benché fosse già stanco e il sudore gelato addosso gli desse pena, riusciva a seguire da presso il capitano su per la rotta muraglia. – Ах да, один момент, – весело откликнулся капитан. – А сапоги-то, сапоги! Сапоги Ангустины и впрямь были неподходящей обувью для лазанья по отвесным скалам. Подметки все время скользили, тогда как шипы на тяжелых ботинках капитана Монти и солдат прочно цеплялись за выступы. Но Ангустина все равно не отставал: с удвоенным упорством, несмотря на усталость и застывающий на ледяном ветру пот, он ухитрялся идти в затылок капитану, забираясь все выше и выше.
La montagna si rivelava meno difficile e ripida di quanto non apparisse a guardarla da basso. Era tutta solcata da cunicoli, da spaccature, da cornici ghiaiose, e le singole rocce scabre per innumerevoli appigli, ai quali ci si attaccava agevolmente. Non agile di natura, il capitano si arrampicava di forza, a successivi balzi, ogni tanto guardando in giù nella speranza che Angustina fosse scoppiato. Invece Angustina teneva duro; cercava con la massima prestezza gli appoggi più larghi e sicuri e si meravigliava quasi di potersi innalzare così lestamente, pur sentendosi sfinito. Гора оказалась не такой труднодоступной, как выглядела снизу, к тому же на склоне было полно нор, трещин, небольших осыпей и отдельных шероховатых валунов, за которые удобно было цепляться.   Неуклюжий капитан карабкался и прыгал с трудом, то и дело поглядывая вниз в надежде, что Ангустина совсем уже выдохся. Но тот держался: с поразительной ловкостью находил он удобную и прочную опору и сам удивлялся, откуда у него берутся силы карабкаться вверх так быстро.
Man mano che l'abisso aumentava sotto di loro, sembrava sempre più allontanarsi la cresta finale, difesa da un giallo muraglione a piombo.   E sempre più velocemente si avvicinava la sera, benché uno spesso soffitto di nubi grige impedisse di valutare la residua altezza del sole. Cominciava pure a fare freddo. Un vento cattivo saliva dal vallone e lo si sentiva ansimare entro le crepe della montagna. " Signor capitano! " si udì a un certo punto gridare dal basso il sergente che chiudeva la marcia. По мере того как пропасть под ними становилась глубже, гребень горы тоже как будто отдалялся: на подступах к нему выросла совершенно отвесная желтая стена. А вечер надвигался все стремительнее, хотя плотный слой серых туч над головой не позволял определить, как скоро зайдет солнце. Вдобавок начало холодать.   Из долины вырвался сердитый ветер, и слышно было, как он воет в трещинах.   – Господин капитан! – закричал вдруг снизу сержант, замыкавший цепочку.
Il Monti si fermò, si fermò Angustina, poi tutti i soldati fino all'ultimo. " Che cosa c'è, adesso? " domandò il capitano, come se altri motivi di preoccupazione già lo disturbassero. " Sono già sulla cresta, quelli del nord! " gridò il sergente. " Sei matto! Dove li vedi? " ribatté il Monti.   " A sinistra, su quella selletta, subito a sinistra quella specie di naso! » Монти остановился. За ним – Ангустина, а потом и все солдаты, до последнего. – Ну что еще? – спросил капитан, словно его оторвали от Бог знает каких важных дел. – А северяне-то уже на гребне! – крикнул сержант. – Ты что, спятил? Где ты их видишь? – отозвался Монти. – Слева, вон на той седловине, чуть левее уступа, что торчит будто нос!
C'erano infatti. Tre minuscole figure nere spiccavano contro il cielo grigio e stavano visibilmente muovendosi.   Era evidente che avevano già occupato il tratto inferiore della cresta e con ogni probabilità sarebbero arrivati in cima prima di loro. " Perdio" fece il capitano con un'occhiata rabbiosa verso il basso, quasi che del ritardo fossero responsabili i soldati. Poi ad Angustina: " Almeno la cima bisogna che l'occupiamo noi, poche storie, se no stiamo freschi col colonnello! ". Он был прав. Три крошечные черные фигурки четко вырисовывались на фоне серого неба, и было хорошо видно, как они движутся. Не приходилось сомневаться в том, что они уже заняли нижний участок гребня и, судя по всему, до вершины доберутся первыми. – Черт побери! – крикнул капитан, сердито поглядев вниз, на цепочку, как будто в этой неудаче были повинны солдаты. Потом обернулся к Ангустине: – Вершину взять должны мы, никакого разговора быть не может. Не то – лучше не показываться на глаза полковнику!
" Bisognerebbe che quelli si fermassero un poco" fece Angustina. " Dalla selletta alla cima più di un'ora non ci impiegano. Se non si fermano un poco, noi arriviamo dopo per forza. » Il capitano allora disse: " Forse è meglio vada avanti io con quattro soldati, in pochi si fa più presto. Lei venga dietro con calma, oppure aspetti qui, se si sente stanco". Ecco dove voleva arrivare quella carogna, pensò Angustina, voleva lasciarlo indietro, per fare bella figura soltanto lui. – Надо их как-то задержать, – сказал Ангустина. – Оттуда до вершины не больше часу пути. Если они не остановятся, мы их не обгоним.   – Может, лучше мне пойти вперед с четверкой солдат, – ответил капитан. – Небольшая группа справится быстрее. А вы поднимайтесь спокойно следом или ждите здесь, если устали. Вот на что рассчитывает эта сволочь, подумал Ангустина, сам хочет отличиться, а меня оставить здесь.
" Signorsì, come comanda" rispose. " Ma preferisco venire su anch'io, a rimanere fermi si gela. »   Il capitano, con quattro dei soldati più svelti, ripartì dunque come pattuglie di punta. Angustina prese il comando dei rimanenti e inutilmente sperò di poter tenere ancora dietro al Monti. I suoi erano troppi; la fila, forzando l'andatura, si allungava smisuratamente, tanto che gli uomini si perdevano completamente di vista. А вслух сказал: – Слушаюсь, господин капитан. Как прикажете. Но я все же предпочитаю идти дальше. И вообще, если сидеть без движения, можно замерзнуть. Капитан выбрал четверых самых ловких солдат, образовав своего рода штурмовую группу, и двинулся вперед. Ангустина же принял на себя командование остальными, надеясь, что ему удастся не отстать от Монти. Но тщетно: цепочка, несмотря на то что все прибавили шагу, растянулась настолько, что даже конца ее не было видно.
Angustina vide così la piccola pattuglia del capitano sparire in alto, dietro grige mensole di roccia. Per un pezzo sentì le piccole frane di ghiaia da essi prodotte nei canali, poi neppure quelle. Anche le loro voci finirono per dissolversi nella lontananza. Ma intanto il cielo si faceva cupo. Le rupi attorno, le pallide pareti dall'altra parte del vallone, il fondo del precipizio, avevano una tinta livida.   Piccoli corvi volavano lungo gli aerei spigoli emettendo strida, parevano chiamarsi l'un l'altro per pericoli imminenti. На глазах у Ангустины маленький отряд капитана скрылся за серыми выступами скалы. Какое-то время еще был слышен шум сыпавшейся из-под ног щебенки, а потом и он смолк, так же, как голоса, растворившиеся вдали. Небо между тем совсем потемнело. Окружающие их скалы, потускневшие стенки на противоположной стороне ущелья, дно пропасти – все приобрело какой-то зловещий лиловатый оттенок. Небольшие вороны с резким карканьем летали вдоль ребристых выступов: казалось, они предупреждают друг друга о надвигающейся опасности.
" Signor tenente" disse ad Angustina il soldato che lo seguiva. " Fra poco viene la pioggia. » Angustina si fermò a guardarlo per un istante e non disse parola. Gli stivali adesso non lo tormentavano più ma cominciava una stanchezza profonda. Ogni metro di salita gli costava un estremo forzo. Per fortuna le rocce di quel tratto erano meno ripide e ancora più rotte delle precedenti.   Chissà fin dove era arrivato il capitano — pensava Angustina — forse già in cima, forse aveva già piantato la bandierina e messo il segno di confine, forse era già sulla via del ritorno. – Господин лейтенант, – обратился к Ангустине солдат, шедший за ним, – сейчас дождь польет. Ангустина остановился, посмотрел на него, по ничего не сказал. Сапоги больше не терзали ему ноги, зато начала сказываться безмерная усталость. Каждый метр подъема давался лейтенанту с огромным трудом. К счастью, скалы на ном участке были не такими крутыми и более изрезанными, чем те, что они уже преодолели. Интересно, как далеко ушел капитан, подумал Ангустина. Может, он уже побывал на вершине, воткнул там флажок, поставил пограничный знак и теперь возвращается назад.
Guardò in su e si accorse che la vetta non era più molto lontana. Solo non capiva per dove si sarebbe potuto passare, tanto erta e liscia era la bastionata che la sosteneva.   Finalmente, sbucato su di una larga cengia ghiaiosa, Angustina si trovò a pochi metri dal capitano Monti. Salito sulle spalle di un soldato, l'ufficiale tentava di inerpicarsi su per una breve parete a picco, non più alta certo di una dozzina di metri, ma in apparenza inaccessibile. Era evidente che il Monti già da parecchi minuti si ostinava nei tentativi, senza riuscire a trovare una via. Посмотрев наверх, он убедился, что вершина не так уж и далеко. Вот только неясно было, с какой стороны к ней подступиться – очень уж отвесной и гладкой была подпиравшая ее стенка. Наконец, выйдя на узкий, усыпанный щебнем карниз, Ангустина оказался в нескольких метрах от капитана Монти. Тот, взобравшись на плечи одного из солдат, пытался одолеть стенку высотой не более десяти метров, но выглядевшую совершенно неприступной.   Было очевидно, что Монти уже давно и безуспешно пытается взять но препятствие.
Annaspò tre quattro volte cercando un appiglio, parve trovare, lo si udì bestemmiare, lo si vide calare giù nuovamente sulle spalle del soldato, che vibrava tutto per lo sforzo. Finalmente rinunciò e con un salto fu sulle ghiaie della cengia. Il Monti, che ansimava per la fatica, guardò con aria ostile Angustina: " Poteva aspettare giù, tenente" disse. " Di qui certo tutti non si passa, sarà tanto se potrò andare su io con un paio di soldati. Era meglio se lei aspettava giù, adesso vien notte e discendere diventa un affare serio. »   Едва переводя дух от усталости, капитан встретил Ангустину злобным взглядом. – Могли бы подождать и внизу, лейтенант, – сказал он, – всем нам здесь не пройти, хорошо если сумею подняться туда я да еще двое солдат. Вам бы лучше было ждать нас внизу, скоро стемнеет, а спуск в темноте – дело нешуточное.
" Me l'ha detto lei, signor capitano" rispose Angustina senza la minima partecipazione. " Mi aveva detto di fare come preferivo: o aspettare o venire su dietro di lei. »   " Bene" fece il capitano. " Adesso bisogna trovare una strada, non ci sono che questi pochi metri per arrivare alla cima. » " Come? E' subito là dietro la cima? " chiese il tenente con un'indefinibile ironia che il Monti non sospettò nemmeno. " Non sono neanche dodici metri" imprecava il capitano. " Perdio, voglio vedere se non passo. A costo di... » – Но вы сами сказали, – ответил Ангустина совершенно хладнокровно, – чтобы я поступал по своему усмотрению: либо оставался ждать, либо следовал за вами. – Ладно, – сказал капитан, – теперь нужно отыскать дорогу: от вершины нас отделяют всего несколько метров. – Как? Вон там уже и вершина? – спросил лейтенант с едва уловимой иронией, которой капитан, конечно же, не заметил. – И десяти метров не будет, – кипятился капитан. – Черт побери, мне ли их не одолеть! Да я…
Fu interrotto da un grido arrogante che veniva dall'alto: sul ciglio superiore della breve parte si affacciarono due teste umane sorridenti. " Buonasera, signori" gridò uno, forse un ufficiale. " Guardate che di qui non passate, bisogna venir su dalla cresta! » Le due facce si ritirarono e si udirono soltanto confuse voci di uomini confabulanti. Его прервал чей-то дерзкий голос сверху; над краем невысокой стенки показались две головы.   – Добрый вечер! – крикнул, улыбаясь, один из незнакомцев, по-видимому офицер. – Хочу предупредить: здесь вам не подняться, нужно идти по хребту! Оба исчезли; до стоящих внизу доносилась лишь неразборчивая речь чужаков.
Il Monti era livido per la rabbia. Non c'era dunque più niente da fare. Quelli del nord avevano ormai occupato anche la cima. Il capitano sedette sopra un macigno della cengia, senza badare ai suoi soldati che continuavano ad arrivare dal basso. Proprio in quel momento cominciò a nevicare, una neve fitta e pesante, come di pieno inverno. In pochi istanti, quasi incredibile, le ghiaie della cengia divennero bianche e la luce venne improvvisamente a mancare.   Era piombata la notte a cui nessuno fino allora aveva seriamente pensato. Монти позеленел от злости. Значит, все кончено: северяне захватили и вершину. Капитан, не обращая внимания на продолжавших подходить снизу солдат, опустился на обломок скалы, лежавший на карнизе. Вдруг повалил снег – густой и тяжелый, совсем как зимой.   И кто бы мог подумать – за несколько минут щебенка, покрывавшая карниз, стала совсем белой, тогда как все остальное погрузилось в темноту. Никто и представить себе не мог, что ночь наступит так внезапно.
I soldati, senza dimostrare il minimo allarme, sciolsero ciascuno il rotolo della mantella e si coprirono. " Che cosa fate, perdio? " scattò il capitano.   " Rifate su le mantelle subito! Non vi salterà mica in mente di passare qui la notte? Bisogna scendere adesso. » Angustina disse: " Se mi permette, signor capitano, fino a che quelli sono in cima... ".   " Che cosa, che cosa vorrebbe dire lei? " chiese il capitano con ira. Солдаты как ни в чем не бывало развернули свои скатки и укрылись шинелями. – Вы что делаете, черт вас побери! – взорвался капитан. – Немедленно свернуть шинели! Уж не собираетесь ли вы проторчать здесь всю ночь? Будем немедленно спускаться. – С вашего позволения, господин капитан, – возразил Ангустина, – до тех пор, пока те находятся на вершине… – Что-что? Что вы хотите этим сказать? – вскинулся капитан.
" Che non si può tornare indietro, mi pare, fino a che quelli del nord sono sulla cima. Loro sono arrivati prima e noi non abbiamo più niente da fare qui, ma ci faremmo una bella figura! » Il capitano non rispose, camminò su e giù qualche istante per la larga cengia. Poi disse: " Ma adesso anche loro se ne andranno ben via, sulla cima con questo tempo è ancora peggio di qua". " Signori! " chiamò una voce dall'alto, mentre spuntavano sul ciglio della paretina quattro o cinque teste. " Senza complimenti, prendete queste corde, venite su di qua, col buio non ce la fate a scendere per la parete! » – По-моему, нельзя возвращаться назад, пока северяне там, на вершине. Да, они добрались туда первыми, и нам здесь делать уже нечего, но как это может быть истолковано?! Капитан ничего не ответил и минуту-другую ходил взад-вперед по карнизу. Потом сказал: – Теперь и они наверняка уберутся отсюда, на вершине в такую погоду еще хуже, чем здесь. – Господа! – раздался голос сверху, и над кромкой стены показалось уже четыре или пять голов. – К чему все эти церемонии, беритесь за веревки и поднимайтесь сюда, в такую темень по крутому склону вам все равно не спуститься!
Contemporaneamente due funi vennero gettate dall'alto, affinché quelli della Fortezza se ne servissero per salire la breve muraglia. " Grazie" rispose il capitano Monti con aria beffarda. " Grazie per il pensiero, ma ci pensiamo noi ai casi nostri! »   " Come credete" gridarono ancora dalla cima. " Comunque, ve le lasciamo qua, se mai vi facessero comodo. » С этими словами они сбросили два толстых каната, чтобы с их помощью отряд из Крепости мог одолеть короткую стенку. – Спасибо, – язвительным тоном ответил капитан Монти. – Спасибо за внимание, но мы уж как-нибудь сами о себе позаботимся! – Ну, дело ваше! – крикнули сверху. – Но веревки мы тут оставим, как знать, может, они вам все-таки понадобятся.
Seguì un lungo silenzio, non si udiva che il fruscio della neve, qualche colpo di tosse dei soldati. La visibilità era quasi completamente scomparsa, appena appena si riusciva a distinguere il ciglio della paretina incombente, dal quale ora si irradiava il rosso riflesso di una lanterna. Anche vari soldati della Fortezza, rimessisi le mantelle, avevano acceso dei lumi. Uno fu portato al capitano, se alle volte gli potesse servire. Наступило долгое молчание. Лишь с тихим шорохом сыпал снег да время от времени кто-нибудь кашлял. Видимости не было почти никакой: едва-едва просматривался подсвеченный красноватым светом фонаря край поднимавшейся над ними стенки. Солдаты Крепости, накинув шинели, тоже стали зажигать фонари.   Поднесли фонарь и капитану.  
" Signor capitano" disse Angustina con voce stanca. " Che cosa c'è adesso? » " Signor capitano, che cosa ne direbbe di una partitina? » " Al diavolo la partitina! " rispose il Monti che capiva benissimo come per quella notte non si potesse più scendere. Senza dir motto Angustina trasse dalla busta del capitano, affidata a un soldato, il mazzo delle carte. Stese su un sasso un lembo della propria mantella, ci mise di fianco la lanterna, cominciò a mescolare. " Signor capitano" ripeté. " Mi dia ascolto, anche se non ne ha voglia. » – Господин капитан, – устало произнес Ангустина. – Что еще? – Господин капитан, а не перекинуться ли нам и картишки? – К дьяволу ваши картишки! – ответил Монти, прекрасно понимавший, что этой ночью им отсюда уже не выбраться. Не говоря ни слова, Ангустина вынул колоду из сумки капитана, доверенной одному из солдат, разостлал на камне край своей шинели, поставил рядом фонарь и стал тасовать карты. » – Давайте сыграем, господин капитан, даже если вам не хочется.
Il Monti capì allora che cosa intendesse dire il tenente: di fronte a quelli del nord, che probabilmente stavano beffeggiandoli, non rimaneva altro da fare. E mentre i soldati si rincantucciavano alla base della parete, sfruttando ogni rientranza, o si mettevano a mangiare fra scherzi e risa, i due ufficiali, sotto la neve, cominciarono una partita alle carte. Sopra di loro le rocce a picco, sotto il precipizio nero. " Cappotto, cappotto! " si udì gridare dall'alto, in tono scherzoso. Только теперь Монти понял, что имел в виду лейтенант: ведь на них смотрят северяне и еще небось насмехаются; выходит, надо играть. Солдаты устроились у самой стенки, в небольшой впадине, и с веселым смехом принялись за еду, а оба офицера, сидя на открытом месте, под снегом, стали играть в карты. Позади них возвышалась отвесная стена, под ними чернела пропасть. – Так его, всухую, не давать ему взяток! – крикнул кто-то сверху насмешливо.
Né il Monti né l'Angustina sollevarono il capo, continuando a giocare. Il capitano però lo faceva di malavoglia, sbattendo le carte sulla mantella con rabbia. Invano Angustina tentava di scherzare: " Magnifico, due assi in fila... ma questo lo prendo io... dica la verità, che quel bastone se l'era dimenticato... ". E rideva anche, di quando in quando: un riso apparentemente sincero.   Dall'alto si udì una ripresa di voci, poi rumori di sassi smossi, probabilmente stavano per andarsene. " Buona fortuna! " gridò ancora verso di loro la voce di prima. " Buona partita... e non dimenticate le due corde! » Ни Монти, ни Ангустина не подняли головы, делая вид, будто очень увлечены. Но капитан играл неохотно, со злостью шлепая картами по шинели. Тщетно Ангустина пытался подзадорить его:   – Вот это да, два туза подряд… а эта взятка моя… признайтесь, трефового-то вы проморгали… Время от времени он даже смеялся – и выходило это у него совершенно естественно. Сверху до них снова донеслись голоса, затем топот: должно быть, северяне' уходили. – Желаю успеха! – крикнул все тот же голос. – Удачной вам игры… и не забудьте про веревки!
Né il capitano né Angustina risposero. Essi continuarono a giocare senza neanche un cenno di risposta, ostentando grande concentrazione. Il riflesso della lanterna disparve dalla cima; evidentemente quelli del nord stavano andandosene. Le carte, sotto la neve fitta, si erano fatte fradice e non si riusciva a mescolarle che a stento. " Basta adesso" fece il capitano gettando sul mantello le proprie. " Basta con questa commedia! » Ни капитан, ни Ангустина не ответили. Они продолжали азартно шлепать картами, как будто и не слышали этих криков. Отблески фонаря на вершине погасли. По-видимому, северяне действительно собирались уходить. Колода совсем разбухла от снега, и тасовать ее становилось все труднее. – Ну хватит, – сказал капитан, бросая свои карты на камень. – Хватит ломать комедию!
Si ritrasse sotto le rocce, si avvolse con cura nella mantella. " Toni! " chiamò " portami la mia busta e trovami un po' d'acqua da bere. »   " Ci vedono ancora" disse Angustina. " Ci vedono ancora dalla cresta! » Ma siccome capiva che il Monti ne aveva abbastanza, continuò da solo, simulando che la partita continuasse. Он устроился под скалой и поплотнее завернулся в шинель. – Тони! – крикнул он. – Принеси мне мой ранец и найди немного воды – пить хочется. – Они еще видят нас, – сказал Ангустина. – Видят с гребня! Но, поняв, что Монти этим не проймешь, стал играть сам с собой, делая вид, будто партия продолжается.
Fra clamorose esclamazioni inerenti al gioco, il tenente reggeva nella mano sinistra le proprie carte, con la destra le gettava sul lembo della mantella, facendo finta di raccogliere le prese; attraverso la fitta neve, gli stranieri non potevano certo dalla cresta notare che l'ufficiale giocava da solo. С громкими восклицаниями, якобы относящимися К игре, лейтенант в левой руке держал карты, а правой «ходил», бросая их на край шинели, и брал взятки. Сквозь густую завесу снега чужеземцы не могли, конечно, разглядеть сверху, что партнера у него нет.  
Una orribile sensazione di gelo gli era intanto penetrata nelle viscere. Egli sentiva che probabilmente non sarebbe stato più capace di muoversi, neppure di distendersi; mai, che si ricordasse, si era sentito così male. Sulla cresta ancora si scorgeva il dondolante riflesso dell'altrui lanterna che si allontanava; lo potevano ancora vedere. (E alla finestra del meraviglioso palazzo ecco un'esile figura: lui Angustina, bambino, di un'impressionante pallore, con un elegante vestito di velluto e un collo di pizzo bianco; con gesto stanco aprì la finestra, chinandosi verso i fluttuanti spiriti appesi al davanzale, come se fosse con loro in dimestichezza e volesse dire una cosa. ) Ужасный холод пронизывал его.   Лейтенанту казалось, что он уже не сможет ни сдвинуться с места, ни даже лечь. Никогда в жизни ему еще не было так плохо. На гребне колыхался отсвет фонаря: чужаки явно удалялись, но еще могли его видеть. (А за стеклами чудесного особняка появилась тоненькая фигурка: он, Ангустина, совсем еще ребенок, необычайно бледный, и красивом бархатном костюмчике с бельш кружевным воротником. Усталым жестом он открыл окно и наклонился к зыбким призракам, уцепившимся за подоконник, словно он с ними в дружеских отношениях и хочет им что-то сказать. )
" Cappotto, cappotto! " egli tentava ancora di gridare per farsi sentire dagli stranieri, ma gli usciva una povera voce rauca e sfinita. " Perdio è la seconda volta, signor capitano! » Chiuso entro al suo tabarro, masticando lentamente qualche cosa, il Monti ora fissava attentamente Angustina, con ira sempre minore. " Basta, venga al riparo, tenente, oramai quelli del nord sono andati! » " Lei è molto più bravo di me, signor capitano" insisteva Angustina nella finzione, mancandogli sempre più la voce. " Ma stasera non è proprio in vena. Perché continua a guardare in su? Perché guarda alla cima? E' forse un poco nervoso? – Без взяток, без взяток! – попытался крикнуть Ангустина так, чтобы его услышали чужеземцы, но голос у него был хриплый и слабый. Черт побери, это уже второй раз, господин капитан! Закутавшись в свою накидку и медленно что-то жуя, Монти внимательно приглядывался к Ангустине и чувствовал, что злость его прошла. – Ладно, хватит, идите в укрытие, лейтенант, северяне уже ушли! – Вы играете куда лучше меня, господин капитан, – упорно продолжал изображать игру Ангустина, хотя голоса его уже почти не было слышно. – Но сегодня вы что-то не в форме. Почему вы все смотрите туда, на вершину? Откуда такая нервозность? …
Allora, sotto il formicolare della neve, le ultime fradice carte sfuggirono dalla mano del tenente Angustina, la mano stessa ricadde priva di vita, rimase inerte lungo il mantello alla luce tremula della lanterna.   La schiena appoggiata a un sasso, il tenente si abbandonò con moto lento all'indietro, una sonnolenza strana lo stava invadendo. (E verso il palazzo nella notte di luna, avanzava per l'aria un piccolo corteo di altri spiriti che trascinavano una portantina. ) " Tenente, venga qua a mangiare un boccone, con questo freddo bisogna mangiare, si faccia forza, anche se non ne ha voglia! " Così gridava il capitano e un'ombra di apprensione vibrava nella sua voce. " Venga qua sotto, che la neve sta per finire. » В снежной круговерти пальцы лейтенанта Ангустины разжались, и в трепещущем свете фонаря было видно, как державшая их рука безжизненно повисла вдоль шинели и из нее выпали последние раскисшие карты. Прислонившись спиной к камню, лейтенант медленно запрокинул голову; странная сонливость овладела им.   (А к особняку в лунной ночи приближался по воздуху маленький кортеж: новых призраков, которые несли паланкин. )   – Лейтенант, идите сюда, перекусите немного, на таком холоде надо есть, ну, скорее, пересильте себя! – кричал капитан; в голосе его зазвучали тревожные нотки. –     Идите сюда, в укрытие, снегопад уже прекращается.
Era infatti così: quasi di colpo le bianche falde si erano fatte meno fitte e pesanti, l'atmosfera più limpida, si potevano già scorgere, ai riflessi delle lanterne, rocce distanti anche parecchie decine di metri.   E improvvisamente, attraverso uno squarcio della bufera, a una lontananza incalcolabile, comparvero i lumi della Fortezza. Parevano infiniti, come di un castello incantato, immerso nel tripudio di carnevali antichi. Angustina li vide e un sottile sorriso si formò lentamente sulle labbra intorpidite dal gelo. " Tenente" chiamò ancora il capitano, che cominciava a capire. " Tenente, butti via quelle carte venga qua sotto, che si è riparati dal vento. » И верно: почти внезапно завеса снежных хлопьев сделалась менее густой и тяжелой, воздух стал прозрачнее, в свете фонарей уже можно было разглядеть скалы на расстоянии нескольких десятков метров. И вдруг сквозь вьюгу в невообразимой дали сверкнули огни Крепости.     Казалось, их бесконечно много – как в зачарованном замке, охваченном неистовством языческого карнавала. Ангустина увидел их, и слабая улыбка тронула одеревеневшие от холода губы.   – Лейтенант! – снова позвал капитан, начиная понимать, что происходит. – Лейтенант, да бросьте вы эти карты, идите сюда, здесь можно укрыться от ветра.
Ma Angustina guardava i lumi e in verità non sapeva più esattamente di che cosa fossero, se della Fortezza, o della città lontana, oppure del proprio castello, dove nessuno stava aspettandolo di ritorno. Forse, dagli spalti del Forte, una sentinella in quel momento aveva voltato casualmente gli sguardi verso le montagne, riconosciuto i lumi sulla altissima cresta; a così grande distanza la paretina maligna era meno che nulla, non faceva proprio alcuna differenza. Но Ангустина все смотрел на огни и, говоря по правде, уже не знал точно, что это такое: Крепость, или далекий город, или родной дом, особняк, где его уже и ждать перестали. Возможно, какой-нибудь часовой на эскарпе форта, бросив случайный взгляд на горы, различил высоко-высоко на хребте горящие фонари. С такого расстояния проклятая стенка казалась настолько ничтожной, что и разглядеть-то ее было нельзя.
E forse era proprio Drogo a comandare la guardia. Drogo che probabilmente, se avesse desiderato, sarebbe pure potuto partire col capitano Monti e Angustina. Ma a Drogo era parsa una cosa stupida: sfumata la minaccia dei Tartari, quel servizio gli era sembrato nient'altro che una seccatura, in cui non c'era da meritare nulla. Adesso però anche Drogo vedeva il tremolio delle lanterne in cima e cominciava a rimpiangere di non essere andato. Non soltanto in una guerra dunque si poteva trovare qualche cosa di degno; ed ora avrebbe voluto anche lui essere lassù, nel cuore della notte e della tempesta. Troppo tardi, l'occasione gli era passata vicina e lui l'aveva lasciata andare. Возможно также, что командовал караулом Дрого, а ведь Дрого мог бы отправиться вместе с капитаном Монти и Ангустиной, если б захотел. Но всю эту операцию он считал донельзя глупой: теперь, когда угроза нападения рассеялась, приказ коменданта показался ему бессмысленной затеей, от которой не больно много чести. Но, увидев мерцающие огоньки в горах, Дрого пожалел, что не пошел с Монти.     Выходит, славу можно обрести не только на войне. И ему так захотелось быть сейчас тоже там, наверху, в ночной темноте и в буйстве снежной метели. Но уже поздно: такой случай упущен.
Ben riposato e asciutto, chiuso nel suo caldo mantello, Giovanni Drogo forse guardava invidiosamente i lontani lumi, mentre Angustina, tutto incrostato di neve, adoperava con difficoltà la residua forza per lisciarsi i baffi bagnati e drappeggiare minuziosamente il mantello, non allo scopo di serrarselo addosso e stare più caldo, ma per altro suo arcano disegno.     Dal riparo, il capitano Monti lo fissava stupefatto, si domandava che cosa Angustina stesse facendo, dove mai gli fosse capitato di vedere un'altra figura molto simile, senza però riuscire a ricordarla. Отдохнувший, в сухой одежде, закутанный в теплую шинель, Джованни Дрого, глядя на далекие огоньки, испытывал даже что-то вроде зависти, а в это время Ангустина, весь покрытый смерзшейся снежной коркой, собрав последние силы, разгладил свои мокрые усы и старательно расправил складки шинели – но не для того, чтобы поплотнее закутаться в нее и согреться, нет, у него было иное тайное намерение. Капитан Монти удивленно смотрел па него из своего укрытия и никак не мог взять в толк, что делает Ангустина. Где-то он как будто уже видел очень похожую сцену, но где именно – вспомнить не удавалось.
C'era, in una sala della Fortezza, un vecchio quadro rappresentante la fine del Principe Sebastiano. Mortalmente ferito, il Principe Sebastiano giaceva nel cuore della foresta, appoggiando la schiena a un tronco, la testa un po' abbandonata da una parte, il mantello ricadente con armoniose pieghe; nulla c'era nella immagine della sgradevole crudeltà fisica della morte; e guardandolo non ci si stupiva che il pittore gli avesse consegnata tutta la nobiltà ed estrema eleganza. В одном из залов Крепости висела старинная гравюра, на которой была изображена смерть князя Себастьяно. Смертельно раненный князь лежал в лесной чаще, опираясь спиной о ствол дерева и склонив голову чуть набок, а его плащ ниспадал с плеч эффектными складками; во всем этом не было ничего от жестокой, физически отталкивающей картины смерти, и никого не удивляло, как это художник сумел передать благородство и изящество своего героя даже в такой ситуации.
Ora Angustina, oh non ch'egli ci pensasse, andava assomigliando al Principe Sebastiano ferito nel cuore della foresta;   Angustina non aveva come lui la lucente corazza, né ai suoi piedi giaceva l'elmo sanguinolento, né la spada spezzata; non appoggiava la schiena a un tronco bensì a un duro macigno; non l'ultimo raggio del sole lo illuminava in fronte ma soltanto una fioca lanterna. Eppure gli assomigliava moltissimo, identica la posizione delle membra, identico il drappeggio della mantella, identica quell'espressione di stanchezza definitiva. Да, Ангустина – бессознательно, конечно, – добивался сходства с князем Себастьяно, получившим смертельную рану в глухом лесу. Правда, у Ангустины не было таких сверкающих доспехов, как у князя, у ног его не лежали окровавленный шлем и сломанная шпага. Опирался он не о ствол дерева, а о твердый валун; не последний луч солнца падал ему на лицо, а всего лишь слабый свет фонаря; но положение рук и ног, складки шинели, выражение смертельной усталости на лице были точно такими.  
Allora, al paragone di Angustina pur essendo ben più vigorosi e spavaldi, il capitano, il sergente e tutti gli altri soldati sembrarono l'un l'altro rozzi bifolchi. E nell'animo del Monti, per quanto fosse quasi inverosimile, nacque un invidioso stupore. Cessata la neve, il vento mandava lamenti fra le rupi, molinava un polverio di ghiaccioli, faceva oscillare le fiammelle fra i vetri delle lanterne. Angustina pareva non lo sentisse, se ne stava immobile, appoggiato al pietrone, gli occhi fissi ai lumi lontani della Fortezza. " Tenente! " provò ancora il capitano Monti. " Tenente! si decida! Venga qua sotto, se rimane lì non può resistere, finirà congelato. Venga qua sotto che Toni ha costruito una specie di muretto. » По сравнению с Ангустиной и капитан, и сержант, и все остальные солдаты, куда более крепкие и бравые, казались друг другу грубыми, неотесанными мужланами. А в душе Монти, как ни странно, шевельнулось даже чувство глухой зависти. Снегопад прекратился, ветер жалобно завывал среди скалистых утесов, кружил ледяную пыль, колебал язычки пламени за стеклами фонарей. Ангустина, казалось, ничего этого уже не сознавал и лежал неподвижно, откинувшись на камень и не сводя глаз с далеких огней Крепости. – Лейтенант! – снова попытался взбодрить его Монти. – Лейтенант! Ну же, идите сюда, под выступ, там вам не выдержать, вы замерзнете. Идите, тут Тони соорудил что-то вроде навеса.
" Grazie, capitano" disse con fatica Angustina e riuscendogli troppo difficile parlare, alzò lievemente una mano, facendo un segno, come a dire che non importava, che erano tutte sciocchezze senza il minimo peso. (Alla fine il capo degli spiriti gli rivolse un gesto imperioso e Angustina, con la sua aria annoiata, scavalcò il davanzale e si sedette graziosamente nella portantina. La fatata carrozza mosse dolcemente per partire). – Спасибо, капитан, – едва слышно прошептал Ангустина и, поскольку говорить ему было очень трудно, слегка приподнял руку, давая понять, что для него теперь это не имеет значения, что все это совершенные пустяки. (Наконец предводитель призраков сделал повелительный жест, и Ангустина с обычным своим скучающим видом перешагнул через подоконник и грациозно опустился в паланкин. Заколдованный экипаж мягко тронулся с места! )
Per qualche minuto non si udì che il grido rauco del vento. Anche i soldati, riuniti a mucchi sotto le rocce per stare più caldi, avevano perso la voglia di scherzare e lottavano in silenzio col freddo. Come il vento ebbe una pausa, Angustina rialzò di qualche centimetro il capo, mosse adagio la bocca per parlare, gli uscirono soltanto queste due parole: " Bisognerebbe domani... " e dopo più nulla. Due parole soltanto e così fioche che neppure il capitano Monti si accorse che lui aveva parlato. Несколько минут слышалось лишь хриплое завывание ветра. У солдат, сгрудившихся под скалами, где было потеплее, отпала всякая охота шутить, и они молча боролись с холодом. Когда ветер на минутку стих, Ангустина слегка приподнял голову, медленно разжал губы, чтобы сказать что-то, но успел только вымолвить: «Надо бы завтра…» Всего три слова, и произнесены они были до того тихо, что капитан Монти их едва расслышал.
Due parole e la testa di Angustina si ripiegò in avanti abbandonata a se stessa. Una delle sue mani giacque bianca e rigida entro la piega del mantello, la bocca riuscì a chiudersi, di nuovo sulle labbra andò formandosi un sottile sorriso. (Traendolo via la portantina, egli staccò gli sguardi dall'amico e volse il capo dinanzi, in direzione del corteo, con una specie di curiosità divertita e diffidente. Così si allontanò nella notte, con nobiltà quasi inumana. Il magico corteo andò serpeggiando lentamente nel cielo, sempre più in alto, divenne una confusa scia, poi un minimo ciuffetto di nebbia, poi nulla. ) Три слова, и голова Ангустины безвольно упала на грудь. Белая застывшая рука его лежала неподвижно в складке шинели, рот был закрыт, а губы снова сложились в слабую улыбку. (Уплывая в паланкине, он оторвал взгляд от друга и с веселым и недоверчивым любопытством стал смотреть вперед, в ту сторону, куда двигался кортеж. Вот так, с каким-то почти сверхчеловеческим благородством, он удалился в ночь. Волшебный кортеж:, змеясь, медленно уходил в небо все выше и превратился сначала в растянутый шлейф, потом в крошечный сгусток тумана, потом – в ничто. )
" Che cosa volevi dire, Angustina? Che cosa domani? " Il capitano Monti, uscito finalmente dal suo riparo, scuote con forza per le spalle il tenente per fargli riprendere vita; ma non riesce che a scomporre le nobili pieghe del militaresco sudario, ed è un peccato. Nessuno dei soldati si è ancora accorto di quanto è successo. Imprecando il Monti, gli risponde solo, dal precipizio nero, la voce del vento. " Che cosa volevi dire, Angustina? Te ne sei andato senza terminare la frase; forse era una cosa stupida e qualunque, forse un'assurda speranza, forse anche niente. » – Что ты хотел сказать, Ангустина? Что – завтра? – Капитан потряс лейтенанта за плечи, пытаясь привести его в чувство; но лишь смял благородные складки военной плащаницы. Какая жалость!     Никто из солдат пока еще не понял, что произошло. Упреком Монти звучал лишь голос ветра из черного провала пропасти. Что ты хотел сказать, Ангустина? Ты ушел, не окончив фразу. Может, это была глупая, банальная мысль, может, выражение несбыточной надежды. А может, и этого не было.
16. Sepolto che fu il tenente Angustina, il tempo ricominciò a passare sulla Fortezza, identico a prima. Il maggiore Ortiz domandava a Drogo: " Da quanto tempo oramai? » Drogo diceva: " Sono qui da quattro anni". Era venuto improvvisamente l'inverno, lunga stagione. Sarebbe caduta la neve, prima quattro cinque centimetri; poi, dopo una pausa, uno strato più alto, e poi ancora altre volte, pareva impossibile farne un conto, c'era tanto tempo davanti prima che ritornasse la primavera.   Лейтенанта Ангустину похоронили, и время в Крепости потекло, как прежде. Майор Ортиц спрашивал Дрого: – Ты сколько уже здесь? – Четыре года.   Неожиданно пришла зима, самое томительное время в году. Теперь надо было ждать снега: сначала он ложился слоем в четыре-пять сантиметров, потом, после перерыва, слоем потолще, а потом уже сыпал и сыпал без конца. Казалось, весна никогда не наступит.
(Eppure un giorno molto prima del previsto, molto prima, si sentirà dai bordi delle terrazze scrosciare giù rivoli d'acqua e l'inverno sarà inesplicabilmente finito. )   La bara del tenente Angustina, avvolta nella bandiera, giaceva sotto terra in un piccolo recinto a un lato della Fortezza.   Sopra c'era una croce di pietra bianca con su scritto il nome. Per il soldato Lazzari, più in là, una croce più piccola di legno.   Disse Ortiz: " Io alle volte penso: noi desideriamo la guerra, aspettiamo l'occasione buona, ce la prendiamo con la sfortuna, perché non succede mai niente. Eppure, ha visto? Angustina... ". (И все-таки в один прекрасный день, гораздо раньше, чем все предполагали, становилось слышно, как со смотровых площадок текут весенние ручейки, и зиме нежданно приходил конец. ) Гроб с телом лейтенанта Ангустины, обернутый в полотнище знамени, покоился в земле, за невысокой оградкой, рядом с Крепостью. Над могилой возвышался белый каменный крест с выбитым на нем именем. Солдату Лаццари чуть в сторонке поставили крест поменьше, деревянный. – Я иногда думаю… – сказал как-то Ортиц, – вот мы все жаждем войны, надеемся на случай, обижаемся на судьбу за то, что у нас никогда ничего не происходит. А взять хоть Ангустину…
" Vuol dire" fece Giovanni Drogo " vuol dire che Angustina non ha avuto bisogno della fortuna? Che lui è stato buono lo stesso? » " Lui era debole e credo anche fosse malato" disse il maggiore Ortiz. " Stava peggio di tutti noi effettivamente. Lui come noi non ha incontrato il nemico, non c'è stata neanche per lui la guerra. Eppure è morto come in una battaglia. Lo sa, tenente, come è morto? » – Выходит, – откликнулся Джованни Дрого, – выходит, Ангустина не нуждался в благосклонности судьбы и все равно сумел отличиться? – Он был слаб и, наверно, нездоров, – сказал майор Ортиц. – Ему было хуже, чем всем нам. Он, как и мы, не схватился с врагом и войны, как и мы, не узнал. А погиб все-таки как воин. Так-то! Вам ведь известны, лейтенант, обстоятельства его смерти?
Drogo disse: " Sì, c'ero anch'io quando il capitano Monti raccontava". Era venuto l'inverno e gli stranieri se n'erano andati. I bei stendardi della speranza, dai riflessi forse di sangue, erano lentamente calati e l'animo era di nuovo tranquillo; ma il cielo era rimasto vuoto, inutilmente l'occhio cercava ancora qualche cosa alle estreme frontiere dell'orizzonte. – Да, – ответил Дрого, – капитан Монти при мне рассказывал. С наступлением зимы чужеземцы убрались восвояси. Прекрасные, развевающиеся и как бы обагренные кровью штандарты надежды постепенно поникли, и в душах вновь воцарился покой. Все вокруг опустело, и глаза тщетно искали хоть что-то в дальней дали, у самого горизонта.
" Lui ha saputo morire al momento giusto, effettivamente" disse il maggiore Ortiz. " Come se avesse preso una pallottola. Un eroe, c'è poco da dire. Eppure nessuno sparava. Per tutti gli altri che quel giorno erano con lui le probabilità erano identiche, lui non aveva proprio nessun vantaggio, se non forse quello di poter più facilmente morire. Ma in fondo gli altri che hanno fatto? Per gli altri è stata una giornata pressappoco come tutte le altre. » Drogo disse: " Sì, soltanto un poco più fredda". " Sì, un po' più fredda" fece Ortiz. " Anche lei, tenente, del resto, poteva andare con loro, bastava che l'avesse chiesto. »   – Да уж, он знал, когда умереть, – сказал майор Ортиц. – Словно пулю в сердце получил. Герой, ничего не скажешь. Однако ж никто не стрелял. Для всех, кто шел в тот день с ним, шансы были равны, никаких преимуществ он не имел, разве что умереть ему было легче, чем другим. А другие… что они, в сущности, сделали?   Для других этот день был почти таким же, как и все остальные. – Только немного похолоднее, чем обычно, – сказал Дрого. – Да, немного похолоднее, – повторил за ним Ортиц. – Впрочем, и вы, лейтенант, могли пойти тогда с ними. Стоило только захотеть.
Sedevano sopra una panca di legno, sulla terrazza sommitale della quarta ridotta.   Ortiz era andato a trovare il tenente Drogo ch'era di servizio. Fra i due si formava di giorno in giorno una buona amicizia. Essi sedevano sopra una panca, avvolti nelle mantelle, gli sguardi abbandonati a se stessi, in direzione del nord, dove si accumulavano grandi nubi informi piene di neve. Soffiava di quando in quando il vento settentrionale, gelando addosso i vestiti. Le alte cime rocciose, a destra e a sinistra del valico, si erano fatte nere. Drogo disse: " Io credo che domani nevicherà anche qui alla Fortezza". Они сидели на деревянной скамье на самой верхней площадке четвертого редута. Ортиц пришел навестить дежурившего там лейтенанта Дрого. С каждым днем их все больше связывали узы настоящей дружбы. Они сидели на скамье, завернувшись в шинели, невольно поглядывая вдаль, на север, туда, где скапливались огромные, бесформенные снежные облака.   Налетавший порывами северный ветер забирался под одежду. Высокие скалистые вершины справа и слева от перевала почернели. Дрого сказал: – Я думаю, завтра снег пойдет и у нас.
" E' probabile" rispose il maggiore senza alcun interesse e tacque. Drogo disse ancora: " Nevicherà. Continuano a passare corvi". " La colpa è anche nostra" fece Ortiz che inseguiva un ostinato pensiero. " Dopo tutto, ci tocca sempre quel che si merita. Angustina, per esempio, era disposto a pagare caro; noi invece no, è tutta qui forse la questione. Forse noi pretendiamo troppo.   Tocca sempre quel che si merita effettivamente. » – Вполне возможно, – безучастно отозвался майор. – Да, быть снегу, – снова сказал Дрого. – Вороны все летят и летят. – Мы тоже виноваты, – сказал Ортиц, весь во власти одной неотступной мысли. – В конце концов каждый получает то, чего заслуживает. Ангустина, к примеру, был готов платить по самому высокому счету, а мы – нет. Наверное, в этом все дело. Может, у нас запросы слишком велики? А в общем, каждый получает то, чего заслуживает. Да уж…
" E allora? " chiese Drogo " e allora che cosa dovremmo fare? » " Oh, io niente" disse Ortiz con un sorriso. " Io ho aspettato troppo, oramai, ma lei... »   " Io che cosa? » " Se ne vada fino a che è in tempo, torni giù alla città, si adatti alla guarnigione. Dopo tutto lei non mi sembra il tipo da disprezzare i piaceri della vita.   Farà più carriera che qui, certo. Non si è poi nati tutti per fare gli eroi. »   Drogo taceva. – Ну и что? – спросил Дрого. – Что мы-то могли сделать? – Лично я – ничего, – ответил Ортиц с улыбкой. – Я слишком долго ждал, а вот вы… – Что – я? – Уезжайте отсюда, пока не поздно, возвращайтесь в город. Привыкнете к жизни тамошнего гарнизона. Насколько я могу судить, вы не из тех, кто пренебрегает радостями жизни. Там вас наверняка ждет блестящая карьера, это уж точно. Не всем же на роду написано быть героями. Дрого не отвечал.
" Lei ha lasciato passare già quattro anni" diceva Ortiz. " Ha ottenuto un certo vantaggio per l'anzianità di carriera, ammettiamo pure, ma pensi quanto più le sarebbe servito starsene in città. E' rimasto tagliato fuori del mondo, nessuno si ricorda più di lei, ritorni fino a che è in tempo. Gli occhi fissi per terra, Giovanni ascoltava muto. " Ne ho visti già altri" continuò il maggiore. " A poco a poco hanno preso l'abitudine della Fortezza, sono rimasti imprigionati qua dentro, non sono stati più capaci di muoversi. Vecchi a trent'anni effettivamente. » – Вы упустили целых четыре года, – продолжал Ортиц. – Они, правда, зачтутся в выслугу за восемь, но подумайте, насколько лучше вам было бы в городе.   Здесь вы отрезаны от мира, о вас все забыли… возвращайтесь, пока не поздно.   Джованни слушал, уставившись в землю, и молчал. – Я видел, как было с другими, – говорил майор. – Постепенно они так привыкали к Крепости, что становились ее пленниками и теряли способность сдвинуться с места. Старики в тридцать лет! Да уж…  
Drogo disse: " Le credo, signor maggiore, ma alla mia età... » " Lei è giovane" riprese Ortiz " e lo sarà ancora per un pezzo, è vero. Ma io non mi fiderei. Solo che lasci passare altri due anni, bastano anche soli due anni, e tornare indietro le costerebbe troppa fatica. » " La ringrazio" disse Drogo che non era per niente impressionato. " Ma in fondo, qui alla Fortezza, si può sperare in qualche cosa di meglio. Sarà assurdo, eppure anche lei, se è sincero deve confessare... » – Может, вы и правы, господин майор, – ответил Дрого, – но в моем возрасте… – Вы молоды, – не отступал Ортиц, – у вас еще многое впереди, это правда. Но на вашем месте я не стал бы тянуть. Упустите еще каких-нибудь два года – двух лет вполне достаточно, – и повернуть назад будет уже слишком трудно. – Благодарю за совет, – сказал Дрого, на которого слова майора не произвели никакого впечатления, – но ведь здесь, в Крепости, тоже можно надеяться на что-то лучшее. Пусть это звучит нелепо, но если начистоту, то и вам придется признать…
" Forse sì, purtroppo" disse il maggiore. " Tutti, più o meno, ci ostiniamo a sperare. Ma è un assurdo, basta pensarci un poco (e faceva segno con una mano al nord).   Da questa parte mai più potrà venire una guerra. Adesso poi, dopo l'ultima esperienza, chi volete che ci creda ancora sul serio? » Così diceva e intanto si era alzato in piedi, sempre guardando al settentrione, così come quel lontano mattino, sul ciglione del pianoro, Drogo l'aveva visto fissare, incantato, le mura enigmatiche della Fortezza. – Да, к сожалению, – ответил майор. – Все мы так или иначе на что-то упорно надеемся. Но сами посудите, это же абсурд. – Он махнул рукой в сторону севера. – Войну с той стороны никогда не начнут. После этой недавней истории никто всерьез о войне уже не думает.   Майор поднялся, глядя на север так же, как в то далекое утро, когда они встретились с Дрого на краю равнины и он, зачарованный, вглядывался в загадочные стены Крепости.
Quattro anni erano passati da allora, una rispettabile frazione di vita, e niente, assolutamente niente era successo che potesse giustificare tante speranze.   I giorni erano corsi via uno dopo l'altro; soldati, che potevano essere nemici, erano comparsi un mattino ai bordi della pianura straniera, poi si erano ritirati dopo innocue operazioni confinarie.   La pace regnava sul mondo, le sentinelle non davano l'allarme, nulla lasciava presagire che l'esistenza sarebbe potuta cambiare. Come negli anni passati, con le medesime formalità, ora avanzava l'inverno e i soffi della tramontana producevano contro le baionette un debole fischio. Четыре года прошло с тех пор – солидный отрезок жизни, – но за это время не случилось ничего, ровным счетом ничего такого, что могло бы оправдать его великие надежды. Дни уносились прочь один за другим; однажды утром на краю чужой равнины появились солдаты, которые могли оказаться врагами, но после будничных работ пр разметке границы убрались восвояси. На свете царил мир, часовые не трубили тревогу, ничто не предвещало каких-либо изменений.   Как и в прежние годы, с теми же, что и всегда, приметами приближалась зима, и западный ветер тихонько посвистывал в штыках.
Ed ecco ancora là, il maggiore Ortiz, in piedi sulla terrazza della quarta ridotta, incredulo alle proprie sagge parole, guardare una volta di più la landa del nord, come se lui solo avesse realmente il diritto di guardarla, lui solo il diritto di rimanere lassù, non importa a che scopo, e Drogo invece fosse un bravo ragazzo fuori di posto, che aveva sbagliato i calcoli e avrebbe fatto bene a tornare. Вот и он, майор Ортиц, по-прежнему здесь, стоит на террасе четвертого редута и, сам не веря собственным доводам, все вглядывается в северную пустыню, словно ему одному и дано право смотреть на нее, только ему и надлежит оставаться в Крепости – неважно, во имя какой цели, – а вот Дрого, хоть он и хороший парень, здесь не на своем месте, он просчитался, и пусть лучше уезжает.
17. Fino a che la neve sulle terrazze della Fortezza diventò molle e i piedi affondavano come nella melma. Il dolce suono delle acque, giunse improvvisamente dalle più vicine montagne, qua e là lungo gli apicchi si scorgevano strisce bianche verticali che scintillavano al sole, e i soldati ogni tanto si sorprendevano a canticchiare, come da mesi non facevano.   Но вот снег на террасах Крепости сделался ноздреватым, и ноги стали проваливаться в него, как в кашу. С ближних гор вдруг донесся ласкающий ухо звон талой воды, на вершинах кое-где появились искрящиеся под солнцем белые продольные полосы, и солдаты, сами того не замечая, время от времени принимались что-то мурлыкать себе под нос впервые за несколько месяцев.
Il sole non corse più via come prima, ansioso di tramontare, ma cominciava a fermarsi un po' in mezzo al cielo, divorando la neve accumulata, ed era inutile che le nuvole si precipitassero ancora dai ghiacci del nord: di neve non riuscivano più a farne, solo pioggia potevano, e la pioggia non faceva che sciogliere quella poca neve che restava. Era tornata la buona stagione. Солнце не спешило к закату, как прежде, а стало все дольше задерживаться на небе, растапливая накопившийся снег: тщетно с северных ледников все ползли и ползли облака – они несли с собой уже не снег, а лишь дождь, стремительно смывавший остатки снега.     Опять пришла весна.
Già si udivano al mattino voci di uccelli che tutti credevano di avere dimenticate. In compenso i corvi non se ne stavano più riuniti sul pianoro della Fortezza ad aspettare i rifiuti delle cucine ma si sparpagliavano per le valli in cerca di cibo fresco. Di notte, nelle camerate, le assi che sostengono gli zaini, le rastrelliere per i fucili, le stesse porte, anche i bei mobili di noce massiccio nella camera del signor colonnello, tutti i legni della fortezza, compresi i più antichi, mandavano scricchiolii nel buio. По утрам раздавалось птичье пение: все от него уже отвыкли. Да и вороны больше не собирались стаями на плацу Крепости в ожидании кухонных отбросов, а разлетелись по долинам в поисках свежатинки.   По ночам в темноте вешалки, где висели ранцы, пирамиды для винтовок в казармах, двери и массивная мебель орехового дерева в комнате господина полковника – в общем, все деревянные вещи, даже самые старые, начинали поскрипывать.
Certe volte erano colpi secchi come pistolettate, sembrava che qualche cosa andasse veramente in pezzi, uno si risvegliava nella branda e tendeva le orecchie: nulla però riusciva a sentire se non altri scricchiolii che bisbigliavano nella notte. Ecco il tempo in cui nelle vecchie assi risuscita un ostinato rimpianto di vita.    Moltissimi anni prima, nei giorni felici, era un giovanile flusso di calore e di forza, dai rami uscivano fasci di germogli. Poi la pianta era stata abbattuta. E adesso che è primavera, infinitamente minore, un palpito di vita. Un tempo foglie e fiori; ora soltanto un vago ricordo, quel tanto per fare crac e poi basta fino all'anno venturo.   Иногда раздавался треск, похожий на пистолетные выстрелы, казалось, что-то разлетается вдребезги; люди просыпались на своих койках и прислушивались, но ничего, кроме все тех же ночных скрипов, не слышали.   Наступило время, когда в старых стропилах заявляла о себе неизбывная тоска по жизни. Давным-давно миновали те счастливые дни, когда по веткам проходил молодой горячий ток, наливая силой великое множество почек. Потом дерево срубили. Но с приходом весны в нем просыпался слабый отголосок жизни. Когда-то были листья и цветы, а теперь – смутное воспоминание, которого хватало лишь на то, чтобы издать сухой треск и замереть в ожидании следующего года.
Ecco il tempo in cui gli uomini della Fortezza cominciano ad avere curiosi pensieri che non hanno niente di militare.   Le mura non sono più riparo ospitale ma danno l'impressione di carcere. Il loro aspetto nudo, le strisce nerastre degli scoli, gli spigoli obliqui dei bastioni, il loro colore giallo, non rispondono in alcun modo alle nuove disposizioni di spirito. Наступило время, когда обитателей Крепости обычно посещали странные мысли, в которых не было ничего военного. Крепость казалась уже не надежным укрытием, а тюрьмой. Желтые с темными потеками стены и скошенные уступы бастионов совершенно не отвечали новому, весеннему настроению.  
Un ufficiale — dalle spalle non si può capire chi sia e potrebbe essere anche Giovanni Drogo — cammina annoiato, nella mattina di primavera, per i vasti lavatoi della truppa, a quest'ora deserti.   Egli non ha da fare ispezioni o controlli; gira così, tanto per muoversi; tutto del resto è in ordine, le vasche pulite, il pavimento spazzato e quel rubinetto che spande non è colpa dei soldati. Какой-то офицер – со спины не разберешь, кто именно, но вполне возможно, что Джованни Дрого, – со скучающим видом обходит просторные и в этот утренний час пустынные солдатские умывалки и прачечную. Не для поверки, просто ему не сидится на месте; все здесь в полном порядке, раковины начищены, пол подметен, а в том, что какой-то кран подтекает, солдаты не повинны.
L'ufficiale si ferma guardando in su, a una delle alte finestre. I vetri sono chiusi, da molti anni probabilmente non sono stati lavati e negli angoli pendono ragnatele. Nulla c'è che conforti in qualche modo l'animo umano. Pure, di dietro ai vetri, si riesce a scorgere una cosa che assomiglia ad un cielo. Quello stesso cielo — pensa forse l'ufficiale — quel medesimo sole illumina contemporanea mente gli squallidi lavatoi e certe praterie lontane.   Офицер останавливается и смотрит вверх, на одно из окон. Оно закрыто, стекла его, очевидно, не мылись уже много лет и по углам затянуты паутиной. В общем, нет в нем ничего такого, что могло бы порадовать душу. Но сквозь стекла, хоть и с трудом, все же можно разглядеть небо. Да, одно и то же небо, вероятно, думает офицер, одно и то же солнце сияют сейчас и над жалкими раковинами, и над прекрасными далекими лугами.
Le praterie sono verdi e ci sono nati da poco piccoli fiori di presumibile colore bianco.   Anche gli alberi, come è giusto, hanno messo le foglie nuove. Bello sarebbe cavalcare senza scopo per la campagna. E se per una stradetta, in mezzo alle siepi, avanzasse una bella ragazza, e quando ci si passa vicino a cavallo lei salutasse con un sorriso. Ma che ridicola cosa, sono mai ammissibili per un ufficiale della Fortezza Bastiani così stupidi pensieri? Луга позеленели и недавно покрылись мелкими цветочками, которые, если смотреть отсюда, из Крепости, кажутся белыми. И деревья, конечно же, выпустили новые листики. Как, наверно, приятно без всякой цели носиться верхом по окрестностям! Да еще если на тропинке, вьющейся среди изгородей, встретится красивая девушка и, проходя совсем близко от твоего коня, приветливо тебе улыбнется. Ну не смешно ли? Подобает ли офицеру крепости Бастиани предаваться столь глупым мечтаниям?!
Attraverso la polverosa finestra del lavatoio, per quanto possa sembrare strano, si riesce a vedere anche una nuvola bianca di forma piacevole. Nuvole uguali navigano in questo momento sopra la città lontana; gente che passeggia placida ogni tanto le guarda, lieta che l'inverno sia finito, quasi tutti hanno vestiti nuovi o rimessi in ordine, le giovani donne portano cappelli con fiori e abiti a colori. Через запыленное окно умывалки, как ни странно, виднеется и красивое белое облако.   Такие в точности облака плывут сейчас над далеким городом, гуляющая публика время от времени поглядывает на них, радуясь тому, что зима прошла; почти на всех новая или только что приведенная в порядок одежда, женщины в украшенных цветами шляпках и в ярких платьях.
Tutti hanno l'aria contenta, come se aspettassero da un momento all'altro cose buone. Una volta almeno era così, chissà se adesso è venuta una moda diversa.   E se a un davanzale ci fosse una bella ragazza e quando ci si passa sotto lei salutasse, senza nessuna particolare ragione, lei salutasse amichevolmente con un bel sorriso? Tutte cose in fondo ridicole, sciocchezze da collegiale.   Attraverso i vetri sporchi si scorge, di sghembo, un tratto di muro. Вид у всех такой, будто сию минуту должно произойти что-то хорошее, радостное. Раньше, во всяком случае, все было именно так; кто знает, может, сейчас мода переменилась. Интересно, если, проходя мимо, ты заметишь в каком-нибудь окошке хорошенькую девушку, улыбнется ли она тебе просто так, беспричинно? Какие, в сущности, нелепые мысли лезут в голову! Глупости, простительные разве что школяру. Через грязные стекла сбоку видна часть стены.
Anch'esso è inondato di sole ma non ne risulta letizia. E' la parete di una caserma, che ci sia il sole o la luna per il muro è affatto indifferente, basta che non nascano ostacoli al buon andamento del servizio. Il muro di una caserma e niente altro. Eppure un giorno, in un lontano settembre, l'ufficiale era rimasto a guardarlo quasi affascinato; allora queste mura sembravano custodire per lui un severo ma invidiabile destino. Sebbene non riuscisse a trovarle belle, egli era rimasto immobile per alcuni minuti come dinanzi a un prodigio.   Она тоже залита солнцем, но это как-то не радует. Что освещает стену казармы – солнце или луна, – совершенно безразлично, лишь бы не нарушался нормальный ход службы. Обыкновенная стена казармы, и только. И все же когда-то, в один из далеких сентябрьских дней, офицер как завороженный смотрел на эти стены: тогда казалось, что за ними его ждет суровая, но завидная судьба.   И хотя ничего привлекательного в этих стенах не было, он несколько минут стоял перед ними неподвижно, словно перед каким-то чудом.
Un ufficiale gira per i lavatoi deserti, altri sono di servizio alle varie ridotte, altri cavalcano sulla sassosa spianata, altri siedono negli uffici. Ciascuno non riesce a capire bene cosa sia successo, ma le facce degli altri gli danno ai nervi.   Sempre le stesse facce, pensa istintivamente, sempre gli stessi discorsi, lo stesso servizio, gli stessi documenti. E intanto fermentano teneri desideri, non è facile stabilire con esattezza che cosa si vorrebbe, certo non quelle mura, quei soldati, quei suoni di tromba. Офицер бродит по пустынным умывалкам; другие дежурят на редутах, носятся верхом по каменистому плацу, сидят в служебных кабинетах. Никто из них не может понять, что именно случилось, но лица окружающих всем почему-то действуют на нервы. Одни и те же физиономии, невольно думает каждый, одни и те же разговоры, та же служба, те же бумаги. А в душе бушуют неясные желания: чего она жаждет, словами выразить невозможно, ясно только, что это не имеет отношения к казарменным стенам, к солдатам, к звукам трубы.
Corri allora, cavallino, per la strada della pianura, corri prima che sia tardi, non fermarti, anche se stanco, prima di vedere i prati verdi, gli alberi familiari, le abitazioni degli uomini, le chiese e i campanili. E allora addio Fortezza, fermarsi ancora sarebbe pericoloso, il tuo facile mistero è caduto, la pianura del nord continuerà a rimanere deserta, mai più verranno i nemici, mai nessuno verrà ad assaltare le tue povere mura.   Addio maggiore Ortiz, melanconico amico che non sei più capace di staccarti da questa bicocca; e come te tanti altri, troppo a lungo vi siete ostinati a sperare, il tempo è stato più svelto di voi, e non potete ricominciare.   Так скачи же, конек, по дорогам равнины, беги отсюда, пока не поздно, не останавливайся, даже если устал, скачи, пока не покажутся зеленые луга, милые сердцу деревья, дома, церкви и колокольни. И тогда – прощай, Крепость, оставаться здесь опасно, твоя не такая уж трудная загадка разгадана, северная равнина, как была, так и будет пустынной, никогда оттуда не придет враг, чтобы атаковать эти жалкие стены, вообще никто больше не придет. Прощай, майор Ортиц, печальный друг, который уже неотделим от Крепости, как улитка от своего домика. Таких, как ты, здесь много: слишком долго вы упорствовали в своих мечтаниях, время обогнало вас, и начать сначала вы уже не сможете.
Giovanni Drogo invece sì. Nessun impegno lo tiene più alla Fortezza. Adesso ritorna alla pianura, rientra nel consorzio degli uomini, non sarà difficile che gli diano qualche incarico speciale, magari una missione all'estero al seguito di un generale. In questi anni, mentre lui era alla Fortezza, certo sono andate perdute molte belle occasioni, ma Giovanni è ancora giovane, gli rimane tutto il tempo possibile per rimediare. А вот Джованни Дрого сможет. Ничто его больше не держит в Крепости. Теперь он спустится с гор, вернется в нормальное общество, ему наверняка предложат завидное место – может быть, даже пошлют за границу – в свите какого-нибудь генерала. За годы, проведенные в Крепости, Джованни, конечно, упустил немало шансов, но ничего, он еще молод, впереди достаточно времени, чтобы наверстать упущенное.
Addio dunque Fortezza, con le tue assurde ridotte, i tuoi soldati pazienti, il tuo signor colonnello che ogni mattina, senza farsi vedere, scruta col cannocchiale il deserto del settentrione, ma è inutile, non c'è mai niente.   Un saluto alla tomba di Angustina, forse è stato di tutti il più fortunato, lui almeno è morto da vero soldato, meglio comunque che nel probabile letto di un ospedale.   Un saluto alla sua camera, dopo tutto Drogo ci ha dormito onestamente centinaia di notti. Un altro saluto al cortile dove anche stasera, con le solite formalità, si schiereranno le guardie montanti. L'ultimo saluto alla pianura del nord, vuota oramai di illusioni. Итак, прощай, Крепость, с твоими нелепыми редутами, терпеливыми солдатами, полковником, который каждое утро, тайком от всех, в подзорную трубу разглядывает северную пустыню. Напрасно! Никогда и ничего он там не увидит. Прощай, могила Ангустины – ему, пожалуй, единственному здесь повезло: по крайней мере он погиб как настоящий солдат, – все лучше, чем смерть на больничной койке. Прощай, комната, в которой Дрого честно проспал несколько сотен ночей.   Прощай, двор, где и нынче вечером, как того требует устав, выстроятся солдаты, заступающие в караул. Последний прощальный привет северной пустыне, не оставившей в душе никаких иллюзий.
Non pensarci più, Giovanni Drogo, non voltarti indietro ora che sei arrivato al ciglio del pianoro e la strada sta per immergersi nella valle. Sarebbe una stupida debolezza. La conosci pietra per pietra, si può dire, la Fortezza Bastiani, non corri certo il pericolo di dimenticarla. Il cavallo trotta allegramente, la giornata è buona, l'aria tepida e leggera, la vita ancora lunga davanti, quasi ancora da cominciare; che bisogno ci sarebbe di dare un'ultima occhiata alle mura, alle casematte, alle sentinelle di turno sul ciglio delle ridotte? Così una pagina lentamente si volta, si distende dalla parte opposta, aggiungendosi alle altre già finite, per ora è solamente uno strato sottile, quelle che rimangono da leggere sono in confronto un mucchio inesauribile.   Ma è pur sempre un'altra pagina consumata, signor tenente, una porzione di vita. Выбрось все это из головы, Джованни Дрого, не оглядывайся назад теперь, когда ты уже на краю горного плато и дорога манит тебя в долину. Не проявляй такой глупой слабости. Тебе знаком каждый камешек крепости Бастиани, и можно не сомневаться, что ты никогда ее не забудешь. Конь весело бежит рысью, погода на славу, теплый воздух свеж и прозрачен, впереди еще долгая жизнь, она, можно сказать, только начинается. К чему оглядываться на эти стены, на казематы, на часовых, несущих караульную службу?   Так, медленно переворачивается еще одна страница, ложась на другую сторону, прибавляясь к остальным, уже прочитанным: пока набирается лишь тоненькая стопочка. По сравнению с нею страниц, которые предстоит еще прочитать, бесконечное множество. И все ж таки это еще одна прочитанная страница, господин лейтенант, целый, можно сказать, кусок твоей жизни.
Dal ciglio del sassoso pianoro Drogo infatti non si volta a guardare, senza neppure un'ombra di esitazione sprona il cavallo giù per la discesa, non accenna a voltare neanche di un centimetro la testa, fischietta una canzone con passabile disinvoltura, sebbene questo costi fatica. Добравшись до каменистого края плато, Дрого действительно не оглядывается назад; когда начинается спуск, он без тени колебания, не повернув даже головы, пришпоривает коня и довольно непринужденно насвистывает какой-то мотивчик, хотя непринужденность эта дается ему с трудом.  
18. L'uscio di casa fu aperto e Drogo sentì subito l'antico odore domestico, come quando, bambino ritornava in città dopo i mesi di estate in villa.   Era odore familiare ed amico, eppure, dopo tanto tempo, vi affiorava alcunché di meschino. Gli ricordava sì gli anni lontani, la dolcezza di certe domeniche, le liete cene, la fanciullezza perduta, ma parlava anche di finestre chiuse, di compiti, di pulizia mattutina, di malattie, di litigi, di topi.   " Oh, signorino! " gli gridò esultante la buona Giovanna che gli aveva aperto la porta. E subito arrivò la mamma; grazie a Dio non ancora cambiata.   Входная дверь была не заперта, и на Дрого сразу пахнуло знакомым, домашним духом: он помнил его с детства, когда возвращался домой после лета, проведенного на даче. Это был родной, милый сердцу запах, но после стольких лет в нем чувствовалось что-то жалкое. Да, верно, он напоминал Дрого далекие годы, воскресные радости, счастливые вечера за столом, безвозвратно ушедшее детство, но в то же время ассоциировался и с зашторенными окнами, корпением над уроками, утренней уборкой, болезнями, ссорами, мышами. – Ой, молодой хозяин приехал! – радостно воскликнула добрая Джованна, открывая ему дверь. А тут и мама вышла; слава Богу, она совсем не изменилась.
Seduto in salotto, mentre tentava di rispondere alle tante domande, sentiva mutarsi la felicità in tristezza svogliata. La casa gli pareva vuota in confronto ad un tempo, dei fratelli uno era andato all'estero, un altro era in viaggio chissà dove, il terzo in campagna. Soltanto la mamma restava e anche lei dopo un po' dovette uscire per una funzione in chiesa dove la attendeva un'amica. Сидя в гостиной и пытаясь ответить на множество вопросов, он чувствовал, как радость поневоле уступает место грусти. Дом по сравнению с прежними временами показался ему опустевшим: один брат уехал за границу, другой мотается Бог весть где, третий живет в деревне. Дома осталась только мама, но и ей надо было торопиться к мессе: в церкви ее уже ждала подруга.  
La sua camera era rimasta identica, così come l'aveva lasciata, non un libro era stato mosso, pure, gli parve di un altro. Si sedette sulla poltrona, ascoltò il rumore dei carri nella via, l'intermittente vocio che veniva dalla cucina. Solo se ne stava nella sua stanza, la mamma pregava in chiesa, i fratelli erano lontani, tutto il mondo viveva dunque senza alcun bisogno di Giovanni Drogo. Aprì una finestra, vide le case grige, i tetti dopo i tetti, il cielo caliginoso. Cercò in un cassetto i vecchi quaderni di scuola, un diario che aveva tenuto per anni, certe lettere; si stupì di aver scritto lui quelle cose, non se ne ricordava proprio, tutto si riferiva a strani fatti dimenticati. Si sedette al piano, tentò un accordo, riabbassò il coperchio della tastiera. E adesso? si domandava. В его комнате все было так, как при нем – даже к книгам никто не притрагивался, – и все-таки она показалась ему чужой. Он сел в кресло, прислушался к грохоту экипажей на улице, к громким голосам на кухне. Один в своей комнате… мама молится в церкви, братья разъехались, выходит, никому на всем белом свете нет дела до Джованни Дрого.   Он открыл окно, увидел серые дома, сплошные ряды крыш, хмурое небо. Отыскал в одном из ящиков старые школьные тетради, дневник, который вел на протяжении нескольких лет, какие-то письма. Удивительно, неужели это писал он: какие-то странные дела и события, совсем стершиеся в памяти. Сел за пианино, взял несколько аккордов, захлопнул крышку. И подумал: что же дальше?
Straniero, girò per la città, in cerca di vecchi amici, li seppe occupatissimi negli affari, in grandi imprese, nella carriera politica.   Gli parlarono di cose serie e importanti, stabilimenti, strade ferrate, ospedali.   Qualcuno lo invitò a pranzo, qualcuno si era sposato, tutti avevano preso vie diverse e in quattro anni si erano già fatti lontani.   Per quanto tentasse (ma anche lui forse non era più capace) non riusciva a far rinascere i discorsi di un tempo, gli scherzi, i modi di dire. Girava la città in cerca dei vecchi amici ed erano stati molti — ma finiva per ritrovarsi solo su un marciapiedi, con tante ore vuote davanti prima di far venire la sera.   Как чужой, ходил он по городу в поисках старых друзей, но оказалось, что все они по горло заняты разными делами – своими предприятиями, своей политической карьерой. Друзья говорили с ним о серьезных и важных вещах, о заводах, железных дорогах, больницах. Кто-то пригласил его на обед, кто-то женился, каждый избрал собственный путь в жизни, и за четыре года все заметно от него отдалились. Как Джованни ни старался (а может, он утратил эту способность? ), но ему так и не удалось воскресить прежние разговоры, шутки, словечки. Он бродил по городу, разыскивал старых друзей – ведь их было много, – но под конец неизменно оказывался один на тротуаре, а впереди, до вечера, оставалось еще столько времени.
Di notte stava fuori di casa fino a tardi, determinato a divertirsi. Ogni volta usciva con le solite vaghe speranze giovanili di amore, ogni volta tornava deluso.   Riprese a odiare la via che lo riconduceva a casa solitario, sempre uguale e deserta.   Он гулял до поздней ночи с твердым намерением хорошенько поразвлечься. И каждый раз выходил из дому с одной и той же смутной юношеской надеждой встретить свою любовь, но неизменно возвращался разочарованным. Он возненавидел улицу, по которой возвращался к дому, такую скучную, безлюдную, заставлявшую еще острее чувствовать свое одиночество.
Ci fu in quel tempo una grande festa da ballo e Drogo, entrando nel palazzo in compagnia dell'amico Vescovi, l'unico che avesse ritrovato, si sentiva nelle migliori condizioni di spirito. Benché fosse già primavera, la notte sarebbe stata lunga, uno spazio di tempo pressoché illimitato; prima dell'alba potevano succedere tante cose, esattamente Drogo non era in grado di specificarle ma certo lo attendevano parecchie ore di incondizionato piacere. Aveva infatti cominciato a scherzare con una ragazza vestita di viola e non era ancora suonata mezzanotte, forse prima del giorno sarebbe nato l'amore; quand'ecco il padrone di casa lo chiamò per mostrargli dettagliatamente il palazzo, lo trasse per certi labirinti e cunicoli, lo tenne relegato nella biblioteca, lo obbligò a considerare pezzo per pezzo una collezione d'armi, gli parlava di questioni strategiche, di facezie militari, di aneddoti di Casa reale, e il tempo intanto passava, gli orologi si erano messi a correre spaventosamente.     Quando Drogo riuscì a liberarsi, ansioso di tornare alle danze, le sale si erano già mezzo vuotate, la ragazza vestita di viola era scomparsa, probabilmente già tornata a casa. Как раз в эти дни в городе давали грандиозный бал, и Дрого отправился туда вместе с единственным вновь обретенным другом Вескови в самом лучезарном настроении. Хотя весна вступила в свои права, светало не рано, времени было предостаточно, до рассвета могло случиться все что угодно – что именно, Дрого и сам не знал, но не сомневался, что его ждет масса всяких удовольствий.   Он даже принялся заигрывать с девушкой в лиловом; часы еще не пробили полночь: как знать, может, до наступления утра между ними суждено родиться любви. Но тут его позвал хозяин дома, вознамерившийся показать ему свои владения, потащил его по всяким переходам и галереям, задержал в библиотеке, заставил по достоинству оценить все без исключения экспонаты своей коллекции оружия, завел разговор о стратегии, военных хитростях, рассказал несколько анекдотов из жизни королевской семьи, а время шло, стрелки на часах неслись вперед с устрашающей скоростью. Когда Дрого удалось наконец освободиться и он, горя нетерпением, вернулся в парадный зал, гости почти все разъехались, и девушка в лиловом исчезла – должно быть, отправилась домой.
Invano Drogo tentò di bere, invano rise senza senso, neanche il vino più gli serviva. E la musica dei violini si faceva sempre più fioca, a un certo punto essi suonarono letteralmente a vuoto perché nessuno più ballava. Drogo si trovò, con la bocca amara, fra gli alberi del giardino, udiva incerti echi di un valzer mentre l'incantesimo della festa svaniva e il cielo si faceva lentamente pallido per l'alba vicina. Дрого пытался напиться, бессмысленно смеялся – напрасно: даже вино не помогало. А голоса скрипок становились все более вялыми, и наступил момент, когда музыка сделалась и вовсе ненужной, так как никто уже не танцевал. Удрученный Дрого очутился в саду, среди деревьев, и издали слушал расплывчатые звуки вальса; ощущение праздника мало-помалу улетучивалось, а небо постепенно бледнело – близился рассвет.
Tramontando le stelle, rimase Drogo, fra le nere ombre vegetali, a vedere sorgere il giorno, mentre ad una ad una le carrozze dorate si allontanavano dal palazzo.   Ora anche i suonatori tacquero e un valletto andò girando per le sale abbassando le luci. Da un albero, proprio sopra Drogo, giunse acuto e freschissimo il trillo di un uccellino. Il cielo diventava progressivamente più chiaro, tutto riposava silenzioso nella attesa fiduciosa di una buona giornata. In quel momento — Drogo pensò — i primi raggi del sole avevano già raggiunto i bastioni della Fortezza e le sentinelle infreddolite. Il suo orecchio aspettò inutilmente un suono di tromba. Звезды погасли, но Дрого все сидел, затаившись среди черных теней сада, и следил за рождением нового дня. Тем временем золоченые кареты одна за другой отъезжали от ворот. Оркестр наконец умолк; по комнатам ходил слуга, гася светильники.   На дереве, прямо над головой у Дрого, раздалась звонкая и неудержимая птичья трель. Небо стремительно светлело, все вокруг затихло в доверчивом ожидании погожего дня. Вот сейчас, подумал он, первый луч уже коснулся бастионов Крепости и озябших часовых. Дрого тщетно напрягал слух, надеясь услышать зов трубы.  
Attraversò la città addormentata, ancora immersa nel sonno, aprì con esagerato rumore il portone di casa. Nell'appartamento già filtrava dalle fessure delle persiane un poco di luce. " Buonanotte, mamma" egli disse passando nel corridoio e dalla stanza, al di là della porta, gli parve che come al solito, come nei giorni lontani quando rincasava a notte alta, gli rispondesse un suono confuso, una voce amorevole anche se grondante di sonno. E continuò quasi pacificato verso la propria stanza, quando si accorse che anche lei parlava. " Che cos'hai, mamma? " chiese nel vasto silenzio. Nello stesso istante capì di avere scambiato il rotolio di una carrozza lontana con la cara voce. In verità la mamma non aveva risposto, i passi notturni del figlio più non la potevano destare come una volta, si erano fatti come estranei, quasi il loro suono fosse col tempo cambiato. Город еще спал; дойдя до дома, Джованни чересчур громко хлопнул входной дверью.   В комнаты сквозь щелки жалюзи уже просачивался слабый свет. – Это я, спи, мама. Он проходил по коридору, и, как обычно, как в те прежние, далекие времена, когда он возвращался домой за полночь, из комнаты, из-за двери до него донеслось что-то неразборчивое, ласковое, хотя голос был заспанный. Дрого, почти умиротворенный, направился к своей комнате, но мама как будто еще что-то сказала. – Что, мама? – спросил он. Слова его канули в тишину. Тут до него дошло, что за милый мамин голос он принял отдаленный грохот экипажа. Она действительно ничего не ответила, шаги сына в ночи уже не могли разбудить ее, как бывало раньше, они стали для нее чужими, словно их звук со временем изменился.
Una volta i suoi passi la raggiungevano nel sonno come un richiamo stabilito. Tutti gli altri rumori nella notte, anche se molto più forti, non bastavano a svegliarla, né i carri giù nella strada, né il pianto di un bambino, né gli ululati dei cani, né le civette, né l'imposta che sbatte, né il vento dentro le gronde, né la pioggia o lo scricchiolare dei mobili. Soltanto il passo di lui la svegliava, non perché fosse rumoroso (Giovanni anzi andava in punta di piedi). Nessuna speciale ragione, soltanto che lui era il figliolo. Когда-то его шаги она определяла безошибочно, как условный сигнал. Все другие ночные звуки, даже куда более громкие – грохот колес на улице, плач ребенка, лай собак, крик совы, хлопанье ставней, завывание ветра в водосточных трубах, шум дождя, скрип мебели, – не тревожили ее сон.   Только шаги Джованни будили ее, как ни старался он идти на цыпочках; просыпалась она не от топота, а просто оттого, что пришел сыночек.
Ma adesso dunque non più. Adesso lui aveva salutato la mamma come una volta, con la medesima inflessione di voce, certo che al familiare rumore dei suoi passi si fosse destata. Invece nessuno gli aveva risposto fuori che il rotolio della lontana carrozza. Una stupidaggine, pensò, una ridicola coincidenza, poteva anche darsi. Eppure gliene restava, mentre si disponeva a entrare nel letto, una impressione amara, quasi l'affetto di una volta si fosse appannato, come se fra loro due il tempo e la lontananza avessero lentamente disteso un velo di separazione. Теперь, выходит, и этого уже нет. Вот он окликнул маму, как бывало, лишь чуть-чуть повысив голос; прежде она, заслышав привычный звук его шагов, конечно же, проснулась бы. А теперь никто не отозвался на его слова, только прогромыхал вдалеке чей-то экипаж. Какая глупость, подумал Дрого, нелепое совпадение. Но, даже укладываясь в постель, он не мог отделаться от чувства горечи: прежняя материнская любовь словно потускнела, время и пространство незаметно опустили между ними завесу отчуждения.
19. Poi andò a trovare Maria, la sorella dell'amico Francesco Vescovi. La loro casa aveva un giardino e siccome era primavera gli alberi portavano foglie nuove, sui rami cantavano gli uccellini. Maria gli andò incontro sulla porta, sorridendo. Aveva saputo che lui veniva e si era messa un vestito azzurro, sottile alla vita, simile a un altro che in un giorno lontano gli era piaciuto.   А еще он навестил Марию, сестру своего друга Франческо Вескови. Перед домом у них был сад; с приходом весны деревья в нем покрывались молодыми листочками, и на ветках распевали пичуги. Мария с улыбкой встретила его в дверях. Она знала, что Джованни должен прийти, и надела голубое платье в талию, похожее на то, давнее, которое когда-то ему нравилось.
Drogo aveva pensato che sarebbe stata per lui una grande emozione, che gli sarebbe battuto il cuore. Quando invece le fu vicino e rivide il suo sorriso, quando udì il suono della sua voce che diceva: " Oh, finalmente, Giovanni! " (così diversa da quello che aveva pensato) egli ebbe la misura del tempo passato. Lui era lo stesso di una volta — credeva — forse un po' più largo di spalle e fatto scuro dal sole della Fortezza. Anche lei non era mutata. Ma qualche cosa si era messo fra loro. Дрого думал, что встреча эта вызовет у него бурю чувств, заставит сердце учащенно биться. Но когда он подошел к девушке, вновь увидел ее улыбку, услышал голос («О, Джованни, наконец-то! »), совсем не такой, каким он себе его представлял, то понял, сколько времени утекло. Он полагал, что остался таким же, как прежде, разве что немного раздался в плечах и потемнел от горного солнца. Впрочем, и она не изменилась. Но между ними возникла какая-то отчужденность.
Entrarono nel grande salotto, perché fuori c'era troppo sole; la stanza era immersa in una dolce penombra, una striscia di sole risplendeva sul tappeto e un orologio camminava. Sedettero su di un divano, di sbieco, per potersi guardare. Drogo la fissava negli occhi senza trovare le parole, ma lei vivamente portava gli sguardi attorno, un po' su lui, un po' ai mobili, un po' a un suo braccialetto di turchesi che sembrava nuovissimo. Они вошли в большую гостиную, где можно было укрыться от солнца; в комнате, погруженной в мягкий полумрак – лишь узкая полоска света лежала на ковре, – тикали часы. Они сели на кушетку – наискосок, чтобы лучше видеть друг друга. Дрого смотрел в глаза девушке, не зная, о чем говорить, она же оживленно вертела головой, глядя то на него, то на мебель, то на свой бирюзовый браслет – очевидно, совсем новенький.  
" Francesco sarà qui tra poco" disse Maria gaiamente. " Intanto starai un po' con me, chissà quante cose hai da raccontare! » " Oh" fece Drogo " niente di speciale davvero, è sempre la... » " Ma perché mi guardi così? " chiese lei. " Mi trovi così cambiata? » No, Drogo non la trovava cambiata, era anzi sorprendente che una ragazza in quattro anni non avesse fatto alcun visibile mutamento. – Франческо скоро придет, – сообщила она радостно. – А пока посиди со мной, тебе, наверно, есть о чем порассказать! – О, – откликнулся Дрого, – право же, ничего особенного, все как обычно… – А почему ты на меня так смотришь? – спросила она. – Я что, очень изменилась? Нет, Дрого этого не находил, наоборот, он был даже удивлен, что в девушке за эти четыре года не произошло сколько-нибудь заметных перемен.
Pure egli aveva un senso vago di delusione e di freddo. Non riusciva a trovare più il tono di una volta, quando si parlavano come fratelli e potevano scherzare di tutto senza ferirsi. Perché lei se ne stava così composta sul sofà e parlava con tanta grazia? Avrebbe dovuto tirarla per un braccio, dirle: " Ma sei matta? Cosa ti viene in mente di fare così la persona seria? ". Il gelido incanto sarebbe stato spezzato.   Ma Drogo non se ne sentiva capace. Di fronte gli stava una persona diversa e nuova, i cui pensieri gli erano sconosciuti. Lui stesso, forse, non era più quello di un tempo, ed era stato lui a cominciare con un tono falso. И все-таки что-то в ней разочаровало его, чувств, во всяком случае, он никаких не испытал. Ему никак не удавалось обрести прежний тон, беззлобно-шутливый и почти родственный. Отчего она сидит на кушетке так чинно и старается говорить с ним как можно любезнее? Ему бы схватить ее за руку и сказать: «Да ты что, с ума сошла? С чего это тебе взбрело в голову разыгрывать чопорную даму? » И тогда ледок сломается… Но Дрого чувствовал, что не может этого сделать. Перед ним сидел другой, незнакомый человек, чьи мысли он прочитать уже не в силах. А может, он сам стал другим и начал разговор с фальшивой ноты?
" Cambiata? " rispose Drogo. " No, no, assolutamente. » " Ah tu dici così perché mi trovi imbruttita, ecco. Dimmi la verità! » Era proprio Maria che parlava? Non faceva per scherzo? Quasi incredulo, Giovanni ascoltava le sue parole e ad ogni istante sperava che lei buttasse via quell'elegante sorriso, quell'atteggiamento soave, e ci facesse su una risata. " Brutta, sì, brutta ti trovo» avrebbe risposto ai bei tempi Giovanni passandole un braccio dietro la vita, e lei gli si sarebbe stretta contro. Ma adesso? Sarebbe stato assurdo, uno scherzo di cattivo genere. – Ты? Изменилась? – переспросил Дрого. – Нет-нет, ничуть. – Ах, ты, верно, говоришь так потому, что я подурнела, вот и все. Признайся! Неужели это сказала Мария? И не в шутку, а серьезно? Джованни недоверчиво слушал ее и все ждал, когда же она перестанет так манерно улыбаться, строить из себя недотрогу и рассмеется над собой же. «Конечно, подурнела, и еще как», – ответил бы он ей в прежние добрые времена и, обняв за талию, притянул бы к себе. Но теперь? … Теперь это выглядело бы глупой, неуместной шуткой.
" Ma no, ti dico" rispose Drogo. " Identica sei, te lo garantisco. » Lei lo guardò con un sorriso poco persuaso e cambiò discorso. " E adesso, dimmi, sei venuto per restare? » Era una domanda che egli aveva previsto (" Dipende da te" aveva pensato di rispondere, o qualche cosa del genere). Egli però se l'era aspettata prima, all'atto dell'incontro, come sarebbe stato naturale, se a lei veramente premeva. Adesso, invece, gli era giunta quasi di sorpresa, ed era una cosa diversa, una domanda quasi di convenienza, senza sottintesi sentimentali. – Да нет же, уверяю тебя, – сказал он. – Ты ни капельки не изменилась, честное слово. Она посмотрела на него с недоверчивой улыбкой и перевела разговор на другое. – Ты насовсем вернулся? Джованни ждал этого вопроса. (Надо было сказать: «Все зависит от тебя» – или что-нибудь в этом роде. ) Но он рассчитывал услышать его раньше, с порога, если уж ей это действительно небезразлично. А теперь вопрос прозвучал неожиданно и задан был вроде бы просто из вежливости, без лирической подоплеки, – а это уже совсем другое дело.
Ci fu un attimo di silenzio, nel salotto in penombra, dove giungevano dal giardino canto di uccelli e da una stanza lontana accordi di pianoforte, lenti e meccanici, di qualcuno che studiava.   " Non so, per ora non so. Ho soltanto una licenza" disse Drogo. " Appena una licenza? " fece subito Maria e ci fu nella voce una vibrazione sottile che poteva essere caso, o delusione, o anche dolore. Ma qualche cosa si era messo veramente fra loro, un velo indefinibile e vago che non voleva dissolversi; forse esso era cresciuto lentamente, durante la lunga separazione, giorno per giorno, dividendoli, e nessuno dei due lo sapeva. В полумраке гостиной наступило минутное молчание; из сада доносились голоса птиц, а из какой-то дальней комнаты – медленные и невыразительные звуки фортепьяно: должно быть, там что-то разучивали. – Не знаю, пока не знаю. Пока у меня только отпуск, – сказал Дрого. – Только отпуск? – сразу же откликнулась Мария, и голос ее чуть-чуть дрогнул, то ли случайно, то ли выдавая разочарование или даже огорчение. Нет, что-то их действительно разделяло, какая-то непонятная, неуловимая завеса отчужденности, которая никак не могла рассеяться: вероятно, она возникла во время разлуки, росла медленно, день за днем, помимо их воли.
" Due mesi. Poi forse devo tornare, forse vado in un altro posto, forse anche qui in città " spiegò Drogo.   Il colloquio ormai gli diventava penoso, un'indifferenza gli era entrata nell'animo.   Entrambi tacquero. Il pomeriggio ristagnava sulla città, gli uccelli erano ammutoliti, si udivano solo i lontani accordi di pianoforte, tristi e metodici, che salivano salivano, riempiendo l'intera casa, e c'era in quel suono una specie di ostinata fatica, una difficile cosa da dire che non si riesce a dire mai.   – У меня есть два месяца. Потом я могу либо вернуться, либо получить другое назначение – может быть, и сюда, в город, – пояснил Дрого. Поддерживать разговор становилось все труднее: в сущности, он был ему безразличен. Оба помолчали. Полуденное оцепенение словно овладело городом; птицы умолкли, издалека доносились только аккорды на фортепьяно – унылые и методичные; звуки эти, становившиеся все выше, выше, заполняли собой весь дом, и было в них удивительное упорство преодоления, жажда высказать что-то такое, что и высказать невозможно.
" E' la figlia dei Micheli, al piano di sopra" disse Maria, accorgendosi che Giovanni ascoltava. " Anche tu la suonavi una volta questa musica, no? » Maria piegò graziosamente la testa come per ascoltare. " No, no, questa è troppo difficile, l'avrai sentita da un'altra parte. »   Drogo disse: " Mi pareva... ". – Это дочка Микели с верхнего этажа, – сказала Мария, заметив, что Джованни прислушивается. – Ты ведь тоже когда-то играла эту вещь, правда? Мария грациозно склонила голову, прислушиваясь. – Нет-нет, это слишком трудная пьеса, наверно, ты слышал ее где-нибудь в другом месте. – А мне показалось… – заметил Дрого.
Il pianoforte suonava con immutata pena.   Giovanni guardava la striscia di sole sul tappeto, pensava alla Fortezza, immaginò la neve che si scioglieva, il gocciolio sulle terrazze, la povera primavera della montagna, che conosce solo piccoli fiori nei prati e profumi di fienagioni trasportati dal vento. " Ma adesso ti fai trasferire, no? " riprese la ragazza. " Dopo tanto tempo avrai bene il diritto. Deve essere una bella noia lassù! »   Звуки фортепьяно продолжали рассказывать о чьих-то мучениях. Джованни вглядывался в полоску света на ковре и думал о Крепости, представлял себе тающий снег, капель на террасах, неяркую весну в горах, приход которой отмечается лишь появлением мелких цветочков на лугах да разлитым в воздухе запахом скошенной травы. – Теперь ты с полным правом можешь хлопотать о переводе, – снова заговорила девушка. – После стольких-то лет… Там, в горах, скучища, наверное!
Disse queste ultime parole con lieve ira, come se la Fortezza le fosse odiosa.   " Un po' noioso forse, certo preferisco stare qui con te. "   Questa misera frase balenò nella mente di Drogo come una coraggiosa possibilità. Era banale, però forse sarebbe bastata.   Ma di colpo ogni desiderio si spense, Giovanni pensò anzi con disgusto quanto sarebbero state ridicole quelle parole pronunciate da lui. " Eh, sì " disse allora. " Ma i giorni passano così presto! » Последние слова она произнесла с легким раздражением, словно Крепость стала ей ненавистна. «Пожалуй, действительно скучновато, конечно же, я предпочел бы остаться здесь, с тобой». Эта жалкая фраза молнией пронеслась у него в мозгу, но даже ее выговорить он не рискнул. Банальные слова, хотя и их, вероятно, было бы довольно. Однако Джованни не без отвращения подумал, как нелепо прозвучали бы они в его устах, и желание произнести их тут же угасло. – В общем, да, – ответил он, – но дни летят так незаметно!
Si udiva il suono del pianoforte, ma perché quegli accordi continuavano a salire senza concludere mai? Scolasticamente nudi, essi ripetevano con rassegnato distacco una vecchia storia già cara.     Parlavano di una sera di nebbia fra i fanali della città e di loro due che se ne andavano sotto gli alberi spogli, per il viale deserto, improvvisamente felici, tenendosi per mano come bambini, senza capire il perché.   Anche quella sera, se ne ricordava, c'erano pianoforti che suonavano nelle case, le note uscivano fuori dalle finestre illuminate; e benché fossero probabilmente noiosi esercizi, Giovanni e Maria mai avevano udito musiche più dolci ed umane. Звуки фортепьяно не стихали. И почему эти аккорды забираются все выше и выше, так ничем и не завершаясь? По-ученически неуверенные, они со смиренной отстраненностью рассказывали какую-то старую, некогда дорогую ему историю. Сразу вспомнился один туманный вечер, тусклый свет городских фонарей, в котором они вдвоем гуляют под голыми деревьями по пустынной аллее; идут, держась за руки, словно дети, и не понимают, откуда взялось это внезапно нахлынувшее ощущение счастья. В тот вечер, помнится, из освещенных окон тоже доносились звуки фортепьяно, и, хотя это были, скорее всего, скучные экзерсисы, Джованни и Марии казалось, что никогда еще они не слышали ничего более нежного и мелодичного.
" Certo" aggiunse Drogo scherzosamente " lassù non ci sono grandi divertimenti, ma un po' ci si era abituati... » La conversazione, nel salotto che aveva odore di fiori, pareva lentamente acquistare una poetica mestizia, amica delle confessioni d'amore. " Chi lo sa" pensava Giovanni " questo primo incontro dopo così lungo distacco non poteva essere diverso, forse potremo ritrovarci, ho due mesi di tempo, così di colpo non si può giudicare, può darsi che mi voglia ancora bene e che io non torni più alla Fortezza. " – Конечно, – добавил Дрого насмешливым тоном, – там, наверху, особых развлечений нет, но мы уж как-то привыкли… Эта беседа в гостиной, где витал запах цветов, постепенно начинала приобретать налет поэтической грусти, свойственной признаниям в любви. Очевидно, думал Джованни, встреча после столь продолжительной разлуки и не могла быть иной… возможно, мы еще сумеем воскресить прежнее, ведь у меня впереди целых два месяца, нельзя же так сразу делать окончательные выводы… если она еще любит меня, я больше не вернусь в Крепость.
Ma la ragazza disse: " Che peccato! Parto con la mamma e la Giorgina fra tre giorni, staremo via qualche mese, credo" all'idea si animava gioiosamente. " Andiamo in Olanda. » " In Olanda? » La ragazza adesso parlava del viaggio, entusiasmandosi tutta, degli amici con cui sarebbe partita, dei suoi cavalli, delle feste che c'erano state in carnevale, della sua vita, delle sue compagne, inconsapevole di Drogo. Adesso si sentiva completamente a suo agio e sembrava più bella. Но Мария вдруг объявила: – Вот жалость! Через три дня мы с мамой и Джорджиной уезжаем. Наверно, на несколько месяцев. – Тут она сразу оживилась. – Мы едем в Голландию! – В Голландию? Девушка с восторгом заговорила о предстоящем путешествии, о подружках, о своих лошадях, о веселых карнавалах – вообще о своей жизни, а о Дрого совсем забыла.   Она уже не казалась скованной и будто даже похорошела.
" Una magnifica idea" fece Drogo che si sentiva chiudere la gola da un nodo amaro.   " Questa è la stagione migliore in Olanda, ho sentito dire. Dicono che ci siano pianure tutte fiorite di tulipani. » " Oh sì, deve essere bellissimo" approvava Maria. " Invece di grano coltivano rose" continuava Giovanni con lieve ondeggiamento della voce " milioni e milioni di rose a perdita d'occhio, e sopra si vedono i molini a vento, tutti dipinti a nuovo con vivaci colori. » " Dipinti a nuovo? " chiese Maria che cominciava a capire lo scherzo. " Che cosa vuoi dire? » – Прекрасная идея, – сказал Дрого, чувствуя, как к горлу подкатывает ком горечи. – В Голландии, я слышал, это лучшее время года. Говорят, там целые поля цветущих тюльпанов. – Да, сейчас там, должно быть, замечательно, – согласилась Мария. – Вместо хлеба голландцы выращивают розы, – продолжал Джованни слегка изменившимся голосом, – везде одни розы, а над ними ветряные мельницы, такие яркие, свежевыкрашенные…   – Свежевыкрашенные? – переспросила Мария, уже расслышав насмешку в его голосе. – Как это?
" Così raccontano" rispose Giovanni. " L'ho letto anche in un libro. » La striscia di sole, percorso tutto il tappeto, ora saliva progressivamente lungo gli intarsi di uno scrittoio. Il pomeriggio già moriva, la voce del pianoforte si era fatta fioca, fuori del giardino un uccellino isolato ricominciava a cantare. Drogo fissava gli alari del camino, esattamente identici a un paio che c'erano nella Fortezza; la coincidenza gli dava una sottile consolazione come se ciò dimostrasse che, dopo tutto, Fortezza e città erano un mondo solo, con uguali abitudini di vita. Oltre agli alari però null'altro Drogo era riuscito a scoprire di comune. – Так говорят, – ответил Джованни. – Да я и сам где-то читал. Солнечная полоска проползла через весь ковер и уже поднималась по резной тумбе письменного стола. День клонился к вечеру, звуки фортепьяно стали глуше, какая-то птица за садом завела свою одинокую песню. Дрого смотрел на решетку камина – точно такая же была и в Крепости. Это сходство несколько его утешило, словно он убедился, что и город, и Крепость в конечном счете один и тот же мир с одним и тем же жизненным укладом.   Однако, кроме решетки, ничего общего Дрого больше не нашел.
" Deve essere bello sì " disse Maria, abbassando gli occhi. " Ma adesso che si è per partire mi è passata la voglia. » " Sciocchezze, succede sempre all'ultimo momento, è così noioso preparare i bagagli" disse apposta Drogo, come non avesse inteso l'allusione sentimentale.   " Oh, non è per i bagagli, non è per questo... » Ci sarebbe voluta una parola, una semplice frase per dirle che la sua partenza gli faceva dispiacere.   Ma Drogo non voleva chiedere nulla, in quel momento non era capace davvero, gli sarebbe parso di mentire.   Perciò tacque, con un generico sorriso.   – Да, должно быть, это красиво, – сказала Мария, опустив глаза. – Но теперь, когда надо уже ехать, у меня пропала охота. – Чепуха, так всегда бывает в последний момент: собирать вещи в дорогу – дело нудное, – сказал Дрого, притворившись, будто не понял ее намека на душевные переживания. – Да нет, я не из-за сборов, вовсе нет…   Тут бы всего одно слово, одна обыкновенная фраза, показывающая, что отъезд девушки его огорчает, что он просит ее остаться. Но Дрого не хотел ни о чем ее просить, сейчас он и впрямь был не способен на это, ибо чувствовал, что сказал бы неправду. И потому он умолк, изобразив на лице ничего не значащую улыбку.
" Andiamo in giardino un momento? " propose infine la ragazza non sapendo più cosa dire. " Il sole deve essere calato. » Si alzarono dal divano. Lei taceva, come aspettando che Drogo le parlasse, e lo guardava forse con un residuo di amore.   Ma il pensiero di Giovanni, alla vista del giardino, volò ai magri prati che contornavano la Fortezza, anche lassù stava per giungere la dolce stagione, coraggiose erbette spuntavano fra i sassi. Proprio in quei giorni, centinaia di anni prima, erano forse arrivati i Tartari, Drogo disse: " Fa già un bel caldo per esser aprile. Vedrai che toma a piovere. »   – А не выйти ли нам в сад? – предложила наконец Мария, не зная, что сказать еще. – Солнце уже, наверно, село. Они поднялись. Мария замолчала, словно ждала, когда заговорит Дрого, и по ее взгляду при желании можно было угадать, что любовь еще не совсем угасла. Но при виде сада мысли Джованни унеслись к скудным лугам, окружавшим Крепость: там тоже скоро станет тепло и травка начнет храбро пробиваться между камнями. Наверно, именно в эту пору сотни лет назад Крепость осадили татарские орды.   – Как тепло, – сказал Дрого, – а ведь еще только апрель. Вот увидишь, скоро снова польют дожди.
Proprio così disse, e Maria fece un piccolo sorriso desolato. " Sì, fa troppo caldo" rispose con voce atona, ed entrambi si accorsero che tutto era finito. Adesso erano di nuovo lontani, fra essi si apriva un vuoto, invano allungavano le mani per toccarsi, ad ogni minuto la distanza aumentava. Так он и сказал, а Мария растерянно улыбнулась и ответила бесцветным голосом: – Да, действительно очень жарко. И оба поняли, что все кончено.   Теперь они снова далеки друг от друга, и между ними – пустота, тщетно они тянули друг к другу руки: эта пропасть с каждой минутой увеличивалась.
Drogo capiva di voler bene ancora a Maria e di amare il suo mondo: ma tutte le cose che nutrivano la sua vita di un tempo si erano fatte lontane; un mondo di altri dove il suo posto era stato facilmente occupato. E lo considerava oramai dal di fuori, pur con rimpianto; rientrarvi lo avrebbe messo a disagio, facce nuove, diverse abitudini, nuovi scherzi, nuovi modi di dire, a cui egli non era allenato. Quella non era più la sua vita, lui aveva preso un'altra strada, tornare indietro sarebbe stato stupido e vano. Siccome Francesco non arrivava, Drogo e Maria si salutarono con esagerata cordialità, ciascuno chiudendo in sé i segreti pensieri. Дрого понимал, что еще любит Марию, любит ее мир, но все, что наполняло его ту, прежнюю жизнь, теперь отдалилось. Этот мир принадлежал уже другим, его место там занято. Он теперь наблюдал за ним извне, хотя и не без сожаления, но вернуться ему было трудно: новые лица, новые привычки, шутки, обороты речи, к которым он не привык. Это уже не его жизнь, он пошел по другому пути, возвращаться назад глупо и бессмысленно.   Поскольку Франческо все не шел, Дрого и Мария попрощались с преувеличенной сердечностью, при этом каждый старался не выдать своих мыслей.
Maria gli strinse la mano con forza, fissandolo negli occhi, un invito forse a non partire così, a perdonarle, a ritentare ciò che era ormai perduto?   Anche lui la guardò fisso e disse: " Addio, prima che tu parta spero che ci rivediamo". Poi se s'andò senza voltarsi indietro, a passi marziali, verso il cancello di ingresso, facendo scricchiolare nel silenzio la ghiaietta del viale. Мария крепко пожала ему руку, глядя прямо в глаза. Возможно, этот взгляд призывал его не уезжать вот так, не винить ее, попытаться еще спасти то, что кажется потерянным? Он тоже пристально посмотрел на нее и сказал: – До свидания. Думаю, до твоего отъезда мы еще увидимся. И ушел, не оглядываясь, по-военному чеканя шаг, по дорожке, ведущей к воротам, – только галька заскрипела у него под ногами.
20. Quattro anni di Fortezza bastavano a dare, per consuetudine, il diritto a una nuova destinazione, ma Drogo, per evitare un presidio lontano e rimanere nella propria città, sollecitò ugualmente un colloquio a carattere privato col comandante della Divisione. Era stata la mamma anzi a insistere per questo colloquio; diceva che bisognava farsi avanti per non essere dimenticati, nessuno certo si sarebbe spontaneamente curato di lui, Giovanni, se egli non si fosse mosso; e gli sarebbe toccato probabilmente un altro triste presidio di confine. Fu pure la mamma a brigare, attraverso amici, perché il generale ricevesse il figlio con disposizioni benevole.   Четырех лет службы в Крепости обычно было достаточно для перевода в другое место, но Дрого, опасаясь назначения в какой-нибудь дальний гарнизон и надеясь остаться в своем городе, решил добиться приема у командира дивизии.   А главное – на этом настаивала мама. Надо действовать самому, говорила она, если не хочешь, чтобы о тебе позабыли, никто не станет ни с того ни с сего заботиться о Джованни, и, если он сам ничего не предпримет, его, скорее всего, опять ушлют куда-нибудь на границу, в захолустье. И мама пустила в ход все свои связи, чтобы генерал принял Джованни благосклонно.
Il generale se ne stava in un immenso studio, seduto dietro un tavolone, fumando un sigaro; ed era un giorno qualunque, forse di pioggia, forse soltanto coperto. Il generale era vecchiotto e fissò benignamente il tenente Drogo attraverso il monocolo. " Desideravo vederla" disse per primo, come se il colloquio l'avesse voluto lui. " Desideravo sapere come vanno le cose lassù. Filimore, sempre bene? » " Quando l'ho lasciato, il signor colonnello stava benissimo, eccellenza" rispose Drogo. Генерал сидел в своем огромном кабинете за большим письменным столом и курил сигару. Был обычный день, кажется, даже дождливый, а может, просто пасмурный. Старичок генерал добродушно воззрился в монокль на лейтенанта Дрого.   – Я хотел вас видеть, – первым заговорил он, словно сам был инициатором этой встречи, – чтобы узнать, как дела там, наверху. У Филиморе все в порядке? – Когда я уезжал, господин полковник чувствовал себя прекрасно, ваше превосходительство, – ответил Дрого.
Il generale tacque un momento. Poi scosse il capo paternamente: " Eh, ci avete dato dei bei fastidi, voialtri lassù, della Fortezza! Già... già... quella faccenda dei confini. La storia di quel tenente, adesso non mi ricordo il nome, certo ha fatto molto dispiacere a Sua Altezza". Drogo taceva non sapendo che dire. " Già, quel tenente... " continuava il generale monologando. " Come si chiama? Un nome come Arduino, mi pare. » " Angustina, si chiamava, eccellenza. » Генерал помолчал. Затем, по-отечески покачав головой, заметил: – Доставили же вы нам хлопот со своей Крепостью! Нда… я имею в виду разметку границы. История с этим лейтенантом, как бишь его… вызвала большое неудовольствие его высочества. Дрого не знал, что ответить. – Да, так вот с этим лейтенантом… – продолжал свой монолог генерал, – как его фамилия? Ардуино, кажется? – Ангустина, ваше превосходительство.
" Già Angustina, ah una bella testa! Per una stupida ostinazione compromettere la linea di confine... Non so come abbiano... beh, lasciamo stare!... " concluse recisamente, a dimostrare la propria generosità d'animo. " Ma, mi permetta, eccellenza" osò notare Drogo. " Ma Angustina è quello che è morto! » " Può darsi, sarà benissimo, avrà ragione lei, adesso non ricordo bene» fece il generale, quasi fosse un particolare senza la minima importanza. " Ma la cosa a Sua Altezza è spiaciuta molto, proprio molto! » Tacque e alzò gli occhi interrogativi su Drogo. – Да-да, Ангустина, вот бедовая голова! Из-за глупого упрямства поставить под удар разметку пограничной линии. Не знаю, как они там… ну ладно, Бог с ними! … – решительно заключил он, выказывая свое великодушие. – Но позвольте, ваше превосходительство, – осмелился заметить Дрого, – ведь Ангустина погиб! – Возможно, очень даже возможно, вы, очевидно, правы, я уж и не помню, как там все было, – отмахнулся генерал, словно речь шла о какой-то чепухе. – Но его высочество был весьма недоволен, весьма! Генерал умолк и вопросительно посмотрел на Дрого.
" Lei è qui" disse in tono diplomatico pieno di sottintesi. " Lei è dunque qui per essere trasferito in città, non è vero?   Avete tutti la smania della città, avete, e non capite che è proprio nei presidi lontani che si impara a fare i soldati. »   " Eccellenza sì " fece Giovanni Drogo, cercando di controllare le parole e il tono. " Infatti io ho già fatto quattro anni... »     " Quattro anni alla sua età! che cosa vuole che siano?... " ribatté ridendo il generale.   " Comunque, io non le faccio rimproveri... dicevo che, come tendenza generica, non è forse la migliore per saldare lo spirito degli elementi di comando... »   – Вы пришли… – сказал он весьма дипломатично и многозначительно. – В общем, вы здесь затем, чтобы просить о переводе в город, не так ли? Всех вас почему-то тянет в город, да-да, и никак вы не хотите понять, что только в отдаленных гарнизонах и становятся настоящими солдатами. – Так точно, ваше превосходительство, – ответил Джованни Дрого, взвешивая каждое слово и стараясь держать себя в руках. – Я потому и отслужил там четыре года. – Четыре года! В вашем-то возрасте! Разве ж это срок?! – смеясь, воскликнул генерал. – Говорю вам не в укор, разумеется… я просто имел в виду, что эта распространенная ныне тенденция, пожалуй, не способствует укреплению духа командного состава…
Si interruppe come se avesse perduto il filo. Si concentrò un attimo, riprese: " Comunque, caro tenente, cercheremo di accontentarla. Adesso facciamo venire la sua pratica. » In attesa dei documenti, il generale riprese: " La Fortezza... " disse " la Fortezza Bastiani, vediamo un poco... lo sa lei, tenente, quale è il punto debole della Fortezza Bastiani? » " Non saprei, eccellenza" disse Drogo.   " Forse è un po' troppo isolata. »   Он замолчал, потеряв нить разговора. Потом, сосредоточившись, продолжал: – Что ж, голубчик, попытаемся удовлетворить вашу просьбу. Сейчас мы заглянем в ваше личное дело. В ожидании документов генерал заговорил снова: – Крепость… Крепость Бастиани… посмотрим… Вы знаете, лейтенант, какое самое уязвимое место в крепости Бастиани? – Право, не знаю, ваше превосходительство, – ответил Дрого. – Может быть, она стоит слишком уж на отшибе.
Il generale ebbe un benevolo sorriso di compatimento. " Che strane idee vi fate voi giovani" disse. " Un po' troppo isolata! Vi confesso che non mi sarebbe mai venuto in mente. Il punto debole della Fortezza, vuole che glielo dica? è che c'è troppa gente, troppa gente! » " Troppa gente? » " E appunto per questo" continuò il generale senza rilevare l'interruzione del tenente " appunto per questo è stato deciso di cambiare il regolamento. Che cosa ne dicono, a proposito, quelli della Fortezza? » " Di che cosa, eccellenza? Perdoni. » На лице генерала появилась снисходительная добродушная улыбка. – Что за мысль! Странный вы все-таки народ, молодые, – сказал он. – На отшибе! Уверяю вас, я б до такого не додумался. Хотите, скажу вам, в чем слабость Крепости? В том, что там слишком велик гарнизон. Да, слишком велик! – Слишком велик? – Вот именно, – продолжал генерал, не замечая удивления лейтенанта, – именно поэтому принято решение изменить ее устав. Кстати, что об этом думают в Крепости?   – О чем, ваше превосходительство? Прошу прощения…
" Ma se ne stiamo parlando! Del nuovo regolamento, le ho detto" ripeté il generale seccato. " Non ho mai sentito dire, davvero non ho mai... " rispose Drogo interdetto. " Già, forse la comunicazione ufficiale non è stata fatta" ammise rabbonito il generale " ma pensavo che lo sapesse lo stesso, in genere, i militari sono maestri nel sapere per primi le cose. » " Un nuovo regolamento eccellenza? " chiese Drogo incuriosito.   " Una riduzione di organico, il presidio quasi dimezzato" fece brusco l'altro. " Troppa gente, dicevo sempre, bisognava sveltirla, questa fortezza! »   – Как это о чем? О новом уставе, о чем мы здесь с вами толкуем? – раздраженно сказал генерал. – Впервые об этом слышу. Уверяю вас… – озадаченно пробормотал Дрого. – Допускаю, что официальное сообщение действительно еще не пришло, – несколько смягчился генерал. – Но я думал, вы уже знаете, ведь военные всегда ухитряются узнавать все первыми. – Вы говорите – новый устав, ваше превосходительство? – спросил заинтересованный Дрого. – Сократить штаты, гарнизон уполовинить, – отрезал генерал. – Слишком много народу, я всегда говорил, что эту Крепость нужно хорошенько встряхнуть!
In quel momento entrò l'aiutante maggiore portando un grosso pacco di pratiche. Sfogliatele su di un tavolo, ne trasse fuori una, quella di Giovanni Drogo, la consegnò al generale che la scorse con occhio di competente. " Tutto bene" disse. " Ma qui manca, mi pare, la domanda di trasferimento. » " La domanda di trasferimento? " domandò Drogo. " Credevo che non ce ne fosse bisogno, dopo quattro anni. » Тут вошел старший адъютант с толстой папкой бумаг. Раскрыв ее на одном из столов, он вынул личное дело Джованни Дрого и вручил его генералу, который пробежал страницы опытным глазом. – Все в порядке. – сказал он, – но здесь не хватает, по-моему, прошения о переводе. – Прошения о переводе? – спросил Дрого. – Я думал, после четырех лет службы это не обязательно.
" Di solito no" fece il generale, evidentemente annoiato di dover dare spiegazioni a un subalterno.   " Ma siccome questa volta c'è una così forte riduzione di organico, e tutti vogliono andarsene, bisogna badare alla precedenza. » " Ma nessuno lo sa alla Fortezza, eccellenza, nessuno ha fatto ancora domanda... » Il generale si rivolse all'aiutante maggiore: " Capitano" gli chiese " ci sono già domande di trasferimento dalla Fortezza Bastiani? » " Una ventina, credo, eccellenza" rispose il capitano. – В общем, нет, – сказал генерал, и в его голосе прозвучало явное неудовольствие оттого, что приходится давать какие-то объяснения младшему по званию. – Но, поскольку сейчас мы проводим такое серьезное сокращение гарнизона и все хотят перевестись из Крепости, нужно соблюдать очередность. – Но, ваше превосходительство, в Крепости об этом никто не знает, и никто такого прошения еще не подавал… Генерал обратился к старшему адъютанту: – Капитан, у нас есть уже прошения о переводе из крепости Бастиани?   – Штук двадцать наберется, ваше превосходительство, – ответил капитан.
Che scherzo, pensò Drogo annichilito. I compagni evidentemente gli avevano tenuto la cosa segreta per potergli passare davanti. Persino Ortiz l'aveva così bassamente ingannato? " Perdoni, eccellenza, se insisto" osò Drogo che capiva come la questione fosse decisiva. " Ma mi sembra che l'aver fatto servizio per quattro anni ininterrotti dovrebbe servire di più che una semplice precedenza formale.   Вот это да, подумал ошарашенный Дрого. Очевидно, товарищи по службе держали новость в секрете, чтобы обойти его. Неужели даже Ортиц так подло его обманул? – Простите за настойчивость, ваше превосходительство, – осмелился заметить Дрого, поняв, что сейчас решается его судьба, – но мне кажется, что, если человек отслужил подряд четыре года, это имеет большее значение, чем какая-то формальная очередность.
" I suoi quattro anni non sono niente, caro tenente" ribatté il generale, freddo, quasi offeso " non sono niente in confronto di tanti altri che sono lassù da una vita intera.   Io posso considerare il suo caso con la maggiore benevolenza, posso favorire una sua giusta aspirazione, ma non posso venire meno alla giustizia.   Bisogna poi calcolare anche i titoli di merito... » Giovanni Drogo era impallidito. " Ma allora, eccellenza" chiese quasi balbettando " allora io rischio di restare lassù tutta la vita. »   – Ваши четыре года – сущий пустяк, – холодно и даже немного обиженно возразил генерал. – Да, лейтенант, пустяк по сравнению с целой жизнью, проведенной в Крепости другими. Я, конечно, мог бы благожелательно рассмотреть ваш рапорт, мог бы посодействовать вам в вашем законном стремлении, но только не ценой попрания справедливости. К тому же тут еще принимаются во внимание заслуги… Джованни побледнел. – Выходит, ваше превосходительство, – спросил он, еле ворочая от волнения языком, – выходит, я рискую провести там всю жизнь?
"... calcolare i titoli di merito" continuò imperturbabile l'altro, sempre sfogliando i documenti di Drogo. " E io vedo qui, per esempio, mi capita proprio sott'occhio, un " ammonimento di norma". " L'ammonimento di norma" non è una cosa grave... " (e intanto leggeva) " ma ecco qua, un caso abbastanza spiacevole, mi pare, una sentinella uccisa per sbaglio... » " Purtroppo, eccellenza, io non... »   – …Да, надо еще посмотреть, какие у вас заслуги, – невозмутимо продолжал генерал, не переставая листать личное дело Дрого. – А что мы имеем? … Ну вот: «Поставить на вид». Правда, «Поставить на вид» – это не столь уж серьезно… Ага, а здесь еще пренеприятная история: у вас там, кажется, по ошибке убили солдата… – К сожалению, ваше превосходительство, я не…
" Non posso ascoltare le sue giustificazioni, lei lo capisce bene, caro tenente" disse il generale interrompendolo. " Io leggo soltanto quello che c'è scritto sul suo rapporto e ammetto anche che si tratti di una pura disgrazia, può benissimo capitare... ma ci sono suoi colleghi che queste disgrazie le hanno sapute evitare...   Io sono disposto a fare il possibile, ho acconsentito a riceverla personalmente, lei vede, ma adesso... Solo se lei avesse fatto la domanda un mese fa... Strano che lei non fosse informato... Uno svantaggio notevole, certo. » – Мне недосуг выслушивать ваши оправдания, лейтенант, – прервал он. –   Поймите, я читаю то, что написано в вашем рапорте, и допускаю даже, что это действительно был несчастный случай, такое, увы, бывает… но остальные ваши коллеги сумели же таких случаев избежать… Я готов сделать для вас все, что могу, я согласился принять вас лично, сами видите, но теперь… Вот если бы вы подали прошение месяц назад… Странно, что вы не в курсе дела… Это, конечно, серьезное упущение.
L'iniziale tono di bonarietà era scomparso. Ora il generale parlava con una sottile sfumatura annoiata e beffarda, facendo oscillare cattedraticamente la voce. Drogo capì di aver fatto la figura dell'imbecille, capì che i compagni l'avevano fregato, che il generale doveva avere avuto una ben mediocre impressione di lui, e che non c'era più nulla da fare. L'ingiustizia gli dava un bruciore acuto nel petto, dalla parte del cuore. " Potrei anche andarmene, dare le dimissioni" pensò " dopo tutto non morirò di fame, e sono ancora giovane. »   Прежнего добродушного тона как не бывало. Теперь генерал говорил сухо и наставительно, с едва уловимыми насмешливыми нотками в голосе. Дрого понял, что вел себя по-идиотски, что приятели надули его, что у генерала сложилось о нем весьма невыгодное впечатление и тут уж ничего не поделаешь. От такой несправедливости у него даже защемило в груди, где-то около сердца. А может, мне вообще бросить все, уйти в отставку, подумал он. Не умру же я с голоду, в конце концов, какие мои годы? …
Il generale gli fece un cenno familiare con la mano. " Bene, addio, tenente, e su allegro. » Drogo si irrigidì sull'attenti, batté i tacchi, si ritirò all'indietro verso la porta sulla soglia fece un ultimo saluto. Генерал по-свойски помахал ему рукой. – Ну что ж, лейтенант, до свидания. И глядите веселей! Дрого застыл в стойке «смирно», щелкнул каблуками, отступил к двери и уже на пороге отдал честь.
21. Il passo di un cavallo rimonta la valle solitaria e nel silenzio delle gole produce una vasta eco, i cespugli in cima ai roccioni non si muovono, ferme stanno le gialle erbette, anche le nubi passano nel cielo con speciale lentezza.   Il passo del cavallo sale adagio per la strada bianca, è Giovanni Drogo che ritorna. E' proprio lui, adesso che si è avvicinato lo si riconosce bene, e sulla faccia non si legge alcun particolare dolore.   Non si è ribellato, dunque, non ha dato le dimissioni, ha mandato giù l'ingiustizia senza fiatare, e se ne ritorna al solito posto. Nel fondo dell'animo c'è perfino la pavida compiacenza di avere evitato bruschi cambiamenti di vita, di poter rientrare tale e quale nelle vecchie abitudini.   Стук лошадиных копыт вновь разносится по пустынной лощине, порождая в тишине ущелий гулкое эхо, кусты на вершинах утесов застыли в неподвижности, желтая трава не шелохнется, даже облака плывут по небу с какой-то особой медлительностью. Конь не спеша идет в гору по белой дороге: Джованни возвращается.   Да, это Дрого: теперь, когда он приблизился, его легко можно узнать, но что-то не видно на его лице печати глубоких переживаний. Итак, он не взбунтовался, не подал в отставку, безропотно проглотил обиду, смирился с несправедливостью и возвращается на свое же место. В глубине души он испытывает даже какое-то удовлетворение оттого, что все обошлось в его жизни без резких перемен, что теперь можно преспокойно вернуться к прежним привычкам.
S'illude, Drogo, di una gloriosa rivincita a lunga scadenza, crede di avere ancora un'immensità di tempo disponibile, rinuncia così alla minuta lotta per la vita quotidiana. Verrà il giorno in cui tutti i conti saranno generosamente pagati, pensa. Ma intanto gli altri sopraggiungono, avidamente si contendono il passo per essere i primi, sopravanzano di corsa Drogo, senza neppure curarsene, lo lasciano indietro. Lui li guarda scomparire nel fondo, perplesso, preso da insoliti dubbi: e se avesse veramente sbagliato? Дрого тешит себя надеждами, что когда-нибудь возьмет реванш, он думает, что впереди у него еще уйма времени, в общем, он отказывается от мелочной борьбы за место под солнцем. Ничего, думает он, еще придет день, когда жизнь щедро заплатит ему по всем счетам. А между тем соперники, яростно тесня друг друга, чтобы вырваться вперед, на бегу обходят Дрого и, даже не оглянувшись, оставляют его позади.   Дрого недоуменно смотрит им вслед, и его охватывают непривычные сомнения: а вдруг он действительно ошибся?
Se lui fosse un uomo comune, a cui per diritto non tocca che un mediocre destino?   Giovanni Drogo saliva alla solitaria Fortezza come quel giorno di settembre, quel giorno lontano. Solo che adesso dall'altra parte del vallone non avanzava nessun altro ufficiale e al ponte, dove le due strade si congiungevano, il capitano Ortiz non gli veniva più incontro. Drogo questa volta se n'andava solo e intanto meditava sulla vita. Вдруг он и впрямь обыкновенный человек и ни на что, кроме вполне заурядной судьбы, рассчитывать не должен? Джованни Дрого поднимался к одинокой Крепости точно так же, как в тот далекий сентябрьский день. Только теперь по другую сторону лощины он не увидел незнакомого офицера и на мосту, где соединялись две дороги, не встретился с капитаном Ортицом. На этот раз Дрого ехал в одиночестве, предаваясь раздумьям о своей жизни.
Tornava alla Fortezza per rimanerci chissà mai quanto tempo ancora, proprio nei giorni in cui molti compagni la lasciavano per sempre. I compagni erano stati più svelti, Drogo pensava, ma non era poi escluso che fossero realmente migliori: poteva anche essere questa la spiegazione. Он возвращался в Крепость Бог весть на какой срок именно в то время, когда многие его товарищи навсегда покидали эти стены. Да, товарищи оказались более проворными, думал Дрого, не исключено, что они и впрямь достойнее его: ведь происшедшее можно объяснить и так.
Quanto più tempo era passato, tanto più il forte aveva perduto importanza. Nei tempi lontani forse era stato un presidio di impegno o almeno lo si considerava tale.   Adesso, ridotta a metà la forza, era soltanto uno sbarramento di sicurezza, escluso strategicamente da ogni piano di guerra. Lo si manteneva unicamente per non lasciare sguarnito il confine.   Dalla pianura del nord non si ammetteva eventualità di alcuna minaccia, tutt'al più poteva comparire al valico qualche carovana di nomadi. Cosa sarebbe diventata l'esistenza lassù? Чем больше проходило времени, тем больше Крепость утрачивала свое значение. Когда-то давно это был, вероятно, важный гарнизон, по крайней мере так считалось. А теперь, когда штат Крепости сократят вдвое, она станет всего лишь запасной преградой, не имеющей никакого стратегического значения. Держали ее с единственной целью – не оголять этот участок границы. Никто и мысли не допускал об угрозе нападения со стороны северной пустыни. Чего там можно было ожидать? Разве что появления на перевале какого-нибудь каравана кочевников. И это жизнь?
Meditando a queste cose, Drogo raggiunse nel pomeriggio il ciglio dell'ultimo pianoro e si trovò la Fortezza davanti. Essa non chiudeva più, come la prima volta, inquietanti segreti.   Non era in verità che una caserma confinaria, una ridicola bicocca, le mura non avrebbero resistito che poche ore ai cannoni di recente modello.   Con l'andar del tempo sarebbe stata lasciata andare in rovina, già qualche merlatura era caduta e un terrapieno si sfasciava in frana senza che nessuno lo facesse aggiustare. Погруженный в такие вот размышления, Дрого добрался во второй половине дня до края последнего плато и увидел впереди Крепость. Она уже не несла в себе, как в тот, первый раз, никакой волнующей тайны. В сущности, это была обыкновенная пограничная застава, жалкая крепостишка, стены которой не выдержали бы и нескольких часов обстрела артиллерией последнего образца. С течением времени она совсем разрушится: уже и сейчас некоторые зубцы искрошились, а один земляной вал совсем осыпался, но никто не собирался ничего чинить.
Così pensava Drogo, fermo al limite del pianoro, osservando le solite sentinelle andare su e giù per il ciglione delle mura. La bandiera sul tetto pendeva floscia, nessun camino fumava, non anima viva sulla nuda spianata. Che vita noiosa, adesso. Probabilmente l'allegro Morel se ne sarebbe andato fra i primi, in pratica non sarebbe rimasto a Drogo nessun amico. E poi sempre lo stesso servizio di guardia, le solite partite a carte, le solite scappate al paese più vicino per bere un po' e fare mediocremente all'amore.   Che miseria, pensava Drogo. Eppure un residuo di incanto vagava lungo i profili delle gialle ridotte, un mistero si ostinava lassù, negli angoli dei fossati, all'ombra delle casematte, sensazione inesprimibile di cose future.   Так думал Дрого, стоя у конца плато и глядя, как часовые ходят взад-вперед по краю стены. Флаг на крыше бессильно свесился, трубы не дымились, ни единой живой души не было видно на плацу. Какая скучная жизнь у него впереди! Веселый Морель, скорее всего, уедет одним из первых, и у Дрого не останется практически ни одного приятеля. Все та же караульная служба, та же игра в карты да изредка вылазки в ближайшую деревню, где можно выпить чего-нибудь и найти непритязательную подружку на часок. Какое убожество, думал Дрого. И все же было неизъяснимое очарование в этих контурах желтых редутов, какая-то тайна гнездилась во тьме оборонительных рвов, в сумрачных казематах. И все это создавало не передаваемое словами предощущение грядущих событий.
Alla Fortezza trovò molte cose cambiate. Nell'imminenza di tante partenze, regnava dovunque grande animazione. Non si sapeva ancora chi fossero i destinati a partire e gli ufficiali, che avevano quasi tutti domandato il trasferimento, vivevano in ansiosa attesa, dimenticando le cure di un tempo.   Anche Filimore — lo si sapeva di certo — doveva lasciare la Fortezza e questo contribuiva a turbare il ritmo del servizio.   L'irrequietudine si era perfino propagata ai soldati, dovendo una gran parte delle compagnie, non ancora fissata, discendere al piano. I turni di guardia si facevano con svogliatezza, spesso all'ora del cambio i drappelli non erano pronti, in tutti si era fatta la convinzione che tante precauzioni fossero stupide e inutili. В Крепости его ждали всякие перемены. В связи с предстоявшим отъездом многих офицеров и солдат повсюду царило необычайное оживление. Еще никто не знал точно, чьи именно прошения будут удовлетворены, и офицеры – а они почти все подали рапорты с просьбой о переводе – жили одной томительной надеждой, позабыв о прежнем служебном рвении. Даже Филиморе (про него-то было известно наверняка) собирался покинуть крепость, и уже одно это нарушало нормальный ход вещей. Беспокойство передалось и солдатам, поскольку значительная часть рот – точного числа еще не сообщили – должна была перебазироваться на равнину. На дежурство выходили неохотно, нередко к моменту смены караула отряды бывали не готовы, все вдруг решили, что соблюдать такое множество мер предосторожности глупо и бессмысленно.
Pareva evidente che le speranze di un tempo, le illusioni guerriere, l'aspettazione del nemico del nord, non fossero stati che un pretesto per dare un senso alla vita.     Ora che c'era la possibilità di tornare al consorzio civile quelle storie parevano manie da ragazzi, nessuno voleva ammettere di averci prestato fede, né si esitava a farci sopra risate.     Quello che importava era andarsene. Ognuno, dei colleghi di Drogo, aveva messo in moto influenti amicizie per ottenere la preferenza, ognuno in cuor suo era convinto di riuscire. Казалось очевидным, что прежние надежды, пустые мечты о воинской славе, ожидание противника, который должен был нагрянуть с севера, – все, все было лишь иллюзией, попыткой придать какой-то смысл своей жизни. А теперь, когда появилась возможность вернуться в цивилизованное общество, то, что было прежде, казалось мальчишеством, никто не желал признаться, что он на что-то надеялся, более того – всякий готов был посмеяться над собственными глупыми надеждами. Главное теперь – уехать. Офицеры, добиваясь перевода, использовали протекцию, и в душе каждый был уверен, что уж его-то не обойдут.
" E tu? " chiedevano a Giovanni, con generica simpatia, i compagni che gli avevano taciuto la grande novità per passargli davanti ed avere un concorrente di meno. " E tu? " gli chiedevano. " Io probabilmente dovrò restare qui ancora qualche mese" rispondeva Drogo.   E gli altri si affrettavano a incoraggiarlo: anche lui, perbacco, sarebbe stato trasferito, era più che giusto, non doveva essere così pessimista, e cose di questo genere. – А ты? – задавали Джованни ни к чему не обязывающий вопрос те самые товарищи, которые скрыли от него столь важную новость, чтобы избавиться от лишнего конкурента. – А ты? – спрашивали они его. – Мне, как видно, придется остаться здесь еще на несколько месяцев, – отвечал Дрого. И тогда все принимались его утешать: ничего, черт побери, скоро и тебя переведут, это будет более чем справедливо, не надо унывать – и так далее.
Solamente Ortiz, fra i tanti, non appariva cambiato. Ortiz non aveva chiesto di andarsene, da parecchi anni non si era più interessato della faccenda, la notizia che il presidio veniva ridotto era arrivata a lui dopo tutti gli altri e per questo egli non aveva fatto in tempo ad avvertire Drogo. Ortiz assisteva indifferente al nuovo fermento, si occupava col solito zelo degli affari della Fortezza. Среди всех только Ортиц, казалось, ничуть не изменился. Ортиц не просил о переводе, его уже много лет все это не интересовало; о том, что гарнизон Крепости сокращается, он узнал последним и потому не успел предупредить Дрого. Ортиц равнодушно наблюдал за всеобщим смятением умов и с обычным усердием занимался делами Крепости.
Fino a che le partenze cominciarono effettivamente. Nel cortile fu un continuo rotolio di carri che imbarcavano materiale di casermaggio e a turno si schieravano le compagnie per prendere commiato.   Il colonnello ogni volta scendeva dall'ufficio per passarle in rivista, diceva ai soldati parole di saluto, la sua voce era immobile e spenta.   Но вот наконец люди действительно начали уезжать. Во дворе одна за другой появлялись телеги, на которые грузили казенное имущество, и одна за другой выстраивались роты для прощального церемониала. Полковник каждый раз спускался из своего кабинета, чтобы произвести смотр, и произносил перед солдатами несколько прощальных слов: голос у него был невыразительный и угасший.
Ufficiali che erano vissuti lassù molti anni, che per centinaia di giorni avevano continuato a scrutare le solitudini del nord dagli spalti delle ridotte, che usavano fare interminabili discussioni sulla probabilità o meno di un attacco improvviso nemico, molti di questi ufficiali se ne andavano con una faccia allegra, ammiccando in modo insolente ai compagni rimasti, si allontanavano verso la valle, spavaldamente ritti in sella, al comando dei loro reparti, e non voltavano neppure la testa a guardare per l'ultima volta la loro Fortezza. Многие из офицеров, проживших здесь, наверху, не один год и на протяжении сотен и сотен дней вглядывавшихся с высоты редутов в безлюдную северную пустыню, многие из тех, что вечно спорили о возможности или невозможности внезапной вражеской атаки, теперь уезжали с торжествующим видом, подмигнув напоследок остающимся друзьям, и во главе своих отрядов направлялись в сторону долины, картинно избоченясь в седле, и даже не оборачивались, чтобы в последний раз взглянуть на свою Крепость.
Solamente Morel, quando in un mattino di sole, nel centro del cortile, presentò il suo plotone in partenza al colonnello comandante, e abbassò salutando la sciabola, soltanto a lui brillarono gli occhi e la voce, nel dare i comandi, ebbe un tremito. Drogo, appoggiato con la schiena a un muro, osservava la scena e sorrise amichevolmente quando il compagno gli passò davanti a cavallo, dirigendosi verso l'uscita. Forse era l'ultima volta che si vedevano, Giovanni portò la mano destra alla visiera del berretto, facendo il saluto regolamentare. Только у Мореля, однажды солнечным утром тоже выстроившего во дворе свой взвод для прощания с комендантом, когда он, салютуя, опустил шпагу и отдал команду, в глазах блеснули слезы и дрогнул голос.   Джованни, прислонившись к стене, наблюдал за этой сценкой и дружески улыбнулся, когда Морель проехал мимо него к воротам.   Возможно, они виделись в последний раз, и Джованни поднес руку к козырьку, отдавая честь, как положено по уставу.  
Poi rientrò negli androni della Fortezza, freddi anche d'estate, che di giorno in giorno si facevano più deserti. Al pensiero che Morel era partito, la ferita dell'ingiustizia sofferta si era riaperta improvvisamente e gli doleva. Giovanni andò in cerca di Ortiz e lo trovò che usciva dal suo ufficio, con un pacco di carte. Lo raggiunse, gli si mise al fianco: " Buon giorno, signor maggiore". " Buon giorno, Drogo" rispose Ortiz fermandosi. " C'è qualche cosa di nuovo? Desidera qualche cosa da me? » Voleva infatti domandargli una cosa, Drogo. Era una faccenda generica, senza la minima urgenza, pure essa premeva sul suo cuore da qualche giorno.   Потом он вернулся в холодные даже летом и с каждым днем все более пустевшие переходы Крепости. При мысли, что и Морель уехал, душевная рана от перенесенной несправедливости неожиданно вновь открылась и заныла. Джованни отправился на поиски Ортица и увидел его на выходе из кабинета с пачкой бумаг. – Здравствуйте, господин майор, – сказал он, идя рядом. – Здравствуйте, Дрого, – ответил Ортиц, останавливаясь. – Что нового? Могу я быть вам чем-нибудь полезен? Дрого действительно хотел спросить Ортица об одной вещи. Дело было простое, совершенно неспешное, и все-таки уже несколько дней оно не давало ему покоя.
" Scusi, signor maggiore" disse. " Lei ricorda che quando sono arrivato alla fortezza, quattro anni e mezzo fa, il maggiore Matti mi ha detto che qui restavano soltanto i volontari? Che se uno voleva andarsene, era liberissimo di andare? Lei ricorda che gliel'ho raccontato? A sentire Matti bastava che io chiedessi una visita medica, tanto per avere un pretesto formale, solo diceva che questo sarebbe seccato un po' al colonnello. »   – Простите, господин майор, – сказал он, – помните, когда я прибыл в Крепость, это было четыре с половиной года назад, майор Матти сказал мне, что здесь остаются служить только добровольно? Что, если кто-то хочет уехать, он может это сделать совершенно свободно? Помните, я вам об этом рассказывал? По словам Матти выходило, что мне надлежит только пройти медицинский осмотр – просто так, чтобы иметь формальный предлог, разве что, сказал он, это может вызвать некоторое неудовольствие полковника.
" Sì, vagamente mi ricordo" fece Ortiz con leggerissima ombra di fastidio. " Ma scusi, caro Drogo, io adesso... »   " Un minuto, signor maggiore... Si ricorda che per non fare una cosa sgradita, mi sono adattato a rimanere quattro mesi? Ma che se volevo potevo andarmene, vero? »   Ortiz disse: " Capisco, caro Drogo, ma lei non è il solo... ".   " Allora" lo interruppe Giovanni con orgasmo " allora quelle erano tutte storie? Allora non è vero che se volevo potevo andarmene? Tutte storie per tenermi buono? »   " Oh" fece il maggiore. " Non credo questo... non si metta in mente questo! » – Да-да, что-то такое смутно припоминаю, – ответил Ортиц с чуть заметным раздражением. – Но, простите, дорогой Дрого, сейчас мне… – Минутку, господин майор… Помните, чтобы не причинять никому неудобства, я согласился остаться здесь на четыре месяца? Но если бы я все-таки захотел, то мог бы уехать, правда? – Я понимаю вас, Дрого, дружище, – сказал Ортиц, – но вы ведь не один такой… – Выходит, – запальчиво перебил его Джованни, – выходит, все это были просто отговорки? Выходит, неправда, что если бы я захотел, то мог бы уехать? И в этом меня убеждали только для того, чтобы я вел себя смирно? – О нет! – воскликнул майор. – Я не думаю… Выбросьте это из головы!
" Non mi dica di no, signor maggiore" ribatté Giovanni. " Vuole pretendere che Matti dicesse la verità? » " Anche a me è capitato lo stesso, pressapoco" disse Ortiz guardando per terra imbarazzato. " Anch'io allora pensavo a una brillante carriera... » Erano fermi in uno dei grandi corridoi e le loro voci risuonavano tristemente fra i muri perché il luogo era nudo e disabitato. " Allora non è vero che qui tutti gli ufficiali siano venuti dietro domanda? Tutti obbligati a restare come me, non è così forse? » – Не кривите душой, господин майор, неужели вы и впрямь верите, что Матти говорил тогда правду? – Да ведь и со мной было примерно так… – уставившись в пол, сказал Ортиц смущенно. – Я тоже мечтал о блестящей карьере… Они стояли в одном из длинных коридоров, и их голоса гулко и печально отражались от голых стен. – Стало быть, неправда, что всех офицеров назначали сюда только по их личной просьбе? Всех, как и меня, заставили остаться здесь, ведь так?
Ortiz taceva giocherellando con il puntale della sciabola in una fessura del pavimento di pietra. " E quelli che dicevano di essere loro a voler restare qui, tutte storie, allora? " insisteva Drogo. " E perché nessuno ha mai avuto il coraggio di dirlo? » " Forse non è proprio come dice lei" rispose Ortiz. " Qualcuno c'è che ha veramente preferito rimanere, pochi, ne convengo, ma qualcuno c'è stato... » Ортиц молчал, ковыряя концом сабли в щели каменного пола.   – А те, кто остались якобы по собственному желанию, выходит, обманывали меня? – допытывался Дрого. – Почему же ни у кого не хватило мужества сказать правду? – Да нет, думаю, все не совсем так, – ответил Ортиц. – Кое-кто действительно остался по своей воле. Немногие, согласен, и тем не менее…
" Chi? Mi dica un po' chi! " fece Drogo, vivamente; poi si trattenne di colpo: " Oh, scusi, signor maggiore" aggiunse " io a lei naturalmente non pensavo, sa come succede quando si parla? » Ortiz sorrise: " Ah, non lo dicevo per me, sa? Probabilmente anch'io sono rimasto qui d'ufficio! ". – Кто? Скажите же, кто именно?! – выпалил Дрого, но мгновенно спохватился: – Ой, простите, господин майор, я ведь совсем не вас имел в виду, иногда слова сами срываются… Ортиц улыбнулся. – Да и я ведь не о себе говорил. Если уж на то пошло, я тоже остался здесь по обязанности!
I due si mossero, camminando insieme, e passarono dinanzi alle piccole finestre oblunghe, chiuse da inferriate: di là si scorgevano la nuda spianata dietro la Fortezza, i monti del sud, i vapori grevi della valle. " E allora" riprese Drogo dopo un silenzio. " Allora tutti quegli entusiasmi, quelle storie dei Tartari? Non è che ci sperassero veramente, allora? » " Altroché se ci speravano! " disse Ortiz. " Ci credevano, effettivamente. » Drogo scosse il capo: " Io non ci capisco, parola... ". Они двинулись бок о бок по коридору мимо узких, забранных решеткой окон, за которыми виднелся пустынный плац перед Крепостью, горы с южной стороны и облачка пара – теплое дыхание долины.   – Так что ж, выходит, – заговорил Дрого после непродолжительного молчания, – все эти страсти, эти слухи о татарских ордах… в них никто, значит, и не верил? – Еще как верили! – сказал Ортиц. – Верили. Действительно… Дрого покачал головой. – Ничего не понимаю, честное…
" Che vuole che le dica? " disse il maggiore. " Sono storie un po' complicate... Quassù è un po' come in esilio, bisogna pure trovare una specie di sfogo, bisogna ben sperare in qualche cosa. Ha cominciato uno a mettersi in mente, si sono messi a parlare dei Tartari, chissà chi è stato il primo... »   Drogo disse: " Forse anche per il posto, a forza di vedere quel deserto... ".   " Certo, anche il posto... Quel deserto, quelle nebbie in fondo, quelle montagne, non si può negare... Anche il posto contribuisce, effettivamente. » – Ну что я могу вам сказать? – перебил его майор. – Все это не так просто… Здесь, наверху, люди живут почти как в ссылке. Нужна же какая-то отдушина, люди должны на что-то надеяться. Кому-то первому взбрело это в голову, потом пошли разговоры о татарских ордах, разве теперь узнаешь, кто именно пустил слух? … – Может, дело в самой местности? – размышлял Дрого. – Ведь как поглядишь на эту пустыню… – Да уж, местность, действительно… Пустыня, туманная дымка вдали…   Местность располагает.  
Tacque un momento, pensando, poi riprese, come parlando a se stesso: " I Tartari... i Tartari... Da principio sembra una stupidaggine, naturalmente, poi si finisce a crederci lo stesso, almeno a molti è successo così, effettivamente. » " Ma lei, signor maggiore, perdoni, lei ci... » " Io è un'altra cosa" disse Ortiz. " La mia è un'altra età. Io non ho più velleità di carriera, mi basta un posto tranquillo...   Lei invece, tenente, lei ha tutta la vita davanti. Fra un anno, un anno e mezzo al massimo, lei sarà trasferito... » Подумав немного, он заговорил снова, как бы отвечая самому себе: – Татары… да уж, татары… Сначала, конечно, это казалось глупостью, а потом все поверили, во всяком случае, многие.   – Но вы, господин майор, простите, вы-то… – Я – другое дело, – проговорил Ортиц. – Я принадлежу к старшему поколению, у меня нет никаких честолюбивых помыслов о карьере, меня устраивает такое спокойное место… А вот у вас, лейтенант, у вас еще вся жизнь впереди. Через год – ну максимум через полтора – вас переведут…
" Ecco là Morel, beato lui! " esclamò Drogo fermandosi a una finestretta.   Attraverso la spianata si vedeva infatti allontanarsi il plotone. Sul terreno brullo e battuto dal sole i soldati spiccavano nitidamente. Benché carichi di pesantissimi zaini essi marciavano con baldanza. – Вон он, Морель, счастливчик! – воскликнул Дрого, останавливаясь перед одним из окошек. На голой и выжженной солнцем равнине фигурки солдат, удалявшихся по плато, вырисовывались очень четко.   Несмотря на тяжеленные ранцы, шагали они бодро и уверенно.
22. L'ultima compagnia che doveva partire era schierata nel cortile, tutti pensavano che il giorno dopo si sarebbe sistemata definitivamente la nuova vita a guarnigione ridotta, c'era una speciale impazienza di finire quella eterna storia dei saluti, quella rabbia di veder andarsene gli altri. La compagnia si era già schierata e si aspettava il tenente colonnello Nicolosi che la passasse in rivista, quando Giovanni Drogo, che assisteva, vide comparire il tenente Simeoni con una faccia strana.     Последняя рота, которой предстояло покинуть Крепость, была построена во дворе, и остающиеся думали о том, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь теперь уж совсем небольшого гарнизона. Всем не терпелось покончить наконец с этими затянувшимися проводами, надоело злиться, глядя, как уезжают другие. Итак, рота уже была построена, ждали только подполковника Николози: на этот раз парад должен был принимать он. Но тут внимание Дрого привлек лейтенант Симеони, вернее, странное выражение его лица.
Il tenente Simeoni si trovava da tre anni alla Fortezza e sembrava un buon ragazzo, un po' pesante, rispettoso delle autorità e amante degli esercizi fisici.     Avanzatosi nel cortile, egli si guardava attorno quasi con ansia, in cerca di qualcuno a cui dire una cosa.   Probabilmente uno o l'altro sarebbe stato lo stesso, perché lui non aveva amicizie particolari. Vide Drogo che lo osservava e gli si fece vicino: " Vieni a vedere" gli disse a bassa voce. " Fa presto, vieni a vedere. » " Che cosa? " domandò Drogo. Лейтенант Симеони уже три года служил в Крепости, и все находили его добрым малым, недалеким, правда, грубоватым, но старательно исполняющим приказы начальства и превыше всего ставящим физическую подготовку. Выйдя во двор, Симеони начал беспокойно оглядываться по сторонам, словно ища, кому бы сообщить какую-то важную новость. Кому именно, для него, очевидно, не имело значения, так как ни с кем он не был особенно близок. Заметив, что Дрого наблюдает за ним, Симеони подошел и тихо сказал: – Иди посмотри. Скорее. Иди посмотри. – А что такое?
" Sono di servizio alla terza ridotta, sono scappato giù un momento, vieni appena sei libero. C'è una cosa che non capisco" e ansimava un poco come se avesse fatto una corsa. " Dove? Che cosa hai visto? " chiese Drogo incuriosito. In quel momento una tromba mandò un triplice squillo e i soldati si misero sull'attenti perché era arrivato il comandante della degradata Fortezza.   – Я дежурю на третьем редуте, выскочил вот на минутку. Как только освободишься, приходи. Там что-то непонятное. – Он слегка запыхался, словно после пробежки.   – Где? Что ты видел? – спросил заинтригованный Дрого. В этот момент трижды просигналила труба, и солдаты вытянулись по стойке «смирно», так как к ним направлялся комендант пришедшей в упадок Крепости.
" Aspetta che siano partiti" disse ancora Simeoni perché Drogo si impazientiva di quel mistero, apparentemente senza ragione. " Voglio almeno vederli uscire. Sono cinque giorni che volevo dirlo, ma prima bisogna che tutti siano partiti. » Finalmente, dopo le brevi parole di Nicolosi e le ultime fanfare, la compagnia equipaggiata da lunga marcia uscì a passi pesanti dalla Fortezza, avviandosi verso la valle.   Era un giorno di settembre, il cielo era grigio e triste. – Подожди, когда они уйдут, – сказал Симеони охваченному нетерпением Дрого, хотя волноваться, по-видимому, было не из-за чего. – Скорее бы они ушли! Уже пять дней я все собираюсь сказать, но сначала пускай эти уберутся отсюда. Наконец после краткого напутственного слова Николози и прощального сигнала трубы экипированные в расчете на долгий путь солдаты, тяжело топая, вышли за ворота Крепости и направились в сторону долины. Стоял сентябрь; небо было серым и скучным.
Allora Simeoni trasse Drogo per i lunghi corridoi solitari, fino all'ingresso della terza ridotta. Attraversarono il corpo di guardia, si affacciarono al cammino di ronda. Il tenente Simeoni tirò fuori un cannocchiale e pregò Drogo di guardare verso quel piccolo triangolo di pianura che le montagne davanti lasciavano libero. " Che cosa c'è? " domandò Drogo. " Guarda prima, non vorrei sbagliarmi. Guarda tu prima e dimmi se vedi qualcosa. » Симеони потащил за собой Дрого по длинным пустым коридорам к третьему редуту. Пройдя через караулку, они очутились на смотровой площадке.   Лейтенант Симеони достал подзорную трубу и указал Дрого на небольшой треугольный участок равнины, не заслоненный горами. – Что там такое? – спросил Дрого. – Сначала посмотри сам. Вдруг я ошибся. Посмотри и скажи, есть там что-нибудь или нет.
Appoggiati i gomiti al parapetto, Drogo guardò attentamente il deserto e attraverso il cannocchiale, uno strumento privato di Simeoni, distingueva benissimo i sassi, gli avvallamenti, le rade macchie di arbusti, benché fossero straordinariamente lontani. Un pezzo dopo l'altro, Drogo perlustrò il triangolo visibile del deserto e stava per dire di no, che non riusciva a vedere niente, quando proprio in fondo, là dove ogni immagine svaniva entro alla cortina perenne di nebbia, gli parve di scorgere una piccola macchia nera che si muoveva. Era ancora appoggiato coi gomiti al parapetto e guardava nel cannocchiale, che sentì battere con furia il suo cuore. Come due anni prima, pensò, quando si credeva che fossero arrivati i nemici. Облокотившись о парапет, Дрого внимательно оглядел пустыню и в окуляр подзорной трубы, принадлежавшей лично Симеони, отчетливо увидел камни, ложбины, редкий кустарник, хотя находились они очень далеко. Участок за участком Дрого просматривал этот треугольник и уже хотел сказать, что нет, ничего особенного он не заметил, как вдруг в самой глубине, там, где все сливалось с неизменной пеленой тумана, ему померещилось какое-то движущееся черное пятнышко. Он все стоял, опершись о парапет, и смотрел в подзорную трубу, а сердце его бешено колотилось. Совсем как два года назад, подумал он, когда все решили, что подходит враг.
" E' quella macchiolina nera che dici? " domandò Drogo. " Sono cinque giorni che l'ho vista, ma non volevo dirlo a nessuno. » " Perché " fece Drogo " di che cosa avevi paura? » " Se parlavo, magari sospendevano le partenze. E così, dopo averci sfottuti, Morel e gli altri rimanevano a sfruttar l'occasione. Meglio essere in pochi. »     " Che occasione? Che cosa pensi che sia? Sarà come l'altra volta, sarà una pattuglia di ricognizione, o magari saranno pastori, o semplicemente una bestia. »   – Ты имеешь в виду вон то черное пятнышко? – спросил Дрого. – Я уже пять дней за ним наблюдаю, но не хотел никому говорить. – Почему? – удивился Дрого, – Чего ты боялся? – Если б я сказал, отправку людей могли задержать. И тогда Морель и все остальные, которые думают, что нас обштопали, остались бы здесь и не упустили бы такого случая. Нет уж, чем меньше народу, тем лучше для нас. – Какого случая? Что, по-твоему, там такое? Либо то же самое, что и в прошлый раз, либо отряд разведчиков, а может, и вовсе пастухи или даже какое-нибудь животное.
" Sono cinque giorni che l'osservo" disse Simeoni. " Se fossero pastori sarebbero andati via, e così se fossero bestie. C'è qualche cosa che si muove, ma rimane pressapoco sempre allo stesso punto. » " E allora, che occasione vuoi che sia? » Simeoni guardò Drogo sorridendo, come domandandosi se potesse rivelargli il segreto. Poi disse: " Fanno una strada, io penso, fanno una strada militare. Questa è la volta buona. Due anni fa sono venuti a studiare il terreno, adesso arrivano sul serio. »   – Целых пять дней! – возразил Симеони. – Пастухи бы уже ушли, и животные тоже.   Там что-то движется, но непонятно почему остается на одном и том же месте. – Ну и какой же тут может быть «случай»? Симеони с улыбкой посмотрел на Дрого, словно не зная, можно ли открыть ему тайну. Потом сказал: – Думаю, они прокладывают дорогу. Военную дорогу. Сейчас самое время. Два года назад они приходили с разведкой, изучали местность, а теперь затевают что-то серьезное.
Drogo rise cordialmente. " Ma che strada vuoi che facciano? Figurati se viene ancora qualcuno. Non ne hai avuto abbastanza dell'ultima volta? » " Tu sei forse un po' miope" disse Simeoni. " Tu forse non hai la vista buona, ma io riesco a distinguere benissimo, hanno cominciato a fare la massicciata. Ieri che c'era il sole si vedeva benissimo. » Дрого от души посмеялся. – Да какая еще дорога? Кому в голову придет явиться сюда снова? Тебе мало того, что было в прошлый раз? – Ты что, ослеп? – спросил Симеони. – Да у тебя, наверно, и впрямь неважно со зрением, а я вижу прекрасно: они начали насыпать полотно. Вчера день был солнечный, и я хорошо все разглядел.
Drogo scosse il capo, meravigliato di tanta ostinazione. Non si era dunque stancato di aspettare, Simeoni? E aveva paura di rivelare la sua scoperta come fosse un tesoro? Aveva paura che gliela portassero via? " Una volta" disse Drogo " una volta ci avrei creduto anch'io. Ma adesso mi sembri proprio un illuso. Se io fossi in te me ne starei zitto, finiranno per riderti dietro. » " Una strada fanno" replicò Simeoni guardando Drogo con compatimento. " Ci metteranno dei mesi, si capisce, ma questa è la volta buona. »   Дрого покачал головой, удивляясь такому упорству. Выходит, Симеони еще не надоело ждать? И он боится открыть свою тайну, бережет ее, словно сокровище, опасаясь, как бы ее не похитили?   – Было время, – сказал Дрого, – когда и я бы в это поверил. Но теперь, по-моему, ты все придумываешь. На твоем месте я бы помалкивал, чтобы не сделаться посмешищем. – Они строят дорогу, – упрямо возразил Симеони и снисходительно глянул на товарища. – На это – ясное дело – уйдут месяцы. Но теперь все будет как надо, я уверен.
" Ma anche se fosse" disse Drogo " anche se fosse come dici, tu credi che se facessero veramente una strada per portare le artiglierie dal nord, lascerebbero la Fortezza sguarnita? Lo saprebbero subito allo Stato Maggiore, l'avrebbero saputo già da anni. » " Lo Stato Maggiore non la prende mai sul serio la Fortezza Bastiani; fin che non l'avranno bombardata, nessuno ci crederà a queste storie... Se ne persuaderanno troppo tardi. » – Да если бы даже все было именно так, неужели, по-твоему, наши оголили бы Крепость, зная, что северяне строят дорогу, чтобы подтянуть по ней свою артиллерию? Это сразу бы стало известно в генеральном штабе. Там бы все знали давно, еще несколько лет назад. – Генеральный штаб никогда не принимал крепость Бастиани всерьез. Пока нас не обстреляют, никто и не поверит… А когда они там убедятся, что все это правда, будет уже слишком поздно.
" Di' quel che vuoi" ripeté Drogo. " Se questa strada si facesse sul serio, lo Stato Maggiore sarebbe informatissimo, sta pur certo. » " Lo Stato Maggiore ha mille informazioni, ma su mille una sola buona, e così non credono a nessuno. Del resto è inutile discutere, vedrai se non succederà come dico. » Erano soli, sul ciglio del cammino di ronda. Le sentinelle, molto più distanziate di una volta, camminavano su e giù per il tratto rispettivamente fissato. Drogo guardò ancora verso il settentrione; le rocce, il deserto, le nebbie in fondo, tutto pareva vuoto di senso. – Можешь говорить что угодно, но если бы они действительно строили дорогу, генеральный штаб был бы в курсе дела, уж в этом сомневаться не приходится. – Генеральный штаб завален донесениями, но из тысячи, дай Бог, одно стоящее, поэтому они вообще ничему не верят. Да чего я с тобой спорю? Сам увидишь: все будет, как я сказал. Они были одни у парапета обзорной площадки. Часовые, цепочка которых значительно поредела, ходили взад-вперед по строго отведенным участкам. Джованни снова посмотрел на север: скалы, пустыня, пелена тумана вдали и никаких признаков жизни.
Più tardi, parlando con Ortiz, Drogo venne a sapere che il famoso segreto del tenente Simeoni era conosciuto praticamente da tutti. Nessuno però ci aveva dato peso. Molti si stupivano anzi che un giovanotto serio come Simeoni avesse messo in giro quelle nuove storie.   In quei giorni c'erano altre cose da pensare. La diminuzione di organico obbligava a diradare, lungo il ciglione delle mura, le forze disponibili, e si continuavano a fare diverse prove per ottenere, con minori mezzi, un servizio di sicurezza quasi altrettanto efficace di prima. Si dovette abbandonare alcuni corpi di guardia, attrezzarne altri con più materiale, bisognò ricomporre le compagnie e dividerle nuovamente per camerate. Позднее из разговора с Ортицом Дрого узнал, что пресловутая тайна лейтенанта Симеони уже известна практически всем. Но никто не придавал ей значения. Многие даже удивлялись, с чего это такой серьезный молодой человек, как Симеони, стал распространять всякие вздорные слухи. В те дни у всех были другие заботы. Из-за сокращения личного состава пришлось разредить караульные посты, и делалось все возможное, чтобы меньшими силами обеспечить почти такую же надежную охрану, как и прежде.     Некоторые отряды вообще пришлось ликвидировать, а оставшиеся оснастить получше, переформировать роты и заново распределить места в казармах.
Per la prima volta da quando era stata costruita la Fortezza alcuni locali vennero chiusi e sprangati. Il sarto Prosdocimo dovette liberarsi di tre aiutanti, perché non gli era rimasto abbastanza lavoro.   Ogni tanto capitava di entrare in cameroni o uffici completamente vuoti, con sui muri le macchie bianche dei mobili e dei quadri portati via.   Впервые с тех пор, как была построена Крепость, часть ее помещений закрыли и заперли на засов. Портному Просдочимо пришлось расстаться с тремя подмастерьями, поскольку работы теперь на всех не хватало. То и дело на пути попадались совершенно пустые залы и кабинеты, где на стенах выделялись светлые прямоугольники – раньше там стояла мебель и висели картины.
Il puntino nero che si muoveva agli estremi confini della pianura continuò a essere considerato uno scherzo. Ben pochi si fecero prestare da Simeoni il cannocchiale per vedere anche loro, e questi pochi dissero di non avere scorto nulla. Lo stesso Simeoni, siccome nessuno lo prendeva sul serio, evitava di parlare della scoperta e per prudenza ci rideva su anche lui senza formalizzarsi.   Черное пятнышко, продолжавшее двигаться в самой отдаленной точке равнины, по-прежнему считали пустяком. Лишь немногие иногда просили у Симеони подзорную трубу, чтобы тоже глянуть в ту сторону, но и они утверждали, что ничего там нет. Сам Симеони, поскольку никто не принимал его всерьез, старался избегать разговоров о своем открытии, не обижался на шутки и на всякий случай тоже посмеивался.
Poi una sera Simeoni andò nella stanza di Drogo a chiamarlo. Già era scesa la notte e si era compiuto il cambio della guardia.   Lo sparuto drappello della Ridotta Nuova era tornato e la Fortezza si disponeva alla veglia, un'altra notte inutilmente sprecata.   " Vieni a vedere, tu che non ci credi, ma vieni a vedere" diceva Simeoni. " O che io abbia le allucinazioni, o che io vedo una luce. » Но однажды вечером Симеони неожиданно зашел к Дрого и повел его за собой. Уже стемнело, и была произведена смена караула. Малочисленный караульный отряд Нового редута возвратился, и Крепость готовилась к очередному дежурству – к еще одной бесцельно потраченной ночи. – Пойди посмотри. Ты же не веришь, так вот пойди и посмотри, – говорил Симеони. – Либо мне померещилось, либо там что-то светится.
Andarono a vedere. Salirono sul ciglione delle mura, all'altezza della quarta ridotta. Nel buio il compagno diede a Drogo il cannocchiale perché osservasse. " Ma se è buio! " disse Giovanni. " Che cosa vuoi vedere con questo buio? »   " Guarda, ti dico" insistette Simeoni. " Te l'ho detto, non vorrei fosse un'allucinazione. Guarda dove ti ho mostrato l'altra volta, dimmi se vedi qualche cosa. » Drogo portò il cannocchiale all'occhio destro, lo puntò verso l'estremo settentrione, vide nelle tenebre un piccolo lume, una punta infinitesima di luce che brillava sì e no ai limiti delle nebbie.   И они пошли. Поднялись на стену у четвертого редута. В темноте Симеони передал Дрого свою подзорную трубу: пусть глянет. – Да ведь темно же, – сказал Джованни. – Разве в такой темноте что-нибудь увидишь? – А я говорю – посмотри, – настаивал Симеони. – Конечно, я мог и ошибиться. Но ты все же посмотри туда, куда я показывал в прошлый раз, и скажи, видишь ты там что-нибудь или нет. Дрого поднес подзорную трубу к правому глазу, направил ее строго на север и увидел во мраке крошечный огонек, бесконечно малую точку, испускавшую мерцающий свет на самой границе полосы тумана.
" Una luce! " esclamò Drogo. " Vedo un piccolo chiaro... aspetta... " (E continuava ad aggiustarsi il cannocchiale all'orbita. ) "... Non si capisce se siano diversi o uno solo, in certi momenti sembra ce ne siano due. » " Hai visto? " disse Simeoni trionfante. " Sono io il cretino? » " Che cosa c'entra? " ribatté Drogo, anche se non troppo convinto. " Che cosa significa se c'è quel lume? Potrebbe essere un accampamento di zingari o di pastori. »   " E' il lume del cantiere" fece Simeoni. " Il cantiere per la nuova strada, vedrai se non ho ragione. » – Светится! – воскликнул Дрого. – Я вижу маленькое светящееся… погоди… – Он стал настраивать окуляр. – Не пойму, там один огонек или больше, иногда кажется, что их там два.   – Вот так-то! – торжествующе воскликнул Симеони. – По-твоему, я идиот? – Ну и что? – возразил Дрого, правда на этот раз не очень уверенно. – Допустим, там действительно что-то светится. А может, это цыганский табор или пастухи у костра. – Это строительство, – заявил Симеони. – Там строится новая дорога, вот увидишь, что я прав.
A occhi nudi, per quanto fosse strano, il lume non si poteva distinguere. Neppure le sentinelle (e sì che ce n'erano di bravissime, cacciatori famosi) non riuscivano a vedere niente. Drogo puntò ancora il cannocchiale, cercò il lontanissimo lume, lo stette a guardare qualche istante, poi alzò lo strumento e si mise a osservare per curiosità le stelle.   In numero sterminato esse riempivano ogni parte del cielo, bellissimo a vedersi. A oriente però erano assai più rade, perché stava per sorgere la luna, preceduta da un vago chiarore. Как ни странно, но невооруженным глазом светящуюся точку разглядеть было невозможно. Даже часовые (а среди них были люди опытные, бывалые охотники) ничего не видели. Дрого снова наставил подзорную трубу, отыскал далекий огонек, несколько мгновений смотрел на него, а потом поднял трубу и из праздного любопытства поглядел на звезды. Они усыпали весь небосклон, и от этой красоты невозможно было отвести глаз. Но на востоке их было значительно меньше, потому что там, распространяя слабое свечение, поднималась луна.
" Simeoni! " chiamò Drogo, non vedendo più il compagno vicino. Ma l'altro non gli rispose; doveva essere sceso giù per una scaletta a ispezionare il ciglione delle mura. Drogo si guardò attorno. Nel buio si riusciva a distinguere solamente il cammino di ronda vuoto, il profilo delle fortificazioni, l'ombra nera delle montagne. Giunse qualche rintocco dall'orologio. L'estrema sentinella di destra avrebbe ora dovuto lanciare il grido notturno, di soldato in soldato la voce sarebbe corsa lungo tutte le mura. " All'erta! All'erta! " Poi l'appello avrebbe fatto il cammino inverso, si sarebbe spento alla base delle grandi rupi.   Adesso che i posti di sentinella erano dimezzati — Drogo pensò — la voce, per le minori ripetizioni, avrebbe fatto il viaggio complessivo molto più svelto. Invece restò il silenzio. – Симеони! – позвал Дрого, заметив, что товарища рядом нет. Тот не откликнулся. Наверно, спустился по лесенке, чтобы проверить посты на стенах.   Дрого огляделся. В темноте он мог различить лишь пустынную смотровую площадку, силуэт фортификаций, черные тени гор.   До его слуха донесся бой часов. Самый последний часовой справа должен сейчас издать свой ночной клич, который затем пронесется от солдата к солдату по всем стенам. «Слушай! Слушай! » Потом тот же клич прокатится в обратном направлении и наконец затихнет у подножия высоких утесов. Теперь, когда часовых на стене стало вдвое меньше, подумал Дрого, голоса перекликающихся проделают свой путь из конца в конец значительно быстрее. Но было почему-то тихо.
Vennero allora improvvisamente alla mente di Drogo pensieri di un mondo desiderabile e lontano, un palazzo per esempio sulla riva di un mare, in una molle notte di estate, graziose creature sedute vicino, ascoltare musiche, immagini di felicità che la giovinezza permetteva di meditare impunemente, e intanto l'orlo estremo del mare a levante farsi nitido e nero, cominciando quel cielo a impallidire per l'alba sopravveniente. И тут вдруг на Дрого нахлынули воспоминания о желанном и далеком мире. Вот, например, красивый дворец на берегу моря теплой летней ночью, рядом сидят милые изящные создания, слышится музыка… Картинки счастья, рисовать которые молодому человеку вполне позволительно… Полоска на востоке, у самого горизонта, становится все отчетливей и чернее оттого, что предрассветное небо начинает бледнеть.
E poter buttare via le notti, così, non rifugiarsi nel sonno, non paura di fare tardi, lasciare sorgere il sole, pregustare dinanzi a sé un tempo infinito, da non doversi angustiare.     Fra tante cose belle del mondo, Giovanni si ostinava a desiderare questo improbabile palazzo mari no, le musiche, la dissipazione delle ore, l'attesa dell'alba. Per quanto sciocco, ciò gli sembrava esprimere nel modo più intenso quella pace che egli aveva perduto.   Da qualche tempo infatti un'ansia, che lui non sapeva capire, lo inseguiva senza riposo: l'impressione di non fare in tempo, che qualche cosa di importante sarebbe successo e l'avrebbe colto di sorpresa. Какое счастье жить вот так, не считая часов, не ища забвения в сне, не боясь никуда опоздать, а спокойно ждать восхода солнца, наслаждаться мыслью, что впереди еще бесконечно много времени, что можно ни о чем не тревожиться. Из всех прелестей мира самыми желанными для Джованни (несбыточная мечта! ) были сказочный дворец у моря, музыка, праздность, ожидание рассвета. Пусть это глупо, но именно таким рисовался ему утраченный душевный покой, обретавший в этих образах наиболее яркое выражение. Дело в том, что с некоторых пор какая-то непонятная тревога стала постоянной его спутницей: ему казалось, он чего-то не успеет сделать или произойдет нечто важное, а он не будет к этому готов.
Il colloquio col generale, giù in città, gli aveva lasciato poche speranze di trasferimento e brillante carriera, ma Giovanni capiva pure di non poter restare tutta la vita tra le mura della Fortezza. Presto o tardi qualche cosa bisognava decidere. Poi le abitudini lo riprendevano nel solito ritmo e Drogo non pensava più agli altri, ai compagni che erano fuggiti in tempo, ai vecchi amici che diventavano ricchi e famosi, egli si consolava alla vista degli ufficiali che vivevano come lui nel medesimo esilio, senza pensare che essi potevano essere i deboli o i vinti, l'ultimo esempio da seguire.   После разговора с генералом там, в городе, у него осталось мало надежд на перевод в другое место и на блестящую карьеру, но Джованни понимал, что не может же он на всю жизнь остаться в Крепости. Рано или поздно придется принимать какое-то решение. Потом привычная, рутинная обстановка снова затягивала его, и Дрого переставал думать о товарищах, сумевших своевременно бежать, о старых друзьях, ставших богатыми и знаменитыми; он утешался мыслями о тех, кто разделял с ним его ссылку, и не сознавал, что это могли быть слабые или сломленные люди – отнюдь не пример, достойный подражания.
Di giorno in giorno Drogo rimandava la decisione, si sentiva del resto ancora giovane, appena venticinque anni. Quell'ansia sottile lo inseguiva tuttavia senza riposo, adesso poi c'era la storia del lume nella pianura del nord, poteva anche darsi che Simeoni avesse ragione. Со дня на день откладывал Дрого свое решение; он ведь еще молод, всего двадцать пять… Однако эта смутная тревога не давала ему покоя, а тут еще огонек, появившийся на северной равнине; как знать, может, Симеони и прав.
Pochi ne parlavano nella Fortezza, come di cosa senza importanza che non li poteva riguardare. Troppo vicina era la delusione per la guerra mancata, benché nessuno mai avesse avuto il coraggio di confessarlo.   E troppo fresca la mortificazione di veder partire i compagni, di restare pochi e dimenticati a custodire le inutili mura.     La riduzione del presidio aveva dimostrato ben chiaramente che lo Stato Maggiore non dava più importanza alla Fortezza Bastiani. Le illusioni una volta così facili e desiderate, ora si respingevano con rabbia. Simeoni, per non essere beffeggiato, preferiva tacere. В Крепости об этом говорили мало, а если говорили, то как о чем-то незначительном, не имеющем к ним никакого отношения. Слишком свежо еще было разочарование из-за несостоявшейся войны, хотя вслух и тогда никто не осмеливался высказать свои надежды. И слишком свежи были обида и унижение: видеть, как уезжают товарищи, а самому оставаться здесь с горсткой таких же, как и ты, неудачников, стеречь эти никому не нужные стены. Сокращение гарнизона со всей определенностью показало, что генеральный штаб не придает больше никакого значения крепости Бастиани. Прежде такие заманчивые и, казалось, вполне осуществимые мечты сейчас гневно осуждались. Симеони, опасаясь насмешек, предпочитал помалкивать.
Nelle notti successive, del resto, non si vide più il lume misterioso, né di giorno si riuscì più a distinguere alcun movimento all'estremità della pianura. Il maggiore Matti, salito per curiosità sul ciglio della bastionata, si fece dare il cannocchiale da Simeoni e invano perlustrò il deserto.   " Tenga pure il suo cannocchiale, tenente" disse poi a Simeoni in tono indifferente. " Forse sarebbe bene che invece di consumarsi gli occhi per niente, lei badasse un po' di più ai suoi uomini. Ho visto una sentinella senza bandoliera. Vada a vedere, deve essere quella là in fondo. » А в последующие ночи загадочных огней вообще не было видно, да и днем не отмечалось никакого движения на дальнем краю равнины. Майор Матти, поднявшийся просто из любопытства на стену бастиона, попросил у Симеони подзорную трубу и внимательно оглядел пустыню. Тщетно. – Держите свою трубу, лейтенант, – сказал он Симеони безразличным тоном. – Вместо того чтобы понапрасну портить зрение, вам, пожалуй, следовало бы больше интересоваться своими людьми. Я видел одного часового без портупеи. Пойдите взгляните, по-моему, это вон тот, крайний.
Col Matti era il tenente Maderna che poi raccontò la storia alla mensa, fra grandi risate. Ormai tutti cercavano unicamente di far passare i giorni il più comodamente possibile e la faccenda del nord fu dimenticata.   Soltanto con Drogo Simeoni continuò a discutere il mistero. Per quattro giorni realmente non si erano più visti né lumi né macchie in movimento, ma al quinto erano di nuovo comparsi. Le nebbie settentrionali — credeva di poter spiegare Simeoni — si ampliavano o si ritiravano secondo le stagioni, il vento e la temperatura; in quei quattro giorni esse erano scese in direzione sud, avvolgendo il presunto cantiere.   Вместе с Матти был лейтенант Мадерна, который потом передал этот разговор в столовой, вызвав всеобщий хохот. Сейчас все заботились только об одном: как бы провести время без забот и волнений, а об истории с северянами старались не вспоминать. Симеони продолжал обсуждать непонятное явление с одним только Дрого. На протяжении четырех дней действительно не было больше видно ни огней, ни движущихся точек, но на пятый они появились вновь. Северные туманы – пытался объяснить загадку Симеони – то надвигаются, то отступают в зависимости от времени года, направления ветра и температуры; за прошедшие четыре дня они спустились к югу, накрыв участок, где предположительно была строительная площадка.
Non solo ricomparve il lume, ma dopo circa una settimana Simeoni pretese ch'esso si fosse spostato, avanzando in direzione della Fortezza. Questa volta Drogo si oppose: come era possibile, nel buio della notte, senza alcun punto di riferimento, constatare un simile movimento, anche se fosse realmente avvenuto? " Ecco" diceva Simeoni ostinato. " Tu dunque ammetti che se il lume si fosse spostato non si potrebbe dimostrarlo con sicurezza. Ho dunque tanta ragione io a dire che si è mosso quanto tu a dire che è rimasto fermo. Del resto vedrai: voglio osservare tutti i giorni quei puntini che si muovono; vedrai che a poco a poco vengono avanti. » Огни не просто появились: примерно через неделю Симеони заявил, что они сдвинулись с места и приблизились к Крепости. На этот раз Дрого решительно с ним не согласился: как можно в ночной темноте, не имея никакого ориентира, определить, сместились они или нет, даже если они действительно сместились?   – Но если ты допускаешь, – упрямо твердил Симеони, – что доказать этого в любом случае нельзя, значит, у меня столько же оснований утверждать, что они сдвинулись, сколько у тебя – что они остались на месте. Ладно, поживем – увидим. Я буду каждый день наблюдать за теми точками, и скоро – ты убедишься – они приблизятся.
Il giorno dopo si misero a guardare insieme, alternandosi nell'uso del cannocchiale. In realtà non si vedeva altro che tre o quattro minime macchioline le quali si spostavano con grande lentezza. Era già difficile rendersi conto di questi movimenti. Bisognava prendere due tre punti di riferimento, l'ombra di un macigno, il ciglione di una collinetta, e fissarne le proporzionali distanze.   Dopo parecchi minuti si vedeva che questa proporzione era cambiata. Segno che il puntino aveva mutato posizione. На следующий день оба стали попеременно смотреть в подзорную трубу.   В сущности, различить можно было три или четыре маленьких пятнышка, которые передвигались чрезвычайно медленно. Настолько медленно, что продвижение их было почти незаметным. Приходилось выбирать ориентиры – большой валун, какой-нибудь холмик – и на глаз прикидывать расстояние между точкой и ориентиром. Через какое-то время можно было убедиться, что оно изменилось. Значит, точка сдвинулась.  
Era cosa straordinaria che Simeoni avesse potuto accorgersene la prima volta. Né si poteva escludere che il fenomeno si andasse ripetendo da anni o da secoli; poteva esserci laggiù un villaggio o un pozzo presso il quale le carovane si attendassero, e fino allora nessuno aveva adoperato alla Fortezza un cannocchiale forte come quello di Simeoni. Lo spostamento delle macchioline avveniva quasi sempre sulla medesima linea, in su e in giù. Simeoni pensava che fossero carri per il trasporto di sassi o ghiaia; gli uomini — lui diceva — sarebbero risultati troppo piccoli a quella distanza per poter essere visti. До Симеони столь поразительного явления никто не наблюдал, но ведь не исключено, что оно было и раньше, на протяжении многих лет или даже веков; скажем, там могли находиться деревня или колодец, к которому стягивались караваны, – просто в Крепости до сих пор никто не пользовался такой сильной подзорной трубой, какая была у Симеони. Движение пятнышек происходило почти всегда по одной линии: вперед или назад.   Симеони решил, что это телеги, груженные камнями или щебнем; людей, говорил он, на таком расстоянии не разглядишь.  
Di solito si distinguevano soltanto tre o quattro puntini in contemporaneo movimento. Ammesso che fossero carri — ragionava Simeoni — su tre che si muovevano, dovevano essercene almeno altri sei fermi, per il carico e lo scarico, e questi sei non potevano essere identificati, confondendosi con le mille altre macchie immobili del paesaggio.   In quel solo tratto dunque veniva manovrata una decina di veicoli, probabilmente a quattro cavalli ciascuno, come era uso per i trasporti pesanti. Gli uomini, in proporzione, dovevano essere centinaia. Как правило, одновременно можно было увидеть лишь три или четыре движущиеся точечки. Если допустить, что это повозки, рассуждал Симеони, на каждые три движущиеся должно приходиться по меньшей мере шесть стоящих на месте – под погрузкой и под разгрузкой, но рассмотреть их невозможно, так как они сливаются с множеством неподвижных деталей пейзажа. Значит, на этом отрезке маневрируют с десяток повозок, запряженных четверками лошадей, – именно так обычно транспортируют тяжелые грузы. Людей же соответственно должно быть несколько сотен.
Queste osservazioni, fatte da principio quasi per scommessa e per gioco, diventarono l'unico elemento interessante della vita di Drogo. Sebbene Simeoni, per la mancanza di ogni allegria e la pedante conversazione, non gli fosse specialmente simpatico, Giovanni nelle ore libere stava quasi sempre insieme con lui e pure alla sera, nelle sale degli ufficiali, i due stavano alzati fino a tarda ora a discutere.   Simeoni aveva già fatto un preventivo. Ammesso pure che i lavori procedessero a rilento e che la distanza fosse anche maggiore di quella comunemente ammessa, sarebbero bastati sei mesi, diceva, perché la strada si avvicinasse a un tiro di cannone dalla Fortezza. Эти наблюдения, бывшие поначалу предметом шутливых споров, стали единственным развлечением в жизни Дрого. Хотя Симеони – не такой уж интересный собеседник и большой педант – был ему не очень симпатичен, Джованни почти все свободное время проводил с ним, и даже вечерами в офицерской столовой они засиживались вдвоем до поздней ночи, продолжая строить различные догадки. Симеони уже все рассчитал. Даже если допустить, что работы ведутся медленно, и сделать неизбежные поправки на дальность, все равно северянам понадобится не более полугода, чтобы подойти к Крепости на расстояние пушечного выстрела.
Con ogni probabilità lui pensava — i nemici si sarebbero fermati a ridosso di un gradone che attraversava longitudinalmente il deserto. Questo gradone di solito si confondeva col resto della pianura per l'identità di colore, ma talora le ombre della sera o banchi di nebbia ne rivelavano la presenza. Esso divallava verso il nord, non si sapeva se ripido né quanto profondo. Ignoto era quindi il tratto di deserto che esso toglieva alla vista di chi guardava dalla Ridotta Nuova (dai muri del forte, per via delle montagne davanti, il gradone non si scorgeva). Он полагал, что противник, скорее всего, остановится под прикрытием каменной гряды, тянувшейся через пустыню в меридиональном направлении. Эта гряда обычно сливалась с ландшафтом, но временами вечерние тени или пласты снега позволяли ее разглядеть.   Она тянулась к северу, и невозможно было определить, насколько высоки и круты ее склоны. А участок пустыни, которого из-за нее не было видно даже с Нового редута (со стен Крепости гряда вообще не просматривалась), и подавно оставался неисследованным.
Dal ciglio superiore di questo avvallamento fino ai piedi delle montagne, là dove si alzava il cono roccioso della Ridotta Nuova, il deserto si stendeva uniforme e piatto, interrotto soltanto da qualche fessura, da mucchi di sfasciumi, da brevi zone di canneto. Arrivati con la strada sotto il gradone — prevedeva Simeoni — i nemici avrebbero potuto senza difficoltà compiere il restante tratto quasi di un balzo, approfittando di una notte nuvolosa. Il terreno era abbastanza liscio e compatto per permettere anche alle artiglierie di procedere agevolmente. Между верхней частью этой гряды и подножием гор, то есть тем местом, где возвышался скалистый конус Нового редута, простиралась плоская и однообразная пустыня, местами покрытая трещинами, усеянная холмиками щебенки, кое-где поросшая тростником. Когда дорога будет проложена до самой гряды, предполагал Симеони, противник, воспользовавшись, например, безлунной ночью, сможет преспокойно, одним броском одолеть оставшееся расстояние. Грунт здесь достаточно плотный и ровный, так что подтянуть к этому месту артиллерию особого труда не составит.
I sei mesi previsti in linea di massima — aggiungeva il tenente potevano però diventare sette, otto, e anche molti di più, secondo le circostanze. E qui Simeoni elencava le possibili cause del ritardo: un errore nel calcolo della complessiva distanza da superare;   l'esistenza di altri valloni intermedi invisibili dalla Ridotta Nuova dove i lavori sarebbero riusciti più lunghi e difficili; un progressivo rallentamento della costruzione, mano mano che gli stranieri si allontanavano dalla fonte dei rifornimenti;   complicazioni di carattere politico che consigliassero di sospendere l'opera per un certo periodo; la neve, che avrebbe potuto paralizzare anche totalmente i lavori per due o più mesi; le piogge, che trasformassero la pianura in pantano. Но вычисленный срок – полгода, – добавлял лейтенант, может в зависимости от обстоятельств превратиться в семь-восемь месяцев или того больше. И тут Симеони начинал перечислять возможные причины задержки: ошибка при определении расстояния, которое предстоит преодолеть противнику; наличие других промежуточных преград, невидимых с Нового редута (работы там могут оказаться более трудоемкими и занять больше времени); постепенное замедление темпов строительства по мере того, как чужеземцы будут удаляться от своих источников снабжения; осложнения политического характера, в силу которых строительство может на какое-то время приостановиться; снег, обычно парализующий работы на два-три месяца; дожди, превращающие равнину в сплошное болото.
Questi gli ostacoli principali. Simeoni ci teneva a prospettarli meticolosamente uno ad uno, per non sembrare un fissato. E se la strada non avesse avuto alcun intento aggressivo? Se per esempio essa venisse costruita a scopi agricoli, per la coltivazione della sterminata landa fino allora sterile e disabitata?   O semplicemente se i lavori si fossero fermati dopo uno o due chilometri? domandava Drogo. Это только основные препятствия. Симеони перечислял их очень старательно и подробно, чтобы не выглядеть безумцем, находящимся во власти бредовой идеи. А что, если у строителей дороги нет никаких агрессивных намерений? Что, если ее прокладывают, например, в целях освоения новых, необозримых земель, до сих пор никем не возделывавшихся, бесплодных и необитаемых? А может, работы вообще прекратятся после того, как северяне пройдут еще пару километров? Так возражал ему Дрого.
Simeoni scuoteva il capo. Il deserto era troppo pietroso per poter essere coltivato, rispondeva. Il Regno del Nord aveva del resto immense praterie abbandonate che servivano solo da pascoli; il terreno qui sarebbe stato assai più propizio a un'impresa del genere. Ma era poi detto che gli stranieri facessero veramente una strada? Симеони качал головой. Пустыня слишком камениста, чтобы ее можно было возделывать, отвечал он. К тому же северное королевство располагает множеством заброшенных лугов, используемых только под пастбища, – для земледелия места там гораздо удобнее. Но где сказано, что чужеземцы строят именно дорогу? …
Simeoni garantiva che in certe giornate limpide, verso il tramonto, quando le ombre si allungavano grandemente, era riuscito a distinguere la striscia rettilinea della massicciata. Drogo però non l'aveva vista, per quanto si fosse sforzato. Chi poteva giurare che quella striscia diritta non fosse una semplice piega del terreno? Il movimento dei misteriosi punti neri e il lume acceso di notte non erano affatto probanti; forse c'erano sempre stati; e negli anni precedenti forse nessuno li aveva visti perché coperti dalle nebbie (senza contare la insufficienza dei vecchi cannocchiali usati fino allora dalla Fortezza). Симеони уверял, что в очень ясные дни, на закате, когда тени заметно удлиняются, ему удается разглядеть прямую черточку насыпи.   Дрого, как ни старался, так ее и не увидел. Кто может поручиться, что эта прямая линия – не просто особенность рельефа!   Загадочные движущиеся черные точки и огни по ночам еще ничего не значат: возможно, они были там всегда, просто в прежние годы их нельзя было разглядеть из-за тумана (не говоря уже о несовершенстве старых подзорных труб, которыми до последнего времени пользовались в Крепости).
Mentre Drogo e Simeoni stavano così discutendo, un giorno cominciò a nevicare. " Non è ancora finita l'estate" fu il primo pensiero di Giovanni " ed ecco già arrivata la brutta stagione. " Gli pareva infatti di essere appena tornato dalla città, di non avere avuto neanche il tempo di sistemarsi come prima. Eppure sul calendario c'era scritto 25 novembre, interi mesi si erano consumati. Так они всё спорили до первого снега.     Не успело кончиться лето, подумал Джованни, и вот уже наступают холода.   Ему и впрямь казалось, будто он только что возвратился из города и даже толком не устроился на прежнем месте. А на календаре было 25 ноября, выходит, уже промчалось несколько месяцев.
Fittissima la neve scendeva dal cielo depositandosi sulle terrazze e facendole bianche. Guardandola, Drogo sentì più acuta la solita ansia, invano cercava di scacciarla pensando alla propria giovane età, ai moltissimi anni che gli rimanevano.   Il tempo, inesplicabilmente, si era messo a correre sempre più veloce, inghiottiva uno sull'altro i giorni. Bastava guardarsi attorno che già scendeva la notte, il sole girava di sotto e ricompariva dall'altra parte a illuminare il mondo pieno di neve. Валил густой снег, и засыпанные им террасы стали белыми.   Глядя на снежное покрывало, Дрого чувствовал, как усиливается уже ставшая привычной тревога; тщетно пытался он отогнать ее мыслями о своей молодости, о том, как много лет у него впереди. Время непонятным образом все ускоряло свой бег, проглатывая день за днем. Не успеешь оглянуться – наступает ночь, солнце огибает землю с другой стороны и поднимается снова, чтобы осветить засыпанный снегом мир.
Gli altri, i compagni, sembravano non accorgersene. Facevano il solito loro servizio senza entusiasmo, si rallegravano anzi quando sugli ordini del giorno compariva il nome di un mese nuovo, quasi avessero fatto un guadagno. Tanto di meno da passare alla Fortezza Bastiani, calcolavano. Essi avevano dunque un loro punto di arrivo, mediocre o glorioso che fosse, di cui sapevano accontentarsi. Все остальные его товарищи, казалось, не замечали этого. Несли, как обычно, свою службу без всякого рвения и даже радовались, когда на доске приказов появлялось название следующего месяца, словно это им что-то сулило. Вот и еще на месяц меньше осталось торчать в крепости Бастиани, считали они. У каждого был свой предел – у кого скромный, у кого славный, – и в общем он их вполне устраивал.
Lo stesso maggiore Ortiz, ch'era già sulla cinquantina, assisteva apatico alla fuga delle settimane e dei mesi. Egli aveva ormai rinunciato alle grandi speranze e " Ancora una decina d'anni" diceva " poi me ne vado in pensione". Sarebbe tornato alla sua casa, in una antica città di provincia — spiegava — dove vivevano alcuni suoi parenti. Drogo lo guardava con simpatia, senza riuscire a capirlo. Che cosa avrebbe fatto Ortiz, laggiù fra i borghesi, senza più nessuno scopo, solo? Даже майор Ортиц, которому было под пятьдесят, равнодушно отсчитывал проносившиеся недели и месяцы. Он давно отказался от своей великой мечты и теперь говорил: «Еще лет десять – и можно на пенсию». Майор намеревался вернуться к себе домой, в старинный тихий город, где, по его словам, у него были какие-то родственники. Дрого смотрел на Ортица сочувственно, но понять его не мог. Что будет делать Ортиц там, внизу, среди обывателей, один, без всякой цели в жизни?
" Ho saputo accontentarmi" diceva il maggiore accorgendosi dei pensieri di Giovanni. " Anno per anno ho imparato a desiderare sempre meno. Se mi andrà bene, tornerò a casa col grado di colonnello. » " E dopo? " domandava Drogo. " E dopo basta" fece Ortiz con un sorriso rassegnato. " Dopo aspetterò ancora... pago del dovere compiuto" conchiuse scherzosamente. " Ma qui, alla Fortezza in questi dieci anni, non pensa che... » – Я научился довольствоваться малым, – говорил майор, как будто читая мысли Джованни. – С каждым годом мне нужно от жизни все меньше и меньше. Если ничего не изменится, домой вернусь в чине полковника. – А потом? – спрашивал Дрого. – А потом – все, – отвечал Ортиц, спокойно улыбаясь. – Потом снова буду ждать… С сознанием выполненного долга, – заключал он шутливо. – Но за эти десять лет здесь, в Крепости… Может быть…
" Una guerra? Lei pensa ancora a una guerra? Non ne abbiamo avuto abbastanza? » Sulla pianura settentrionale, ai limiti delle nebbie perenni, non si vedeva più nulla di sospetto; anche il lume notturno era spento. E Simeoni ne era soddisfattissirno. Questo dimostrava che lui aveva ragione: non si trattava né di un villaggio né di un campo di zingari, ma soltanto di lavori, che la neve aveva interrotti. – Война? Вы все еще помышляете о войне? Мало вам того, что уже было?   На северной равнине, на границе вечных туманов, больше не появлялось ничего подозрительного; даже ночные огни погасли. И Симеони был этому чрезвычайно рад. Все говорило о том, что он прав: никакая там не деревня и не цыганский табор, а строительство, которое пришлось прервать из-за снега.
23. Già da parecchi giorni l'inverno era sceso sulla Fortezza quando sull'ordine del giorno, affisso nella sua cornicetta su un muro del cortile si lesse una strana comunicazione. " Deplorevoli allarmi e false voci" era scritto. " In base a precisa disposizione del Comando superiore, invito sottufficiali, graduati e soldati a non dar credito, ripetere o comunque diffondere voci d'allarme, destituite di qualsiasi fondamento, circa presunte minacce di aggressione contro i nostri confini.   Зима уже не один день хозяйничала в Крепости, когда на доске приказов, висевшей на одной из стен во дворе, появилось странное распоряжение.   Озаглавлено оно было так: «Пресечь паникерские и ложные слухи». «В соответствии с четким указанием верховного командования предлагаю младшему офицерскому составу и солдатам не принимать на веру, не повторять и не распространять лишенные какого бы то ни было основания тревожные слухи о мнимой опасности нападения на наши границы.
Queste voci, oltre che inopportune per ovvi motivi disciplinari, possono turbare i normali rapporti di buon vicinato con lo Stato confinante e diffondere fra la truppa inutile nervosismo, nocivo all'andamento del servizio.     Desidero che la vigilanza da parte delle sentinelle sia esplicata con i mezzi normali, e che soprattutto non si ricorra a strumenti ottici non contemplati dai regolamenti, e che, spesso usati senza discernimento, danno facilmente occasione a errori e false interpretazioni.   Chiunque sia in possesso di tali strumenti dovrà notificarlo al rispettivo Comando di reparto, il quale provvederà a ritirare gli strumenti stessi e a tenerli in custodia. »   Подобные слухи не только нежелательны по вполне очевидным причинам дисциплинарного порядка, но могут подорвать нормальные добрососедские отношения с пограничным государством и вызвать в войсках излишнюю нервозность, мешающую нормальному несению службы. Я требую, чтобы дежурство часовых осуществлялось традиционными методами, исключающими прежде всего применение оптических приборов, не предусмотренных уставом. Нередко используемые без всякой надобности, они могут стать причиной ошибок и неверного истолкования фактов. Каждому владеющему таким прибором предлагаю доложить о нем командиру своего подразделения, на которого возлагается обязанность изъять оный и держать у себя на хранении».
Seguivano le normali disposizioni per il turno quotidiano di guardia e la firma del comandante, tenente colonnello Nicolosi.   Era evidente che l'ordine del giorno, formalmente diretto alla truppa, si rivolgeva in realtà agli ufficiali. Nicolosi aveva ottenuto così il doppio scopo di non mortificare nessuno e di mettere al corrente l'intera Fortezza.     Certo nessuno degli ufficiali avrebbe più osato farsi vedere dalle sentinelle a perlustrare il deserto con cannocchiali extra-regolamentari. Gli strumenti in dotazione per le varie ridotte erano vecchi, praticamente inutilizzabili, qualcuno anzi era andato perduto. Далее следовали обычные распоряжения относительно караульной службы и подпись коменданта Крепости подполковника Николози. Было ясно, что приказание, формально обращенное к солдатам, в действительности адресовалось офицерам. Таким образом Николози достигал двойной цели: никого не порицая в отдельности, он предупреждал об имеющем место нарушении сразу всю Крепость. Естественно, никто из офицеров уже не осмеливался в присутствии часовых разглядывать пустыню в подзорную трубу с более сильной оптикой, чем у казенных. А казенные приборы, приданные редутам, устарели и стали практически непригодными, к тому же многие из них были давно утеряны.
Chi aveva fatto la spia? Chi aveva avvertito il Comando superiore, giù in città? Tutti pensarono istintivamente a Matti, lui solo poteva essere stato, sempre col regolamento alla mano per soffocare ogni cosa piacevole, ogni tentativo di personale respiro.   Кто же донес на офицеров? Кто сообщил об этом в генеральный штаб? Все невольно подумали о майоре Marra – это сделать мог только он, он, вечно размахивающий уставом и готовый отравить малейшую радость, пресечь любую попытку свободно дышать и мыслить.
Nella maggioranza gli ufficiali ci risero sopra. Il superiore comando — dicevano — non si smentiva, arrivando con due anni di ritardo. Chi infatti pensava a invasioni dal nord? Ah, sì, Drogo e Simeoni (se n'erano proprio dimenticati).   Pure sembrava incredibile che l'ordine del giorno fosse stato fatto apposta per quei due. Un buon ragazzo come Drogo — pensavano — non poteva certo minacciare alcuno anche se fosse stato tutto il santo giorno con un cannocchiale in mano. Anche Simeoni veniva giudicato innocuo. Большинство офицеров посмеялись над этой историей. Начальство, говорили они, верно себе и, как всегда, реагирует на события с опозданием в два года. Действительно, кому теперь придет в голову опасаться какого-то нашествия с севера? Ах да, есть ведь еще Дрого и Симеони (как же о них-то забыли? ). Но неужели приказ был отдан только в расчете на этих двоих?   Дрого, такой славный малый, думали все, ну какой от него можно ждать неприятности, даже если он целый день и не выпускает из рук подзорной трубы? Симеони тоже считали человеком безобидным.
Giovanni ebbe invece l'istintiva certezza che l'ordine del tenente colonnello lo riguardasse personalmente. Ancora una volta le cose della vita si combinavano esattamente contro di lui. Che male c'era se lui restava qualche ora a osservare il deserto? Perché impedirgli questa consolazione?   A pensarci gli cresceva una rabbia profonda. Lui si era già preparato ad aspettare la primavera: appena sciolta la neve — sperava — sarebbe ricomparso all'estremo nord il misterioso lume, i puntini neri avrebbero ricominciato a muoversi su e giù, la fiducia sarebbe rinata. Сам Джованни в глубине души был уверен, что приказ подполковника имеет отношение именно к нему. В который раз уже жизненные обстоятельства складывались против него. Кому помешало, что он по нескольку часов в день вел наблюдения за пустыней? Зачем лишать его такого невинного удовольствия? Есть от чего взбеситься.   Ведь он так рассчитывал наг весну: едва растает снег, на дальней северной оконечности пустыни вновь появятся таинственные огни, черные точки снова начнут двигаться взад и вперед, пробуждая в душе угасшие было надежды.
Tutta la sua vita sentimentale era infatti concentrata in quella speranza e stavolta con lui non c'era che Simeoni, gli altri non ci pensavano nemmeno, neppure Ortiz, neppure il caposarto Prosdocimo. Era bello adesso, così soli, nutrire gelosamente un segreto, non come nei giorni lontani, prima che morisse Angustina, quando tutti si guardavano come congiurati, con una specie di avida concorrenza. С этими надеждами он связывал всю свою жизнь, только теперь их разделяет с ним один лишь Симеони, а другим до этого и дела нет. Даже Ортицу, даже старшему портному Просдочимо. Да, это прекрасно – вот так, вдвоем, беречь свою тайну; не то что в былые времена, еще до смерти Ангустины, когда все чувствовали себя заговорщиками и даже испытывали друг к другу что-то вроде ревности.
Ma adesso il cannocchiale era stato proibito. Simeoni, scrupoloso com'era, non si sarebbe certo più fidato di adoperarlo.   Anche se il lume si riaccenderà al limite delle nebbie perenni, anche se riprenderà il viavai delle minuscole macchie, loro non potranno più saperlo, nessuno a occhio nudo se ne accorgerebbe, neanche le migliori sentinelle, cacciatori famosi che vedono un corvo a più di un chilometro.   А теперь подзорная труба под запретом. Симеони с его дисциплинированностью, конечно же, не рискнет больше ею пользоваться. Даже если на границе вечных туманов вновь загорятся огни, даже если там опять заснуют черные точки, в Крепости никто уже об этом не узнает, так как невооруженным глазом их не увидят и лучшие часовые, прославленные стрелки, способные больше чем за милю разглядеть обыкновенную ворону.
Era ansioso Drogo, quel giorno, di sentire il parere di Simeoni, ma aspettò fino a sera, per non dare nell'occhio, qualcuno certo sarebbe andato a riferirlo immediatamente. Lo stesso Simeoni del resto non era venuto per mezzogiorno alla mensa, e Giovanni non l'aveva visto da nessuna altra parte. A pranzo Simeoni comparve, ma più tardi del solito, quando Drogo aveva già cominciato. Mangiò prestissimo, si alzò prima di Giovanni, corse subito a un tavolo di gioco. Aveva forse paura di trovarsi da solo con Drogo? В тот день Дрого не терпелось услышать мнение Симеони, но он решил дождаться вечера, чтобы не привлекать не себе внимания, не то кто-нибудь сразу побежит докладывать начальству. Симеони же в полдень не явился в столовую, да и вообще его что-то нигде не было видно.   К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз?
Nessuno dei due quella sera era di servizio. Giovanni si sedette su una poltrona, di fianco alla porta delle sale, per abbordare il compagno all'uscita. E notò come Simeoni, durante il gioco, lo adocchiasse di sfuggita, cercando di non farsi vedere. Simeoni giocò fino a tardi, molto più tardi del solito, come non aveva mai fatto. Continuava a gettare occhiate verso la porta, sperava che Drogo si fosse stancato di aspettare. Alla fine, quando tutti se ne andarono, dovette anche lui alzarsi e dirigersi verso l'uscita. Drogo gli si mise al fianco. Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону.   Играл он допоздна, гораздо дольше обычного – чего раньше с ним не бывало, – и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом.
" Ciao, Drogo" disse Simeoni con un sorriso imbarazzato. " Non ti avevo visto, dov'eri? » Si erano avviati per uno dei tanti squallidi corridoi che attraversavano longitudinalmente il corpo della Fortezza. " Mi ero seduto a leggere" disse Drogo. " Non mi ero neanche accorto di aver fatto così tardi. » – Привет, Дрого, – сказал Симеони, растерянно улыбаясь. – Что-то тебя не видно, ты где был? Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей Крепости. – Да я же сидел со всеми, – ответил Дрого. – Зачитался и даже не заметил, что так поздно.
Camminarono un poco in silenzio, fra i riflessi delle rade lanterne attaccate simmetricamente ai due muri. Il gruppo degli altri ufficiali si era già allontanato, si udivano le loro voci confuse provenire dalla lontana penombra. Era notte alta e faceva freddo. " Hai letto l'ordine del giorno? " fece Drogo ad un tratto. " Hai visto quella storia dei falsi allarmi? Chissà perché. E chi sarà stato a fare la spia? » " E come faccio a saperlo io? " rispose quasi sgarbato Simeoni, fermandosi all'imbocco di una scala che conduceva di sopra. " Tu vieni su da questa parte? » Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила глубокая ночь, было холодно. – Ты читал приказ? – спросил вдруг Дрого. – Как тебе нравится эта история с ложной тревогой? С чего бы это? И кто мог донести? – А я почем знаю, – ответил Симеони почти грубо, останавливаясь у поворота на лестницу, которая вела на верхний этаж. – Тебе сюда?
" E il cannocchiale? " insistette Drogo. " Non si potrà più adoperarlo il tuo cannocchiale, almeno... »   " L'ho già consegnato al Comando" interruppe Simeoni, sostenuto. " Mi pareva meglio. Tanto più che ci tenevano d'occhio. » " Potevi aspettare, mi sembra. Magari fra tre mesi, quando la neve sarà andata, nessuno ci penserà più, si poteva tornare a guardare. La strada, che tu dici, come si farà a vederla senza il tuo cannocchiale?   " Ah, la strada" e c'era nella voce di Simeoni una specie di compatimento. " Ma ho finito per convincermi che tu avevi ragione! » – А как же подзорная труба? – поинтересовался Дрого. – Неужели нельзя будет пользоваться твоей подзорной трубой хотя бы… – Я уже сдал ее в комендатуру, – сухо прервал его Симеони. – Думаю, так будет лучше. Тем более что за нами следили.   – По-моему, ты слишком поторопился. Месяца через три, когда снег сойдет, думаю, никто о ней и не вспомнит. И тогда мы могли бы снова посмотреть… Разве дорогу, о которой ты говорил, увидишь без твоей подзорной трубы? – А, ты всеоб этой дороге, – сказал Симеони снисходительно. – Знаешь, я все-таки убедился, что прав был ты!
" Che io avevo ragione, come? " Che non fanno nessuna strada, deve esserci proprio qualche villaggio o un accampamento di zingari, come dicevi tu. » Aveva dunque tanta paura Simeoni da rinnegare tutto quanto? Per paura di una grana non si fidava a parlare neppure con lui, Drogo? Giovanni guardò in faccia il compagno. Il corridoio era rimasto completamente deserto, non si udiva più alcuna voce, le ombre dei due ufficiali si proiettavano mostruose da una parte e dall'altra, ondeggiando. – Я? В чем же? – Нет там никакой дороги, скорее всего, это действительно деревня или цыганский табор, как ты и говорил. Неужели Симеони был до того напуган, что решил отрицать все начисто и, опасаясь неприятностей, перестал доверять даже ему, Дрого? Джованни заглянул ему в глаза. В коридоре, кроме них, не было уже никого, голоса смолкли, на стенах плясали две чудовищно вытянутые тени.  
" Non ci credi più, dici? " domandò Drogo. " Pensi sul serio di esserti sbagliato? E allora tutti i calcoli che facevi? »   " Tanto per passare il tempo" fece Simeoni tentando di voltare tutto in scherzo. " Non l'avrai mica presa sul serio, spero. »   " E' che hai paura, di' la verità " gli fece Drogo con voce cattiva. " E' stato l'ordine del giorno, di' la verità, e adesso non ti fidi. » – Значит, ты больше не веришь в это? – спросил Дрого. – И действительно думаешь, что ошибся? А как же твои расчеты? – Да я делал их так, чтобы убить время, – ответил Симеони, пытаясь обратить все в шутку. – Надеюсь, ты не принял это всерьез? – Признайся, ты просто испугался, – презрительно сказал Дрого. – После этого приказа ты теперь никому не доверяешь.
" Non so che cosa tu abbia stasera" rispose Simeoni. " Non so che cosa tu voglia dire. Con te non si può scherzare, ecco cos'è, prendi tutto sul serio, sembri un bambino, sembri. » Drogo tacque e lo stette a guardare. Rimasero qualche istante muti, nel lugubre corridoio, ma il silenzio era troppo grande.   " Bè, io vado a dormire" concluse Simeoni " buona notte! " e si avviò su per la scala, anch'essa illuminata ad ogni pianerottolo da una magra lanterna. Simeoni salì la prima rampa, scomparve dietro l'angolo, si vide soltanto la sua ombra sul muro, poi neanche questa. " Che verme» pensò Drogo. – Да что на тебя нашло сегодня? – удивился Симеони. – Не понимаю, о чем ты. С тобой, оказывается, ой пошутить нельзя, ты, право, как ребенок.   Дрого продолжал смотреть на Симеони. Несколько мгновений оба стояли в мрачном коридоре молча, но тишина была слишком гнетущей. – Ладно, я пошел спать, спокойной ночи! – не выдержав, сказал Симеони и стал подниматься по лестнице, каждую площадку которой тоже освещал слабый фонарь. Поднявшись на один марш, он скрылся за поворотом; видна была только его тень на стене, потом и она исчезла. Вот слизняк, подумал Дрого.
24. Il tempo intanto correva, il suo battito silenzioso scandisce sempre più precipitoso la vita, non ci si può fermare neanche un attimo, neppure per un'occhiata indietro. " Ferma, ferma! " si vorrebbe gridare, ma si capisce ch'è inutile. Tutto quanto fugge via, gli uomini, le stagioni, le nubi; e non serve aggrapparsi alle pietre, resistere in cima a qualche scoglio, le dita stanche si aprono, le braccia si afflosciano inerti, si è trascinati ancora nel fiume, che pare lento ma non si ferma mai.   Время между тем проносится быстро. Неслышно, но все более стремительно отмеряет оно течение нашей жизни, и невозможно задержать даже мгновение – просто для того, чтобы оглянуться назад. Хочется крикнуть: «Остановись, остановись! » Бесполезно. Все, все уносится назад: люди, весны и зимы, облака, – и зря мы цепляемся за камни, за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы медленная, но безостановочная.
Di giorno in giorno Drogo sentiva aumentare questa misteriosa rovina, e invano cercava di trattenerla.   Nella vita uniforme della Fortezza gli mancavano punti di riferimento e le ore gli sfuggivano di sotto prima che lui riuscisse a contarle. C'era poi la speranza segreta per cui Drogo sperperava la migliore parte della vita. Per alimentarla sacrificava leggermente mesi su mesi, e mai bastava.   L'inverno, il lunghissimo inverno della Fortezza, non fu che una specie di acconto. Terminato l'inverno, Drogo ancora aspettava. С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он успевал сосчитать их.   Но была одна тайная надежда, ради которой Дрого растрачивал лучшие годы своей жизни. Лелея ее в душе, он незаметно для себя приносил в жертву многие месяцы, но и их не хватало. Зима, такая долгая в Крепости зима, была своего рода залогом будущих удач. Но и она кончалась, а Дрого все ждал.  
Venuta la buona stagione — lui pensava — gli stranieri avrebbero ripreso i lavori della strada. Ma non c'era più disponibile il cannocchiale di Simeoni, che permetteva di vederli. Tuttavia, col procedere dei lavori — ma chissà quanto ancora ci sarebbe voluto — gli stranieri si sarebbero avvicinati e un bel giorno sarebbero giunti a portata dei vecchi cannocchiali rimasti in dotazione a qualche corpo di guardia. Вот станет тепло, думал он, и чужеземцы опять примутся за свою дорогу. Но теперь у него не было подзорной трубы Симеони, позволяющей наблюдать за ними.   И все-таки, если работы продолжаются – кто знает, сколько времени на это уйдет? – рано или поздно северяне должны будут приблизиться, и в один прекрасный день их увидят даже в старые подзорные трубы, сохранившиеся в некоторых караулках.
Non più alla primavera Drogo aveva perciò stabilito la scadenza della sua attesa, ma qualche mese più in là, sempre nell'ipotesi che la strada si facesse davvero. E doveva covare tutti questi suoi pensieri in segreto, perché Simeoni, pauroso di fastidi, non voleva più saperne, gli altri compagni lo avrebbero preso in giro e i superiori disapprovavano fantasie di quel genere.   И потому Дрого решил ждать появления чужеземцев не весной, а несколько месяцев спустя, если, конечно, его предположения о прокладке дороги сбудутся. Все эти мысли он должен был вынашивать тайно, ибо Симеони, опасавшийся неприятностей, ничего не хотел больше слушать, остальные товарищи просто подняли бы его на смех, да и начальство к подобным фантазиям относилось неодобрительно.
Al principio di maggio, per quanto scrutasse la pianura col migliore dei cannocchiali d'ordinanza, Giovanni non riusciva ancora a scorgere alcun segno di attività umana; neanche il lume di notte e sì che i fuochi si vedono facilmente anche a smisurate distanze. В начале мая, сколько ни глядел Дрого в самую лучшую казенную трубу, ему не удалось обнаружить на равнине никаких признаков человеческой деятельности. И по ночам там не светились огни, хотя их-то легко заметить даже на большом расстоянии.
A poco a poco la fiducia si affievoliva. Difficile è credere in una cosa quando si è soli, e non se ne può parlare con alcuno.   Proprio in quel tempo Drogo si accorse come gli uomini, per quanto possano volersi bene, rimangono sempre lontani; che se uno soffre il dolore è completamente suo, nessun altro può prenderne su di sé una minima parte; che se uno soffre, gli altri per questo non sentono male, anche se l'amore è grande, e questo provoca la solitudine della vita.   Понемногу надежды Дрого стали слабеть. Трудно верить во что-то, когда ты один и невозможно ни с кем поделиться своими мыслями. Именно в это время он понял, что люди, какими бы близкими ни были их отношения, в сущности, всегда чужие друг другу: если человеку плохо, боль остается только его болью, никто другой не может взять на себя хотя бы малую ее толику; если человек страдает, другие этих страданий не чувствуют, даже если их соединяет с ним настоящая любовь. И это порождает в жизни одиночество.
La fiducia cominciava a stancarsi e l'impazienza cresceva, sentendo Drogo come i colpi dell'orologio si facessero sempre più fitti. Già gli capitava di lasciar passare intere giornate senza neppure un'occhiata al nord (benché talora amasse ingannare se stesso e persuadersi ch'era una dimenticanza, mentre in verità lo faceva apposta, per avere un'ombra di probabilità in più la volta ventura).   Finalmente una sera — ma quanto tempo c'era voluto — un lumicino tremolante apparve entro la lente del cannocchiale, fioco lume che sembrava palpitare moribondo e invece doveva essere, calcolata la distanza, una rispettabile illuminazione. Вера начала ослабевать, а нетерпение возрастало, и Дрого казалось, будто часы стали бить чаще.   Случалось, он за целый день ни разу не обращал взгляда на север (сам себя обманывая, он объяснял это просто забывчивостью, в действительности же он не смотрел туда нарочно, чтобы в следующий раз шансов на то, что надежды его наконец сбудутся, было хоть чуточку больше). Но как-то вечером – сколько же времени потребовалось! – в окуляре подзорной трубы появился маленький трепещущий язычок пламени, слабенький такой огонек, который, казалось, вот-вот угаснет, но, если учесть расстояние, это мог быть вполне солидный источник света.
Era la notte del 7 luglio. Drogo per anni si ricordò la gioia meravigliosa che gli inondò l'animo e la voglia di correre a gridare, perché tutti quanti lo sapessero, e la orgogliosa fatica di non dir niente a nessuno, per la superstiziosa paura che la luce morisse.   Ogni sera, sul ciglione delle mura Drogo si metteva ad aspettare, ogni sera il lumino pareva avvicinarsi un poco e farsi più grande.   Molte volte doveva essere soltanto un'illusione, nata dal desiderio, certe altre però era un effettivo progresso, tanto che finalmente una sentinella lo avvistò ad occhio nudo. Дело было ночью 7 июля. Спустя годы Дрого все еще вспоминал наполнившее его душу радостное удивление, желание куда-то бежать, кричать, объявляя новость всем без исключения, и гордость от сознания, что он сумел пересилить себя и никому ничего не сказал – из суеверного страха, как бы огонек этот не погас. Каждый вечер, выйдя на крепостную стену, Дрого принимался ждать; и с каждым вечером огонек вроде бы понемногу приближался, становился больше. Иногда это был лишь обман зрения, объяснявшийся его нетерпением, а иногда огонек действительно становился ближе, так что в конце концов один из часовых разглядел его невооруженным глазом.
Si cominciò poi a scorgere anche di giorno, sul biancastro fondo del deserto, un movimento di piccoli punti neri, così come l'anno prima, solo che adesso il cannocchiale era meno potente e perciò gli stranieri dovevano essersi fatti molto più vicini. In settembre il lume del presunto cantiere veniva scorto distintamente, nelle notti serene, anche da gente di vista normale. A poco a poco, fra i militari si riprese a parlare della pianura del nord, degli stranieri, di quegli strani movimenti e luci notturne. Потом даже средь бела дня на фоне белесой пустыни уже можно было видеть движущиеся черные точечки – все было, как и в прошлом году, разве что подзорная труба теперь была послабее. Следовательно, чужеземцы намного продвинулись вперед. В сентябрьские тихие ночи огни предполагаемого строительства отчетливо видели даже люди, не отличавшиеся особо острым зрением. Постепенно среди военных возобновились разговоры о северной равнине, о чужеземцах, об этих странных перемещениях и ночных огнях.
Molti dicevano ch'era proprio una strada, pur non riuscendo a spiegarne lo scopo; l'ipotesi di un lavoro militare sembrava assurda.   Del resto le opere sembravano procedere con straordinaria lentezza rispetto alla distanza grandissima che rimaneva. Pure una sera si udì qualcuno parlare in termini vaghi di guerra, e strane speranze ricominciarono a turbinare fra le mura della Fortezza.   Многие считали, что там действительно строится дорога, хотя с какой целью – объяснить не могли; предположения о военном строительстве казались абсурдными. Да и работы велись слишком уж медленно, и остававшееся расстояние было еще так велико. Но все-таки однажды вечером кто-то, пусть и в туманных выражениях, первым заговорил о войне, и казавшаяся несбыточной надежда вновь задышала в стенах Крепости.
25. Un palo è piantato sul ciglio del gradone che taglia longitudinalmente la pianura del nord, a neppure un chilometro di distanza dalla Fortezza. Di là fino al cono roccioso della Ridotta Nuova il deserto si stende uniforme e compatto, così da permettere alle artiglierie di procedere liberamente. Un palo è confitto sull'orlo superiore dell'avvallamento, singolare segno umano, che si vede benissimo anche a occhio nudo dalla sommità della Ridotta Nuova.     На краю гряды, протянувшейся в меридиональном направлении через северную равнину, примерно в миле от Крепости врыт столб. От него до скалистого конуса Нового редута простирается ровный участок пустыни со спекшейся землей, по которой свободно может пройти артиллерия. На краю впадины торчит столб – это удивительное для здешних мест творение рук человеческих прекрасно видно даже невооруженным глазом с верхней площадки Нового редута.
Fin là sono arrivati gli stranieri con la loro strada. Il grande lavoro è finalmente compiuto, ma a che terribile prezzo! Il tenente Simeoni aveva fatto un preventivo, aveva detto sei mesi. Ma sei mesi non sono bastati per la costruzione, né sei mesi, né otto, né dieci. La strada è ormai finita, i convogli nemici possono scendere dal settentrione al galoppo serrato, per raggiungere le mura della Fortezza; dopo non resta che attraversare l'ultimo tratto, poche centinaia di metri su un terreno liscio ed agevole, ma tutto questo è costato caro. Quindici anni ci sono voluti, quindici lunghissimi anni che pure sono corsi via come un sogno. Вот куда дотянули свою дорогу чужеземцы. Огромная работа наконец завершена, но какой невероятной ценой! Лейтенант Симеони в своих выкладках отводил на строительство шесть месяцев. Но шести месяцев не хватило, как не хватило и восьми, и десяти. И все-таки дорога проложена, вражеская конница может промчаться по ней с севера галопом, а до стен Крепости будет уже рукой подать. Им останется лишь пересечь последний участок – несколько сот метров – по ровной и гладкой поверхности. Но обошлось это дорого: пятнадцать лет понадобилось, пятнадцать бесконечно долгих лет, хотя пронеслись они быстро, как сон.
A guardarsi attorno niente sembra mutato. Le montagne sono rimaste identiche, sui muri del Forte si vedono sempre le stesse macchie, ce ne sarà anche qualcuna di nuova, ma di dimensioni trascurabili. Uguale è il cielo, uguale il deserto dei Tartari se si eccettua quel palo nerastro sul ciglio del gradone e una striscia diritta, che si vede o non si vede secondo la luce, ed è la famosa strada.   На первый взгляд ничего вроде бы не изменилось. Все те же горы вокруг, на стенах форта все те же пятна – возможно, появились и новые, но они почти неразличимы. Все то же небо, та же Татарская пустыня, если не считать чернеющего на краю гряды столба и прямой черты, которая то виднеется, то пропадает – в зависимости от освещения. Это и есть знаменитая дорога.
Quindici anni per le montagne sono stati meno che nulla e anche ai bastioni del Forte non hanno fatto gran male. Ma per gli uomini sono stati un lungo cammino, sebbene non si capisca come siano passati tanto presto. Le facce sono sempre le stesse, pressapoco; le abitudini non sono mutate, né i turni di guardia, né i discorsi che gli ufficiali si fanno ogni sera. Пятнадцать лет для гор – сущий пустяк, и даже на бастионах Крепости они не оставили сколько-нибудь заметного следа. Но для людей путь этот был долог, хотя самим им и кажется, что годы пролетели как-то незаметно. Люди в Крепости почти все те же; все тот же распорядок, те же смены караула, те же разговоры ведут по вечерам офицеры.
Eppure, a guardare da vicino, si riconoscono nei volti i segni degli anni.   E poi la guarnigione è stata ancora diminuita di numero, lunghi tratti di mura non vengono più presidiati e vi si accede senza parola d'ordine, i gruppi di sentinelle sono distribuiti nei soli punti essenziali, si è deciso perfino di chiudere la Ridotta Nuova e di mandarci soltanto ogni dieci giorni un drappello per ispezione; tanto poca importanza dà oramai il Comando superiore alla Fortezza Bastiani. Но, если хорошенько вглядеться, можно заметить, что время все-таки наложило свой отпечаток на лица. К тому же гарнизон опять сократили. Стены на большом протяжении не охраняются, и пройти там можно без всякого пароля; наряды часовых размещены только в самых главных пунктах; даже Новый редут решено закрыть и лишь через каждые десять дней посылать туда наряд для проверки. Так мало значения придает теперь генеральный штаб крепости Бастиани.
La costruzione della strada nella pianura del nord infatti non è stata presa sul serio dallo Stato Maggiore. Alcuni dicono ch'è una delle solite incongruenze dei Comandi militari, altri dicono che alla capitale sono certo meglio informati; evidentemente risulta che la strada non ha nessuno scopo aggressivo; non c'è del resto disponibile altra spiegazione, benché persuada poco.   Прокладку дороги по северной равнине он тоже не принял всерьез.   Кто говорил, что это обычная нерасторопность командования, кто – что в столице им, конечно, видней. Ясно было одно: дорога проложена без каких бы то ни было агрессивных намерений. Объяснения эти выглядели малоубедительными, но других ведь не было.
La vita alla Fortezza si è fatta sempre più monotona e solitaria; il tenente colonnello Nicolosi, il maggiore Monti, il tenente colonnello Matti sono andati in pensione. Il presidio è adesso comandato dal tenente colonnello Ortiz, e anche tutti gli altri tranne il caposarto Prosdocimo ch'è rimasto maresciallo, sono avanzati di grado. Жизнь в Крепости стала еще более однообразной и уединенной. Полковник Николози, майор Монти и подполковник Матти вышли на пенсию. Гарнизоном теперь командует подполковник Ортиц, а всем остальным, за исключением портного Просдочимо, так и оставшегося сержантом, присвоены более высокие звания.
In una bellissima mattina di settembre ancora una volta Drogo, il capitano Giovanni Drogo, risale a cavallo la ripida strada che dalla pianura mena alla Fortezza Bastiani. Ha avuto un mese di licenza ma dopo venti giorni già se ne ritorna; la città gli è oramai diventata completamente estranea, i vecchi amici hanno fatto strada, occupano posizioni importanti e lo salutano frettolosamente come un ufficiale qualsiasi. Anche la sua casa, che pure Drogo continua ad amare, gli riempie l'animo, quando lui ci ritorna, di una pena difficile a dire. В одно прекрасное сентябрьское утро Дрого, теперь уже капитан Джованни Дрого, вновь поднимается верхом по крутой дороге, ведущей из долины в крепость Бастиани. У него был месячный отпуск, но прошло только двадцать дней, а он уже спешит обратно: город стал для него совершенно чужим, старые друзья преуспели, заняли солидное положение в обществе и здороваются с ним небрежно, как с простым офицером. Да и родной дом, по-прежнему любимый, вызывает у Дрого лишь чувство щемящей жалости.  
La casa è quasi ogni volta deserta, la stanza della mamma è vuota per sempre, i fratelli sono perennemente in giro, uno si è sposato e abita in una diversa città, un altro continua a viaggiare, nelle sale non ci sono più segni di vita familiare, le voci risuonano esageratamente, e aprire le finestre al sole non basta. Всякий раз, приезжая, он застает его почти пустым – мамина комната опустела навсегда, братья вечно в разъездах, один из них женился и перебрался в другой город, второй продолжает мотаться по свету, комнаты кажутся нежилыми – голоса в них отдаются гулким эхом, даже открытые окна и солнце не помогают.
Così Drogo ancora una volta risale la valle della Fortezza ed ha quindici anni da vivere in meno. Purtroppo egli non si sente gran che cambiato, il tempo è fuggito tanto velocemente che l'animo non è riuscito a invecchiare. E per quanto l'orgasmo oscuro delle ore che passano si faccia ogni giorno più grande, Drogo si ostina nella illusione che l'importante sia ancora da cominciare.   Giovanni aspetta paziente la sua ora che non è mai venuta, non pensa che il futuro si è terribilmente accorciato, non è più come una volta quando il tempo avvenire gli poteva sembrare un periodo immenso, una ricchezza inesauribile che non si rischiava niente a sperperare. Итак, Дрого вновь поднимается из долины к Крепости, только жизнь его стала короче на целых пятнадцать лет. Однако он не чувствует в себе особых перемен: время промчалось до того быстро, что его душа не успела состариться. И хотя смутная тревога о безвозвратно ушедшем времени с каждым днем заявляет о себе все сильнее, Дрого упорно не расстается с иллюзией, что самое главное у него еще впереди. Джованни терпеливо ждет своего часа, который все не наступает, он не думает о том, что будущее страшно укоротилось, что оно уже не такое, как прежде, когда казалось чуть ли не бесконечным – этаким неисчерпаемым богатством, которое можно тратить без оглядки.
Eppure un giorno si è accorto che da parecchio tempo non andava più a cavalcare sulla spianata dietro alla Fortezza. Si è accorto anzi di non averne nessuna voglia e che negli ultimi mesi (chissà da quanto esattamente? ) non faceva più le scale di corsa a due a due.   Sciocchezze, ha pensato, fisicamente si sentiva sempre lo stesso, tutto stava a ricominciare, non c'era neppure dubbio; una prova sarebbe stata ridicolmente superflua. Однажды Дрого вспомнил, что давно уже не занимался верховой ездой на плацу перед Крепостью.   Он даже заметил, что у него пропала к этому всякая охота, а последние месяцы (Бог весть уже сколько) он не взбегал по лестницам, перепрыгивая через две ступеньки. Глупости, думает Джованни, физически он здоров, как прежде; несомненно, все можно начать сначала, и доказывать себе ничего не надо – это было бы даже смешно.
No, fisicamente Drogo non è peggiorato, se riprendesse a cavalcare e a correre su per le scale sarebbe benissimo capace, ma non è questo che importa. Il grave è che lui non ne sente più voglia, che lui preferisce dopo colazione starsene a sonnecchiare al sole piuttosto che scorazzare su e giù per la spianata sassosa. E' questo che conta, solo questo registra gli anni passati. Да, физически нынешний Дрого не уступает прежнему, и, вздумай он сейчас погарцевать на коне или взбежать по лестнице, у него бы это прекрасно получилось, но главное в другом, главное, что его уже не тянет к этому, что после обеда он предпочитает подремать на солнышке, а не гонять взад-вперед по каменистому плацу. Вот в чем дело, вот что свидетельствует об уходящих годах.
Oh, se ci avesse pensato, la prima sera che fece le scale a un gradino per volta!     Si sentiva un po' stanco, è vero, aveva un cerchio alla testa e nessun desiderio della solita partita a carte (anche in precedenza del resto aveva qualche volta rinunciato a salire le scale di corsa per via di malesseri occasionali).   Non gli venne il più lontano dubbio che quella sera fosse molto triste per lui, che su quei giardini, in quell'ora precisa, terminasse la sua giovinezza, che il giorno dopo, per nessuna speciale ragione, non sarebbe più ritornato al vecchio sistema, e neppure dopodomani, né più tardi, né mai. О, если бы такие мысли пришли ему в голову в тот вечер, когда он впервые стал подниматься по лестнице ступенька за ступенькой! Он чувствовал себя немного усталым, что верно, то верно, голову словно обручем стянуло, он даже отказался сыграть по привычке в картишки (впрочем, и раньше бывали случаи, когда он не носился по лестницам из-за какого-нибудь легкого недомогания). Но он и представить себе не мог, что тот вечер был очень печальной вехой на его пути, что на тех ступеньках, в ту именно минуту кончилась его молодость, что на следующий день его образ жизни станет уже другим и былое не вернется ни завтра, ни послезавтра. Никогда.
Adesso, mentre Drogo meditando cavalca sotto il sole per la ripida strada e la bestia, già un po' stanca, va al passo, adesso una voce lo chiama dall'altra parte della valle.     " Signor capitano! " sentì gridare e voltatosi scorse sull'altra strada, dalla parte opposta del burrone, un giovane ufficiale a cavallo; non lo riconobbe, ma gli parve di distinguere i gradi di tenente e pensò che fosse un altro ufficiale della Fortezza che ritornava, come lui, da una licenza.   И вот сейчас, когда Дрого, задумавшись, поднимается верхом по крутому солнечному склону ущелья и уже притомившийся конь переходит на шаг, с противоположной стороны доносится чей-то голос. «Господин капитан! » – слышит он и, обернувшись, замечает на дороге, вьющейся по другому склону, молодого верхового офицера. Лицо вроде незнакомое, но, судя по знакам различия, это лейтенант. По-видимому, думает Дрого, еще один офицер его гарнизона возвращается из отпуска в Крепость.
" Cosa c'è? " domandò Giovanni, fermatosi dopo aver risposto al saluto regolamentare dell'altro: che motivo poteva avere quel tenente per chiamarlo, in quella forma fin troppo disinvolta?   Non rispondendo all'altro, " Cosa c'è? " ripeté Drogo a voce più alta, stavolta leggermente risentita. Diritto in sella, l'ignoto tenente fece portavoce delle mani e rispose con tutto il fiato: " Niente, desideravo salutarla! »   – Что такое? – спрашивает Джованни, остановив коня и ответив на уставное приветствие лейтенанта. Какая причина могла побудить молодого офицера окликнуть его, да к тому же с такой непринужденностью? Поскольку тот не отвечает, Дрого кричит громче и уже несколько раздраженно: – Что такое? Выпрямившись в седле, незнакомый лейтенант складывает ладони рупором и кричит: – Ничего, просто я хотел поздороваться с вами!
Parve a Giovanni una spiegazione stupida, quasi offensiva, da lasciar pensare a uno scherzo. Ancora una mezz'ora di cavallo, fino al ponte, e poi le due strade si univano. Che bisogno dunque c'era di quelle esuberanze da borghese? " Chi è là? " gridò di rimando Drogo. " Tenente Moro! " fu la risposta o meglio questo fu il nome che al capitano sembrò di capire. Tenente Moro? si domandò. Alla Fortezza non c'era nessun nome di quella fatta. Forse un nuovo subalterno che veniva a prendere servizio? Подобное объяснение кажется Джованни глупым, почти даже оскорбительным, слишком уж оно похоже на насмешку. Еще полчаса езды, и будет мост, где обе дороги сливаются. Так к чему эти неуместные гражданские церемонии?   – Кто вы? – кричит в ответ Дрого. – Лейтенант Моро! Лейтенант Моро? Так по крайней мере капитан расслышал. В Крепости никого с такой фамилией нет. Может, это новый младший офицер направляется к месту назначения?
Solo allora lo colpì, con dolorosa risonanza dell'animo, il ricordo del lontanissimo giorno in cui per la prima volta egli era salito alla Fortezza, dell'incontro col capitano Ortiz, proprio nello stesso punto della valle, della sua ansia di parlare con una persona amica, dell'imbarazzante dialogo attraverso il burrone. Только тут болью отдается в его душе воспоминание о далеком дне, когда он впервые поднимался по дороге к Крепости, о встрече с капитаном Ортицом именно в этом месте ущелья, о своем нетерпеливом желании перекинуться словом с живым человеком, о неловкой попытке завязать разговор через пропасть.  
Esattamente come in quel giorno, pensò, con la differenza che le parti erano cambiate e adesso era lui, Drogo, il vecchio capitano che saliva per la centesima volta alla Fortezza Bastiani, mentre il tenente nuovo era un certo Moro, persona sconosciuta. Capì Drogo come un'intera generazione si fosse in quel frattempo esaurita, come lui fosse giunto ormai al di là del culmine della vita, dalla parte dei vecchi, dove in quel giorno remoto gli era parso si trovasse Ortiz. E a più di quarant'anni, senza aver fatto nulla di buono, senza figli, veramente solo nel mondo, Giovanni si guardava attorno sgomento, sentendo declinare il proprio destino.   Все точно так, как в тот день, думает он, с той лишь разницей, что роли поменялись и теперь он, Дрого, старый капитан, в сотый раз поднимающийся к крепости Бастиани, а новенького, незнакомого ему лейтенанта зовут Моро.   Только тут до сознания Дрого доходит, что за это время сменилось целое поколение, что он уже перевалил через роковую черту, в лагерь стариков, к которому, как ему показалось в тот далекий день, принадлежал Ортиц. И вот, разменявший пятый десяток, не совершивший в жизни ничего значительного, оставшийся без детей, без единого близкого существа на всем белом свете, Джованни растерянно озирается по сторонам и чувствует, что его жизнь покатилась под уклон.
Vedeva roccioni incrostati di cespugli, canaloni umidi, lontanissime creste nude accavallantisi nel cielo, l'impassibile faccia delle montagne; e dall'altra parte della valle quel tenente nuovo, timido e spaesato, che si illudeva certo di non restare alla Fortezza che pochi mesi, e sognava una brillante carriera, gloriosi fatti d'arme, romantici amori.   Он видит ощетинившиеся кустарником стенки, сырые ущелья, далекие голые, теснящиеся на фоне неба хребты, бесстрастное лицо гор; а на другой стороне ущелья – молоденького лейтенанта, оробевшего и растерянного, который, конечно же, тешит себя надеждой, что служить ему в Крепости всего несколько месяцев, и мечтает о блестящей карьере, славных ратных подвигах, романтической любви.
Batté con una mano il collo della sua bestia, che voltò indietro la testa amichevolmente, ma certo non lo poteva capire. Un nodo stringeva il cuore di Drogo; addio sogni del tempo lontano, addio cose belle della vita. Il sole splendeva limpido e benevolo agli uomini, un'aria vivificante scendeva dalla valle, i prati mandavano buon profumo, voci di uccelli accompagnavano la musica del torrente. Una giornata di felicità per gli uomini, pensò Drogo, e si stupiva che nulla differisse in apparenza da certe meravigliose mattine della sua giovinezza.   Il cavallo riprese il cammino. Mezz'ora dopo Drogo vide il ponte dove si congiungevano le strade, pensò che fra poco avrebbe dovuto mettersi a parlare col tenente nuovo ed ebbe un senso di pena. Дрого треплет по шее своего коня, а тот дружелюбно поворачивает к нему голову, но понять ведь ничего не может.   Сердце у Дрого сжимается: прощайте, давние мечты, прощайте, радости жизни!   Ясное солнце ласково светит людям, живительный воздух струится из долины, благоухают горные луга, птичье пенье вторит шуму водопада.   В такой прекрасный день люди должны быть счастливы, думает Дрого и с удивлением замечает, что все вокруг как будто осталось таким, как в то чудесное утро его юности. Он трогает поводья. Через полчаса Дрого видит мост, где сливаются обе дороги, думает о том, что скоро ему предстоит вести разговор с лейтенантом, и сердце его снова тоскливо сжимается.
26. Perché adesso che era finita la strada gli stranieri erano scomparsi? Perché uomini, cavalli e carri avevano risalito la Grande Pianura, fin dentro le nebbie del nord? Tutto quel lavoro per niente? Effettivamente le squadre dei terrazzieri furono viste allontanarsi ad una ad una, fino a ridiventare minuscoli puntini visibili soltanto col cannocchiale, come quindici anni prima. La via era aperta ai soldati: avanzasse l'armata adesso, ad assaltare la Fortezza Bastiani.   Почему теперь, когда дорога проложена, северные соседи исчезли? Почему люди, повозки, лошади ушли вверх по равнине и скрылись в северном тумане? Ради чего проделана вся эта работа? Было хорошо видно, как группы землекопов отбывали одна за другой и постепенно превращались в крошечные точки, различимые только в подзорную трубу, – совсем как пятнадцать лет назад. Они открыли путь солдатам: теперь войско северян могло двинуться по нему на приступ крепости Бастиани.
L'armata invece non fu vista avanzare. Attraverso il deserto dei Tartari rimaneva solo la striscia della strada, singolare segno di ordine umano nell'antichissimo abbandono. L'armata non scese all'assalto, tutto parve lasciato in sospeso, chissà mai per quanti anni. Così la pianura rimase immobile, ferme le nebbie settentrionali, ferma la vita regolamentare della Fortezza, le sentinelle ripetevano sempre i medesimi passi da questo a quel punto del cammino di ronda, uguale il brodo della truppa, una giornata identica all'altra, ripetendosi all'infinito, come soldato che segni il passo.     Eppure il tempo soffiava; senza curarsi degli uomini passava su e giù per il mondo mortificando le cose belle; e nessuno riusciva a sfuggirgli, nemmeno i bambini appena nati, ancora sprovvisti di nome. Но никакого войска что-то не было. В Татарской пустыне осталась лишь линия дороги, след разумной человеческой деятельности на фоне вечного запустения. Вражеское войско не спешило нападать, все, казалось, было отложено, кто знает, на сколько еще лет. И равнина вновь замерла в оцепенении. По-прежнему неподвижны были северные туманы, неизменной осталась подчиненная уставу жизнь Крепости, часовые, как всегда, мерили шагами крепостную стену из конца в конец, прежним оставался солдатский быт; дни шли, похожие один на другой, повторяясь до бесконечности, как солдаты, печатающие шаг. И все-таки время не стояло на месте, не заботясь о людях, оно проносилось над миром, умерщвляя все, что некогда было прекрасным; и никто не мог укрыться от него, даже еще безымянные младенцы.
Anche il volto di Giovanni cominciava a coprirsi di pieghe, i capelli diventavano grigi, il passo meno leggero; il torrente della vita lo aveva gettato oramai da una parte, verso i gorghi periferici, benché in fondo non avesse neppure cinquant'anni. Drogo naturalmente non faceva più servizio di guardia, ma aveva un ufficio proprio al Comando, attiguo a quello del tenente colonnello Ortiz. На лице Джованни появились морщины, его волосы поседели, походка стала не такой легкой, как раньше; поток жизни уже отбросил его в сторону, туда, где у закраин бурлили воронки, – а ведь ему еще не было и пятидесяти. Конечно, Дрого не выходил больше в караулы, у него теперь был свой кабинет в комендатуре – рядом с кабинетом подполковника Ортица.
Quando calavano le tenebre, lo scarso numero degli uomini di guardia non bastava più a impedire che la notte si impadronisse della Fortezza. Vasti settori di mura erano incustoditi e di là penetravano i pensieri del buio, la tristezza di essere soli. Come una sperduta isola era infatti il vecchio Forte, attorniato da territori vuoti: a destra e a sinistra le montagne, a sud la lunga valle disabitata e dall'altra parte la pianura dei Tartari.     Rumori strani, come non mai, risuonarono nelle ore più alte, attraverso i labirinti delle fortificazioni, e il cuore delle sentinelle si metteva a battere. Da un'estremità all'altra delle mura correva ancora il grido " All'erta! all'erta! ", ma i soldati facevano grande fatica a trasmetterselo, tanta distanza separava l'uno dall'altro. Когда наступал вечер, поредевший гарнизон уже не мог помешать темноте завладевать Крепостью.   Значительные участки стены оставались без охраны, и казалось, именно оттуда просачиваются в Крепость мысли о мраке и горестном одиночестве. Да, старый форт стал похож на островок, затерявшийся среди мертвых земель: справа и слева высились горы, к югу тянулась безжизненная долина, а к северу – Татарская пустыня. Какие-то странные непривычные звуки гулко разносились глубокой ночью по лабиринтам фортификаций, заставляя сердца часовых учащенно биться. Из конца в конец над стеной все еще проносилось: «Слушай! Слушай! », но перекликаться солдатам стало трудно – слишком большое расстояние отделяло их друг от друга.
Drogo assistette in quei tempi alle prime angustie del tenente Moro, come una fedele riproduzione della propria giovinezza. Anche Moro da principio era rimasto spaventato, era ricorso al maggiore Simeoni che sostituiva in un certo modo il Matti, era stato persuaso a rimanere quattro mesi, aveva finito per restare invischiato; anche Moro si era messo a guardare con troppa insistenza la pianura del nord, con la sua strada nuova e inutilizzata da cui scendevano le speranze guerriere. В этот период Дрого оказался свидетелем первых разочарований лейтенанта Моро – таких же, как у него самого в молодости.   Вначале Моро тоже испугался, поспешил к майору Симеони, выполнявшему теперь обязанности Матти; но его уговорили остаться хотя бы на четыре месяца, а кончилось тем, что он увяз и тоже стал чересчур пристально вглядываться в северную пустыню с этой новой и никому вроде бы не нужной дорогой, будившей в нем надежды на воинскую славу.  
Avrebbe voluto parlargli, Drogo, dirgli di stare attento, di andarsene finché era in tempo; tanto più che Moro era un ragazzo simpatico e scrupoloso. Ma qualche stupidaggine interveniva sempre a impedire il colloquio e del resto sarebbe stato probabilmente tutto inutile.   Cadendo l'una sull'altra le pagine grige dei giorni, le pagine nere delle notti, aumentava in Drogo ed Ortiz (e forse anche in qualche altro vecchio ufficiale) l'affanno di non fare più in tempo.   Дрого хотелось поговорить с Моро, предостеречь, посоветовать ему уехать из Крепости, пока не поздно; тем более что Моро был парень симпатичный и старательный. Но какая-нибудь глупая мелочь неизменно мешала их разговору, да и вряд ли из этого что-нибудь бы вышло. По мере того как отрывались и падали один за другим серые листки дней и черные – ночей, у Дрого, Ортица (а возможно, и у некоторых других старых офицеров) возрастали опасения, что им теперь уже ничего не успеть.
Insensibili alla rovina degli anni, gli stranieri non si muovevano mai, come se fossero immortali e non gli importasse di sprecare per gioco lunghe stagioni. La Fortezza invece conteneva poveri uomini, indifesi contro il lavoro del tempo, e il cui termine ultimo si avvicinava.   Date che una volta erano parse inverosimili, da tanto lontane, si affacciavano ora improvvisamente al vicino orizzonte, ricordando le dure scadenze della vita. Ogni volta, per poter continuare, bisognava farsi un sistema nuovo, trovare nuovi termini di paragone, consolarsi con quelli che stavano peggio.   Нечувствительные к необратимому ходу времени, чужеземцы не трогались с места, словно считали себя бессмертными и им было не жаль проматывать зимы и весны. В Крепости же обретались бедняги, беззащитные перед натиском времени и сознающие, что их жизненный предел уже близок. Вехи, которые когда-то казались почти фантастическими, настолько они были далеки, вдруг замаячили довольно близко, напоминая о быстротечности жизни.   Всякий раз, чтобы найти в себе силы тянуть лямку и дальше, нужно было придумывать какую-то новую систему, новые точки отсчета и утешаться тем, что другим еще хуже.
Fino a che pure Ortiz dovette andare in pensione (e nella pianura del nord non si scorgeva il minimo indizio di vita, neppure un minuscolo lume). Il tenente colonnello Ortiz diede le consegne al nuovo comandante Simeoni, riunì la truppa nel cortile, eccettuati naturalmente i drappelli in servizio di guardia, tenne con stento un discorso, montò sul proprio cavallo con l'aiuto dell'attendente e uscì dalla porta della Fortezza. Un tenente e due soldati gli erano di scorta. Но вот и Ортицу пришла пора удалиться на покой (а на северной равнине не было заметно ни малейшего признака жизни, даже крошечного огонька). Подполковник Ортиц сдал дела новому коменданту Крепости – Симеони, собрал во дворе весь личный состав – за исключением, разумеется, отрядов, несших караульную службу, – с трудом произнес перед ними речь, взобрался не без помощи адъютанта в седло и выехал за ворота Крепости с эскортом, состоящим из одного лейтенанта и двоих солдат.
Drogo lo accompagnò fino al ciglione della spianata, dove si salutarono. Era il mattino di una grande giornata estiva, nel cielo passavano nuvole le cui ombre macchiavano stranamente il paesaggio. Sceso da cavallo, il tenente colonnello Ortiz stette in disparte con Drogo, ed entrambi tacevano non sapendo come darsi l'addio. Poi uscirono parole stentate e banali, quanto diverse e più povere da ciò ch'essi avevano in cuore.   Дрого проводил его до края плато. Там они и попрощались. Было начало длинного летнего дня, по небу плыли облака, тени которых причудливыми пятнами ложились на землю. Спешившийся подполковник Ортиц отошел с Дрого в сторонку; оба молчали, не зная, что сказать друг другу на прощание. Потом обменялись вымученными и банальными словами, такими жалкими и совсем не похожими на то, о чем болела душа.
" Per me adesso cambia la vita" disse Drogo. " Vorrei venire via anch'io quasi. Ho quasi voglia di dare le dimissioni. » Ortiz disse: " Tu sei ancora giovane! Sarebbe una stupidaggine, tu farai ancora in tempo! ". " In tempo a che cosa? » – Вся моя жизнь теперь изменится, – сказал Дрого. – Пожалуй, я бы тоже уехал отсюда. Прямо хоть в отставку подавай. – Ты еще молод! – сказал Ортиц. – Подавать в отставку глупо, еще можно успеть… – Успеть? Что?
" In tempo per la guerra. Vedrai, non passeranno due anni" (così diceva ma in cuor suo sperava di no, in realtà egli si augurava che Drogo se ne tornasse come lui, senza avere avuto la grande fortuna; gli sarebbe parsa una cosa ingiusta. E sì che per Drogo aveva amicizia, e gli desiderava ogni bene).   Ma Giovanni non disse niente. " Vedrai, non passeranno due anni, effettivamente" insistette allora Ortiz sperando di essere contraddetto. – Повоевать. Вот увидишь, не пройдет и двух лет… (Он говорил, а в душе надеялся, что этого не случится, ибо хотел, чтобы Дрого тоже вернулся домой, как и он, не дождавшись, когда Фортуна ему улыбнется, – слишком велика была бы несправедливость. Хотя к Дрого он испытывал вполне дружеские чувства и желал ему только добра. ) Но Джованни ничего не ответил. – Да уж, и двух лет не пройдет… – повторил Ортиц, надеясь услышать возражения.
" Altro che due anni" fece finalmente Drogo. " Dei secoli passeranno, e non basta. Oramai la strada è abbandonata, dal nord non verrà più nessuno. " E benché queste fossero le sue parole, la voce del cuore era un'altra: assurdo, refrattario agli anni, si conservava in lui, dall'epoca della giovinezza, quel fondo presentimento di cose fatali, una oscura certezza che il buono della vita fosse ancora da cominciare. Tacquero ancora, accorgendosi che quel discorso li andava separando. – Да какое там – двух лет, – заговорил наконец Джованни, – века пройдут, а то и больше. Дорога, считайте, заброшена: с севера никто уже не явится. И хотя вслух он произнес именно эти слова, голос сердца говорил ему другое. В глубине души у него с молодых лет сохранилось пусть нелепое, но неодолимое предчувствие роковых событий, смутная уверенность, что лучшее в его жизни еще и не начиналось. Оба умолкли, заметив, что этот разговор отдаляет их друг от друга.
Ma che cosa potevano dirsi, vissuti insieme quasi trent'anni fra le stesse mura, con i medesimi sogni? Le loro due strade, dopo tanto cammino, ora si dividevano, una di qua e una di là si allontanavano verso paesi ignoti.   " Che sole! " disse Ortiz e guardava, con gli occhi alquanto appannati dall'età, le mura della sua Fortezza da abbandonare per sempre. Esse apparivano sempre le stesse, con l'identico colore giallastro, il loro volto romanzesco. Ortiz le guardava intensamente e nessuno fuori che Drogo avrebbe potuto indovinare quanto soffrisse. Но о чем еще было говорить им, прожившим под одной крышей и мечтавшим об одном и том же почти тридцать лет? Теперь, после столь долгого совместного пути, дороги их расходились, вели в разные стороны, но обе – в неведомое. – Какое солнце! – сказал Ортиц, глядя слегка помутневшими от старости глазами на стены своей Крепости, которую он покидал навсегда. А стены оставались все такими же – желтоватыми и сулящими необыкновенные приключения. Ортиц пристально глядел на них, и никто, кроме Дрого, не мог бы догадаться, как он страдает.
" Fa caldo davvero" rispose Giovanni, ricordandosi di Maria Vescovi, di quel lontano colloquio nel salotto, mentre scendevano melanconici gli accordi del pianoforte. " Una giornata calda, effettivamente" aggiunse Ortiz e i due si sorrisero; un istintivo cenno di intesa come per dire che conoscevano bene il significato di quelle stupide parole. Ora una nuvola li aveva raggiunti con la sua ombra, per qualche minuto l'intera spianata divenne scura e balenò per contrasto il sinistro splendore della Fortezza, ancora immersa nel sole. Due grandi uccelli roteavano sopra la prima ridotta. Si udì lontano quasi impercettibile, un suono di tromba. – И правда жарко, – ответил Джованни, вспомнив о Марии Вескови, о том давнем разговоре в гостиной, куда доносились наводящие грусть фортепьянные аккорды.   – Да уж, погода на славу, действительно, – подтвердил Ортиц. Оба улыбнулись в знак того, что хорошо понимают друг друга и подлинный смысл этих вроде бы пустых слов. Какое-то облако накрыло их своей тенью, и на несколько минут все вокруг потемнело, зато по контрасту ослепительным зловещим светом вспыхнули на солнце стены Крепости. Две большие птицы кружили над первым редутом. Издалека донесся едва различимый сигнал трубы.
" Hai sentito? la tromba" disse il vecchio ufficiale. " No, non ho sentito" rispose Drogo, mentendo poiché sentiva vagamente di fare così piacere all'amico. " Forse mi sarò sbagliato. Siamo troppo distanti, effettivamente» ammise Ortiz, tremandogli la voce, e poi aggiunse con fatica:   " Ti ricordi la prima volta, quando sei arrivato qui e ti sei spaventato? Non volevi rimanere, ti ricordi? » – Слышишь? Труба, – сказал старый офицер. – Нет, ничего не слышу, – солгал Дрого, чувствуя, что такой ответ больше придется по душе товарищу. – Наверно, я ошибся. Да отсюда ее и не может быть слышно. Действительно, чересчур далеко, – произнес Ортиц дрогнувшим голосом. Потом, справившись с волнением, добавил: – А помнишь нашу первую встречу, когда ты приехал сюда и испугался? Ты еще не хотел тогда оставаться, помнишь?
Drogo riuscì a dire soltanto: " Molto tempo fa... " Un curioso nodo gli chiuse la gola. Poi Ortiz disse ancora una cosa, dopo essere corso dietro ai suoi pensieri: " Chi lo sa" disse " forse in una guerra potevo servire. Può darsi che riuscissi utile. In una guerra; e per il resto zero, come si è visto. » La nube era passata via, aveva già oltrepassato la Fortezza, ora scivolava attraverso la desolata pianura dei Tartari, sempre più a nord, silenziosa. Addio, addio. Ritornato il sole, i due uomini di nuovo facevano ombra. I cavalli di Ortiz e della scorta, una ventina di metri più in là, battevano con gli zoccoli sulle pietre a significare impazienza. Дрого смог только ответить: – Очень давно это было… – И странный ком подкатил у него к горлу. Следуя извилистому ходу своих мыслей, Ортиц сказал: – Кто знает, может, на войне я бы еще пригодился. Принес бы какуюто пользу. Но на войне… а в остальном, как видишь, я – пустое место. Облако уплыло. Оно уже перевалило за Крепость и теперь скользило по направлению к унылой Татарской пустыне, медленно удаляясь на север. Вот и все… Солнце засияло вновь, и на земле опять появились тени двух мужских фигур. Лошади Ортица и тех, кто его сопровождал, нетерпеливо били копытами по камням метрах в двадцати от них.
27. Si volta pagina, passano mesi ed anni. Quelli che furono i compagni di scuola di Drogo sono quasi stanchi di lavorare, essi hanno barbe quadrate e grige, camminano con compostezza per le città salutati rispettosamente, i loro figli sono uomini fatti, qualcuno è già nonno.   Gli antichi amici di Drogo, sulla soglia della casa che si sono costruita, amano adesso soffermarsi a osservare, paghi della propria carriera, come corra il fiume della vita e nel turbine della moltitudine si divertono a distinguere i propri figli, incitandoli a fare presto, sopravanzare gli altri, arrivare per primi. Giovanni Drogo invece aspetta ancora, sebbene la speranza si affievolisca ad ogni minuto. Adesso sì egli è finalmente cambiato. Ha cinquantaquattro anni, il grado di maggiore e il comando in seconda del magro presidio della Fortezza. Fino a poco tempo fa non era gran che mutato, lo si poteva dire ancora giovane. Di tanto in tanto, sia pure con fatica, faceva per igiene qualche giro a cavallo per la spianata.   Poi ha cominciato a dimagrire, il volto si è fatto di un tristo colore giallo, i muscoli si sono afflosciati. Disturbi di fegato, diceva il dottor Rovina, oramai vecchissimo, determinato ostinatamente a finire lassù la vita. Ma le polverine del dottor Rovina non ebbero effetto, Giovanni al mattino si svegliava con una scoraggiante stanchezza che lo prendeva alla nuca. Seduto poi nel suo ufficio, non vedeva l'ora che la sera arrivasse, per poter gettarsi su una poltrona o sul letto.   Страницы переворачиваются, проходят месяцы и годы. Бывшие школьные товарищи Дрого уже, можно сказать, устали от работы, у них окладистые бороды с проседью, они степенно ходят по улицам, и все почтительно с ними здороваются, у них уже взрослые дети, а кое у кого есть и внуки. Старые друзья Дрого, довольные своей карьерой, любят теперь понаблюдать с порога возведенного ими здания за течением жизни; в водоворотах толпы они с удовольствием отыскивают взглядом собственных детей, подбадривают их, торопят, побуждая обгонять других, всего достигать первыми. А Джованни Дрого еще чего-то ждет, хотя надежды его с каждой минутой слабеют. Теперь он действительно изменился. Ему пятьдесят четыре года, он уже майор и помощник коменданта немногочисленного гарнизона Крепости. Еще недавно перемены в нем как-то не бросались в глаза и его никак нельзя было назвать стариком. Время от времени, хотя и не без труда, он для разминки делал круг-другой верхом по плацу. Потом Дрого начал худеть, лицо его приобрело неприятный желтоватый оттенок, мышцы сделались дряблыми. – Печень пошаливает, – говорил доктор Ровина, уже глубокий старик, твердо решивший окончить свои дни в Крепости. Но порошки, прописанные доктором, не помогали, по утрам Джованни просыпался разбитым, с ноющей болью в затылке.   Сидя у себя в кабинете, он только и ждал, когда наступит вечер, чтобы можно было рухнуть в кресло или на постель.
Disturbi di fegato aggravati da esaurimento generale, diceva il medico, ma stranissimo era un esaurimento con la vita che faceva Giovanni. Comunque era una cosa passeggera, frequente a quell'età diceva il dottor Rovina — un po' lunghetta, forse, ma senza alcun pericolo di complicazioni.   Si innestò così nella vita di Drogo un'attesa supplementare, la speranza della guarigione. Del resto egli non si mostrava impaziente. – Заболевание печени, осложненное общим истощением организма, – говорил доктор. Но какое могло быть истощение организма при его образе жизни? – Все пройдет, такие вещи – не редкость в вашем возрасте, – уверял Ровина. – Не так скоро, как хотелось бы, но пройдет, во всяком случае, ничего опасного я не нахожу. Так в жизнь Дрого вошло еще одно дополнительное ожидание, еще одна надежда – на выздоровление. Впрочем, своего нетерпения он никак не выказывал.
Il deserto settentrionale era sempre vuoto, nulla lasciava presagire un'eventuale discesa nemica. " Stai meglio di cera" gli dicevano quasi ogni giorno i colleghi, ma in verità Drogo non sentiva il minimo miglioramento. Erano sì scomparsi i mali di testa e le penose diarree dei primi tempi; nessuna specifica sofferenza lo tormentava.     Le energie complessive però si facevano sempre più fioche. В северной пустыне по-прежнему было спокойно, ничто не предвещало возможного нашествия врага. – Сегодня ты выглядишь лучше, – каждый день утешали его сослуживцы. Но сам Дрого не чувствовал улучшения. Сильные головные боли и изнурительное расстройство желудка, которыми он страдал первое время, действительно прошли; никаких особых физических страданий он больше не испытывал. Но силы почему-то все убывали.
Simeoni, il comandante della Fortezza, gli diceva: " Prenditi una licenza, va a riposarti, ti farebbe bene una città di mare".   E dicendogli Drogo di no, che già si sentiva meglio, che preferiva restare, Simeoni scuoteva il capo riprovando, come se Giovanni respingesse per ingratitudine un consiglio prezioso, corrispondente in tutto allo spirito del regolamento, all'efficienza del presidio e al suo medesimo vantaggio personale. Perché Simeoni riusciva perfino a far rimpiangere il Matti, da tanto faceva pesare sugli altri la propria virtuosa perfezione.   Комендант Крепости Симеони говорил ему: – Возьми отпуск и поезжай отдохни, хорошо бы тебе пожить где-нибудь у моря. А когда Дрого отказывался, уверяя, что чувствует себя лучше и предпочитает остаться, Симеони укоризненно качал головой, словно Джованни, отвергая его полезный совет, вполне отвечающий духу и букве устава, а также интересам гарнизона и собственного благополучия, проявляет неблагодарность. Симеони так подавлял всех своей безукоризненной правильностью, что многие не раз поминали добрым словом прежнее начальство, даже старшего адъютанта Матти.
Qualsiasi discorso facesse, le sue parole, in superficie cordialissime, avevano sempre un vago sapore di rampogna per tutti gli altri, quasi che lui solo facesse il dovere fino all'ultimo, lui solo fosse il sostegno della Fortezza, lui solo provvedesse a rimediare infiniti guai che altrimenti avrebbero mandato tutto a remengo. Anche Matti, ai suoi bei tempi, era stato un po' così, ma meno ipocrita; Matti non aveva ritegno a scoprire l'aridità del suo cuore e certe spietate rudezze ai soldati non dispiacevano.   О чем бы он ни говорил, в словах его, пусть самых благожелательных, всегда слышался скрытый укор остальным, словно только он один выполняет свой долг до конца, он один – опора Крепости, он один улаживает бесконечное множество неприятностей, из-за которых все могло бы полететь кувырком.   Прежний комендант в свои лучшие годы был примерно таким же, только менее лицемерным, он не считал нужным скрывать свою черствость, а его грубость и суровость иногда даже нравились солдатам.
Per fortuna Drogo si era fatto amico del dottor Rovina e aveva ottenuto la sua complicità per poter rimanere. Una oscura superstizione gli diceva che se avesse lasciato adesso la Fortezza, per malattia, mai più sarebbe ritornato. Questo pensiero gli era motivo di angoscia. Vent'anni prima sì avrebbe voluto andarsene, mettersi nella placida e brillante vita di guarnigione, con le manovre estive, le esercitazioni di tiro, le gare a cavallo, i teatri, le società, le belle signore. Ma adesso che cosa gli sarebbe restato? К счастью, Дрого подружился с доктором Ровиной и благодаря его помощи сумел остаться в Крепости. Из какого-то непонятного суеверия он боялся покинуть Крепость по болезни, опасаясь, что потом ему уже не вернуться. Эта мысль была для него невыносимой. Лет двадцать тому назад он ухватился бы за такую возможность: окунуться в спокойную светскую жизнь городского гарнизона с летними учениями, занятиями на стрельбище, конными состязаниями, театрами, блестящим обществом, дамами. А что теперь?
Mancavano pochi anni alla sua messa in pensione, la carriera era esaurita, tutt'al più gli potevano dare un posto in qualche Comando, tanto perché terminasse il servizio. Gli restavano pochi anni, l'ultima riserva, e forse prima del termine poteva accadere l'avvenimento sperato. Aveva buttato via gli anni buoni, adesso voleva almeno attendere fino all'ultimo minuto. Еще несколько лет, и надо будет выходить на пенсию, карьера его закончилась, в лучшем случае найдут ему место при каком-нибудь штабе – только чтоб дослужить. Оставалось несколько лет, его последний шанс; как знать, а вдруг за это время и произойдет долгожданное событие? Он отдал Крепости лучшие годы своей жизни и считал себя вправе хотя бы подождать до последней минуты.
Rovina per affrettare la guarigione, consigliò a Drogo di non strapazzarsi, di starsene tutto il giorno a letto e di farsi portare in camera le pratiche da sbrigare.   Questo avveniva in un marzo freddo e piovoso, accompagnato da smisurate frane sulle montagne; interi pinnacoli crollavano improvvisamente, per sconosciuti motivi, sfracellandosi negli abissi, e lugubri voci ritronavano nella notte anche per ore e ore.   Finalmente, con estremi stenti, cominciò ad affacciarsi la buona stagione. La neve sul valico si era già sciolta ma nebbie bagnate si attardavano sulla Fortezza. Ci voleva un sole potente per scacciarle, tanto intristita dall'inverno era l'aria delle valli. Ma una mattina, svegliandosi, Drogo vide risplendere sul pavimento di legno una bella striscia di sole e sentì venuta la primavera. Чтобы ускорить выздоровление, Ровина посоветовал Дрого поменьше думать о работе и лежать целый день в постели: нужные бумаги и документы пусть приносят ему в комнату. Стоял холодный и дождливый март, из-за дождей были страшные обвалы в горах; внезапно по непонятным причинам обрушивались целые скалы и, дробясь, летели в пропасть со зловещим грохотом, не затихавшим в ночи на протяжении нескольких часов. Наконец с огромным трудом стала проклевываться весна. Снег на перевале уже стаял, но густые туманы еще цеплялись за Крепость.   Рассеять их могло лишь жаркое солнце, настолько спрессовался за зиму сырой воздух в долинах. Но однажды утром, проснувшись, Дрого увидел, что на деревянном полу вновь появилась полоска солнечного света, и понял, что весна все-таки пришла.
Si lasciò prendere dalla speranza che al bel tempo corrispondesse in lui una simile ripresa di forze. Anche nelle antiche travi risuscita di primavera un residuo di vita; di qui gli innumerevoli scricchiolii che popolano quelle notti. Tutto sembra ricominciare da capo, un fiotto di salute e di gioia si riversa sul mondo. И в душе вновь затеплилась надежда, что ее приход даст ему новые силы.   Даже в старых деревянных стропилах весной появляются отголоски жизни: ночи наполняются каким-то поскрипыванием, потрескиванием. Все словно бы начинает жить заново, на мир обрушивается волна здоровья и радости.
Questo pensava con intensità Drogo, richiamandosi alla mente scritti di illustri autori sull'argomento, allo scopo di persuadersi. Levatosi dal letto, andò barcollando alla finestra. Sentì un principio di capogiro ma si consolò pensando che sempre succede così quando ci si alza dopo molti giorni di letto, anche se si è guariti. Infatti il senso di capogiro scomparve e Drogo poté vedere lo splendore del sole. Именно об этом и думал Дрого, воскрешая в памяти подходящие высказывания великих писателей, чтобы укрепиться в своих надеждах. Он поднялся с постели и, пошатываясь, подошел к окну. Слегка кружилась голова, но мысль, что так бывает со всеми, кто долго пролежал в постели, несколько успокоила его.   И верно, головокружение скоро прошло, и Дрого смог полюбоваться сиянием солнца.
Una allegria senza limiti pareva diffusa nel mondo. Drogo non la poteva constatare direttamente, perché di fronte c'era il muro, ma la intuiva senza fatica. Perfino quelle vecchie pareti, la terra rossastra del cortile, le panchine di legno scolorito, una carretta vuota, un soldato che passava lentamente, sembravano contenti. Chissà fuori, al di là delle mura!   Ebbe la tentazione di vestirsi di sedersi all'aperto su una poltrona a prendere il sole, ma un sottile brivido gli diede paura, consigliandolo a tornare in letto.   " Però oggi mi sento meglio, veramente meglio" pensava, convinto di non farsi illusioni. Казалось, во всем мире разлита безмерная радость. Сам Дрого видеть ничего не мог, так как перед его окном высилась стена, но эту радость он легко угадывал. Даже старые крепостные стены, красноватая земля во дворе, посеревшие деревянные скамейки, пустая повозка, медленно бредущий солдат – все прямо источало радость. А как же, наверно, хорошо там, по другую сторону стен! Дрого захотелось одеться, посидеть на открытом воздухе в кресле, погреться на солнце, но какой-то внутренний озноб удержал его от этого и заставил вернуться в постель. И все же сегодня я чувствую себя лучше, гораздо лучше, подумал он, веря, что так оно и есть.
Quietamente avanzava la stupenda mattina di primavera, la striscia di sole sul pavimento andava spostandosi. Drogo la osservava di tanto in tanto, senza nessuna voglia di esaminare gli scartafacci ammucchiati su un tavolo di fianco al letto. C'era per di più uno straordinario silenzio a cui non facevano danno i rari segnali di tromba, né i tonfi della cisterna.     Anche dopo la nomina a maggiore Drogo infatti non aveva voluto cambiare di camera, quasi temendo che non gli avrebbe portato fortuna; ma oramai i singhiozzi del serbatoio erano divenuti un'abitudine profonda e non gli davano più alcuna noia. Мирно сияло восхитительное весеннее утро; полоска солнечного света медленно перемещалась по полу. Время от времени Дрого поглядывал на нее и не обнаруживал в себе ни малейшего желания заниматься бумагами, скопившимися у него на тумбочке. К тому же стояла необычайная тишина, которую почему-то не нарушали ни доносившийся иногда голос трубы, ни шум воды в цистерне. Даже став майором, Дрого не пожелал расстаться со своей комнатой, опять-таки из чистого суеверия; а к всхлипам цистерны он настолько привык, что они ничуть его не раздражали.  
Drogo osservava una mosca che si era fermata per terra proprio sulla striscia di sole, bestia strana in quella stagione, chissà come sopravvissuta all'inverno. La osservava camminare con circospezione, quando uno batté alla porta. Era un picchio diverso dai soliti, notò Giovanni. Non era certo l'attendente, né il capitano Corradi della maggiorità, il quale soleva invece chiedere permesso, né alcun altro dei visitatori abituali.   " Avanti! " disse Drogo. Дрого наблюдал за мухой, севшей прямо на полоску солнечного света. То была нежданная гостья, непонятно как пережившая зиму. Он внимательно наблюдал за ее перемещениями, но тут кто-то постучал в дверь. Джованни отметил про себя, что стук странный. Это, конечно, был не денщик, и не капитан Корради из военной канцелярии (тот свой стук неизменно сопровождал вежливым «разрешите»), и никто из обычных посетителей. – Войдите! – сказал Дрого.
Si aprì la porta e avanzò il vecchio caposarto Prosdocimo, tutto curvo oramai, con uno strano vestito che un giorno doveva essere stato una uniforme da maresciallo. Si fece avanti ansimando un poco, fece un segno, con l'indice destro, riferendosi a cosa di là dei muri.   " Vengono! Vengono! " esclamò in sordina, come fosse un grande segreto.   " Chi vengono? " fece Drogo, stupito di vedere il caposarto così spiritato. " Sto fresco" pensò " questo qui comincia le sue chiacchiere e va avanti per un'ora almeno. » Дверь открылась, и показался старый портной Просдочимо, совсем согбенный, в нелепом одеянии, когда-то бывшем сержантской формой. Он слегка запыхался и, войдя в комнату, указательным пальцем правой руки ткнул в воздух, имея в виду что-то находящееся по ту сторону крепостных стен. – Идут! Идут! – заговорщически сообщил он приглушенным голосом, словно это была великая тайна. – Кто идет? – спросил Дрого, с удивлением глядя на взбудораженного портного. И подумал: вот влип! Стоит этому типу разболтаться, так раньше чем через час от него не избавишься.
" Dalla strada vengono, se Dio vuole, dalla strada del nord! Sono andati tutti sulla terrazza a vederli. » " Dalla strada del nord? Dei soldati? » " A battaglioni, a battaglioni! " gridava, fuori di sé il vecchietto, stringendo i pugni. " Questa volta non ci si sbaglia, e poi è venuta una lettera dello Stato Maggiore, per avvertire che ci mandano rinforzi! La guerra, la guerra! " gridava e non si capiva se fosse anche un poco spaventato. – Они идут по дороге, Господи Боже ты мой, по северной дороге! Все уже на террасе: смотрят. – По северной дороге? Солдаты, что ли? – Батальонами, батальонами! – уже кричал старичок, сжимая кулаки. – На этот раз никакой ошибки, к тому же пришла депеша из генерального штаба: сообщают, что нам выслано подкрепление! Это война! Война! – кричал Просдочимо, и было непонятно, то ли от испуга он так надрывается, то ли от радости.
" E si vedono già? " chiese Drogo. " Si vedono anche senza cannocchiale? » (Si era levato a sedere sul letto, invaso da una tremenda inquietudine. ) " Perdio se si vedono! I cannoni si vedono, ne hanno già contati diciotto! »   " E fra quanto potranno attaccare, quanto tempo ci metteranno ancora? »   " Ah, con la strada fanno presto, io dico che fra due giorni sono qui, due giorni al massimo! » – Их уже видно? Без подзорной трубы? – Дрого сел в кровати, охваченный ужасным волнением. '   – Еще как видно, черт побери! У них даже пушки, наши насчитали уже восемнадцать штук! – И когда они могут на нас напасть? Сколько времени им потребуется, чтобы добраться сюда? – Да что говорить! При такой-то дороге! … Я думаю, через два дня они уже будут здесь. Максимум через два!
Maledetto questo letto, si disse Drogo, eccomi bloccato qui dalla malattia. Non gli passò neppure per la mente che Prosdocimo avesse detto una storia, improvvisamente egli aveva sentito che tutto era vero, si era accorto che persino l'aria era in qualche modo cambiata, perfino la luce del sole. " Prosdocimo" disse con affanno. " Va a chiamarmi Luca, il mio attendente, è inutile che suoni il campanello, deve essere giù in maggiorità ad aspettare che gli diano delle carte, fa presto, ti prego! »   Проклятая постель, подумал Дрого. Лежи тут, прикованный. Надо же было заболеть! Ему и в голову не пришло, что Просдочимо мог сказать неправду. Он сразу поверил: все так и есть, он же заметил, что даже воздух изменился, и не только воздух, а сам солнечный свет стал другим. – Просдочимо, – сказал он, с трудом переводя дыхание, – сходи позови Луку, моего денщика… нет, звонить бесполезно, он, должно быть, внизу, в канцелярии – ждет, когда ему дадут для меня бумаги, иди скорее, прошу тебя!
" Su, svelto, signor maggiore" raccomandò Prosdocimo avviandosi. " Non ci pensi più ai suoi malanni, venga anche lei sulle mura a vedere! » Uscì svelto dimenticando di chiudere la porta; si udì il suono dei suoi passi allontanarsi per il corridoio, poi ritornò il silenzio. " Dio, fammi star meglio, te lo scongiuro, almeno per sei sette giorni» bisbigliò Drogo senza riuscire a dominare l'orgasmo. – Я сию минуту, господин майор! – откликнулся Просдочимо уже на ходу. – Не думайте больше о своих болячках, выходите на стену, сами все увидите! Он выбежал, забыв даже закрыть за собой дверь: слышно было, как шаги его удаляются по коридору, потом снова наступила тишина. – Господи, сделай так, чтобы я почувствовал себя лучше, молю тебя, хотя бы на неделю, – шептал Дрого, не в силах справиться с волнением.
Voleva alzarsi subito, ad ogni costo, andare immediatamente sulle mura, farsi vedere da Simeoni, far capire che lui non mancava, che era al suo posto di comando, che avrebbe preso le sue responsabilità come al solito, come se non fosse ammalato. Он хотел немедленно встать, встать любой ценой и тотчас отправиться на стену, показаться Симеони, дать всем понять, что он не манкирует, что он на своем командном посту и, как всегда, выполняет возложенные на него обязанности, ибо уже совершенно здоров.
Ban! un respiro di vento nel corridoio fece sbattere la porta malamente. Nel grande silenzio il rumore echeggiò forte e cattivo, come risposta alla preghiera di Drogo. E perché Luca non veniva, quanto ci metteva quell'imbecille a fare due rampe di scale? Senza attenderlo, Drogo scese dal letto e fu colto da un'onda di vertigine, che però lentamente si dissolse. Adesso era davanti allo specchio e guardava spaventato il proprio volto, giallo e consunto.   E' la barba che mi fa sembrare così, provò a dirsi Giovanni; e a passi incerti, ancora in camicia da notte, girò per la stanza in cerca del rasoio. Ma perché Luca non si decideva a venire? Бах! От сквозняка, потянувшего из коридора, с грохотом захлопнулась дверь. В глубокой тишине этот громкий и зловещий удар прозвучал ответом на молитву Дрого. Почему Лука все не идет? Сколько времени нужно этому идиоту, чтобы одолеть два лестничных марша? Не дожидаясь денщика, Дрого встал с кровати, и у него сразу же закружилась голова. Но постепенно головокружение прошло. Теперь он стоял перед зеркалом и испуганно смотрел на свое лицо – желтое, изможденное. Это все от бороды, попробовал утешить себя Джованни и неверными шагами в одной ночной рубашке стал бродить по комнате в поисках бритвы. Но почему же не идет Лука?
Ban! fece nuovamente la porta, agitata dalla corrente. " Che ti prenda il diavolo! " disse Drogo e si avviò per chiuderla. In quel momento udì i passi dell'attendente che si avvicinavano. Sbarbato e vestito di tutto punto — ma si sentiva ballare dentro alla troppo larga divisa — il maggiore Giovanni Drogo uscì dalla camera, si avviò per il corridoio che gli parve molto più lungo del solito.   Luca stava al suo fianco, leggermente più indietro, pronto a sorreggerlo, perché vedeva come l'ufficiale stesse in piedi a fatica. Ora le ondate di vertigine ritornavano a sbalzi, ogni volta Drogo doveva fermarsi, appoggiandosi al muro. " Mi agito troppo, il solito nervosismo" pensò " nel complesso però mi sento meglio. »   Бах! – снова хлопнула дверь, приведенная в движение сквозняком. – Черт бы тебя побрал! – буркнул Дрого, направляясь к двери, чтобы ее закрыть, и тут услышал приближающиеся шаги денщика. Тщательно выбритый и одетый – правда, форма теперь болталась на нем, как на вешалке, – майор Джованни Дрого вышел из комнаты и направился по коридору, показавшемуся ему много длиннее, чем обычно. Лука шел рядом, отступя лишь на шаг, чтобы в любую минуту его подхватить, ибо видел, что командир с трудом держится на ногах. Теперь головокружение накатывало волнами, и каждый раз Дрого приходилось останавливаться и пережидать, опершись о стену. Я слишком волнуюсь, нервы шалят, подумал он. Но в общем мне все-таки лучше.
Effettivamente i capogiri passarono e Drogo giunse sulla terrazza sommitale del Forte, dove diversi ufficiali stavano scrutando con i cannocchiali il triangolo visibile di pianura lasciato libero dalle montagne. Giovanni restò abbacinato dal pieno splendore del sole, a cui non era più abituato, rispose confusamente ai saluti degli ufficiali presenti. Gli parve, ma forse era soltanto un'interpretazione maligna, che i subalterni lo salutassero con una certa disinvoltura, quasi egli non fosse più il loro diretto superiore, l'arbitro in un certo senso della loro vita quotidiana. Lo giudicavano già liquidato? Головокружение и впрямь прошло, и Дрого поднялся на верхнюю террасу форта, где группа офицеров разглядывала в подзорные трубы треугольный участок равнины, не заслоненный скалами.   Джованни, щурясь от непривычного глазу яркого солнца, невпопад отвечал на приветствия. Ему показалось – а может, он сейчас вообще был склонен видеть все в черном свете, – что младшие офицеры поздоровались с ним несколько небрежно, словно он не был уже их непосредственным начальником, в известном смысле вершителем их судеб. Неужели они считают его конченым человеком?
Questo sgradevole pensiero fu breve, ritornando la maggiore preoccupazione: l'idea della guerra. Drogo scorse per prima cosa, dal ciglio della Ridotta Nuova, alzarsi un sottile fumo; dunque c'era stata rimessa la guardia, erano state già prese misure di eccezione, il Comando era già in moto, senza che nessuno avesse interpellato lui, comandante in seconda. Non l'avevano neppure avvertito, anzi. Se Prosdocimo di sua iniziativa non fosse andato a chiamarlo, Drogo sarebbe stato ancora in letto, ignaro della minaccia.   Эту неприятную мысль быстро вытеснили другие: тревожные мысли о войне. Прежде всего Дрого заметил, что над валом Нового редута поднимается тонкая струйка дыма: значит, там снова поставили караулы, чрезвычайные меры уже приняты, весь гарнизон приведен в боевую готовность, а его, помощника коменданта, даже не известили.   Если бы Просдочимо не пришел по собственной инициативе и не позвал его, он бы до сих пор лежал в постели, даже не подозревая об опасности.
Lo colse un'ira cocente ed amara, gli occhi gli si appannarono, dovette appoggiarsi al parapetto della terrazza, e lo fece controllandosi al massimo, perché gli altri non capissero in che stato egli era ridotto.   Si sentiva orribilmente solo, fra gente nemica. C'era sì qualche giovane tenente, come Moro, che gli era affezionato, ma che cosa contava per lui l'appoggio dei subalterni?   In quel mentre sentì dare l'attenti.   A passi precipitati si fece avanti il tenente colonnello Simeoni, rosso in volto.   Дрого охватил гнев, жгучий и бессильный, в глазах у него помутилось, так что пришлось прислониться к парапету; однако любое свое движение он теперь взвешивал, чтобы другие не поняли, насколько плохи его дела. Он чувствовал себя страшно одиноким, окруженным врагами. Было здесь, правда, несколько молодых лейтенантов, которые к нему привязаны – Моро, например. Но много ли значит поддержка младших офицеров? В этот момент он услышал за своей спиной команду «смирно». Дрого оглянулся и увидел стремительно приближающегося подполковника Симеони. Лицо у него было красное.
" E' mezz'ora che ti cerco dappertutto" esclamò a Drogo. " Non sapevo più come fare! Bisogna prendere delle decisioni! » Si accostò con esuberante cordialità, aggrottando le ciglia, come fosse preoccupatissimo e ansioso di avere i consigli di Drogo. Giovanni si sentì disarmato, la sua ira di colpo si spense, benché sapesse bene che Simeoni lo stava ingannando. Simeoni si era illuso che Drogo non potesse muoversi, non si era più curato di lui, aveva deciso per suo conto, salvo poi a informarlo quando tutto fosse stato eseguito: poi gli avevano detto che Drogo era in giro per la Fortezza, era corso alla sua ricerca, ansioso di dimostrare la sua buona fede.   – Я уже полчаса ищу тебя повсюду! – воскликнул он, обращаясь к Дрого. – Надо что-то делать! Принять какое-то решение! Подходя, он изобразил на лице выражение участия и сосредоточенно сдвинул брови, словно больше всего на свете ему сейчас нужны были советы Дрого. Эти слова обезоружили Джованни, гнев точно рукой сняло, хотя он прекрасно понимал, что его обманывают. Симеони ошибался, полагая, будто Дрого уже не сможет встать с постели, и забыл о нем думать. Все решения он принимал сам, рассчитывая поставить Дрого в известность о происходящем, когда дело будет уже сделано. Но кто-то сказал ему, что Дрого ходит по Крепости, и он побежал его искать, чтобы заверить в своих лучших намерениях.
" Ho qui un messaggio del generale Stazzi" disse Simeoni, prevenendo ogni domanda di Drogo e conducendolo in disparte perché gli altri non potessero udire. " Stanno arrivando due reggimenti capisci? E io dove li metto? »   " Due reggimenti di rinforzo? " fece Drogo sbalordito. – У меня тут депеша от генерала Стацци, – сказал Симеони, предупреждая возможные вопросы Дрого и отводя его в сторонку, чтобы другие не услышали. – Понимаешь, с минуты на минуту прибудут два полка, а где прикажете их разместить? – Два полка подкрепления? – ошеломленно переспросил Дрого.
Simeoni gli diede il messaggio. Il generale annunciava che per misura di sicurezza, temendosi possibili provocazioni nemiche, due reggimenti, il Diciassettesimo Fanteria, più un secondo di formazione con un gruppo di artiglieria leggera, erano stati mandati a rinforzare il presidio della Fortezza; si ristabilisse, appena possibile, il servizio di guardia secondo l'antico organico, vale a dire con forza completa, si preparassero gli accantonamenti per ufficiali e soldati. Una parte, naturalmente, si sarebbe attendata. Симеони показал ему депешу. Генерал сообщал, что в целях безопасности и пресечения возможных провокаций со стороны противника два полка – 17-й пехотный и еще один, усиленный легкой артиллерией, – придаются в помощь гарнизону Крепости. По мере возможности надо восстановить гарнизон в прежних масштабах и расквартировать вновь прибывших солдат и офицеров. Часть их, естественно, придется разместить в палатках.
" Intanto ho mandato un plotone alla Ridotta Nuova, ho fatto bene, no? » aggiunse Simeoni senza dar tempo a Drogo di rispondere. " Li hai già visti? » " Sì, sì, hai fatto bene" rispose Giovanni faticosamente. Le parole di Simeoni gli entravano nelle orecchie con un suono staccato e irreale, le cose attorno oscillavano sgradevolmente.   Drogo si sentiva male, uno sfinimento atroce lo aveva invaso di colpo, tutta la sua volontà era concentrata nel solo sforzo di sostenersi in piedi. " O Dio, o Dio» supplicò mentalmente, " aiutami un poco! » – А пока я отправил один взвод на Новый редут. Правильно, как ты считаешь? – добавил Симеони и, не дожидаясь ответа, снова спросил: – Ты их уже видел? – Да-да, все правильно, – с трудом выдавил из себя Джованни. Слова Симеони отдавались у него в ушах прерывистыми и бессмысленными звуками, все вокруг неприятно покачивалось. Дрого было плохо, внезапно к горлу подкатила дурнота, и он все силы сосредоточил на том, чтобы удержаться на ногах. О Господи, о Господи, молил он мысленно, помоги мне хоть немного!
Per mascherare il collasso si fece dare un cannocchiale (era il famoso cannocchiale del tenente Simeoni) e si mise a guardare verso il nord appoggiando i gomiti al parapetto, ciò che lo aiutava a tenersi in piedi. Oh, se almeno i nemici avessero aspettato un poco, sarebbe bastata una settimana perché lui si potesse rimettere, avevano aspettato tanti anni, non potevano tardare ancora qualche giorno, qualche giorno soltanto? Чтобы скрыть свое состояние, он взял в руки подзорную трубу (знаменитую подзорную трубу Симеони) и направил ее на север, упершись локтями в парапет – иначе бы, наверно, не устоял.   Ох, если бы враги хоть чуть-чуть подождали, ему ведь и недели хватит, чтобы восстановить силы. Они ждали столько лет, так почему бы им не задержаться еще на несколько дней, всего на несколько дней?
Guardò nel cannocchiale il visibile triangolo di deserto, sperò di non scorgere nulla, che la strada fosse deserta, non ci fosse alcun segno di vita; questo si augurava Drogo dopo aver consumato la vita nell'attesa del nemico. Sperava di non scorgere nulla e invece una striscia nera attraversava obliquamente il fondo biancastro della pianura e questa striscia si muoveva, un denso brulichio di uomini e convogli che scendeva verso la Fortezza. Altro che le miserabili file di armati al tempo della delimitazione del confine. Era l'armata del nord, finalmente e chissà... Он направил подзорную трубу на треугольник пустыни, надеясь, что ничего там не заметит – никакого признака жизни. Вот о чем мечтал теперь Дрого, всю жизнь положивший на ожидание врага. Он надеялся, что ничего там не увидит, но какая-то черная полоса пролегла наискосок через белесую пустыню, и к тому же двигалась: кишащая масса людей и повозок спускалась с севера в сторону Крепости. Это были уже не жалкие вооруженные отряды, занимавшиеся разметкой границы. Явилось наконец войско северян, и как знать…
A questo punto Drogo vide l'immagine entro al cannocchiale mettersi a girare con moto di vortice, farsi sempre più scura, piombare nel buio. Svenuto, si afflosciò sul parapetto come un fantoccio. Simeoni lo sostenne in tempo; sorreggendo il corpo svuotato di vita sentì, attraverso la stoffa lo scarno telaio delle ossa.   Тут изображение в окуляре подзорной трубы завертелось, как вода в воронке, становясь все темнее, темнее, пока не сделалось совсем черным. Потерявший сознание Дрого, словно тряпичная кукла, безвольно повис на парапете. Симеони вовремя успел его подхватить. Поддерживая безжизненно обмякшего Дрого, он через сукно ощутил его торчащие ребра.
28. Passarono un giorno e una notte, il maggiore Giovanni Drogo giaceva nel letto, ogni tanto giungeva il ritmico tonfo della cisterna e nessun altro rumore, benché in tutta la Fortezza crescesse ad ogni minuto un ansioso fermento.   Isolato da tutto, Drogo se ne stava steso ad ascoltare il proprio corpo, se mai le perdute forze cominciassero a tornare.   Прошел день, прошла ночь, майор Джованни Дрого лежал в постели; время от времени до его слуха доносилось ритмичное бульканье в цистерне – и ничего больше, хотя по всей Крепости с каждой минутой нарастало тревожное возбуждение. Изолированный от мира Дрого лежал и прислушивался к своему организму, надеясь, что утраченные силы вдруг начнут к нему возвращаться.
Il dottor Rovina gli aveva detto che sarebbe stata questione di pochi giorni. Ma di quanti in realtà? Avrebbe potuto, al sopraggiungere dei nemici, alzarsi almeno in piedi, vestirsi, trascinarsi fino sul tetto del Forte? Di quando in quando si levava dal letto, ogni volta che gli pareva di sentirsi un po' meglio, camminava senza appoggiarsi fin dinanzi allo specchio ma qui l'immagine sinistra della sua faccia, sempre più terrea e scavata, spegneva le nuove speranze.   Annebbiato dal capogiro ritornava barcollando al letto, malediceva il medico che non lo riusciva a guarire.   Доктор Ровина сказал, что это вопрос нескольких дней. Пусть так, но скольких же? Сможет ли он, когда нагрянет враг, хотя бы встать на ноги, одеться, доплестись до верхней террасы? Иногда Дрого поднимался с кровати – ему казалось, что он чувствует себя немного лучше, – самостоятельно доходил до зеркала, но глядевшее на него оттуда страшное лицо землистого цвета с ввалившимися щеками не оставляло никаких иллюзий. С затуманенными от головокружения глазами он, пошатываясь, возвращался в постель и проклинал врача, который не мог его вылечить.
Già la striscia di sole sul pavimento aveva fatto ampio giro, dovevano essere almeno le undici, voci inconsuete si alzavano dal cortile e Drogo giaceva immobile, con gli sguardi al soffitto, quando entrò nella camera il tenente colonnello Simeoni, comandante della Fortezza.     " Come va? " chiese vivamente. " Un po' meglio? Ma sei ben pallido, sai? »   " Lo so" rispose Drogo, freddo. " E dal nord sono venuti avanti? » Полоска солнечного света на полу прошла довольно большой отрезок своего ежедневного пути – значит, уже не меньше одиннадцати; со двора доносились какие-то непривычные звуки и голоса, а Дрого все лежал неподвижно, уставясь в потолок. Вдруг в комнату вошел комендант Крепости подполковник Симеони. – Как дела? – спросил он бодрым голосом. – Лучше? Что-то ты, по-моему, очень уж бледен. – Знаю, – холодно ответил Дрого. – Северяне далеко продвинулись?
" Altro che avanti" disse Simeoni. " Le artiglierie sono già in cima al gradone, e adesso le stanno postando... ma tu deve scusarmi se non sono venuto... è diventato un inferno qui. Questo pomeriggio arrivano i primi rinforzi, ho trovato solo adesso cinque minuti liberi... » Drogo disse, e si stupì di sentir tremare la propria voce: " Domani spero di alzarmi, ti potrò aiutare un poco".   – Еще как далеко, – сказал Симеони. – Их артиллерия уже поднята на гряду. Сейчас ее устанавливают… Ты уж прости, что я не зашел раньше… У нас тут настоящий ад… После обеда прибудет подкрепление, мне только сейчас удалось выкроить пяток минут… – Завтра, – сказал Дрого и сам удивился, услышав, как дрожит его голос, – завтра я надеюсь подняться – хоть немного тебе помогу.
" Ah, no no, non pensarci, pensa a guarire adesso, e non credere che ti abbia dimenticato. Ho anzi una buona notizia: oggi verrà una magnifica carrozza a prenderti. Guerra o non guerra, gli amici prima di tutto... " osò dire. " Una carrozza a prendermi? Perché a prendermi? » " Ma sì, per venirti a prendere. Non vorrai stare sempre in questa stanzaccia, in città ti curerai meglio, entro un mese sarai rimesso in gamba. E non darti pensiero di qui, oramai il più è superato. » О, нет-нет, выбрось это из головы, главное – поскорее выздоравливай и не думай, что я о тебе забыл. У меня даже есть для тебя приятная новость: сегодня за тобой прибудет отличный экипаж. Война войной, а дружба прежде всего… – сказал он, собравшись с духом. – Экипаж? За мной? Почему за мной?   – Ну конечно, за тобой, чтобы увезти тебя отсюда. Не можешь же ты вечно торчать в этой дыре. В городе тебя будут лечить лучше, там ты через месяц встанешь на ноги. А здешние дела пусть тебя не тревожат, основные трудности уже позади.
Un'ira tremenda si ingorgò nel petto di Drogo. Lui, che aveva buttato via le cose migliori della vita per aspettare i nemici, che da più di trent'anni si era nutrito di quell'unica fede, lo cacciavano via proprio adesso, che finalmente la guerra arrivata? " Dovevi chiedermelo, almeno" rispose con voce tremante dall'ira.   " Io non mi muovo, io voglio stare qui, sono meno malato di quanto tu creda, io domani mi alzo... » Дрого так и затрясся. Его, пожертвовавшего всем ради встречи с врагом, его, больше трех десятков лет жившего этой единственной надеждой, изгоняют из Крепости именно теперь, когда враг наконец-то у ворот! – Тебе следовало хотя бы спросить моего согласия, – ответил он дрожащим от возмущения голосом. – Я с места не сдвинусь, я хочу быть здесь, и не так уж я тяжело болен, как ты думаешь, вот завтра поднимусь…
" Non agitarti per carità, non ne faremo niente, se ti agiti starai ancora peggio" fece Simeoni con uno stentato sorriso di comprensione. " Solo che mi pareva molto meglio, anche Rovina lo dice... » " Che cosa Rovina? E' Rovina che ti ha detto di far venire la carrozza? » " No, no. Della carrozza non si è parlato con Rovina. Ma lui dice che faresti bene a cambiar aria. » – Не волнуйся ты, ради Бога, никто тебя не заставляет, от волнения тебе же хуже станет, – сказал Симеони с вымученной сочувственной улыбкой. – Мне только казалось, что так будет гораздо лучше, да и Ровина говорит… – Что может сказать твой Ровина? Это он тебе посоветовал вызвать экипаж? – Нет-нет, об экипаже у нас и разговору не было. Но он считает, что тебе полезно переменить обстановку.
Drogo allora pensò di parlare a Simeoni come a un amico vero, di aprire il suo animo, come avrebbe fatto con Ortiz; anche Simeoni dopo tutto era un uomo.   " Senti Simeoni" provò, cambiando tono. " Tu lo sai che qui alla Fortezza... si è rimasti tutti per la speranza... E' difficile dire, ma anche tu lo sai bene" (non riusciva proprio a spiegarsi: come far intendere certe cose a un uomo simile? ) " se non fosse stato per questa possibilità... » И тогда Дрого решил поговорить с Симеони как с другом, излить перед ним душу, как прежде делал с одним лишь Ортицом. В конце концов, Симеони тоже человек. – Послушай, Симеони, – начал он другим тоном. – Ты ведь знаешь, что здесь, в Крепости… все остаются служить только ради надежды… Это трудно объяснить, но ты-то должен меня понять. – (Нет, ничего он не мог ему объяснить. Есть вещи, которые до таких людей не доходят. ) – Если бы нам… если бы не эта надежда…
" Non capisco" disse Simeoni con evidente fastidio. (Diventava anche patetico Drogo? pensò. La malattia l'aveva così rammollito? ) " Ma sì che devi capire" insistette Giovanni. " E' più di trent'anni che sono qui ad aspettare... ho lasciato andare molte occasioni. Trent'anni sono qualcosa, tutto per aspettare questi nemici. Non puoi pretendere adesso... Non puoi pretendere adesso che me ne vada, non puoi pretendere, ho un certo diritto di rimanere, mi pare... » – Не понимаю, – ответил Симеони с нескрываемым раздражением. (К чему эта патетика, подумал он. Неужели Дрого от болезни начал впадать в детство? ) – Но ты же должен понять, – твердил свое Джованни. – Больше тридцати лет я сижу здесь и жду… Я упустил столько возможностей. Тридцать лет – не шутка, и все тридцать лет я ждал, когда появится враг. Ты не можешь требовать, чтобы именно теперь… Чтобы именно теперь я уехал… Не можешь, я имею право остаться, если уж на то пошло…
" Bene" ribatté Simeoni irritato. " Credevo di farti un favore e tu mi rispondi in questo modo. Non valeva proprio la pena. Ho mandato due portaordini apposta, ho fatto ritardare apposta la marcia di una batteria per lasciar passare la carrozza. »   " Ma non dico mica niente a te" fece Drogo. " Ti sono anzi riconoscente, tu l'hai fatto a fin di bene, lo capisco" (oh che pena, pensava, doversi tener buona quella carogna) " del resto la carrozza può fermarsi qua, adesso non sono neanche in condizioni di far un viaggio simile" aggiunse incautamente. – Хорошо, – резко произнес Симеони. – Я думал, что оказываю тебе услугу, а ты отвечаешь такой неблагодарностью. Выходит, не стоило труда… Я специально отправил двух вестовых, специально задержал переброску одной батареи, чтобы можно было пропустить твой экипаж. – Но я же тебя не упрекаю, – отозвался Дрого. – Я даже признателен тебе, ты сделал это из лучших побуждений, я понимаю. – (О, какая мука, думал он, пытаться задобрить эту сволочь! ) – Но ведь экипаж может остаться здесь. К тому же сейчас я, пожалуй, и не выдержу такого путешествия, – опрометчиво добавил он.
" Poco fa dicevi che domani ti alzi, adesso dici di non poter neanche montare in carrozza, scusami ma non sai neanche tu cosa ti vuoi... » Drogo cercò di aggiustare:   " Oh, no, è ben diverso, una cosa è fare un viaggio simile e un'altra andare fin sul cammino di ronda, posso anche portarmi una panchetta e sedermi se mi sento debole" (aveva pensato di dire una " sedia" ma la cosa poteva sembrare ridicola) " di là posso controllare il servizio, posso almeno vedere".   – Только что ты говорил, что завтра уже поднимешься, а теперь – что не можешь даже сесть в экипаж, прости, но, по-моему, ты сам не знаешь, чего хочешь… Дрого попытался исправить свою оплошность: – Но это же совершенно разные вещи, одно дело – проделать такое путешествие, другое – дойти до смотровой площадки… мне туда даже скамейку могут принести, и я сяду, если почувствую слабость. – (Сначала он хотел сказать «стул», но подумал, что это будет выглядеть и вовсе нелепо. ) – Там я смогу следить за несением караула… смогу хотя бы все видеть.
" Resta, resta allora! " fece come per concludere Simeoni " ma non so dove metterò a dormire gli ufficiali che arrivano, non posso mica metterli nei corridoi, non posso mica metterli in cantina! In questa stanza tre letti ci potevano stare... » Drogo lo guardò agghiacciato. A tanto arrivava dunque Simeoni? Voleva spedir via lui Drogo per avere una stanza libera? Unicamente per questo? Altro che premura e amicizia. Doveva capirlo fin da principio, pensò Drogo, doveva bene aspettarselo da una canaglia simile. – Тогда оставайся. Оставайся! – сказал, как бы подводя черту, Симеони. – Но я не знаю, где мне устроить прибывающих офицеров, не могу же я разместить их в коридорах или в подвале! А в твоей комнате можно было бы поставить три койки… Дрого похолодел. Так вот до чего дошел Симеони? Решил отправить отсюда его, Дрого, чтобы освободить комнату? Только ради этого? Заботы, дружба тут, оказывается, ни при чем? Я мог бы с самого начала догадаться, подумал Дрого, чего же еще ждать от такого подлеца?
Siccome Drogo taceva, Simeoni, incoraggiato, insistette: " Tre letti qui ci possono stare benissimo. Due lungo quella parete e il terzo in quell'angolo.   Vedi?, Drogo, se tu mi ascolti" specificò senza più il minimo riguardo umano " se tu mi ascolti in fondo mi faciliti il compito, mentre a star qui, scusa sai se te lo dico, non vedo che cosa tu possa fare di utile, nelle condizioni che sei. »   " Bene" lo interruppe Giovanni. " Ho capito, adesso basta, ti prego, ho anche mal di testa. » Ободренный молчанием Дрого, Симеони снова принялся за свое: – Три койки здесь поместились бы прекрасно. Две – вдоль этой стены, а третья вон в том углу. Видишь? Дрого, если ты меня послушаешь, – сказал он совсем уж бесцеремонно, – если ты меня послушаешь, то очень облегчишь мне задачу, ведь, в сущности, прости за откровенность, какая от тебя здесь польза в твоем-то положении? – Хорошо, – перебил его Джованни. – Я все понял, а теперь уходи, прошу тебя. У меня голова разболелась.
" Scusami" disse l'altro " scusami se insisto, ma vorrei sistemarla subito questa faccenda. Oramai la carrozza è in viaggio, Rovina è favorevole alla partenza, qui resterebbe libera una stanza, tu guarisci più presto e in fondo anch'io a tenerti qui malato, mi prendo una bella responsabilità, se poi succedesse una disgrazia. Mi obblighi ad assumere una bella responsabilità, te lo dico sinceramente. » – Прости, – сказал Симеони. – Прости меня за настойчивость, но я хотел бы покончить с этим прямо сейчас. Экипаж уже в пути, Ровина одобряет твой отъезд, комната освободится, да и ты в городе скорее поправишься. И потом я, держа тебя здесь, больного, тоже беру на себя немалую ответственность: а ну как случится беда? Серьезную ответственность – говорю тебе это со всей прямотой.
" Senti" rispose Drogo, ma capiva come fosse assurdo lottare; intanto fissava la striscia di sole che stava salendo lungo la parete di legno allungandosi di sghembo.   " Scusami se ti dico di no, ma preferisco restare. Tu non avrai nessuna grana, te lo garantisco, se vuoi ti faccio una dichiarazione scritta.   Va là, Simeoni, lasciami tranquillo, forse ho poco tempo da vivere, lascia che io stia qui, sono più di trent'anni che dormo in questa stanza... »   – Послушай, – сказал Дрого, уже понимая, что всякое сопротивление бесполезно. Он не спускал глаз с полоски солнечного света, которая поднималась по стене, вытягиваясь и перерезая ее наискосок. – Извини, что я отказываюсь, но мне хотелось бы остаться. Никаких неприятностей я тебе не причиню, обещаю, могу даже дать письменное обязательство. Уходи, Симеони, оставь меня в покое, наверно, мне не так уж долго осталось жить, позволь же мне остаться здесь, ведь больше тридцати лет я сплю в этой комнате…
L'altro tacque un momento, fissò con disprezzo il collega ammalato, ebbe un cattivo sorriso, poi chiese con voce alterata: " E se io te lo chiedessi come superiore? Se il mio fosse un ordine, tu cosa potresti dire? " e qui fece una pausa assaporando l'impressione prodotta.   " Questa volta, caro Drogo, non dimostri il tuo solito spirito militare, mi dispiace di dovertelo dire, ma in fin dei conti te ne vai al sicuro, chissà quanti farebbero il cambio con te. Ammetto anche che ti dispiaccia, ma non si può mica avere tutto in questa vita, bisogna pur farsi una ragione... Adesso ti mando il tuo attendente, che ti prepari le cose, per le due la carrozza dovrebbe essere qui. Ci vediamo più tardi, allora... » Симеони помолчал, презрительно глядя на больного товарища, потом недобро улыбнулся и сказал: – А если я потребую этого от тебя как старший по званию? Если таков мой приказ? Что ты на это скажешь? – Он сделал паузу, наслаждаясь произведенным впечатлением. – Ах, дорогой мой Дрого, мне неприятно говорить тебе это, но куда подевалось твое мужество солдата? … В конце концов, ты едешь туда, где безопасно, многие хотели бы быть сейчас на твоем месте. Я допускаю, ты огорчен, но нельзя же требовать от жизни всего, надо рассуждать здраво… Я пришлю к тебе твоего денщика, и ты соберешься. В два часа экипаж должен быть уже здесь.   Итак, увидимся позже…
Così disse e se n'andò in fretta, deliberatamente, per non lasciare a Drogo il tempo per nuove obiezioni. Chiuse la porta con grande precipitazione, si allontanò per il corridoio a passi svelti, da persona soddisfatta di sé, che domina perfettamente la situazione. Rimase un greve silenzio. Ploc! fece dietro al muro l'acqua della cisterna. Poi non si udì nella camera che l'ansimare di Drogo, alquanto simile a un singhiozzo. С этими словами он быстро вышел из комнаты, чтобы не дать Дрого времени на новые возражения, резко захлопнул дверь и решительным шагом удалился по коридору, как человек вполне довольный собой и тем, что сумел настоять на своем.   Воцарилась гнетущая тишина. Хлюп! – булькнуло за стеной в цистерне. После чего в комнате послышался лишь прерывистый вздох Дрого – скорее не вздох, а всхлип.
E fuori la giornata era al suo più grande splendore, perfino le pietre cominciavano a intiepidirsi, lontano ed uguale si sentiva il suono dell'acqua sulle precipitose pareti, i nemici si ammassavano sotto l'ultimo gradone al cospetto della Fortezza, per la strada della pianura scendevano ancora truppe e carriaggi. Sugli spalti del Forte tutto è pronto, le munizioni in regola, i soldati ben disposti, le armi verificate. Tutti gli sguardi sono al nord, anche se non si vede niente per via delle montagne davanti (solo dalla Ridotta Nuova si può osservare bene tutto quanto). Погожий день был в самом разгаре, даже камни начали понемногу прогреваться; издали доносился однообразный звон воды, падающей с отвесных склонов; враг под прикрытием гряды стягивал свои силы к Крепости. По дороге, проложенной через пустыню, подходили и подходили войска и обозы. На эскарпах форта все уже было готово: снаряжение приведено в порядок, солдаты расставлены по местам, оружие проверено. Взгляды всех были устремлены на север, хотя из-за гор ничего толком нельзя было разглядеть (вся пустыня хорошо просматривалась только с Нового редута).
Così come in quei giorni lontani quando erano giunti gli stranieri per delimitare i confini, come allora c'è una sospensione di animi, fra alterni soffi di paura e di gioia. Comunque nessuno ha il tempo per ricordarsi di Drogo, il quale sta vestendosi, aiutato da Luca, e si prepara a partire.   Как и в те далекие дни, когда чужеземцы явились сюда, чтобы разметить границу, в Крепости царило всеобщее смятение чувств: радость граничила со страхом. Во всяком случае, никому и в голову не пришло подумать о Дрого, который с помощью Луки уже одевался, готовясь к отъезду.
29. Come carrozza era effettivamente una dignitosa carrozza, perfino esagerata su quelle rustiche strade. Poteva sembrare di un ricco signore se non ci fosse stato sugli sportelli lo stemma di un reggimento. In serpa erano due soldati, il cocchiere e l'attendente di Drogo.   Nessuno, in mezzo al trambusto della Fortezza, dove già arrivavano i primi scaglioni di rinforzi, fece molta attenzione a un ufficiale magro, dal volto smunto e giallastro, che scendeva lentamente le scale, si avviava all'andito di ingresso e usciva fuori dove era ferma la carrozza.     Экипаж оказался действительно вполне приличным, даже слишком шикарным для здешних проселочных дорог. Его можно было бы принять за карету какого-нибудь богатого господина, если бы на дверцах не было полкового герба. На козлах восседали два солдата – кучер и денщик Дрого. Из-за суматохи, царившей в Крепости, куда уже стали прибывать первые эшелоны пополнения, никто не обратил особого внимания на худого офицера с изнуренным желтоватым лицом, который медленно спустился по ступенькам, пересек вестибюль и вышел к подъезду, где его уже ждал экипаж.
Sulla spianata, inondata di sole, si vedeva in quel momento avanzare una lunga schiera di soldati, di cavalli e di muli, proveniente dalla valle. Benché stanchi per la marcia forzata, i militari acceleravano il passo quanto più si facevano vicini alla Fortezza e i musicanti, in testa, furono visti togliere le fodere di tela grigia agli strumenti come se si accingessero a suonare. В этот момент на залитом солнцем плато появилась длинная колонна солдат, лошадей и мулов, подоспевших из долины.   Было видно, что, несмотря на усталость, люди, шедшие форсированным маршем, завидев Крепость, прибавили шагу, а музыканты, возглавлявшие колонну, сняли с инструментов серые полотняные чехлы, словно вот-вот собирались заиграть.
Qualcuno intanto salutava Drogo, ma pochi e non più come prima.   Tutti sapevano, pareva, che egli se ne stava andando e che oramai non contava più niente nella gerarchia della Fortezza. Il tenente Moro e qualche altro vennero a dargli il buon viaggio; fu però un saluto brevissimo, con quella affettuosità generica ch'è propria dei giovani verso le vecchie generazioni.     Uno disse a Drogo che il signor comandante Simeoni lo pregava di aspettare, in quel momento era impegnatissimo, il signor maggiore Drogo avesse la bontà di pazientare qualche minuto, il signor comandante sarebbe venuto senza fallo. Между тем офицеры прощались с Дрого – правда, немногие и не так сердечно, как бывало прежде. Казалось, все понимали, что он уезжает навсегда и теперь в иерархии Крепости ничего уже собой не представляет. Лейтенант Моро и с ним еще несколько человек подошли к Дрого, чтобы пожелать ему доброго пути, но прощание было очень коротким, с той ни к чему не обязывающей предупредительностью, которая свойственна молодежи в отношениях со старшими. Один из них сообщил Дрого, что комендант Симеони просит его немного подождать: он сейчас очень занят. В общем, пусть майор Дрого повременит немножко, господин комендант непременно придет.
Salito che fu in carrozza, Drogo diede invece subito ordine di partire. Aveva fatto abbassare il soffietto per respirare di più, si era avvolto attorno alle gambe due o tre coperte scure sulle quali spiccava lo scintillio della sciabola. Traballando sui sassi, la carrozza si avviò per la sassosa spianata, la via di Drogo volgendo così all'ultimo termine. Voltato da un lato sul sedile, la testa dondolando a ogni urto delle ruote, Drogo fissava i muri gialli della Fortezza che si facevano sempre più bassi. Но, забравшись в экипаж, Дрого приказал сразу же трогать. По его просьбе откинули верх, чтобы легче дышалось, обернули ему ноги двумя или тремя темными полостями, на фоне которых особенно ярко блестела его сабля. И экипаж, подпрыгивая, покатил по каменистому плато; путь Дрого лежал теперь к его последнему приюту. Мотая при каждом толчке головой, он повернулся на сиденье и не отрывал глаз от желтых крепостных стен, которые становились все ниже и ниже.
Lassù era passata la sua esistenza segregata dal mondo, per aspettare il nemico egli si era tormentato più di trent'anni e adesso che gli stranieri arrivavano, adesso lo cacciavano via. Ma i suoi compagni, gli altri che giù nella città avevano menato una vita facile e lieta, eccoli adesso arrivare al valico, con superiori sorrisi di sprezzo, a far bottino di gloria. Там, наверху, вдали от остального мира, провел он свою жизнь; там, в ожидании врагов, он промучился больше тридцати лет, теперь же, когда враг у ворот, его прогнали. А те, кто отсиживались в городе, наслаждаясь легкой и веселой жизнью, вот они, пожалуйста, явились на перевал с высокомерными, пренебрежительными улыбками – за чужой славой.
Gli occhi di Drogo fissavano come non mai le giallastre pareti della Fortezza, le sagome geometriche di casematte e polveriere. Lacrime lente e amarissime calavano giù per la pelle raggrinzita, tutto finiva miseramente e non restava nulla da dire. Nulla, proprio nulla restava disponibile a favore di Drogo, egli era solo al mondo, malato, e l'avevano cacciato via come un lebbroso. Maledetti, maledetti, diceva. Ma poi preferiva lasciarsi andare, non pensare più a niente, altrimenti un insopportabile rigurgito d'ira gli si gonfiava nel petto. Дрого не мог оторвать взгляда от желтоватых стен Крепости, геометрически четких силуэтов казарм и пороховых складов, и скупые горькие слезы медленно катились по его морщинистым щекам. Какой жалкий финал, и ничего уже не поделаешь. Ничего, ровным счетом ничего не осталось у Дрого, он один на всем белом свете, совсем больной. Его выгнали из Крепости как прокаженного. «Ах вы, проклятые, ах проклятые», – бормотал он. А потом решил: будь что будет, не надо больше ни о чем думать, иначе сердце разорвется от обиды и гнева.
Il sole era già sulla via discendente, pur rimanendogli parecchia strada da fare, i due soldati in serpa chiacchieravano tranquillamente, indifferenti al rimanere o al partire. Essi avevano preso la vita come veniva, senza angustiarsi con pensieri assurdi.   La carrozza, di ottima costruzione, una vera carrozza da malato, oscillava ad ogni buca del terreno come delicata bilancia. E la Fortezza, nell'insieme del panorama, si faceva sempre più piccola e piatta, sebbene le sue mura risplendessero stranamente in quel pomeriggio di primavera. Солнце уже клонилось к закату, а ехать оставалось еще порядочно; оба солдата на козлах преспокойно болтали, им было все равно – ехать или оставаться.   Они принимали жизнь такой, какая она есть, не обременяя себя лишними переживаниями. Экипаж был отличной конструкции – настоящая карета «скорой помощи», – но, как чуткая стрелка весов, реагировал на каждую выбоину на дороге. А Крепость, вписанная в горный ландшафт, становилась все меньше, все приземистее, и стены ее в этот весенний день приобрели какой-то странный оттенок.
L'ultima volta, molto probabilmente, pensò Drogo quando la carrozza giunse al ciglio della spianata, là dove la strada cominciava a immergersi nella valle. " Addio Fortezza", si disse. Ma Drogo era un po' instupidito e non ebbe neppure il coraggio di far fermare i cavalli, per dare ancora uno sguardo alla vecchia bicocca, che solo adesso, dopo secoli, stava per cominciare la giusta vita.   Вероятно, я вижу ее в последний раз, подумал Дрого, когда экипаж выехал на край плато, к тому месту, где начинался спуск в долину. Прощай, Крепость! Но сознание его было уже несколько затуманено, и он не осмелился попросить, чтобы коней остановили и дали ему в последний раз взглянуть на старую цитадель, которая только теперь, спустя столько веков, начинала наконец выполнять свое предназначение.
Per un istante ancora rimase negli occhi di Drogo l'immagine della mura giallicce, dei bastioni a sghembo, delle misteriose ridotte, delle rupi laterali nere per il disgelo. Parve a Giovanni — ma fu un infinitesimo di tempo — che le mura si allungassero improvvisamente verso il cielo, balenando di luce, poi ogni vista fu tolta brutalmente dalle rocce erbose contro cui sprofondava la strada. Глаза Дрого задержались напоследок на желтоватых стенах, покатых бастионах, полных тайны редутах, на возвышавшихся по бокам почерневших после оттепели скалах. В какой-то миг Джованни показалось, что стены Крепости вдруг вытянулись вверх, к небу, и сверкнули на солнце, но тут же все резко оборвалось: Крепость скрылась за поросшими травой горами, и дорога нырнула в долину.
Giunse verso le cinque a una piccola locanda, là dove la strada correva sul fianco della gola. In alto, come un miraggio si levavano caotiche creste di erba e di terra rossa, monti desolati dove forse mai era stato l'uomo. Nel fondo correva il torrente.     La carrozza si fermò sul breve piazzale dinanzi alla locanda proprio mentre passava un battaglione di moschettieri.   Drogo vide passargli attorno volti giovanili, rossi per il sudore e la fatica, occhi che lo fissavano con meraviglia.   Часов в пять они добрались до постоялого двора у дороги, тянувшейся вдоль ущелья.   Наверху, как мираж, высилось хаотическое нагромождение унылых гор – и покрытых зеленью, и обнаженных, с красноватыми склонами, где, возможно, никогда не ступала нога человека. Внизу бурлил поток. Экипаж остановился на небольшой площадке перед постоялым двором как раз в тот момент, когда мимо проходил батальон мушкетеров. Дрого увидел проплывавшие мимо молодые потные и раскрасневшиеся от здоровой усталости лица, глаза, удивленно разглядывавшие его.
Solo gli ufficiali lo salutarono. Sentì una voce, fra quelli che si erano allontanati: " Va comodo, il vecchietto! ".   Non seguì però nessuna risata. Mentre loro andavano alla battaglia, lui scendeva alla pianura vile. Che ridicolo ufficiale, pensavano probabilmente quei soldati, a meno che non gli avessero letto sul volto che anche lui andava a morire. Non riusciva a liberarsi di quel vago intontimento, simile a nebbia: forse era stato il dondolio della carrozza, forse la malattia, forse semplicemente il dolore di vedere finire miseramente la vita. Non gli importava più di nulla, assolutamente. L'idea di rientrare nella sua città, di girare a passi strascicati per la vecchia casa deserta o di giacere in un letto per lunghi mesi di noia e di solitudine gli faceva paura. Non aveva nessuna fretta di arrivare. Decise di passare la notte nella locanda. Только офицеры отдали ему честь. В удалявшемся разноголосье он разобрал чьи-то слова: «А старикашка-то едет со всеми удобствами! » Но никто не рассмеялся шутке. Эти люди идут на битву, а он трусливо бежит в долину. Вот чудной офицер, наверно, думали солдаты, если только по лицу его не поняли, что и он тоже направляется навстречу смерти. Дрого никак не мог побороть состояние какого-то странного отупения, обволакивающего его, словно туман: то ли его укачало, то ли болезнь брала свое, то ли мучило сознание, что вот так, бесславно, заканчивается жизнь. Все ему теперь было безразлично, абсолютно все. Мысль, что он вернется в родной город, будет бродить, шаркая ногами, по своему старому пустому дому или долгие месяцы лежать в постели, томясь от скуки и одиночества, приводила его в ужас. Торопиться было некуда, и он решил заночевать на постоялом дворе.
Aspettò che il battaglione fosse interamente passato, la polvere sollevata dai soldati ricaduta sui loro passi, il rombo dei loro carriaggi coperto dalla voce del torrente. Poi scese adagio dalla carrozza, appoggiandosi alle spalle di Luca. Sulla soglia era seduta una donna, intenta a lavorare di calza e ai suoi piedi dormiva, in una rustica culla, un bambino. Drogo guardò stupito quel sonno meraviglioso, così diverso da quello degli uomini grandi, così delicato e profondo. Non erano ancora nati in quell'essere i torbidi sogni, la piccola anima navigava spensierata senza desideri o rimorsi per un'aria pura e quietissima. Подождав, когда весь батальон прошагает мимо, поднятая сапогами пыль уляжется и рев горного потока заглушит грохот повозок, он медленно, опираясь на плечо Луки, выбрался из экипажа.   На пороге дома сидела женщина и сосредоточенно вязала, а у ее ног в грубо сработанной колыбели спал ребенок. Дрого зачарованно смотрел, как чудесно он спит, совсем не так, как взрослые, а глубоко и безмятежно. Это маленькое существо еще не ведало тревожных снов, крошечная душа его беспечно витала без желаний и сожалений в тишайшем и чистом воздухе.
Drogo stette fermo a rimirare il bambino dormiente, una acuta tristezza gli entrava nel cuore. Cercò di immaginare se stesso immerso nel sonno, singolare Drogo che mai egli aveva potuto conoscere. Si prospettò l'aspetto del proprio corpo, bestialmente assopito, scosso da oscuri affanni, il respiro greve, la bocca socchiusa e cadente. Eppure anche lui un giorno aveva dormito come quel bambino, anche lui era stato grazioso e innocente e forse un vecchio ufficiale malato si era fermato a guardarlo, con amaro stupore. " Povero Drogo", si disse, e capiva come ciò fosse debole, ma dopo tutto egli era solo al mondo, e fuor che lui stesso nessun altro lo amava.   Он попытался вообразить спящим самого себя – как бы чужого Дрого, которого он не мог знать и видеть. Фантазия нарисовала ему собственное тело, погруженное в животный сон и беспокойно вздрагивающее, приоткрытый рот, тяжелое дыхание, отвисшую челюсть.   Но ведь когда-то и он спал вот так, как этот ребенок, он тоже был милым и невинным, а какой-нибудь старый больной офицер, возможно, стоял рядом и смотрел на него с горьким изумлением. Бедный Дрого, подумал он, сознавая, сколь странно это определение, но, в конце концов, он ведь действительно один на всем белом свете, кто еще его пожалеет, если не он сам?
30. Si trovò seduto su di una larga poltrona, in una camera da letto; ed era una sera stupenda che lasciava entrare dalla finestra l'aria profumata. Drogo guardava atono il cielo che si faceva sempre più azzurro, le ombre violette del vallone, le creste ancora immerse nel sole. La Fortezza era lontana, non si scorgevano più nemmeno le sue montagne.   Очнулся он в глубоком кресле в какой-то спальне; стоял чудесный вечер, через окно в комнату струился свежий ветерок.   Дрого безучастно смотрел на небо – оно становилось все синее, – на фиолетовые тени долины, на горные вершины, еще освещенные солнцем. Крепость осталась далеко, отсюда не было видно перевала, на котором она стоит.
Doveva essere quella una sera di felicità per gli uomini anche di media fortuna. Giovanni pensò alla città nel crepuscolo, le dolci ansie della nuova stagione, giovani coppie nei viali lungo il fiume, dalle finestre già accese, accordi di pianoforte, il fischio di un treno da lontano. Immaginò i fuochi del bivacco nemico in mezzo alla pianura del nord, le lanterne della Fortezza che oscillavano al vento, la notte insonne e meravigliosa prima della battaglia. Tutti in un modo o nell'altro avevano qualche motivo, anche piccolo, per sperare, tutti fuori che lui. Такой вечер должен был принести ощущение счастья даже не очень счастливым людям. Джованни представил себе окутанный сумерками город, весеннее томление души, влюбленных на набережной, звуки фортепьяно, льющиеся из уже освещенных окон, долетевший издалека паровозный гудок. И тут же мысленно перенесся к огням вражеского бивака, разбитого в северной пустыне, к качающимся на ветру фонарям Крепости в эту бессонную, прекрасную ночь накануне сражения. У всех есть какое-то, пусть самое ничтожное, основание на что-то надеяться. У всех, только не у него.
Di sotto, nella sala comune, un uomo, poi due insieme, si erano messi a cantare, una specie di canzone popolare di amore. Nel sommo del cielo, là dove l'azzurro si faceva profondo, brillarono tre o quattro stelle. Drogo era solo nella camera, l'attendente era sceso a bere un bicchiere, negli angoli e sotto i mobili si accumulavano ombre sospette. Giovanni per un istante sembrò non resistere (nessuno in fin dei conti lo vedeva, nessuno lo avrebbe saputo al mondo), il maggiore Drogo per un istante sentì che il duro carico dell'animo suo stava per rompere in pianto.   Внизу, в общем зале, запел мужской голос, потом к нему присоединился еще один: они пели какую-то народную песню о любви. Высоко в небе, там, где синева была совсем бездонной, засверкало несколько звезд. Дрого был один в комнате, денщик пошел вниз пропустить стаканчик; в углах и под мебелью сгущались подозрительные тени. На миг Джованни показалось, что он не выдержит (в конце концов, никто его не видит и никто на свете этого не узнает), да, на какое-то мгновение майору Дрого показалось, что от груза переживаний, теснивших его грудь, он вот-вот разрыдается.
Proprio allora dai fondi recessi uscì limpido e tremendo un nuovo pensiero: la morte. Gli parve che la fuga del tempo si fosse fermata, come per rotto incanto. Il vortice si era fatto negli ultimi tempi sempre più intenso, poi improvvisamente più nulla, il mondo ristagnava in una orizzontale apatia e gli orologi correvano inutilmente.   La strada di Drogo era finita; eccolo ora sulla solitaria riva di un mare grigio e uniforme, e attorno né una casa né un albero né un uomo, tutto così da immemorabile tempo. Именно тогда в самых далеких уголках его сознания впервые мелькнула новая, четкая и страшная мысль. Мысль о смерти. Ему почудилось, что бег времени словно по волшебству приостановился. Сначала был водоворот, затягивавший его в последнее время все глубже, а потом вдруг все исчезло, плоский мир застыл в неподвижности и стрелки часов побежали неизвестно в каком направлении. Дорога для него кончилась; сейчас он видел себя на пустынном берегу серого, однообразного моря, а вокруг не было ни дома, ни дерева, ни человека, и так – с незапамятных времен.
Dagli estremi confini egli sentiva avanzare su di sé un'ombra progressiva e concentrica, era forse questione di ore, forse di settimane o di mesi; ma anche i mesi e le settimane sono ben povera cosa quando ci separano dalla morte. La vita dunque si era risolta in una specie di scherzo, per un'orgogliosa scommessa tutto era stato perduto. Он чувствовал, что с дальних границ на него надвигается, постепенно нарастая и сгущаясь, тень; возможно, это был уже вопрос часов, недель или месяцев, но ведь и недели, и месяцы – ничто, когда они отделяют тебя от смерти. Выходит, вся жизнь его обернулась этакой насмешкой: из-за нелепой гордыни, из-за желания выиграть спор он потерял все.
Fuori il cielo era diventato di un azzurro intenso, all'occidente tuttavia restava una striscia di luce, sopra i violetti profili delle montagne. E nella camera era entrato il buio, si distinguevano unicamente le sagome minacciose dei mobili, il biancore del letto, la lucida sciabola di Drogo. Di là — capiva — egli non si sarebbe più mosso. Avvolto così dalle tenebre, mentre di sotto continuavano le dolci canzoni fra gli arpeggi di una chitarra, Giovanni Drogo sentì allora nascere in sé una estrema speranza. Lui solo al mondo e malato, respinto dalla Fortezza come peso importuno, lui che era rimasto indietro a tutti, lui timido e debole, osava immaginare che tutto non fosse finito; perché forse era davvero giunta la sua grande occasione, la definitiva battaglia che poteva pagare l'intera vita. Синева за окном совсем сгустилась, но на западе, над фиолетовыми силуэтами гор, еще виднелась светлая полоска.   А в комнату уже вошла темнота, можно было различить лишь наводящие страх очертания мебели, белую постель, сверкающую саблю. Да, отсюда – это ясно – ему уже не выбраться. Сидя в темноте и слушая доносившееся снизу мелодичное пение под гитару, Джованни Дрого почувствовал, как в нем зарождается новая, последняя надежда. Один в целом свете, больной, выброшенный за ненадобностью из Крепости, как балласт, он, обойденный всеми, неуверенный и слабый, возмечтал, что не все еще потеряно, что именно сейчас ему представился небывалый случай вступить в последнюю битву, которая сможет оправдать всю его жизнь.
Avanzava infatti contro Giovanni Drogo l'ultimo nemico. Non uomini simili a lui, tormentati come lui da desideri e dolori, di carne da poter ferire, con facce da poter guardare, ma un essere onnipotente e maligno; non c'era da combattere sulla sommità delle mura, fra rombi e grida esaltanti, sotto un azzurro cielo di primavera, non amici al fianco la cui vista rianimi il cuore, non l'acre odore di polvere e fucilate, né promesse di gloria.     Tutto succederà nella stanza di una locanda ignota, al lume di una candela, nella più nuda solitudine. Non si combatte per tornare coronati di fiori, in un mattino di sole, fra i sorrisi di giovani donne. Non c'è nessuno che guardi, nessuno che gli dirà bravo.   Да, на Дрого наступал его последний враг. Не люди, подобные ему, терзаемые, как и он, страстями и страданиями, не люди из плоти, которую можно ранить, с лицами, в которые можно заглянуть, а нечто всесильное и коварное. Сражаться можно не только на крепостных стенах, среди грохота боя и яростных криков под голубым весенним небом; не только бок о бок с друзьями, чье присутствие придает человеку сил; не обязательно в терпком запахе пыли и порохового дыма, не с одними помыслами о славе. Все произойдет и комнате захудалого трактира при свете свечи, в полнейшем одиночестве. Это не то сражение, после которого возвращаешься солнечным утром увенчанный цветами и молодые женщины дарят тебе свои улыбки. Здесь нет зрителей, никто не крикнет: браво.
Oh, è una ben più dura battaglia di quella che lui un tempo sperava. Anche vecchi uomini di guerra preferirebbero non provare. Perché può essere bello morire all'aria libera, nel furore della mischia, col proprio corpo ancora giovane e sano, fra trionfali echi di tromba; più triste è certo morire di ferita, dopo lunghe pene, in un camerone d'ospedale; più melanconico ancora finire nel letto domestico, in mezzo ad affettuosi lamenti, luci fioche e bottiglie di medicine.   Ma nulla è più difficile che morire in un paese estraneo ed ignoto, sul generico letto di una locanda, vecchi e imbruttiti, senza lasciare nessuno al mondo.   Да, это будет куда более суровая битва, чем та, что рисовалась ему в мечтах. Даже старые опытные вояки предпочли бы в ней не участвовать. Потому что прекрасно, должно быть, погибнуть под открытым небом, в яростной схватке, когда ты еще молод и крепок телом, под победные звуки фанфар; обиднее, конечно, умереть от раны, после долгих мучений, в госпитальной палате; еще горше закончить дни в своей постели, под сочувственные причитания родных, среди притушенных ламп и пузырьков с лекарствами. Но совсем уж невыносимо умереть в чужой, никому не ведомой деревне, на обыкновенной гостиничной койке, старым и уродливым, никого не оставив на этом свете.
" Coraggio, Drogo, questa è l'ultima carta, va incontro alla morte da soldato e che la tua esistenza sbagliata almeno finisca bene. Vendicati finalmente della sorte, nessuno canterà le tue lodi, nessuno ti chiamerà eroe o alcunché di simile, ma proprio per questo vale la pena. Varca con piede fermo il limite dell'ombra, diritto come a una parata, e sorridi anche, se ci riesci. Dopo tutto la coscienza non è troppo pesante e Dio saprà perdonare. » Так смелей же, Дрого, у тебя осталась последняя карта, ты должен встретить смерть как солдат, пусть твоя неудавшаяся жизнь хоть окончится красиво. Ты должен наконец отомстить судьбе; никто не вознесет тебе хвалу, никто не назовет героем, но уже из-за одного этого стоит принять вызов. Твердо переступи границу тени, гордо, как на параде, выпятив грудь, и даже улыбнись, если удастся. В конце концов, совесть твоя не слишком отягощена, и Господь сумеет тебя простить.
Questo, Giovanni diceva a se stesso — una specie di preghiera sentendo stringersi attorno a sé il cerchio conclusivo della vita. E dall'amaro pozzo delle cose passate, dai desideri rotti, dalle cattiverie patite, veniva su una forza che mai lui avrebbe osato sperare.   Con inesprimibile gioia Giovanni Drogo si accorse, d'improvviso, di essere assolutamente tranquillo, ansioso quasi di ricominciare la prova. Ah, non si poteva pretendere tutto dalla vita? Такие слова – что-то вроде молитвы – говорил себе Джованни, чувствуя, как все туже сжимается вокруг него заключительный виток жизни. И из глубокого колодца, куда кануло все прошлое, все несбывшиеся мечты и перенесенные унижения, поднялась сила, на которую он никогда не посмел бы рассчитывать. С невыразимой радостью Джованни Дрого вдруг заметил, что он совершенно спокоен и чуть ли не сам рвется поскорее пройти это испытание. Значит, нельзя требовать от жизни всего?
Così dunque, Simeoni? Adesso Drogo ti farà un po' vedere. Coraggio, Drogo. E lui provò a fare forza, a tenere duro, a scherzare con il pensiero tremendo. Ci mise tutto l'animo suo, in uno slancio disperato, come se partisse all'assalto da solo contro un'armata. E subitamente gli antichi terrori caddero, gli incubi si afflosciarono, la morte perse l'agghiacciante volto, mutandosi in cosa semplice e conforme a natura. Il maggiore Giovanni Drogo, consunto dalla malattia e dagli anni, povero uomo, fece forza contro l'immenso portale nero e si accorse che i battenti cadevano, aprendo il passo alla luce. Ты так считаешь, Симеони? Сейчас Дрого тебе покажет.     Смелей же, Дрого. И он попробовал бороться, не сдаваться, посмеяться над страшной мыслью. Все силы своей души вложил он в этот отчаянный порыв, словно один шел сражаться с целой армией. И сразу же былые страхи рассеялись, призраки сникли, смерть утратила свой ужасный облик, превратившись в нечто простое и согласное с природой. Майор Джованни Дрого, изнуренный болезнью и годами слабый человек, пошел грудью на огромный черный портал и увидел, что створки его рушатся, открывая путь свету.  
Povera cosa gli risultò allora quell'affannarsi sugli spazi della Fortezza, quel perlustrare la desolata pianura del nord, le sue pene per la carriera, quegli anni lunghi di attesa. Non c'era neanche più bisogno di invidiare Angustina. Sì, Angustina era morto in cima a una montagna nel cuore della tempesta, se n'era andato da par suo, davvero con molta eleganza. Ma assai più ambizioso era finire da prode nelle condizioni di Drogo, mangiato dal male, esiliato fra ignota gente. Сущим пустяком казались ему теперь тяготы жизни на эскарпах Крепости, наблюдение за унылой северной пустыней, отчаяние из-за несложившейся карьеры, долгие годы ожидания. Теперь можно было не завидовать даже Ангустине. Да, Ангустина умер на вершине горы, в круговерти бури, ушел из жизни и впрямь очень красиво. Но куда более заманчиво окончить жизнь геройски в условиях, выпавших на долю Дрого, обессиленного, отвергнутого, оказавшегося среди незнакомых людей.
Solo gli dispiaceva di doversene andare di là con quel suo misero corpo, le ossa sporgenti, la pelle biancastra e flaccida.   Angustina era morto intatto — pensava Giovanni — la sua immagine, nonostante gli anni, si era mantenuta quella di un giovane alto e delicato, dal volto nobile e gradito alle donne: questo il suo privilegio.   Ma chissà che, passata la nera soglia, anche lui Drogo non sarebbe potuto tornare come una volta, non bello (perché bello non era mai stato) ma fresco di giovinezza. Che gioia, si diceva Drogo al pensiero, come un bambino, poiché si sentiva stranamente libero e felice. Одно только огорчало его – что уйдет он из этого мира в таком жалком виде: иссохшее тело, выпирающие кости, дряблая, бледная кожа. Ангустине повезло, думал Джованни, он умер во цвете лет и, несмотря на прошедшие годы, сохранился в памяти высоким стройным молодым человеком с благородным лицом, так привлекавшим женщин, – в этом его преимущество. Но как знать, может, за роковым тем порогом и он тоже сможет стать прежним, пусть некрасивым (красив Дрого не был никогда), но полным молодых сил. Вот бы хорошо, думал он, утешаясь этой мыслью, как ребенок, ибо чувствовал себя сейчас удивительно свободным и счастливым.
Ma poi gli venne in mente: e se fosse tutto un inganno? se il suo coraggio non fosse che una ubriacatura? se dipendesse solo dal meraviglioso tramonto, dall'aria profumata, dalla pausa dei dolori fisici, dalle canzoni al piano di sotto? e fra pochi minuti, fra un'ora, egli dovesse tornare il Drogo di prima, debole e sconfitto?     No, non pensarci. Drogo, adesso basta tormentarsi, il più oramai è stato fatto. Anche se ti assaliranno i dolori, anche se non ci saranno più le musiche a consolarti e invece di questa bellissima notte verranno nebbie fetide, il conto tornerà lo stesso. Il più è stato fatto, non ti possono più defraudare. Но потом ему пришло в голову другое: а что, если все это обман? Вдруг его смелость – это лишь преходящее опьянение? Что, если все объясняется просто чудесным закатом, ароматным ветерком, временной передышкой от физических страданий, песнями, доносящимися снизу? И через несколько минут или через час он вновь станет прежним Дрого – слабым и разбитым? Нет, не думай об этом, Дрого, хватит терзаться, самое страшное уже позади. Даже если боль вновь одолеет тебя, даже если музыка больше не сможет служить утешением и вместо этой прекрасной ночи нахлынет зловонный туман, оправдание у тебя будет. Главное уже позади, и этого никому у тебя не отнять.
La camera si è riempita di buio, solo con grande fatica si può distinguere il biancore del letto, e tutto il resto è nero. Fra poco dovrebbe levarsi la luna. Farà in tempo, Drogo, a vederla o dovrà andarsene prima? La porta della camera palpita con uno scricchiolio leggero. Forse è un soffio di vento, un semplice risucchio d'aria di queste inquiete notti di primavera. Forse è invece lei che è entrata, con passo silenzioso, e adesso sta avvicinandosi alla poltrona di Drogo. Facendosi forza, Giovanni raddrizza un po' il busto, si assesta con una mano il colletto dell'uniforme, dà ancora uno sguardo fuori della finestra, una brevissima occhiata, per l'ultima sua porzione di stelle. Poi nel buio, benché nessuno lo veda, sorride. В комнате стало совсем темно, лишь с большим трудом можно было различить белеющую постель, а все остальное сделалось черным. Скоро покажется луна. Успеет ли Дрого увидеть ее или отойдет раньше? Дверь комнаты, поскрипывая, приоткрывается. Может, от ветра, от обыкновенного сквозняка, гуляющего по дому в такие неспокойные весенние ночи. А может, это беззвучным шагом вошла она и теперь приближается к креслу Дрого. Собрав последние силы, Джованни слегка выпрямляется в кресле, поправляет рукой воротничок мундира, еще раз бросает взгляд за окно, совсем короткий взгляд на последний свой кусочек звездного неба, и в темноте, хотя никто его не видит, улыбается.

 


12Следующая ⇒
  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.