Глава седьмая

Глава седьмая

Недавно я попросил старика Демосфена, своего раба-библиотекаря, отредактировать и переписать набело уже написанные мною части этой книги, поскольку книгопродавец Гай Попилий, ознакомившись с черновыми набросками, решил издать их, не дожидаясь окончания всего труда. В итоге получился весьма объемистый труд и я сам подивился тому, насколько он велик, особенно учитывая, что писалось лишь о малом из происходившего. Если же посмотреть еще и на тот ворох папирусных листов, с которых сделан был чистовой вариант, то получалась и вовсе невероятная картина того, сколь много истрачено бумаги и чернил ради попытки рассказать о крохотной части моей жизни.

Однажды, покудасидел я в кабинете вокружении бесчисленныхбумажных стопок и пачек, атакже сваленныхгорками свитков и перетянутых веревкамивосковыхтабличек, мою седую голову посетила мысль, прямо обратная упомянутому выше. Всех листов папируса во всем мире не хватит описать даже одну, самую обычную человеческую судьбу во всем ее многообразии, я уж не говорю о судьбах таких гигантов, как Цезарь, Вергилий или лучший из принцепсов Траян, да будет вечно благословен дух его. Но вот если говорить о главном, о корне, о сердцевине жизни любого из нас, то ее можно выразить одним, ну или двумя-тремя словами, не больше, а уж они поместятся и на самом жалком глиняном черепке.

Нет нет, клянусь богами-небожителями, ни в коей степени не смею навязывать свое мнение, как единственно верное, более того, допускаю, что сам заблуждаюсь. Вместе с тем оно сложилось в ходе беседы с двумя умнейшими и образованнейшими людьми, а именно с упомянутыми ранее книгопродавцем Гаем Попилием и рабом-библиотекарем Демосфеном.

Мы с Попилием, помнится, расположились в саду моей тускульской виллы, попивали вино и о чем-то там зряшном болтали, когда старик принес искомый свиток для передачи книгопродавцу.

- Вот, почтеннейший, - сказал он, обращаясь к Попилию. – Рукопись моего господина, переписанная самым красивым почерком в Риме. Я все сверил с оригиналом, куда ранее внес некоторые стилистические правки, чтобы смягчить излишние подчас простонародные обороты и исправил несостыковки в тексте. Теперь ошибок нет.

- Изрядно потрудился каллиграф, нечего сказать. Да и содержание, пусть грубовато и порой отдает крайней жестокостью, но вполне приемлемо, откровенность сейчас в моде, - кивнул мой приятель Попилий, бегло просматривая содержимое свитка. –Пожалуй, я с самого утра отдам текст своим писцам. Надо только подумать, что указать на вывеске, из которой покупатели узнают о появлении твоих воспоминаний.

- Ты имеешь ввиду краткое содержание? - Спросил я.

- Да, разумеется, - отвечал Гай Попилий.

- О любви и войне. - Произнес за меня Демосфен. - Напиши, что книга эта о любви, войне и еще, пожалуй, страданиях. В них вся суть жизненного пути моего хозяина.

Он промолчал и, глянув на меня, осторожно добавил:

- И друга.

Старый грек куда мудрее, чем я. В конце концов, ктоиз нас учился в Афинской Академии? Он совершенно прав и в том, что опередил меня с ответом и в том, кем меня считает.

Спустя три или четыре дня после той беседы Демосфен перестал быть рабом. Человек, у которого достало ума тремясловами выразить все то, ради чего я исписал тысячи строк, заслуживает права умереть свободным. Именно это слово - свобода, - есть содержаниеего собственнойсудьбы. К такому выводу я пришел, даря ему шапку вольноотпущенника.

Что же, пожалуй пора продолжать дальше, без оглядки на почтенногоПопилия. Клянусь Дием и всеми богами, включая иудейского мессию, хоть для выражения сути каждого конкретного человека и достанет нескольких, сокровенных слов, но всякий из нас вкладывает в них свой особенный смысл, тем более, если речь идет о любви.

Я никак не могу припомнить, когда именно состоялась у меня с Хромоножкой та беседа, о которой пойдет речь ниже. Надеюсь только, что она была в самом деле, а не привиделась в одном из мучительных своей реальностью снов, столь часто порой посещающих меня в последние годы.

Все же, сдается, случилась она в то прекрасное время, когда мы коротали вечер какой-то из моих увольнительных у колыбели нашего сына.

Он довольно быстро уснул. Я, постелив плащ на пол, лежал около яслей, а Авиола, убедившись в том, что сон маленького Квинта крепок, прилеглавозлеменя. «Люблю», сказал я ей тогда, она же, играясь моими волосами, вдруг спросила, что именно любовь для меня. Ведь мужчины, продолжила Хромоножка, понимают под нею совсем иное, нежели они, женщины.

Вот, подумалось тогда мне, испортила все беззаботное настроение, чего там объяснять-то, мыслями голову забивать попусту? Впрямь, ненужные бабские штуки.

Приподнявшись, я отпил из кувшина и тут, с глотком свежей, холодной влаги, меня осенило, до чего все оказалось на самом деле просто.

- Любовь, - сказал я, - нужно пить как родниковую воду, осторожно, иначе бросит в жар.

Она поняла и приняла игру, а приняв, сразу повзрослела. В женщинах часто такое бывает, мудрость просыпается в них словно сама собой, неожиданно и словно беспричинно. Будто боги ниспосылают ее, как свой дар.

- Нет, - произнесла Авиола, вынимая маленькую амфору из корзинки с припасенными мне в обратный путь гостинцами. - Любовь - молодое вино и потому нужно пить её жадно и взахлеб, чтобы виноградный сок ударил в голову.

Я рассмеялся.

- У Теренции в таком вине больше уксуса, чем сока, оно сразу бьет по ногам, отнимая их напрочь. Тогда уж, как старое вино нужно пить любовь - смакуя, мелкими глотками, чувствуя терпкое послевкусие её.

- Одноглазая без боя не уступитсвои запасы фалернского и целому легиону, - улыбнулась Хромоножка, вновь сунула руку в корзинку и вытащила круг свежайшей лепешки. – Любовь подобнаэтому хлебу, её едят всю и без остатка, пока она мягка и тепла.

Авиола преломила лепешку, протянула половину мне и мы стали есть, отламывая кусочки каждый от своей доли и кладя в рот друг другу.

Мы ели хлеб, сделанный моей девочкой, мы пили вино, мешая его с водой, мы лежали на моемплаще, разглядывая потолок и слушая посапывание сына и мы были счастливы.

Уже побелев от седин, я понял: любящие говорят стихами, любимые песни друг другу поют, возлюбленныевместе пишут картины одной кистью, упиваясь своим счастьем. Все это есть у них, даже если сами они того не замечают.

А теперь, прошу, идите со мной, ведь история моя еще не закончена.

Трем людям я обязан жизньюсвоей на белом свете. Не имею ввиду сейчас родных отца или мать, поскольку, будучи таковыми лишь по названию, в судьбе моей они никакого участия не принимали. Нет, под теми тремя разумею я, само собой и прежде всего, Теренцию, сподобившуюся выдернуть меня из выгребной ямы во младенчестве, потом Пантеру, подарившего имя, которое с гордостью ношу по сие время и передам своим потомкам, и конечно, старого Пифагора. Без него, все хлопоты Одноглазой и отцовские (говорюпро Пантеру), превратились бы в ничто, в пыль, а сам бы я закончил, в лучшем случае, уподобившись гомерову лотофагу – несчастному без памяти, вынужденному коротать дни свои в забвении.

Посему, всех троих каждый день я поминаю в молитвах и прошу бессмертных даровать покой их душам.

За первых двух из мной указанных, с уверенностью могу сказать, что они скончались, о последнем же лишь предполагаю; поскольку иначе, за давностью лет своих, он превысил бы длительностью жизни любого из смертных. И все таки, иногда мне очень хочется верить, что Авл Светтий Церт Пифагор и по сию пору бродит где по белу свету, занимаясь тем, для чего рожден и что умеет лучше всего и всех – лечением людей.

Много о чем успели мы с ним переговорить за время нашего знакомства, многому он научил меня, на многое открыл глаза. Но то, лишь для меня многое, из того же, что знал он сам, уверен – малейшая часть. Кое о чем я поведал уже, а сейчас, расскажу пожалуй, опоследней нашей беседе, приключившейся на пятые сутки пути, во время привала.

Мырасположились у костерка, наскоро перекусили хлебом с сыром, после чего я задремал, утомленный трудным переходом и вполусне, какой не всегда удается отличить от реальности, привиделась мне девчонка с белыми волосами, та самая, что была с Сусагом ипустила за мной в погоню своего огромного пса.

Уна, Говорящая с Ветром, жрица Великой Матери. Она шла по снежному полю, печальная и будто в слезах и вела на поводу огромного коня пегой масти. Дойдя до большого холма и поднявшись на его вершину, она пустилаконя прочь, в сторону видневшегося в дали города, моего родного Аквинка. Сама же, присев на корточки, достала из-за пояса трещотку, вынула из дорожной сумы бубен и затянула протяжную, гортанную песнь на неведомом языке. Долго пела Уна – закрыв глаза, раскачиваясь из стороны в сторону, мерно ударяя в бубен, иногда вращая трещоткою над головой, - наконец, за ее спиной ветер поднял белую снежную стену и понес в ту сторону, куда ускакал пегий конь. Я побежал вслед за ним, понимая, смогу остановить – спасу город, но колючая пелена накрыла меня, окутала своими студеными покровами, жаля множеством мелких, ледяных игл, потом свалила с ног и заставила свернуться калачиком, покорившись ее силе. Снег целиком засыпал мое тело, лишил подвижности члены, охладил кровь, сами мысли мои сковал. Смирившись с поражением, я сдался и просто лежал, слушая мерные удары далекого бубна, но стоило мне приготовиться к смерти, как я проснулся.

Пифагор сидел около затухающего костра, поглаживая грудку ворона, устроившегося у него на плече.

- Почему мне снятся сны, дедушка?

- Всем они снятся. – Отвечал Пифагор, шевеля угли палочкой. – Такова природа человеческая.

- Нет, ты не понял. Почему вижу прошлое, будущее, почему мерещитсяпегий конь, который есть кровь и запустение? Почему мне видится такое? И длячего наяву является этот Фавн и спасает меня? Какая надобность ему во мне?

Он разумеется понял. Причем, видимо, даже раньше, чемнелепое сомнениепосетиломеня.

- Говорил я тебе, Гефест, боги любят тебя. Только любовь их совсем не то, что человеческая. Говорил, а ты не помнишь, голова бедовая. – Произнес Пифагор, назвавпочему-то имя, им же самим данное мне за моим беспамятством.

- Я помню, помню, но отчего со мной такое, не с другими?

- Почем тебе знать, что снится другим? – Вопросом на вопрос ответил старик, подбрасывая в огонь несколько деревяшек. – Почему птица это птица, а я не ты? С чего вдруг тебе досталась эта судьба, не иная? Найдешь ответ, поймешь, отчего приходят к тебе именно такие сны и как юная жрица колдует бурю.

Я привстал со своего места от удивления, но Пифагор резко бросил:

- Тише ты, дурень неуклюжий, того и гляди поленья раскидаешь! Захочешь понять, какая надобность в тебе Фавну, сам его спросишь. Когда-нибудь. Глядишь, ответит. И рот свой закрой, больно много хочешь от старика, мешающего угли в костерке…

Очень много времени понадобилось мне, чтобы понять мысль, высказанную тогда старым АвломСветтиемЦертом – научить чему-либо можно лишь задавая вопросы, но никак не отвечая на них. Только в поисках ответов человек способен постичь истинную мудрость.

Больше той ночью сны мне не снились.

Срассветом мы продолжили свой путь через лес ив середине дняподошли к границе ничейных земель, за которыми начиналась провинция Римская Дакия. Там я расстался с мудрым лекарем Пифагором.

Великие люди должны произносить великие слова, считает мой приятель Попилий. Его можно понять, он говорит, как издатель и продавец книг. Если в них будет содержаться одна только правда, вряд ли найдется достаточно охотников до таких покупок, во всяком случае в том, что касается биографий и воспоминаний. Поэтому большинство афоризмов, приписываемых так называемым великим, не более чем выдумки, вложенные в их уста лишь для пущего эффекта. Авл Светтий Церт был подлинно велик, но наше с ним прощание, вопреки правилу, выведенному уважаемым Попилием, вышло обыденным и простым, практически бессловесным. Мы обнялись, он сунул в мою дорожную сумку лишнюю краюху хлеба («бери давай, не строй недотрогу, тебе нужнее»)и пошел прочь, приняв на руку до того витавшего в небе ворона.

Мало кто из людей сделал для меня больше, чем старый Пифагор. Не попадись я некогда ему на пути, белеть бы моим косточкам на солнце в чужих краях. Он правда, уверен был: мы встретились неспроста. Видать, решено так свыше, чтобы наши судьбы пересеклись.

Что там у рока или богов в планах, по совести говоря не ведаю, не моего жалкого ума дело, да и легче не станет от таких размышлений, пусть этим занимаются мудрецы. Но, как соединились наши с Пифагором судьбы, так и пришла пора им вновь разойтись. Ему предстояла дорога домой, а передо мною раскинулись ничейные земли.

Границей владений даков издревле служиларека Тиса и Траян, разгромив их, дальше нее не пошел, рассудив, что она послужит лучшей преградой для языгов, костобоков и прочих племен, с которыми у него не было ни времени ни желания связываться. А чтобы до них дошло, что дорога в Дакию, теперь римскую, им заказана, он приказал устроить нейтральную полосу. В упор не пойму, как нашим удалось провернуть такое, но, насколько хватало взгляда, все пространство шириной миль вдесять от правого берега Тисы, превратилось в пустошь. Лес был вырублен на корню, от него остались только бесконечные ряды обугленных пней и огромные костровища изостатков сожженных стволов и ветвей. Никакойконнице здесь не пройти, а любое пешее войско быстро будет замечено со стороны лимеса. Ни могучие крепости, ни большие города не смогли бы продемонстрировать нашу власть ярче и сильнее, чем эта безжизненная, черная полоса, некогда бывшая вековойчащей – ничейные земли.

Почти до самого вечера шел я по ним в сторону протянувшейся извилистой лентой Тисы. Вблизиневесть какой ширины оказалась река; переплыть ее, пусть и зимой – нехитрое дело, если бы не заболоченные берега, покрытые слоем тонкого и ломкого льда, предательски трещавшего, стоило лишь сделать по нему первый шаг. Захлебнуться в бездонных топях совсем не хотелось, как обойти их, я не знал и совсем было приуныл, но, как выяснилось, старый Пифагор обо мне не совсем позабыл. В темнеющем небе нежданно крикнула птица и подняв голову, увидел я ворона, парившего над неким местом шагах в пятистахот меня.

Там, среди замерзших луж, сквозь ледяную корку которых пробивались остатки пожухлых, серых трав, обнаружилсяпроход, звериная тропа, тонкой линией протянувшаяся до самой воды. Едвая ступил на нее, ворон прощально каркнул, сделал круг, едва не задев крыльями мою голову и скрылся из виду, растворившись в набегающей темноте. Мне же, пройдя болото, осталось лишь одолеть Тису, что для человека, привыкшего к холодным, тягучим водам Данувия и впрямь оказалосьне сложно. Я почти вернулся домой, хотя называть так здешние места мало кто решался, что во времена моей молодости, что сейчас.

Дело вот в чем. Некогда все земли, лежащие к востоку от Тисы, принадлежали дакам и Децебал был здесь полновластным владыкой, а слово его имело силу закона. Мира у нас с ними отродясь не бывало, и мы их лупили и нам от них крепко доставалось. Дошлодо того, что они пнули под зад самого Домициана, прикончив его фаворита - преторианского префекта и тогда перебежчики потекли к ним, что потоки воды из Данувия во время паводка. Какое-то время даки хвалились даже, мол, захоти они дойти до Рима и поставить Децебала принцепсом, то сделают это без особого труда. Враки конечно, хотя дел они наворотили немало. Но Децебалова коса, себена беду, в итоге нашла на камень и звали тот камень Траяном.

Новый император обладал таким же непробиваемым характером, каки его дакийский соперник. Оба они происходили из породы людей, способных гвозди лбом заколачивать, только лоб нашего принцепса в итоге оказался крепче. Даки, самособой сопротивлялись, но когда супротив них бросили армию, собранную со всех концов империи, от Британии до Сирии, им пришел конец.

Говорят, имелся у них обычай, первенцев мужского пола называть в память легендарного короля, перед силой которого якобы трепетал сам Цезарь – Буребистой. Кто там и перед кем дрожал, Орк его знает, но то, что с войной во всей стране даков не осталось ни одного человекас таким именем, да и вообще, мужчины стали невероятной редкостью, сущая правда. Уж больно жестокой выдалась она, та война, по любым меркам.

Посленее на месте децебалова царства появилась наша провинция. От того конечно, здешние места дикими быть не перестали. Даже миллиону солдат не перелопатить, не облагородить такую громадную территорию, а у Траяна, Митра не даст соврать, близко не имелось миллиона воинов. Густые леса все так же покрывали бесконечные холмы, в узких долинах стояли заброшенные деревни, полные мертвецов, давно превратившихся в скелеты, на склонах скал высились развалинызамковиз громадных, нетесаных каменных плит, а на полях виднелись остатки легионных лагерей. Среди этого запустения встречались наши кастеллы, цепью протянувшиеся вдоль границы, за ними попадались редкие фермы и виллы ветеранов, скорее похожие на форты, в самом же центре покоренных земель высилась столицапровинции Сармизегетуза, превращенная в неприступную крепость. Сейчас, пятьдесят лет спустя, когда пишу я эти строки, ситуация, говорят, не больно-то изменилась. Во всяком случае, хутора в тех краях по сию пору обносят стенами.

Итак, перебравшись на римский берег, отогревшись и вполне себе сносно переночевав на огромном, старом дереве, я твердо решилзасветло искать дорогу, потому как – это наипервейшее, что создает Империя в завоеванной земле. ВДакии их прокладывали с юга на север для обеспечения снабжения все то время, пока Траян теснил Децебала. Император медленно, но верно загонял короля даков в горы и по мере продвижения легионов все длиннее становились ниточки воинских трактов, утрамбованные тысячами обутых в калиги ног. Вот такую ниточку и нужно было мне найти, чтобы выбраться к своим.

Тут, надо отметить, в кои веки, проблем не случилось. Вскарабкавшисьна самый высокий из окрестных холмов, я приметил в паре стадиев от себя и дорогу и войско, идущее по ней.

Хорошо они шли, славно. Так только наши в целом мире и ходят и то не всегда: при параде, с развернутыми штандартами и поднятыми значками, на головах шлемы с плюмажами, расчехленные щиты в руках, а не за спинами, как обыкновенно в пути, пилумы и переноски со скарбом смотрят строго в небо. Издали кажется, будто течет человеческая река, гремя железными волнами. Видать недавно из лагеря двинулись, и пары часов не минуло. Пройдет немного времени и знамена уберут, шлемы поснимают, а скутумы перекинут за плечи и тогда потопают, как все и всегда - в разнобой, не спеша, вразвалочку, силы свои сберегая. Но пока, - особый шик, – выступить со стоянки в полной красе, словно сам принцепс следит за каждым их шагом.

Нынче так редко, кто делает, в основном в тех легионах, куда по старой памяти набирают италийцев. Эти к нам, провинциалам относятся свысока. Ну и толку-то говорят, мол с того, что у вас, деревенщины, гражданство есть. Вот они, да, самые настоящие римляне; их прапрадеды или кто там еще на полторы сотни лет тому назад, с самим Цезарем ходили. Мы им, мол, не ровня.

Мне, конечно, завидя их, было не до того. Италийцы или там, африканцы скажем, какая разница. С криком«Свои! Стойте, братцы! Свои! » я припустил к ним со всех ног.

Они, вот уж на что выучка у парней, разом встали, будто вкопанные, а народу-то кстати было тысячи три, не меньше, с половину легиона словом. Встали значит, и давай меня ждать. Ну, а я, продолжая голосить, домчавшись до первых рядов, разумеется споткнулся и шмякнулся, окунувшись носом в пыль. Прочихавшись и откашлявшись, поднял я свою бедовую голову и увидел, что вокругменя стоит несколько очень сурового вида смуглых, бородатых дядек, над которыми покачивается длинное древко с изображением льва. Тринадцатый легион Близнецы, дело ясное. Прав я оказался, италийцы, от последнего новобранца желторотого, до самого примипила. Иных туда и не брали.

Растолкав солдат, навстречу вышел приземистый крепыш примерно одних лет с Пантерой, в шлеме центуриона. Деловито забрав меч с моего пояса и для острастки щелкнув меня суковатой виноградной палкой по плечам, он осведомился:

- Кто таков?

Голос у него, как у любого сотника, встреченного мной на своем веку, похож был на скрип ржавых дверных петель.

Продышавшись после оказанного теплого приема, я, обрел наконец способность думать и оттого, уже не такой радостный, вымолвил:

- Свои, господин... Второй Вечный легион, Марк Ульпий Каст, первая центурия второйкогорты.

- Хм, - сказал центурион, уперев руки в бока. - Сейчас проверим, какой из тебя Марк Ульпий.

Цапнув меня за обросшие вихры одной рукой-граблей, другой он нащупал под моими скулами мозоли от шлема, повторил свое философское " Хм" и бросил бородачам, настороженно наблюдавшим за нами:

- А ну, в обоз его, живо! Потом разберемся, откуда взялся этот фрукт.

После чего порядка ради, снова огрел меня палкой, насей раз по хребту. Вот так я встретил своих. Так свои встретили меня. Не сказать, что я рассчитывал на теплый прием, но все таки...

Гай Юлий Бойориг носит полосатые штаны и плащ с косматой гривой по канту. У него вислые усы, ярко-рыжие, жесткие волосы и кустистые, короткие брови; напоясе его болтается длинный меч. Несмотря на диковинный вид, он римский гражданин в третьем колене, чемискренне горд.

Гаю Юлию, почетномувоину из алы галльских всадников, прикомандированной к легиону Близнецов, поручено важное дело. Он охраняет вероятного перебежчика. То есть меня.

Латинский Гая Юлия еще хуже, чем мой. Какой-нибудь счастливчик, всю жизнь не покидавший Рима, может статься и поймет каждого из нас (хотя и не без труда), но мы с Гаем Юлием точно говорим на разных языках. Впрочем, Гая Юлия это мало смущает. Ему вполне достаточно время от времени хрипеть в мою сторону нечто, смутно похожее на «et allide pedem tuum», дескать, топай давай, шевели ногами и толкать меня древком копья. Еще он честно проедает половину положенной мне ежедневной пайки и оченьобижается, что я вообще хочу есть, полагая наверное, будтодобавкаявляетсяего наградой за беззаветную службу родине. Таков он, мой конвоир Гай Юлий Бойориг, римский гражданин в третьем колене.

С момента, как не помня себя от счастья, я припустил навстречу колонне легиона Близнецов, минуло три дня и мне опять начало казаться, что вся жизнь моя -одинсплошной плен. Вначале держали чужие, теперь вот свои. В конце концов, особой разницы между тем, кто тебя лупит при малейшем свободном вздохе, - коллегапо оружию или чужак, - не имеется. Равно, как и между тем, засыпали твои ладони рубленым конским волосом или же прибили гвоздями к перекладине столба. Все одно мучиться да помирать. Но до места очередной вероятной гибели еще надо добраться.

Поначалу шли мы по лимесу, оставляя с правогофланга приграничные форты. Кисходу вторыхсуток с момента, как прибился я к колонне легиона, она вступила на территорию Нижней Паннонии и двинулась в сторону Сирмиума, самого крупного города на юго-востоке провинции. Там мы остановились на короткий привал, после чего повернули на север, забирая в сторону от показавшегося на горизонте Данувия, хотя, если исходить из того, что целью похода являлся Аквинк, как ключевой пункт всей обороны, то получалось, делаем мы порядочный круг.

Из обрывков бесед, какие вели между собой солдаты и обозные рабы, выходило, будто варварыпожгли все города и села, лежавшие вдоль реки южнее Аквинка. То, что языги спалили Интерцизу, я знал, как никто иной, но вот про взятие ими таких крепостей как Ветуссалины и Кампоны услыхал впервые. А про Аквинк поведал мне сам Гай Юлий Бойориг. В один из привалов он оказался в добром расположении духа, да еще и в подпитии, что галлы дюже любят, несмотря на все запреты. Налакавшись пива, бравый кавалерист подобрел и сподобился угостить меня. Латынь галла в таком состоянии оказалась гораздо более связной, потому я и решил, воспользовавшись моментом, спросить его про родной город.

Сгорел, сказал Бойориг, помахав руками, очевидно пытаясь изобразить пламя, охватившее Аквинк. Пал, языги подступили, разгромили Второй легион и разграбили город. Ничего удивительного, галл снисходительно хмыкнул, во Втором поголовно одни трусы, это каждому известно.

Усатый Гай Юлий проглотил очередную порцию своего пойла, а я проглотил обиду.

Галл пил и мычал что-то еще. Вроде бы как погиб легат, пытавшийся тайком сбежать из крепости, ну да все знают, во Втором легионе отродясь не бывало достойных легатов. Вот в Близнецы, туда да, только лучших назначают командовать. Еще, по слухам, вспомогательная конница запорола контрудар в тыл варварам (ох, как презрительно звучало это «варвары» из уст самого что ни на есть дикого, только с другого края империи! ), впрочем любой дурак в курсе: не посылают бездарному легиону хорошие ауксилии. Еще…

- Адриан. – Произнес я.

Галл осекся, замолчал, покосился на меня пьяным, дурным глазом. Не дошло до увальня с первого раза.

- Император Адриан был легатом Второго Вечного. Он тоже недостойный, да? – Снова сказал я.

Гай Юлий Бойориг поперхнулся едва выпитым пивом. Догадался наконец, что сморозил глупость, из-за которой может и под суд пойти. Больше мы с ним не разговаривали.

На завтрашний день я получил целую хлебную пайку и всю оставшуюся дорогу галл ни разу не толкнул меня древком копья. И на том спасибо.

У меня теперь не было родины. Вместо нее – пепелище, покрытое снегом, словно саваном. Вырубленные рощи, спаленные дотла хутора, дороги и поля, заваленные трупами - кончилась моя родина, сгинула… До безумия дорого обошлась принцепсу Адриану его скупость. Пожалев миллион монет, он потерял в сотню раз больше.

Впоследствии, так уж сложилась судьба, мне довелось пообщаться с ним лично. Пусть всего один раз, но то был довольно длинный разговор и может быть когда я и расскажу о нем. Всю ночь перед аудиенцией я не спал, думал, что же принцепс чувствовал, допустив такое со своей собственной землей инабирался смелости спросить его об этом. Встреча с императором развеяла мои терзания, как ветер дым. По его лицу было ясно: он не чувствовал ничего. Вопросы не потребовались. Горе целой провинции значило для него не больше, чем жалость от потери нескольких динариев, проигранных в кости. Что с того, что Аквинк стал грудой дымящихся развалин? Росчерк пера на приказе и вот, отстроен он заново. Только людей подписьюи оттиском печати к жизни не вернуть.

Аквинк и в самом деле превратился в огромное черное пятно, на милю вокруг испускающее запах гари. Рядом же с этим пятном, на общинном поле, стоялтеперь огромныйлагерь, наводненный таким количеством народа, какого не вместила бы ни одна крепость и какого я сроду не видывал.

Пегас, Лев и Козерог правили здесь. Три значка, поставленные на претории, прямо перед трибуналом. Символы власти, той самой, перед которой склонилась половина мира. И страха, заставившего владыку этой самой половины собрать в одном месте сразу три легиона, не считая несметного количества вспомогательных войск.

Здесь, на претории, обширном, подобногородскойплощади, конвоир Гай Юлий Бойориг сдал меня начальнику караула и, наконец, смог вздохнуть свободно.

Поприказу последнего я был окован и помещен в эргастул, а попросту говоря, в расположенный на отшибе, у самого лагерного частокола, сарай для дезертиров, трусов и тому подобной швали. На следующий день надо мной началось дознание.

Проводил его некто Гней Манлий, центурион десятого разряда, господин, словно рожденныйединственно для того, чтобы доискиваться до самых темных делишек. Этот Манлий был никто иной, как самый настоящий лицедей, искусству которого позавидовал бы и заправский актер, до того он умел владеть собой и примерять на себя различные личины. Три раза посещал я его и всякий из них передо мной оказывался совершенно иной человек.

Своим несомненно полезным делом центурион Гней Манлий занимался в палатке на окраине претория, где восседал совместно с писарем. Оба они составляли весьма забавную пару. Если центурион являл собой образец дородности, скорее присущий какому купцу, но никак не вояке, то его помощник, напротив, был удивительно невзрачен и худ. Вряд ли этот вечно сопливый хорек держалкогда в жизни меч, зато по бумаге он строчил и в самом деле великолепно. Наверное, один лишь Гермес ведает, как он успевал заносить в свой свиток проводимые господином Манлием допросы, но стенографировал тощий безупречно, в чем я смог убедиться лично.

В первую нашу встречу почтенный центурион показался милейшим субъектом. Говорилласково, елейно, улыбался.

Как зовут тебя, милок? Назвался. Возраст, родители, триба? Сообщил. Женщина какая есть, потомство наплодил? Я, в сомнении скрипнув зубами, ответил утвердительно. Какой легион? Что? Второй Вечный?! Хм... В какой когорте, центурии, контубернии лямку тянул? Ответ прямо от зубов моих отлетел. ГнейМанлий впечатлился. Хм, ладно.,.. а тут как оказался? Начинаю рассказывать про то, каким образом в плен попал, а Манлий останавливает, дескать, нет, паренек, давай-ка с самого начала, с выступления в поход. Ладно, с самого, так с самого.

Доклад мой, пусть и краткий, почтенного Манлия порадовал. Слушая, центурион потирал свои толстые ладошки и поглядывал на писаря, а тот, знай себе, строчил будто кролик на крольчихе. Едва я умолк, онживо дал мне пробежать глазами папирус с записями и указал, где поставить закорючку подписи.

На этом мы расстались и прощаясь, приторно добрый сотник одарил меня ни много ни мало половиной круга хлеба. Это показалось подозрительным, но угощение я съел.

Заволноваться бы тогда, помыслить что к чему, ведь прямо с моих же собственных слов меня в дезертиры записывали, но где уж там, попал, что та муха в варенье.

А утром, ни свет ни заря пара дюжих галлов вновь потащила меня на преторий.

Чего там удумал этот борец с лазутчиками, не знаю, но настроен он был крайне решительно. От вчерашней доброты не осталось и следа. Гней Манлий имел вид весьма беспощадный и свирепый. Потея от усердия, а потому нещадно воняя, он принялся задавать мне вчерашние вопросы, впрочем в ином порядке и сдобренные изрядной порцией новых.

Когда родился, где и как внесли в список граждан, где именно и под чьим началом служил, когда выступил в поход, где сражался... Манлий спрашивал снова и снова, постоянно сверяясь с записями, которые подсовывал ему писарь, хмурился, кусал нижнюю губу, поглядывал на меня так, будто я собирался покуситься на жизнь самого принцепса.

- Уж больно гладко все у тебя выходит. - Сказал наконец почтенный Гней Манлий. - В самуюпервую свою кампанию попал в плен, единственный, - это же подумать только! - уцелел, да еще и выбрался обратно, сделав крюк по землям, куда никто сроду не хаживал. Просто любимец богов какой-то, а не человек.

Манлий красноречиво замолчал. Куда ведет, дело ясное. Я, конечно, не Аристотель, но догадаться, что вот вот окажусь на плахе, ума хватило.

- В лагере же есть кто-то из Второго легиона, пусть меня опознают, не может быть, чтобы никто не узнал, не может быть такого, богами клянусь! Бумагиобо мне опять таки должны остаться.

- Ты, мил человек, не переживай, опознаем. - Успокоил Гней Манлий. - Это дело нехитрое. Но кто знает, что с тобой в плену стряслось...

- Вот, господин, что со мной стряслось. –И я показал Манлию свои ладони. - На ногах такие же. Могу и их дать глянуть.

Центурион брезгливо поморщился, будто какая знатная дамочка. Приподнявшийся же со своего места писарь удивленно присвистнул и немедля получил от начальства подзатыльник.

За сим завершилась наша вторая встреча. Хлебушком, разумеется, со мной никто не поделился.

Зато когда в третий раз явился я под конвоем к центуриону, он приготовил иное угощение. В палатке, помимо Гнея Манлия и его секретаря, находился ещеодин человек, раздувавший мехами жаровню, где калились пара вертелов и здоровенные клещи. Прямо посреди шатра стояла деревянная лавка с ремнями.

- Ишь, глазами захлопал, - бросил сухо и совершенно равнодушно центурион Манлий. – Ложись давай, времени у нас в обрез.

Граждан вроде как пытать запрещено, но дознавателям моим на то, судя по всему, плевать. После плена у языгов меня такими вещами не напугаешь, хотя приятного все равно мало. Не знаю, чем бы дело тогда закончилось, да только верно подметил в свое время Пифагор, сказавший как-то, дескать, что во всякое мгновение боги наблюдают за каждым из нас и потому жить нужно, понимая, что никогда и никто излюдей не остается один. Лишь когда наступает смертный час, добавил помнится, старый лекарь, они отворачиваются в сторону. И то, ненадолго.

Судить о том, за всеми ли смертными приглядывают боги, не берусь, но на меня у них определенно еще имелись свои виды.

Снаружи произошел шум, раздались неясные голоса, а потом в палатку кто-то вошел и произнес до боли знакомым голосом:

- Это что за балаган? Совсем дела попутал, Манлий?

Я обернулся и впервые за долгое время вздохнул с облегчением. Позади стоял кампидоктор, впрочем нет, - судя по доспеху, уже примипил - Гней Спурий, по прозванию Бычий Глаз.

- Я забираю его. - Безапелляционно сказал он и взял меня за шиворот.

Первым среагировал писарь. Хорек приподнялся было, но едва Бычий Глаз рявкнул что-то вроде " А ну, вошь, сядь на место! ", мигом забился под свой стол.

Так мы и вышли наружу и только там нас нагнал опомнившийся Гней Манлий:

- Стой, куда! Спурий, будь неладен, остановись!

Вместо ответа Бычий Глаз круто развернулся и так саданул Манлия в грудину прудовым своим кулачищем, что тот кубарем улетел обратно в палатку.

- Чего встали?! - Гней Спурий обвел круглыми, бешеными глазами галлов. - Еще кто хочет?

Желающих, ясное дело, не нашлось и мы пошли под взглядами ошеломленных людей, толкавшихся на претории: злой и раскрасневшийся примипил Второго Вечного Гней Спурий и я, простой легионер, вчерашнее мясо, едва не придушенный воротом собственной туники, стянутой громадной ладонью центуриона.

Когда мы отдалились на порядочное расстояние, Спурий отпустил меня, дал продышаться, а потом сказал:

- Повезло, наши ребята тебя случайно заметили. Молодец, что не труханул. Своих в обиду не даем.

Теперь и в самом деле рядом были свои, родненькие.

Как там у Горгия: умного человека от глупца отличает умение слушать? Так вот, Гней Спурий определенно глупцом не был, ибо выслушал мой искренний и сбивчивый рассказ о перенесенных невзгодах на редкость внимательно и вдумчиво, астоило мне закончить, послал до легионного писаря, велев повторить ему все сначала, но уже под запись. Противиться я не стал; хвала богам, что могу топать куда скажут, без угрозы получить копьем конвоира промеж лопаток.

Ох уж эта канцелярщина… Все и всегда записывается, на любое решение нужна закорючка начальства, каждый фунт зерна выдается под отчет, а про всякого солдата есть свиток с подробной послужной. По собственному опыту знаю: нет в армии народа хуже, чем секретарская братия. Благо хоть Тит Эмилий, тот самый писарь, не оказался хорьком, подобным заседавшему у Манлия, а наоборот, вполне себе сносным дядькой, годами наверное, как и Спурий, в свое время видать немало отмотавшим в обычной строевой службе.

Он все с моих слов занесв папирус и вручил документ примипилу. Тот, явно не привычный к бумажной работе, долго читал, морща низкий, покатый лоб и шевеля косматыми бровями, потом сказал короткое «Нда…», поскреб затылок и двинулся на преторий, бросив перед уходом:

- Дуй на склад, получишь там одежду и одеяло. Потомшевели ногами обратно. Жить пока со мной будешь: если Манлий таки надумает тебя поискать, в мой шатер точно не сунется.

Так я стал соседом Бычьего Глаза и если от потуг упрямца Манлия это меня уберегло, то от внимания сослуживцев (коллег, как любил, говорят именовать воинов Цезарь), совсем нет. Скорее наоборот. Впрочем, иного и ожидать было нельзя.

Хоть от Вечногоуцелела едва ли половина народу, ее оказалось более чем достаточно, чтобы смертельно устать от бесконечного пересказа своей истории. Каждый хотел услышать про судьбу парней, ушедших под Интерцизу, каждому хотелось выяснить, как погиб тот или иной друг, побратим, знакомец по вечеринкам в городских тавернах, должник или кредитор. Я сбился со счету, повторяя одно и то же - во время утренних перекличек, на сходках, у костров за ужинами, но отказать никому было нельзя – люди имели право знать, война дала им его.

Одновременно и я узнавал о происходившем в мое отсутствие. Сейчас про то коротко, немногим же позднее расскажу подробнее, а почему, по ходу свитка само ясно станет.

В общем, поведали мнео буре, страшным валом прокатившейся из-за Данувия (и как было не вспомнить тот самый сон, а? ). Она, та буря, завалила все вокруг снегом и едва мороз сковал его, по образовавшемусятвердомунасту пошла в атаку конница языгов. Им решили дать отпор, сделав вылазку, но неудачно: варвары приступили с трех сторон одновременно и легион с трудом смог отойти в крепость, с боем пробивая себе дорогу через город. Аквинк превратился в огромный костер посреди снежного поля и сколько народу нашло в нем свою погибель, покуда враг не подался восвояси, подумать страшно.

В той бойне сгинул легат Авгурин, причем по словам одного из вояк, «сдох, как собака». Струсил он, бежать надумал; вот свои и помогли ему отойти в царство Плутона. То по секрету говорили, шепотом на ухо; правда едва ли не все, с кем пришлось мне видеться по возвращении. Не велик секрет, конечно, но понятно, чего опасались – захоти нынешнее высокое начальство в лице проконсула Турбона начать выяснять, что к чему, не ровен час, дойдет до децимации.

Старый примипилкстати тоже помер, его на тот свет отправила пущенная каким-то язычником стрела, удачно попавшая ему в глаз. Вот и вышло, что Бычий Глаз теперь за него.

Что же до того, почему отошли дикие, так из Брегециона Первый Вспомогательный поспел, а с ним языги связываться уже не решились. Такие вот были дела.

Скажу честно, плевать тогда я на все это хотел. Моя Авиола, ребенок, Одноглазая, Харон наконец, где они, что с ними, живы ли или умерли и если так, хотя бы где тела их искать? Неизвестность жгла душу, мука от конского волоса ничто была перед ней, ноСпурий не пускал меня дальше палаток Второго Вечного. Пока не решится вопрос с тем, перебежчик я или нет, даже носа нельзя показывать дальше расположения легиона, говорил Бычий Глаз.

Потомумучился, ждал, спрашивал всех подряд, может, кто что знает, да только напрасно. Таких, как я каждый второй был. Родные сестры, проклятые старухи, –война со смертью, - столько жизней отняли, никто не сочтет...

Облегчение наступило спустя несколько дней. Бычий Глаз объявил, мол, договорился он. Проконсул Турбон («сам, лично, понимаешь ты, Счастливчик? »), дал добро снять с меня обвинения.

Спурий после того сразу определил меня своим опционом. Назначение конечно странное, ведь иным для того, чтобы стать помощником простого-то центурионаприходилось тянуть лямку лет по десять, а то и более. Тут же на должности вдруг оказался желторотый юнецнедавно из плена. Но, во-первых, от самого легиона, говоря по правде, мало чего осталось и стоящих кандидатов в нем днем с огнем не сыскать (не мои слова, а Спурия), а во-вторых, с его же, Спурия, языка, слетело и нечто вроде того, дескать память Пантеры («пусть боги сохранят душу его, настоящий был мужик»)хоть так надо бы почтить. И вообще, если эта гнида паршивая Манлий все же не успокоится, то опциона выгораживать легче, чем обычного солдатика.

Неожиданное назначение в принципе мне было безразлично, но вот то, что оно освободило меня от ежедневных работ и караулов, а также дало право на увольнительную из лагеря, оказалось весьма кстати. Дело было за малым – получить отпускную тессеру и скорее бежать в город.

Аквинка, каким знал я его с детства, теперь не существовало. Не могу сказать, любил ли я его; никогда о том не задумывался. Но в нем прошла большая часть моей, совсем тогда не длинной жизни, в нем я едва не умер при рождении, в нем же нашел семью и сам стал отцом. Поэтому нельзя говорить о любви, скорее он был местом, которому я просто не знал замены. Ивдруг мой Аквинк исчез, вместо него теперь – лишь груда дымящихся развалин, припорошенных седым, грязным снегом…

Впереди, обломками гнилых зубов, торчатостовы редких инсул, за ними, на холме, высится амфитеатр, похожий на скелет исполинского зверя. Поправую руку - лачуги бедноты, они нынче срыты почти до основания, а слеварынок был, большой, хороший. На углу того перекрестка Каллист по утрам горячее вино торговал с пирожками... Здесь, прямо, под ногами, где яма большая, скапис находился; теперьнет его, лишь остатки клепсидры валяются. Поодаль – часть стены, да обломки колонны, все что уцелело от храма Сатурна, где некогда сидел городской эдил... И снова дома, лавки, школа, таверны, сплошь в руинах; груды шлака, обгоревшие балки, разбитые в черепки кувшины, а между ними черепа настоящие - тех, кому не повезло спастись. Есть ли хоть один уголок, который миновал, пощадил пегий конь? Нет, всюду заглянул, ничего не забыл, никому не оставил и шанса...

Место, где стояла некогда, - будто вчера, но одновременно целую вечность назад, - таверна Одноглазой, мой дом, я опознал по одинокому, наискось застывшему деревянному столбу, той самой подпорке для хлева, где много лет назад дождливой, темной ночью, встретился мне нектос копытами вместо ног.

От хозяйства совсем ничего не осталось, лишькучки превратившихся в труху обломков. На этих остатках копался человек, худой, кривой, в рваных обносках, сам черный от золы. И видят боги, от которых ничего нельзя скрыть смертным, отныненикого в целом мире не было для меня родней и ближе.

- Харон… Хароооон!

Он встрепенулся, поднял голову, глянулпо сторонам, прищурясь. Видно, узнал не сразу, но, едва вгляделся, сразу подобралсяи заковылял в мою сторону так быстро, насколько позволяли ему силы, помогая себе какой-то палкой. Я побежал навстречу, обнял его дрожащее, тощее от невероятного измождения тело и старик заплакал навзрыд, размазывая слезы по грязным, щетинистым щекам.

- Живой, живой…, - повторял Харон, ощупывая меня, словно не веря происходящему и все смотрел, смотрел неистово в мои глаза и это было невыносимо страшно: усталый, безумныйвзгляд его, полный отчаяния и боли.

- Живой, - снова сказал старик, потом развел руками, оглянулся, - а я вот все ищу, может осталось что…

Он шумно сглотнул, помолчал мгновение, собираясь с мыслямии смущенно спросил:

- Послушай, Фортунат, хлебушка нет у тебя?

Харон виновато опустил голову, сникнув окончательно и стал совсем маленьким, наверное, не больше меня, когда был я мальчонкой лет десяти.

Он ведь голоден, конечно, вот я дурень недогадливый! Вынув из походной сумки тряпицу с припасами, сунул в руки деду пару сухарей с куском сыра и покуда он жевал, усадил на какое-то бревно, закутал плащом и напоил поской. Старик медленно ел, сберегая каждую крошку на подставленную лодочкой ладонь, а я молчал, дожидаясь, когда он насытится.

- Где они, старый? - Спросил, едва проглотил Харон последний кусок.

Дед утер губы, хотел наверное что-то сказать, но сразу закрутил по сторонам головою, мол, не могу. Поискав и не найдя брошенную палку, он решился было встать, да не сумел: ноги подкосились. Тогда я поднял его на руки и понес в сторону лагеря, словно дитятку, а Харон всю дорогу молчал, прижавшиськ моей груди и только слезы текли по запавшим щекам его.

Старик уснул на моей койке, я жепросидел рядом с ним весь остаток дня и всю ночь, сжимая его сухую, костлявую кисть. И воткакая штука пришла тогда в мою голову.

Больно, когда ранят в сражении. Страшно умирать в чужом поле, в грязи, обливаясь кровью и стиснув зубы до ломоты. Погано донельзя, когда режут руки и толченый с солью волос затирают в свежую рану. Дико бежать, сломя голову, понимая: бесполезно, сейчас сомкнутся, начнут рвать заживо собачьи челюсти, ломая кости, отрывая мясо, мотая кишки на клыки. Все это больно, страшно, погано и дико. Нет спасения от смертной муки, ужасна она и те, кто говорят, мол душевные страдания еще кошмарней - вруны. Они просто не чуяли крови и не знают, каково это – умирать взаправду.

Я еще жив, повезло. Раны мои заросли и в сражении я не погиб. Клыки звериные не растерзали до конца мою плотьи конского волоса более нет ни в руках ни в ногах. Милостива судьба, вот только милость ее обманчива– тот самый волос пророс теперь прямо в сердце. Боль от него непереносима, но я еще жив, повезло. Остается найти тех, кто убил всех моих. Пришла их очередь помирать взаправду. Спасибо тебе судьба, за то, что дала мне шанс хотя бы попытаться сделать это. Спасибо. И будь ты проклята…

Старикспал беспокойно, бормотал что-то, непрестанно ворочался, а глаза открыл за минуту до того, как пропели легионные петухи.

- Где они, дедушка? –Снова спросил я. –Будь ласков, не томи.

Харон вздрогнул, уселся на койке и закрыл лицо руками, собираясь с мыслями. Так сидел он некоторое время, после чего заговорил, с трудом подбирая слова и хотя речь его была скупа и сбивчива, то, о чем говорил он, я не только слышал, но и видел. Душой. И именно ею увиденное сейчас опишу.

Легко ли делать вид, что все как и прежде, когда война стучится в двери? Вроде бы и солнце привычно встает поутру и ложится за горизонт к вечеру, коптят в домах жаровни, на рынок съезжается народ с окрестных деревень, в кабаках льется пенное пиво из кружек и бегает по улицам чумазая ребятня, - все будто бы обычно, - да не так. Напряжение незримой струйкой вьется среди людей, путает слова в разговорах, делает натянутым смех и тонкими иглами тоски колет душу. Можно храбриться, бить себя в грудь кулаком, оборачиваясь на лагерную стену, где застыли, вглядываясь в даль воины; конечно можно, но тревога оттого лишь сильнее и вот, незаметно, уже и сам, позабыв о делах, начинаешь смотреть на восток, в сторону дымных столбов, заполонивших небо.

Посетителей в таверне Одноглазой резко поубавилось; с момента, как запылала Интерциза в день заходило человека по два три, не более. Явился правда Гай Дуилий, тот самый " жирный индюк". О нем уж и позабыли вовсе, а тут на тебе, пришел, легок на помине. Оглянулся так по сторонам, хлопнул в один глоток порядочный стакан винца, цыкнул Одноглазой левой половиной рта и был таков.

После того, как ушла в сторону Интерцизы вексилляция…

- Постой, постой, - перебил я. - Какого рожна он вообще заявился, этот Дуилий?

- Не знаю, сынок, - отвечал Харон. - Его теперь не спросишь. Жив онили нет, точно никто не ведает.

И продолжил свою повесть.

Так вот, после того, как до Интерцизы направилась вексилляция, местные стратеги-самоучки стали рассуждать на каждом углу, далеко ли наши уйдут, как, где и с кем станут биться и сколько их вернется, да и вернется ли вообще хоть кто. А тут еще потянулись в городбеженцы, у которых дикие пожгли все имущество. Серые от страха, руки ноги трясутся, с кульками и нехитрыми пожитками, ходили они по улицам, словно псы бродячие, в надежде, что найдутся добрые люди, приютят. И не без того, - в столице, Риме то бишь, говорят, все друга на друга волками смотрят, - а в провинции люди, особенно кто победнее, привыкли держаться вместе. Многие городскиебеглецов принимали без оглядки, тем более, еслиоказывались друг другу родней или знакомцами. Даже в лагерьпо старой памяти запустили несколько сотен человекиз ветеранских семей. Одноглазая с Хароном тоже пригрелинескольких женщин, чьи мужья погибли, защищая родные дома, разместив их, вместе с детками; кого в хлеву, кого в сарае.

Прошло сколько-то времени с той поры, как ушла навосток армейская колонна, и вот, явился в Аквинк одинокий, утомленный всадник. Ни слова не говоря, проскакал он по городским улочкам, скрылся в легионной крепости и, по всему выходит, принес недобрые вести. Ворота, которые до последнего держали открытыми, захлопнулись, а на стенах под котлами со смолой и маслом закоптили костры. Само собою, в городе началась суета, поначалу тихая, что мышиная возня, но уже на грани паники, той, каковая делает людей зверями. Те местные, кто побогаче, у кого хватало достатка на повозку с лошадкой или мулом, нагрузившись скарбом, спешно двинулись прочь из Аквинка, на запад, подальше от вторжения.

Вот и стала ясна цена человеческой жизни. Одни уходили, силясь спастись, иные, те, кому судьбой не повезло накопить даже не богатства, нет, а хотя бы обычного, нормального достатка, оставались, понимая, им вряд ли теперь уцелеть. И вот ведь какая штука: в этом стремительно опускающемся на город предчувствии неминуемой гибели, находились те, кто торговал жизнью. Несколько серебренников и на, смотри, местечко нашлось! Пусть несебя самого, но хоть ребеночка спасешь. Главное плати, соседушка…

Теренция тоже надумала сплавить из Аквинка Хромоножку с малышом. Одноглазая даже сговорилась с кем-то из торгашей, заплатив ему пару десятков динариев за место в телеге, но тот обманул, хапнул денежки и был таков...

- А ну погоди, отче, - опять перебил я, чувствуя, как поджилки трясутся. - Так что же, Авиола с сыном в городе остались потому лишь, что бросил их один урод с нашего рынка? Удавлю гада!

Наверное, лицо мое перекосило не на шутку, потому как Харон, - уж насколько был тяжелый, уставший, - поторопился ответить:

- Сиди, парень, за тебя все сделано. Те, кто ушли в поле, миль на десять западнее остались. Снежная буря всех погубила, и хороших и плохих и взрослых и детишек малых...

Она пришла негаданно, та буря, вспоминал Харон; словно кто-то придерживал ее до поры, а затем одним махом пустил на беззащитный город. Черная туча, гонимая сильным ветром, принесла дикий холод, накрыла Аквинк, засыпала его толстым слоем снега и пошла дальше, к западу, аккурат вдоль дороги на Могонциак, убивая всех тех, кто надеялся спастись бегством.

Когда ураган перестал, на город двинулись дикие. Легион вышел было на вылазку, направился к ближним от города холмам, но там его окружили, забросали стрелами и копьями, стали кусать стремительными конными атаками и он откатился обратно, оставляя страшный кровавый след...

Тут старый Харон осекся и совсем потускнел.

- А дальше? - Спросил я и затряс его за плечо. –Дальше как было?!

Дед не сразу нашелся с ответом. Трудно говорить про то, о чем не хочется вспоминать.

Дикие вступили в Аквинк, вот что было потоми с момента, как случилось это, настало время страшной резни.

Дома горели, люди в них горели, плавились живьем... Бежали, спасались, молили о пощаде, а ее не было... Резали их, тащили веревками, рубили в куски, забавлялись, насильничая женщин, детишек на копья бросая...

Тряхнуло меня, будто кто водой окатил холодной.

- Что с Авиолой, с сыном что?! - Кричу, не выдержав.

Отпрянул старик, сжался в комок, задрожал. Я же, понимая, нельзя, негоже так, - к нему - прости дед, извини родной, просто сил нет, пойми, с того света вернулся, только бы узнать, где милые мои...

И продолжил Харон свой рассказ.

Беда случилась ближе к ночи. До таверны нашей добралась стая человек в десять. Заприметили гады, дескать домик не самый маленький, хозяйство вон имеется и давай в него ломиться.

Одноглазая успела вывестиХромоножку и всех женщин с детками на задний двор. Авиоле еще сунула в руки кошелек со сбережениями, дотого хранимый в спальне под половицей, а Харону наказала строго, чтобы привел всех к крепости, может пустят их, ведь не звери же ворота охраняют…С ними Теренция не пошла: дикие, там, за спиной, снимали дверь с петель, не задержи их хоть на миг – догонят, и тогда всем конец.

Харонсдернул тын, ограждавший подворье и кое как, закоулками, вывел женщин с детьми на Кузнечную улицу, откуда до лагеря рукой подать. Надеялся, что успеют, дойдут... Не вышло.

Город вовсю пылал, Кузнечная, так та вообще превратиласьв огромный факел: что ни дом, то огонь до небес и жар, от которого волосы дымятся. Остановился Харон со своими беглянками, замешкался, не зная, куда повернуть, куда податься. Вот тут-то и настигла их еще одна ватага диких, вовсю шнырявших по Аквинку безо всякого порядка. Немного их было, четверо там или пятеро, где-то так. Дед встал им на пути, клюкой уперся в землю, в руке вертел. Думал, хоть сейчас, напоследок поквитаться с гадами, да девчонок спасти. Куда там. Опрокинули его навзничь, даже добивать не стали: больно надо время тратить на старика, когда вон, такой молодняк убегает. Кого-то сразу догнали, иных потом... Авиола скользнула с отчаяния прямо в один из занявшихся пламенем домов. Обернулась еще, нашла Харона взглядом, шепнула ласково ребятенку, прижатому к груди и...

Дед умолк.

Как же так, захотелось сказать ему. Как же так, старый, ну почему получается, что ты, вот ты, которого стоит лишь тряхнуть и дух сам прочь уйдет, вот ты такой, еще жив?! А они, - моя девонькародненькая, сынок мой, на котором нет вины никакой ни за одно человеческое дело, они оба, и пожить толком не успевшие, - погибли?!

К чему вопросы, остановил себя за миг до того, как вновь едва не сорвался. Никому от них легче не станет. Свел в замок трясущиеся руки - бесполезно, заколотило еще сильнее и теперь уже все тело.

- Ну, а Одноглазая? - Услышал собственный голос будто из под земли.

Ну, а Одноглазая... Она все еще была вдовой легионера, моя старая Теренция, моя мама. Сколь угодно обличий не примеряла бы она, от держательницы кабака и до лупы, но всегда и во всем оставалась глубоко внутри себя женойвоина. И когда пришел ее смертный час, встретила она его с достоинством и душевной силой, какие не во всяком мужчине сыщешь.

ОчнулсяХарон, бросился было в дом, где сгинула Хромоножка, но оттуда жар такой - не подступиться. Шатаясь, кляня все на свете, не понимая, каки быть-то теперь, побрелон до таверны, уже занявшейся огнем.

Теренция лежала на пороге, держа в руке топорик для рубки мяса, а рядом с ней валялся дикий с проломленной башкой. Одноглазая еще дышала, кровь пенилась на ее губах; завидев старика, она попыталась что-то сказать, но не смогла и тогда сняла с лица своего повязку, обнажая пустую глазницу с запавшим веком. Из под него по щеке спустилась одинокая слеза и это был конец, с той слезой душа ее покинула тело.

Харон оттащилее прочьи сидел потом прямо на земле, мокрой от расплавленного пламенем снега, держа на руках ту, с кем бок о бок провел столько лет. Вокруг царили смерть и разорение, но опять его никто не тронул: кому нужно старое ничтожество, плачущее над трупом бедно одетой бабенки? Брать с него нечего, самая его жизнь не стоит и взмаха меча.

Когда языги, уничтоживгород, ушли, дед, наравне со всеми носил тела на кладбище, сложив в общую яму не только Теренцию, но и десятки иных, тех кого зналмного лет и тех, кого видел лишь раз. На своем горбу таскал, еле шевеля ногами, подпираясь палкой, чтобы не упасть.

А какже мои - Авиола, сынок родной, - нашел, упокоил души их погребением? Думаля спросить, но Харон упредил.

Искал он. И днем и ночью. Не находил покоя, разбирал завалы на Кузнечной улице, каждое пепелище перерыл, столько погибшего народу нашел, пересчитать невозможно. Но из всех техне узнать никого, обгорели до черноты…

Старик хотел было продолжить, но я остановил его. Нет мочи слушать такое.

Харонотвернулся и с головой укутался в плащ. Стало нестерпимо душно. Я вышел наружу продышаться, но и там не полегчало. Нет спасения, когда горе камнем давит сердце.

Скажу честно, ближе к ночи я удрал из лагеря. Наверное, глупцов, подобных мне, судьба ничему не учит. Иной свою первую и последнюю самоволку будет вспоминать как страшный сон, а наказание за него до конца жизни считать вторым днем рождения. Впрочем, я и первого не знаю, да и умирать мне не привыкать. Одним словом, дурак дураком.

Часовые на воротах в темноте не разглядели дату на старой тессере и я побрел в сторону дороги на Могонциак. Туда, где в братских могилах лежала, почитай, половина народа, населявшего некогда Аквинк.

Позднее, говорят, токладбище облагородили, поставили надгробия, кенотафы и даже, с соизволения принцепса Адриана, воздвиглипамятный обелиск. Не знаю, может и так, ведь сейчас, когда пишутся эти строки, трудно даже сосчитать, сколько лет назад видел я родину. Но тогда не было никаких памятников и обелисков, лишь бесконечные, унылые холмы, под которыми начиналось Плутоново царство, а еще рвы, только предназначенные стать холмами, ведь война продолжалась и думалось, вовек не будет ей конца.

Однажды Пантера сказал, дескать, пока ты жив, ничего не закончено. Мудр был отец, причем той истинной мудростью, какаялибо есть с рождения в человеке, либо нет ее и никогда не будет. А я не такой. Я, стоя на коленях перед рядамисерых насыпей, сказал себе, что он ошибся. Все закончено для меня и не может быть иначе, так я решил.

Ночь превратилась в очередную муку, разум мой помутился и я уподобился дикому зверю. Землю ел, с тенями разговаривал, проклинал все на свете и себя прежде всего, еще Фавна звал, кричал, умолял прийти скорее, спасти. Только не от смерти теперь, а от жизни...

Под утро, едва не лишившись рассудка, посмотреля в небо. В нем, в небе, плыли редкие рваные тучи и светило молодое солнце. Ну же, гляди сюда солнце, крикнул ему, не раскрывая рта, сердцем вопя. Гляди! И поднял руки, чтобы оно разглядело рубцы на них. Эти ничто перед тем, какие остались внутри. Носолнце, низкое, тусклое, загородилось облаком, словно ему и дела до меня нет.

Явившись в лагерь незадолго до переклички, я сразу сунулся к Спурию с повинной, решив, что лучше уж он узнает о моем отсутствии от меня самого, нежели от кого иного.

По лицу примипила заметно было: хочет выпороть меня прям вот до коликов в желудке, а сдерживается лишьпотому, как есть нечто поважнее его гнева.

- Наместник Турбон о тебе вспоминал. Ты в своем докладе упоминал какую-то карту. Нарисоватьее сможешь?

Я пожал плечами, чего мол не смочь, на память теперь не жалуюсь.

- Тогда шевели костями в баню, мыться, а то воняет от тебя последней помойкой. Потомк Эмилию, возьмешь у него папирус с чернилами. И слышишь, давай там… - Спурий замялся, силясь подобрать нужное слово. – Черти свою карту. Как надо черти. Вечером идем на преторий.

Говоря про вонь от помойки Бычий Глаз меня не удивил и не оскорбил. В конце концов, я всегда помнил, откуда начал свой жизненный путь. Запах выгребныхям всегда со мной. Даже сейчас.

Остаток дня, за исключением времени, потраченного на термы, я провел подле Тита Эмилия, рисуя на листе папируса карту, некогда составленную Пифагором. Я старался, ведь ее предстояло показать Квинту Марцию Турбону, человеку, еще при жизни ставшему легендой и теперь командовавшему всем собравшимся под Аквинком войском.

Да будет всем известно, что Второй Вспомогательный Вечный легион более всего в своей истории гордится двумя эпизодами: тем, что им, еще в бытность простым смертным, командовал Адриани тем, что служил в нем в качестве центуриона первого копья Квинт Марций Турбон. К сожалению, из-за блеска одного из них, оставшегося в памяти людей императором, совершенно незаслуженно померкла слава другого, сейчас уже основательно подзабытого. Если достанет сил закончить мою историю, я обязательно напишу его биографию, причем сделаю это по примеру Плутарха, составив одновременно и сравнительное жизнеописание какого-нибудь великого грека прошлых веков, того же Павсания к примеру. Пока же лишь несколько слов о Квинте Турбоне, ибо он того заслуживает.

Человек сей самого низкого происхождения, но из полного ничтожества вознесся практически до небес. Многие годы тянул он лямку во Втором Вечном, пока наконец, благодаря исключительному уму и старанию не дослужился до примипила. Несмотря на то, что вся слава пребывала в те годы в Дакии, где воевал с Децебалом Траян, а Второй легион под командованием Адриана неструдную, но незаметную пограничную службу в Паннонии, император отметил Турбона за какое-то важное дело и вызвал его в Рим. Там Квинт Марций стал командовать конной гвардией, а вскоре его повысили до адмирала Мизенского флота. Когда лучший из принцепсов решил наказать вероломных парфян, Турбон заведовал морской переброской войск на Восток, за что удостоился похвалы. Спустя недолгое время, покуда Траян пропадал в месопотамских песках, в тылу у него подняли восстание иудеи. Топарфы в очередной раз проявили свое коварство и сподвигли суровых религиозных фанатиков на бунт, прокатившийся катком от Кипра до Александрии Египетской. И пока начальник Траяновой конницы мавр Лузий Квиет топил в морях крови Сирию, Турбон громил обрезанных в Иудее, без устали уничтожал александрийских повстанцев и даже лично прикончил их предводителя, некоего Лукуаса. Квинт Марций прославился тогда невероятной, холодной, расчетливой жестокостью. Не колеблясь ни секунды отдавал он приказы о разграблении целых городов и обрекал на верную смерть тысячи пленных при малейшем намеке на неповиновение. Говорили, длянего мол лишить человека жизни, прощечем пролить каплю вина на пол.

Когда дикие напали на Паннонию, выбор принцепса Адриана само собой пал на старого, проверенного товарища по службе, вдобавокеще и знатока здешних мест. Император назначилего наместником не только нашей, Нижней Паннонии, но и Дакии – дело ранее немыслимое, вызванное исключительно ужасом, наведенным вторжением языгов. Но, если и был в целом мире человек, способный ответить варварам понятным им языком смерти и разрушения, так только Квинт Марций Турбон.

В общем, слава бежала далеко впереди проконсула, о его подвигах рассказывали много правдивого и еще больше небылиц, как о любом другом великом человеке и входя к нему в шатер, я, чувствовал, что меня потряхивает, словно после зимнего купания в ледяных водах Данувия.

Честно говоря, я ожидал застать внутри идеальный порядок, огромный стол, заваленный какими-нибудь там картами или донесениями, важных мужчин в панцирях и при мечах, докладывающих сводку боевых действий и, само собой разумеется, мудрого проконсула, напряженно размышляющего, куда бы повести верные войска, чтобы наконец ударить по врагу как следует. Вместо этого, все выглядело так, словно попал я на пирушку к не слишком разборчивому богачу. Ставка оказалась битком набита разного сорта людьми; многие из них совершенно не производили впечатления воинов, а иные и вовсе казались какими-то заезжими актерами и торгашами; все без умолку болтали между собой, бродили туда сюда, что-то ели и пили, между делом тискали полураздетых девиц, каковых тут тоже хватало. В общем, штаб армии представлялся мне немного иначе.

Будь я один, человека, всем тут заправлявшего, пришлось бы искать до скончания века. Но, хвала богам, рядом находился Спурий, прекрасно знавший, куда идти. Прервав мое замешательство самым верным педагогическим приемом – легким подзатыльником («чего встал парень, рот закрой»), он, потянул меня за собой в дальний угол шатра.

Там, за маленьким, скромным складным столиком, сидела неприметная компания из четырех или пяти мужчин, оживленно общавшихся между собою. У одного из них на коленях устроилась симпатичная смуглянка в свободной греческой хламиде, с виноградной кистью в руке.

Бычий Глаз, этот поборник дисциплины, почем зря пинавший в свое время нас, новобранцев, за малейший проступок, по идее должен был бы прийти в ярость от происходящего. Но нет, он более чем спокойно приблизился к тому самому, с девицей на коленях и зашепталему, показывая на меня. Тот, не переставая улыбаться собеседникам, согласно кивнул Спурию и, в свою очередь, сам шепнул на ухо развязной девчонке. Она встала, подмигнула мне и пошла прочь, не забыв положить в мой вновь приоткрывшийся от удивления рот большую, сочную виноградину.

- Ну, долго будешь мяться? Жуй давай и показывай, что там у тебя. – Произнес, выводя меня из ступора, человек, подле которого застыл каменной статуей Бычий Глаз.

Так я познакомился с проконсулом Турбоном.

Внешне надо сказать, он походил скорее на какого-нибудь продавцафруктов с рынка, чем на военачальника. Неприметный, слегка слащавый, лысый дядька средних лет и совсем не впечатляющего сложения. Этакий добряк с лукавым и веселым взглядом, завсегда готовый угостить детишек сладостями или посплетничать с соседом за стаканчиком молодого винишка. Но, то лишь на первый взгляд. Стоило улыбке сойти с его лица, как озорные огоньки в глазах исчезали и вот, на меня уже смотрел внимательный, предельно жесткий человек, до того всего лишь нацепивший маску комедианта, дабы скрыть истинное свое нутро.

Сунув руку за пазуху, я вынул кусок папируса и протянул его Турбону. Он внимательно просмотрел содержимое бумаги, полуобернулся к Спурию и о чем-то его спросил, не сводя с меня настороженно-внимательных глаз своих. Бычий Глаз ответил, но что именно, слышно мне не было, а Турбон произнес:

- Как интересно.

В этот момент в шатре, словно по команде, воцарилась абсолютная тишина. Виноградина лопнула у меня между зубов, пустив сочный, сладкий сок.

- Интересно, - повторил Квинт Турбон, протягивая папирус одному из собеседников; тот глянул, дал следующему и карта, описав за столом круг, вернулась к проконсулу.

Он, в свою очередь, повел головой в сторону всей той толпы, что буквально мгновение назад предавалась расслабленному отдыху, а теперь застыла в почтительном молчании, и из ее глубин явились двое. В одном из них я узнал центуриона легиона Близнецов, которому сдался в Дакии, вторым был уважаемый Гней Манлий.

Турбон встал, махнул им рукой, мол идите следом и отогнув полог шатра, за которым я приметил еще одно, небольшое помещение, исчез в нем вместе со Спурием.

Уж о чем все они говорили там, понятия не имею. В какой-то момент проконсул выглянул, снова оценивающе смерил меня взглядом, позвал: «Деметрий! » и дождавшись, пока из людской массы выберется маленький, шустрый старичок в накрахмаленной тоге, нырнул с ним обратно.

Наконец, из-за занавески вышли центурион и Манлий, а Спурий махнул мне рукой:

- Дуй сюда!

Квинт Турбон сидел на краешке стола, за которым старенький грек, сощурясь, изучал мою карту.

- Флакк предлагает пустить тебя под ярмо, да голову прочь, - сказал проконсул, явно имея ввиду сотника из Близнецов. – Манлий уверен, что ты перебежчик и сперва следует хорошенько тебя попытать, каленым железом пожечь и все такое. Но Манлий ссыт от страха при виде Спурия, а тот ручается, свою голову дает, мол, парень надежный, его сам Пантера усыновил, а уж он то гниль в людях чуял сразу. Отца твоего я помню еще по тем временам, когда сам лямку тянул. Да и не трус ты вроде, со слов нашего Бычьего Глаза выходит. Ручки свои покажи.

И я вновь в бессчетный раз, показал свои ладони, а потом еще ноги и спину и снова, заученными уже фразами коротко поведал о том, что произошло с момента, как отправился под командованием Публия Аквилия на спасение Интерцизы. Все время, пока я говорил, Турбон молчал и задумчиво вертел кольцо на пальце; по его невозмутимому виду понять что-либо было совершенно невозможно.

- Хорошо, - кивнул он круглой, блестящей лысиной, стоило мне закончить и указал на старенького грека. – Это Деметрий, астроном и географ, ученик самого Плиния. У него есть пара вопросов.

«Пара вопросов» растянулась не меньше чем на пару часов. Ученик Плиния (а я, хвала Пифагору, уже знал, что это великий ученый прошлых лет), оказался до ужаса дотошным человечком, вдобавок очень скептически по отношению ко мне настроенным. Он по десять раз переспрашивал однои то же: сколько дней провел я в пути, где и как вставал на ночевки, какой глубины реки там, там и еще вот там на моей карте, лежит ли снег вот в этом перевале и какие деревья растут в означенном здесь лесу и еще множество иных подробностей.

Проконсул в нашу беседу не вмешивался, слушал очень внимательно и лишь прохаживался за спиной грека, иногда поглядывая на то, какие пометки тот делает на полях карты.

Наконец Деметрий закончил и Турбон сказал:

- Все, можешь идти, солдат.

Все?! Он и в самом деле вот так взял и решил завершить наш разговор?

Я честно говоря, рассчитывал на совсем иное, точнее говоря, как всякий юнец, превышающий собственную значимость, полагал, будто аудиенция просто обязана завершиться чем-то большим, нежели это нейтральное «можешь идти».

Спурий легонько подтолкнул меня к выходу и уже отгибал край завесы, когда я сделал то, что сделал и то, что имело очень далеко идущие последствия, фактически определившие мою последующую жизнь.

- Господин, а как же быть с ними? – Сказал я, чувствуя, как предательски дрожит мой голос. - Тит Флавий Гоген, он же Догоняй, легионер, убит. Публий Аквилий, трибун, убит. Квинт Лурий Максум, откликался на Сирийца, легионер, убит…

Я назвал их всех, поочередно, тех, кто стали мне старшими братьями и умерли на моих глазах вместо меня и за меня, а потом стал вспоминать других, с кем служил в одной центурии, когорте или хотя бы просто перекинулся парой слов в походной колонне и из которых тоже не осталось ни одного живого. Явсе говорил и даже Спурий по прозвищу Бычий Глаз, решивший остановить меня, невольно опустилподнятую было клешню, а Квинт Марций Турбон застыл с окаменевшим лицом.

-… Квинт Ульпий Каст Пантера, декан, отец, убит. Теренция, трактирщица, мать, убита. Авиола Хромоножка, жена, убита. Квинт Ульпий Каст младший, сын, убит. Двух годиков всего лишь, а уже убит.

Я завершил теми, кем должен был, самыми важными людьми. На скулах проконсула заиграли желваки. Он отвернулся к столу, еще раз посмотрел на карту, бросил отрывисто:

- Иди к себе парень. Понадобишься, позову.

Как там говорил Авл Светтий Церт Пифагор: даже если сам Йовий встанет на твоем пути, дайему мечом; пусть знает, с кем связался? Наконец- то я понял, что он имел ввиду.

10.

Спустя пару недель после описанного выше, умер Харон.

Он стал совсем плох, угасал стремительно, с каждым днем. Ноги у него отнимались, суставы распухли, беззубые десны не давали жевать пищу. Легионный лекарь, посмотрев старика, лишь покачал головой, вывел меня прочь из шатра и сказал, что ждать осталось совсем немного, дед слишком слаб, чтобы жить.

Харон все понимал. По моему возвращению, он попросил вызватьбрадобрея («если, конечно остались еще такие в Аквинке»), да сводить его в баньку - хотел уйти в царство теней побритым и чистым.

- Не плачь по мне, малый, - сказал потом Харон. – Не стою я того.

Вот так, короткое«не плачь»… А легко ли не плакать, когда на всем белом свете не остается никого, кроме этого высохшего до крайности, слабого, еле двигающегося деда, когда он – единственное, что осталось отмира, развеянного прахом по ветру.

- Ты прости меня Фортунат, извини душу мою за то, что не уберег ни девочку нашу ни сына твоего…

Произнеся это, он, - еле живой старик, - лежавший ничком на узкой солдатской койке под куцым одеяльцем, приподнялся с места своего ради того лишь, чтобы попытаться припасть к моим ногам! Что ты, куда, да постой же, деда… Нет твоей вины ни в чем, моя только. Лишь моя вина за все.

Следующим утромХарона не стало, его дыхание остановилось во сне и наверное, то была единственная награда, дарованная ему свыше судьбой. Казалось бы, сомнительная милость, но многим и того не досталось.

Хоронить его помогалБычий Глаз и после того, как тело старика упокоилось в очередном рве общего могильника, примипилсказал:

- Говорят, в Близнецах хороший каменщик. Мужик он суровый, но умелый, скульптуры делает на раз два. С ним можно договориться.

Я понял, что он имеет ввиду и благодарно кивнул. Спурий хлопнул меня по плечу:

- Вечером будем пить. Сегодня можно.

И мы, то есть Спурий, я, Эмилий и еще с десяток центурионов, наплевав на все запреты, безбожно упились тогда. Мы лакалиужасное пойло, которое бессовестные маркитанты не краснея выдавали за тускульское и потому брали за него втридорога. Мы заедали эту пахнущую уксусом кислятину сушеным инжиром, жареным мясом и хлебом с непросеянной муки, черным, полным камней и песка с зернотерки. Мы поминали по очереди тех, кого потеряли, называя имена наших близких, ушедшихиз этого мира и поднималичаши за тех, ктолежит теперь на безымянных полях или подземлянымикурганамибратских могил. Конец же нашим возлияниям положил сам Спурий, сказав в самый разгар ночи:

- Ладно, хватит сопли на кулак наматывать. Всем досталось. Спать пора.

То еще утешение, но Бычий Глаз знал, о чем говорил: у него в Аквинке погибли родители. В легионе шептались, будтопримипил перевез стариков поближе к месту службы, надеясь, как выйдет в отставку, заняться хозяйством на прикупленном по случаю лоскуте землицы в паре миль от города и поселить их с собой. Не сложилось. Война - гадина, все поломала, кому жизни, кому души.

Следующим днем я забрел к палаткам Близнецов. Тамошние ребята нас, со Второго, не очень-то жаловали, но сыскать мастера помогли. Каменщик и в самом деле оказался на редкость мрачным и неразговорчивым малым. Выслушал он меня совершенно невозмутимо и даже деньги, которые я сразу перед ним выложил – немалые, кстати, по солдатским меркам, деньги! – не произвели на него, казалось, никакого впечатления. Я, описывая то, что хотел бы получить от него, понял вдруг - сказанные слова пропадают понапрасну и потому, не тратя время, просто повернулся, чтобы уйти.

- Стой, парень. – Окликнул меня в этот момент мастер. – Это ты из плена диких вырвался, верно?

Не зная, к добру все идет или к худу, я нерешительно кивнул.

- Сделаю, - произнес вдруг служивый. – Только дней десять нужно сроку, другой работы хоть отбавляй.

Ну десять так десять, быстрее все одно не получилось бы, прими заказ даже какой-нибудь там Лисипп или Фидий, сказал я себе и согласился.

- И вот еще что, - добавил каменщик. – Нехорошая примета, себя среди мертвых изображать. Боги такого не любят.

- Они не мертвые. Они живы. Только вот здесь, - я коснулся груди, той ее части, где бьется сердце. – А с этими (качнул головой в сторону неба), разберусь как-нибудь.

Мастеровой, впервые за время нашей беседы, ухмыльнулся и протянул руку на прощание.

Денег за работу он не взял.

11.

В свое время, лет этак сто назад, в Империи пользовался популярностью один ученый, звали его Тит Ливий. Он оставил после себя значительный труд по истории Города и некоторые по сию пору считают его лучшим из летописцев, рожденных в Римской земле. Книги его интересны, полны описаний битв и маневров, тайных сговоров и интриг, патриотических речей и разумеется, подвигов, совершенных благородными героями. Само собой, поклонников у него во всякое время, включая нынешнее – хоть отбавляй.

Что до меня, то прочитавэтого Ливия, одно могу сказать точно: никогда не видывал он ни одной битвы, не слышал своими ушами ни единой речи пусть и самого бесталанного командира и в жизни не бывал ни в одном воинском стане. Все то, что описывает он с таким жаром и пылкостью, есть не более, чем игра его же воображения. Напыщенные, пламенные слова, срывающиеся с губ благородных военачальников, безупречные колонны храбрых легионеров, строгие лагери в виде правильных квадратов, а также все такое прочее – на самом деле чушь. Коли уж Траян, - сам Траян! – не стесняясь, раздавал зуботычины подчиненным и на марше справлял нужду на виду у тысяч и тысяч глаз, да еще ругался площадной бранью если что не так, то неужели Сципион Африканский или скажем, Метелл, во времена Ганнибаловы, вели себя по-другому? Да Траян мальчик в сравнении с ними! И так с Ливиевыми выдумками, еще раз скажу, во всем. Не ходят, ну вот не ходят и все тут, легионы стройными рядами, а конница не скачет в атаку круп к крупу и хоть убейся, всегда найдутся шалопаи, которым дисциплина пустой звук, хоть розгами их пори, хоть головы с плеч снимай. Любая битва, прежде всего, бестолковая толкотня кучи народа, где смерть – чаще всего, дело случая, подвиг же оказывается следствием опрометчивой глупости. Из десяти вояк, сгрудившихся друг подле друга в схватке, девять думают лишь о том, как уцелеть, им и дела нет до того, чтобыпоразить врага, главное, лишьбы их самих не убило. И уверяю, из этих девяти минимум трое успели наложить в штаны еще до начала рукопашной. В общем, красиво и ровно все лишь на листе пергамента, да в воображении таких вот идеалистов, как Ливий и тех, кто начитавшись его, сами решили понаписать всего разного, уподобляясь ему. Но у него хотя бы талант, ибо пишет красиво. Прочие же, ничего кроме бездарной лжи, как правило, не знают.

В общем, врут про войну. Про любую. Все историки, от именитых, до безвестных и забытых. Всегда.

Вот и за ту кампанию противязыгов много чего поведаноразными учеными головами, да только правды ни на асс. Мнимые участники рассказывают о своих свершениях, маститые знатоки рассуждают о пользе и вреде тех или иных маневров, описывают героизм наших и подлость врагов, вероломно накинувшихся на провинцию. Но, помилуй Йовий лжецов, какой скажите мне героизм на войне? Какие свершения?! Последние герои сражались под Троей одному Аполлону известно сколько лет тому назад. Ложь и чепуха все, что насочиняли овойне с языгами, а потому немного слов правды никому не помешают.

После тогокак дикие, взяв с боем Аквинк, а перед тем, порядочно разорив Нижнюю Паннонию и поубивав великое множество народа, отступили прочь, наступило нечто вроде относительного затишья, каковое, то затухая, то вспыхивая отдельными кровавыми схватками, продлилось до первыхмартовских дней года, в котором консулами стали император Цезарь Траян Адриан и Рубидий Дасумий Рустик.

Дело тут вот в чем. Любое войско, каким бы сильным и многочисленным оно ни было, сражается только тогда, когда в походных сумках у людей достаточнохлеба и сала, а лошадям вдоволь сыплют зерна в кормушки. Кто бы там и каким образом не накликал ту снежную бурю (пусть даже и сделала это дрянная, тощая девчонка, именем Уна), она и с языгами сыграла злую шутку. Подножный корм быстро истощился, голодный скот начал умирать и худо бедно прокормить его можно было только на степных пастбищах правобережья. При таких делах, король языгов, не будь дурак, с основной частью войска отступил за реку, покуда покрытый ненадежным льдом Данувий позволял это сделать. Добычи, серебром, золотом и людьми, у Сусага теперь хватало с избытком и он вполне мог хвалиться тем, что кампания осталась за ним. Впрочем, на нашем берегу оставалось еще немало диких. Мелкие ватаги варваров по-прежнему наводняли прибрежные овраги, балки и рощи, появлялись отдельными разъездами недалеко от самого Аквинка. Конечно, это не было случайностью, Сусагутребовалось охранять переправы через реку, проводить разведку и постоянно беспокоя, держать нас в напряжении. Он явно намеревался вернуться, подлатав снаряжение и собрав силенки, когда поля покроются сочной травой, способной содержать лошадей. Войнагрозила стать бесконечной, если мы не покончим с языгами одним ударом, раз и навсегда.

Чего там кривить душой, дикие нам крепко наподдали. Унижения, подобного испытанному под Интерцизой и Аквинком, империя не знала пожалуй со времен войн Домициана с даками. Поэтому Турбон старался понапрасну не рисковать. Во время краткой передышки, когда кровопролитие казалось, само собойспало почти на нет, он постепенно стянул в Нижнюю Паннонию все силы, какие только дал в его распоряжение Адриан, включая множество ауксилий, рассредоточенных им теперь по небольшим укреплениям, протянувшимся пунктирной линией вдольДанувия.

Речи о том, чтобы вести правильную кампанию, даже не шло. Ауксилиипросто планомерно зачищали береговую линию, уничтожая или выдавливая на другую сторону реки банды, которыми кишела местность. Тобыла сплошная партизанщина – засады, рейды, ночные переходы, короткие, отчаянные схватки на заснеженных, лесистых холмах, стремительные налеты на вражеские бивуаки…

Легионы во всем этом особого участия не принимали. Адриан, следуя примеру великого предшественника, старался как можно аккуратнее использовать регулярные войска. Здесь, в Паннонии, хватило и того, что полегла едва ли не половина Второго Вечного. Так что, мы занимались в основном строительствомда ремонтом: латали лагерные стены, возводили новые башни, чинили казармы и амфитеатр. Нет, совсем уж мы мечи со щитами не забросили: само собою, ходили в дозоры, принимали под охрану обозы с зерном, выставляли посты на ближних к городу холмах, патрулировали побережье и даже пару раз сошлись в рукопашную с ватагами диких, еще промышлявшими в тех местах.

Такое вот получалось перемирие без мира, в котором не сыскать ни славы ни чести, зато в избытке найдутся и боль и горечь потерь и горячая кровь, что льется из ран. Своих и чужих.

Квинт Марций Турбон, впрочем за славой особенно и не гнался, ему без того ее досталось сполна; на десять простых смертных хватит. К чести он тоже относился спокойно, в конце концов, кто победил, тому она и подруга. Опыт же подобного рода кампаний у него имелся обширный: иудеи, про них говорил я выше, незадолгодо того воевали с нашими в Сирии примерно так же, как языги в Паннонии и ничего, тихо, медленно, без лишней суеты с ними покончили, вырезав одну их банду за другой.

Во всей этой, по меткому выражению Эмилия, вялой «полувойне» внимания заслуживает лишь один эпизод, оказавший в итоге сильное влияние на дальнейшее развитие событий, о которых я решился поведать, да что там, буквально определивший их ход, наравне с той картой, которую изготовил я для генерала Турбона.

Начался он с того, что в Аквинк привели пленников.

Разумеется, они были не первые. Всю зиму, каждые несколько дней, наши кого-нибудь ловили, обычно по пять, десять человек, не более. Их определяли в наспех сколоченные из досок бараки, поставленные буквально у лагерного рва. Нораз прибыла целая колонна, сотен пять народу, не меньше. Говорили, будто случилось переправитьсячерез Данувий крупному отряду варваров, самому большому с момента, как отступил за реку король языгов. Было их с тысячу или около того и разбредись они по обыкновению несколькими стаями по всему побережью, ловить бы их не переловить. На сей же раз им не повезло попастьвнашу засаду. Подробностей того дела не знаю, но, по итогу, половину диких кончили на месте, а остальных повязали ремнями и притащили в Аквинк.

Унылые, серые, грязные, безликие, тащились они по улицам разрушенного города под взглядами других, таких же серых и безликих, кто уцелел и все еще жил в этом месте, ставшем собственной тенью. Теперь, на первых порах, их ждали холодный сарай и оковы, а вскоре кое что похуже.

Один только Йовий и ведает, кому пришла в голову та страшная мысль, за какую дальше пойдет речь. Логика в ней была: времена тяжелые, не то что простой народ, чудом уцелевший, недоедает, но и солдатам несладко приходится. А тут еще корми несколько сотен дармоедов, которых и на работы не выгонишь и даже в рабство не продашь: кому же нужнозверье дикое?! Тем более, того гляди, бунт поднимут.

Наверное сам проконсул Турбон все и порешил. Я говорил уже, он был одним из двух истинных «людей войны», каких доводилось мне встречать в жизни. Для него принять решение о смерти человека - раз плюнуть. Человека, понимаете? А тут, подумаешь, варвары, все одно, что стая волков. Они и по виду и по натуре своей не совсем люди.

В общем, нам, Второму Вечному была дана емкая, короткая команда: «Поквитаться».

Так то оно так, поквитаться конечно нужно и понятно даже, почему именно нам поручено: у каждого в легионе, кого ни спроси, погиб либо друг какой, либо родственник, либо сослуживец. Не было таких, кого беда обошла стороной. Но врагу, по общему мнению, мстят в открытом бою, а казнить пленных– последнее дело. Поганое, противное; ни богам ни, прежде всего, собственной совести, не угодное. Вот только приказ-то отдан…

12.

- В рожи им не пяльтесь, слышите, парни? Они хоть и дикие, а таки люди: глянут жалобно, причитать начнут по-своему, мамку там звать или молиться и тогда не приведи вас Орк, у кого иного рука может дрогнуть. Смотрите им в грудь, там глаз нет. Время почем зря не тратьте: щитом толкнул, гладиусом в брюхо тяпнул и баста, следующий. Опять толчок, снова укол, дальше, вперед…

Холодное, морозное утро. Зябко, доспехи покрылись инеем. Меч из ножен тяжко выходит, грозит примерзнуть. Гней Спурий прохаживается вдоль выстроившихся на претории, сильно поредевших когорт и пар идет у него изо рта при каждом слове. Он недоволен. Его легко понять, нашего Бычьего Глаза - всегда учил сражаться, а теперь приходится давать наставление в обычном убийстве. Пусть война и смерть неразделимы, но кто из людей, мыслящих здраво и почитающих Дисциплину, по доброй воле согласится стать палачом? Вот и мы по той же причине не в духе, хотя, куда деваться, слушаем, внимаем. Поганое предстоит дело, позорное. Но необходимое, кто-то же должен выполнять и такую работу. Главное, чтобы в нужный момент клинок не примерз к ножнам…

Они там, в сараях своих, словно бы загодя почуяли беду. Ребята из конвоя сказывали, будто ночью дикие пытались ломать двери, наваливаясьна них изнутри всей своей массой. Хорошо, что наши на всякий случай створки подперли бревнами, иначе быть беде. Под утро варвары стихли, смирились, лишь слышалось из-за стен заунывное подвывание, будто сами себе они пели упокойные песни.

Выводилиих барак за бараком, прогоняя по ощетинившемуся копьями коридору из плотно поставленных щитов к пятну земли в сотню шагов диаметром, которое мы замкнули своими рядами, едва последний из диких ступил на него.

Варварывсталисерой, цельной, гудящей от страха массой, согнанные древкамипилумов как можно ближе друг к другу, чтобы не было возможности бежать или оказывать сопротивление. На каждом из них имелась кровь, от которой не отмыться во век ни в нашем мире ни в том, куда люди уходят тенями. Потому они не ждали пощады, понимали, ее не будет, как ни проси. Только не сегодня.

Бычий Глаз, с лицом землисто-серого цвета, злой что Минотавр, со спины обошел наши ряды, пару-тройку непутевых, явно не желающих принимать участие в грядущем смертоубийстве, палкой загнал обратно в строй, а затем дал отмашку хриплым голосом:

- Давай, парни. Делайте, что приказано!

Чего таить, замялись мы с непривычки убивать безоружных и сколько бы длилась та заминка, никто не знает, да только дикие сами помогли ее нарушить.

Все началось с одного из них, совсем молоденького, видать ушедшего по осени в свой первый, и, так уж, вышло, последний поход. Не выдержал он, сорвался: истошно крикнув, кинулся на стену из щитов, заколотил по ней кулаками, а в ответоттуда, пустьи запоздало, скользнуло сверху вниз короткое лезвие. Мальчишка упал навзничь, из раны на шее хлестануло красным. Дернулся раз, другой, затих. Готов.

Вот оно, пролилась первая кровь, пора начинать. Я потянул за рукоять и понял, отчего медлил тот из наших, по щиту которого отчаянно бил руками дикий. Клинок в самом деле примерз.

Мы шли медленно, сдвигая ряды, отталкивая варваров от себя и нанося скупые уколы из-за скутумов.

Спурий не случайно говорил не смотреть обреченным в глаза: смерть в них зовет к себе, манит. Ну и пусть. Я все одно смотрел, и в каждом из тех, в кого воткнул меч, видел своеотражение и сколько раз убил себя в тот проклятый день, сказать не могу, сбился со счета.

Шаг за шагом все труднее, места все меньше, круг живых сужается, трупы свалены в беспорядке, ноги путаются в кишках, скользят по крови. Еще раненые, бьющиеся в агонии на земле, никак не успокоятся: хватают за туники, срывают ремни калиг, дергают плащи… А ну, прочь! Махнуть клинком, не глядя, рассекая очередноетело того, кто уже мертв, несмотря на то, что и сам пока не верит в это… Война любит жрать мясо.

Я заметил его случайно, благо, обернулся он вполоборота в момент, когдамеч мой готов был вонзиться ему между лопаток.

Едва не вскрикнул, сдержался чудом, скрежетнув зубами: «Сидоний! » и сразу толкнул его щитом, чтобы упал он, а самому убедиться: да, все верно, ошибки быть не может.

Он поднялся на колени, узнал меня и оскалился сволочь, подобно зверю дикому, а я замер с гладиусом, поднятым над его поганой головою.

- Что застыл?! Крови испугался?! Давай, пырни его и дело с концом! – Окрик из-за спины вывел меня из оцепенения.

Я повернулся. Рядом стоял старый легионер, не знаю из какой центурии, с морщинистой, искаженной яростной злобой рожей.

- Этого нельзя, - отвечаю.

Ветеран не понял, дернулся было, занося меч и пришлось встать перед ним, повторить, чтобы уразумел:

- Нельзя говорю. Он живой нужен.

Легионер пожал плечами, дал правее и вот, новый гортанный лепет, хруст костей и крик, тонущий в многоголосье иных предсмертных воплей.

- Благородным сделался. Зря. Я бы пырнул, да так, чтоб помучился.

Сидоний по-прежнему стоялна коленях, даже не пытаясь встать. Губы его кривила снисходительная усмешка.

Вот ведь гад, вот сволочь, мелькнуло в голове. Опять толкнул мерзавца скутумом, жестко, сильно, прямо в лицо, так, что он упал на спину, а носом хлынула кровь; прижал подонка кромкой щита, вскинулмеч и вонзил в мерзлую землю подле его головы.

- Очень хочется. Но я не ты.

Встал, за шиворот поднял Сидония и потащил за собой. Кровь все текла по его лицу, он больше не улыбался.

Так-то, живи пока гад. Я не такой, как ты.

13.

Тот холм недалеко от города, не забыть мне вовек. На вершине его, испокон века стоит могучий платан. Война чудом пощадила дерево, непогода не сорвала ни единой веточки, не коснулся необъятного ствола топор. Немудрено, ведь в тени великана так любил отдыхать бог по имени Фавн.

Я точно знаю это, в свое время старый платан частоприглашал в гости нас с Авиолой. Только кажется, целая жизнь прошла с той поры.

Тот резчик по камню, из легиона Близнецов, и впрямь оказался славным малым, знающим свое дело. Заказ он исполнил от души, от всего сердца. А место, где стоять его творению, подсказало уже сердце мое.

Кенотаф припорошен влажным, ноздреватым снегом, птичьи лапки оставили на нем дорожки своих следов. Нынче тепло, того и гляди, снег растает и не успеешь оглянуться, как вновь распустит свои листья старый платан.

На поверхности надгробия изображены двенадцать человек. По центру семь мужчин в одежде легионеров стоят обнявшись, подобно братьям или лучшим друзьям. Слева от них - пожилая женщина с повязкой на глазу, а подле нее согбенный старик. Этидвое придерживают друг друга за руки и скупоекасание их полно любви и нежности. В правом углу молодая пара обнимает новорождённое дитя, а за ними, поодаль, едва видна высеченная зыбкими штрихами фигура. То Фавн, древний, как сам мир.

Он был здесь совсем недавно и оставил мне знак: свежее, едва сорванное с ветки яблоко, словно не зима сейчас вовсе, а самое время урожая. А еще ленту, полоску ткани, отделенную от края туники, испускающую легкий аромат, который невозможно придумать и искуснейшему парфюмеру, будь даже в распоряжении его самые лучшие благовония. Так может пахнуть лишь человек, если конечно, небеса даруют ему подобную благодать…

- Каст! Живо сюда, мать твою!

Это Спурий зовет. Я оглянулся. Внизу, под холмом, по уходящей вдаль дороге, железной колонной растянулось войско. Языги собираются в Змеином овраге, надо проучить мерзавцев и проконсул наконец решил послать нас, парней из Второго Вечного, выбить их оттуда. Что же, сделаем, за дикими все еще должок.

- Спускайся, давай! Ждать никто не будет.

Я сунул за пазуху яблоко, взял ленту, на ходу повязал ее вокруг левого запястья. Теперь милая всегда со мной.

Находясь у подошвы холма, посмотрел вверх, на дерево. Мне показалось или в самом деле та тень у могучего, широкого ствола слегка шевельнулась? Померещилось, решил поначалу, но… с ветки упала снежная горсть, а тень отодвинулась назад.

- Митрой клянусь, - прошептал Гней Спурий, косясь в мою сторону бешеным глазом. – Нет, привиделось, не бывает такого…

Примипилвернулмне щит с дротиками, стукнул себя по лбу кулаком, тряхнул башкойи бросил, словно очнувшись:

- Ладно, топай давай, любимец Фортуны. Война продолжается.

И, еще разосторожно глянув на холм с деревом, побежал догонять уходящий отряд.

Я закинулскутум на спину, оправил перевязь меча. Не знаю насчет Фортуны, но в одном с БычьимГлазом согласен. Война продолжается.

Конец седьмой главы, продолжение следует