ДАВАЙТЕ ВСЕ УБЬЕМ КОНСТАНЦИЮ 2 страница

– Звуковые эффекты. Они шуршат. Как полы сутаны.

– Господи!

– Да-да, именно.

Потом, когда свечи были зажжены, мы с Крамли, спрятавшись в укромной нише, развеяли в воздухе запах ладана и проверили колокол. Он издал чистый, приятный звон.

– Констанция! – тихо позвал Крамли. – Веди!

И вот вошла Эмили Слоун.

Она двигалась не по своей воле, она не шла; ее голова была неподвижна, неподвижный взгляд неподвижных глаз замер на ее лице, словно выточенном из мрамора. Сперва из темноты показался ее профиль, затем недвижное тело и руки, в безмятежности надгробной статуи застывшие на девственных от времени коленях. Она сидела в кресле на колесиках, подталкиваемом сзади почти невидимой рукой ассистентки режиссера, КонстанцииРаттиган, одетой в черное, как на репетиции сцены старинных похорон. Как только бледное лицо и ужасающе неподвижное тело Эмили Слоун выплыли из темноты холла, послышался шорох, словно шумно взлетела стайка птиц; мы стали разгонять веерами ладанный дым и негромко звонить в колокол.

Я кашлянул.

– Тсс, она же слушает! – шепнул мне Крамли.

И правда она слушала.

Когда Эмили Слоун оказалась в лучах мягкого света, слабое движение – легкая дрожь – промелькнуло под ее веками, а неуловимое колебание свечного пламени отзывалось на тишину и меняло изгибы теней.

Я помахал веером.

И ударил в колокол.

При этих звуках само тело Эмили Слоун словно унеслось прочь. Как невесомый воздушный змей, подхваченный невидимым ветерком, она качнулась, будто плоть ее растаяла.

Снова ударил колокол, и ладанный дым заставил вздрогнуть ее ноздри.

Констанция отступила назад, во тьму.

Голова Эмили Слоун повернулась к свету.

– Боже мой, – прошептал я.

«Это она», – подумал я.

Слепая женщина, которая пришла в «Браун-дерби» и ушла вместе с чудовищем в ту далекую ночь, за тысячу, казалось, ночей назад.

Значит, она не слепая.

Всего лишь кататоничка.

Но не просто кататоничка.

Она восстала из могилы и плыла по комнате в аромате и дыму благовоний, под звуки колокола.

Эмили Слоун.

Десять минут Эмили сидела, не говоря ни слова. Мы ждали, считая удары своих сердец. Мы смотрели, как пламя пожирает свечи и рассеивается дым.

И вот настало то прекрасное мгновение, когда голова ее склонилась, а глаза широко распахнулись.

Она сидела еще, наверное, минут десять, жадно впитывая воспоминания о тех далеких днях, задолго до того, как страшный удар выбросил ее, словно обломок кораблекрушения, на калифорнийский берег.

Я увидел, как губы ее дрогнули, а язык шевельнулся во рту.

Она словно водила пером по внутренней стороне своих век, а затем воплощала это в словах.

– Никто… – прошептала она, – не пони… мает…

И продолжила:

– Никто… никогда не понимал…

Пауза.

– Он был… – наконец произнесла она и остановилась.

Клубился дым благовоний. Колокол издал тихий звон.

– … студия… он… любил…

Я прикусил запястье и ждал, что она скажет.

– … место… для… игр. Съемочные… площадки…

Тишина. Ее зрачки подергивались, она вспоминала.

– Площадки… игрушки… электрические… поезда. Мальчишки, да. Десятилетние… – Она перевела дыхание. – Одиннадцатилетние…

Пламя свечей всколыхнулось.

– … он… всегда говорил… Рождество… всегда… никогда не уходит… Он бы… умер… если бы не Рождество… глупец. Но… двенадцать… он сказал… родителям не покупать ему… носки… галстуки… свитера. На Рождество. Покупать игрушки. Иначе он не станет… разговаривать.

Ее голос постепенно угасал.

Я взглянул на Крамли. Его глаза вылезали из орбит, так ему хотелось слушать еще и еще. Поплыл дым от ладана. Я тихонько ударил в колокол.

– А потом?.. – впервые за все это время прошептал он. – Потом?..

– Потом… – эхом отозвалась она. Она читала строчки на внутренней стороне своих век. – Вот так… он… стал управлять… студией.

Ее тело вновь стало обретать плоть. Она вновь возникала в своем кресле, как будто воспоминание задело какие-то струны и былая сила, утраченная живость и само ее существо стали понемногу возвращаться на место. Даже кости лица, казалось, двигаются, меняя очертания щек и подбородка. Теперь она говорила быстрее. И наконец ее прорвало.

– Игра. Да. Он не работал… играл. В киностудию. Когда его отец… умер.

И по мере того, как она рассказывала, с ее уст уже слетало по три, по четыре слова, и наконец они стали выплескиваться десятками, а потом это были уже тугие струи, и ручьи, и реки. Румянец коснулся щек, блеск появился в глазах. Она начала подниматься. Словно лифт из темной шахты, поднимающийся к свету, ее душа выплывала из тьмы, а следом и она сама начала вставать на ноги.

Это напомнило мне те вечера 1925–1926 годов, когда где-то вдали, сквозь шум радиопомех, играла музыка или пели голоса и ты, пытаясь их поймать, крутил семь или восемь ручек настройки на своем супергетеродине[261], чтобы услышать далекий город Скенектади, где несколько чертовых безумцев играли музыку, которую тебе совсем не хотелось слушать. Но ты все равно продолжал настраивать, пока наконец не удавалось установить одну за другой все ручки, и тогда шум исчезал, и голоса выстреливали из большого и круглого, как пластинка, динамика, и ты победно смеялся, хотя тебе нужны были одни лишь звуки, а не смысл. И то же самое было в тот вечер, в этом месте, где ладан, колокол и пламя свечей постепенно вызывали Эмили Слоун из тьмы к свету. А она вся была одним бесплотным воспоминанием, так слушай, слушай, колокол, колокол и голос, голос, а за спиной бледной статуи стояла Констанция, готовая подхватить ее, если та упадет, а статуя говорила:

– Студия. С иголочки, в Рождество. Каждый день. Он всегда. Приходил сюда в семь. Утра. Энергичный. Нетерпеливый. Если он видел людей. С закрытыми ртами. Он говорил: откройте! Смейтесь. Никогда не понимал. Кто-то в унынии, а жизнь всего одна. Надо жить. Многое еще не сделано…

Она снова стала уплывать, распускаться, словно эта длинная тирада лишила ее всех сил. С дюжину ударов сердца она ждала, пока кровь не будет спокойнее течь в жилах, затем наполнила воздухом легкие и спешно, словно за ней гнались, продолжила свою речь:

– Я… в тот же год, с ним. Двадцать пять, только что из Иллинойса. Помешанная на кино. Он увидел, что я помешанная. Держал меня… рядом.

Молчание. Затем:

– Чудесно. Все первые годы… Студия развивалась. Он строил. Чертежи. Сам себя называл Первооткрывателем. Картографом. К тридцати пяти. Сказал. Хочет, чтобы весь мир был внутри… стен. Никогда не путешествовал. Ненавидел поезда. Только машины. Машины убили его отца. Страсть. Вот, понимаете, он жил в маленьком мире. Мир становился тем меньше, чем больше городов и стран он строил на съемочной площадке. Галлия! У его ног. Затем… Мексика. Острова у берегов Африки. Потом… Африка! Он говорил. К чему путешествовать? Просто запер себя внутри. Он приглашал людей. Вы бывали в Найроби? Пожалуйста! Лондон? Париж? Прошу! На каждой площадке выстроил специальные гостиницы. Ночи: в Нью-Йорке. Выходные: на Рив-Гош… очнуться на римских развалинах. Возложить цветы. К могиле Клеопатры. За фронтонами каждого из городов постелил ковры, поставил кровати, водопровод. Работники студии смеялись над ним. Ему было плевать. Молодой, горячий. Он продолжал строить. В двадцать девятом, в тридцатом, тридцать первом, тридцать втором!

Молчание. Затем:

Крамли на противоположном конце комнаты поднял брови и посмотрел на меня. Господи! А я-то думал, что изобрел что-то новое, когда поселился и стал писать в гринтаунском доме моей бабушки!

– Даже такое место, – прошептала Эмили Слоун, – как собор Парижской Богоматери. Спальный мешок. Высоко-высоко над Парижем. Просыпался с восходом солнца. Безумец? Нет. Он смеялся. Заставлял вас смеяться. Не был безумен… это потом, позже…

Она погрузилась в молчание.

Это длилось долго, и мы уже думали, что Эмили утонула в нем навеки.

Но тут я снова тихо ударил в колокол, и она, опустив голову на грудь, посмотрела на узор, вывязываемый ее пальцами, и вновь подобрала невидимую нить.

– Позже… действительно… безумен. Я вышла замуж за Слоуна. Бросила работу секретарши. Никогда себе не простила. Он по-прежнему играл в большие игрушки… сказал, что все еще любит меня. И вот в ту ночь… авария. Это. Это. Это случилось. И я… умерла.

Долгую минуту мы с Крамли ждали. Одна из свечей погасла.

– Знаете, он иногда приходит, – сказала наконец Эмили под замирающее потрескивание мерцающих и гаснущих свечей.

– Он? – осмелился прошептать я.

– Да. О, два… три… раза… в год.

«Знаешь ли ты, сколько лет прошло с тех пор? » – подумал я.

– Он меня забирает с собой, забирает с собой, – вздохнула она.

– Вы разговариваете? – шепотом спросил я.

– Он говорит. Я только смеюсь. Он говорит… Он говорит, что…

– Что?

– Что даже спустя все эти годы любит меня.

– А вы?

– Ничего. Это неправда. Я причинила… горе.

– Вы ясно видите его?

– О нет. Он сидит далеко, где нет света. Или стоит за спинкой моего стула, говорит о любви. Приятный голос. Все тот же. Хотя он мертв, и я мертва.

– Но чей это голос, Эмили?

– Как… – Она помедлила с ответом. Затем ее лицо озарилось. – Арби, конечно.

– Арби?..

– Арби, – ответила она и покачнулась, неподвижно глядя на последнюю непогасшую свечу. – Арби. Он создал ее от начала до конца. Он так думает. Есть ради чего жить. Студия. Игрушки. Не важно, что я ушла. Он жил ради того, чтобы снова вернуться в единственное место, которое он любил. Поэтому он делал это даже после смерти. Молоток. Кровь. О боже! Он убил меня. Меня! – пронзительно вскрикнула она и упала в свое кресло.

Ее веки и губы крепко сомкнулись. Она сидела без сил, безмолвная, вновь превратившись в статую, навеки. Никакие колокола, никакие благовония уже не сотрут с нее эту маску. Я тихо позвал ее по имени.

Но она уже выстроила для себя новый стеклянный гроб и закрыла крышку.

– Боже! – произнес Крамли. – Что мы наделали?

– Доказали два убийства, а может быть, три, – ответил я.

– Пойдемте домой, – сказал Крамли.

Но Эмили не услышала. Ей было хорошо там, где она была.

И вот наконец оба города слились воедино.

Чем больше света было в городе мрака, тем больше мрака было в городе света.

Туман и таинственная дымка начали переливаться через высокие стены кладбища. Надгробные камни задвигались, словно тектонические плиты. В сухие подземные туннели стали просачиваться холодные ветры. Сама память захлестнула подземелья фильмофондов. Черви и термиты, обитавшие раньше в цветущих садах каменных надгробий, ныне подкапывались под яблочные сады Иллинойса, вишневые деревья Вашингтона и геометрически подстриженные кустарники вокруг французских замков. Огромные павильоны пустели один за другим, с грохотом захлопывая свои ворота. Дощатые домики, бревенчатые хижины и просторные усадьбы Луизианы начали ронять с крыш куски дранки, распахнули зияющие дыры своих дверей, затрепетали от свалившихся на них напастей и обрушились.

Ночью две сотни старинных автомобилей, стоявших на натурных площадках, взревели моторами, выпустили клубы дыма и, взметая гравий и пыль, тайными тропами помчались в родной Детройт.

В зданиях постепенно, этаж за этажом, погас свет, захлебнулись кондиционеры, последние тоги, словно призраки Рима, на грузовиках вернулись в «Вестерн костьюм», что всего в квартале от Аппиевой дороги, а полководцы и цари ушли вместе с последними сторожами.

Нас оттесняли в море.

Границы, как мне казалось, день ото дня все сужались.

Все больше вещей, по слухам, рассыпа́ лось и исчезало. Вслед за миниатюрными городами и доисторическими животными исчезли нью-йоркские дома из бурого песчаника и небоскребы, а вслед за давно пропавшим крестом на Голгофе отправился в печь и в отворенный на рассвете Гроб Господень.

В любой момент само кладбище могло затрещать по швам. Его растрепанные жильцы, лишенные крова, выставленные в полночь на улицу, вот-вот пойдут в поисках нового пристанища на другой конец города, в «Форест лон»[262]; они будут останавливать в два ночи автобусы и пугать водителей, и захлопнутся последние ворота, и подземные туннели-склепы, где хранятся бутылки с виски и коробки с фильмами, до краев заполнятся багровыми потоками холодной жижи, а церковь на другой стороне улицы наглухо заколотит все двери, и пьяный пастор с метрдотелем из «Браун-дерби» будут спасаться бегством среди темных холмов у надписи «Голливуд», в то время как скрытая угроза и невидимая армия будут теснить нас все дальше и дальше на запад, выгоняя меня из дома, а Крамли – с его поляны в джунглях, пока наконец здесь, в арабском гетто, где почти нет еды, зато шампанское льется рекой, мы не найдем свое последнее пристанище, и тогда армия мертвецов во главе с чудовищем под дикие крики хлынет с песчаных дюн, чтобы швырнуть нас на обед тюленям КонстанцииРаттиган и натолкнуться на призрак Эйми СэмплМакферсон, сквозь прибой выбирающейся на берег, изумленной, но возрожденной на христианской заре.

Так все и было.

С поправкой на метафоричность.

Крамли пришел в полдень и застал меня у телефона.

– Собираюсь позвонить на студию и договориться о встрече, – сказал я.

– С кем?

– С тем, кто окажется в кабинете МэнниЛибера, когда зазвонит белый телефон на огромном столе.

– А потом?

– А потом пойду сдаваться.

Крамли посмотрел на холодные волны прибоя за окном.

– Иди-ка освежи голову, – сказал он.

– Так что же нам делать?! – воскликнул я. – Сидеть и ждать, пока они не выломают дверь или не выйдут из моря? Я не могу сидеть без дела. По мне, так лучше умереть.

– Дай-ка мне!

Крамли схватил трубку и набрал номер.

Дождавшись ответа, он едва сдержался, чтобы не перейти на крик:

– Я вполне здоров. Закрой мой больничный. Вечером буду на работе!

– И это в тот момент, когда ты мне так нужен, – сказал я. – Предатель.

– Предатель, черта с два! – Он с грохотом бросил трубку на рычаг. – Я – стремянный!

– Кто-о-о?

– Вот кем я был всю неделю. Ждал, когда ты пролезешь в дымоход или свалишься с лестницы. Стремянный. Парень, который держал поводья, когда генерал Грант спрыгивал со своей лошади. Тайком пробираться на заупокойные службы и читать подшивки старых газет – это все равно что спать с русалкой. Пора помочь моему коронеру.

– А ты знаешь, что слово «коронер» означает всего лишь «при короне»? Парень, который выполнял поручения короля или королевы. Корона. Король. Коронер.

– Черт побери! Мне надо позвонить в телеграфное агентство. Дай-ка трубку!

Раздался телефонный звонок. Мы оба вздрогнули.

– Не поднимай, – сказал Крамли.

… Восьмой звонок. Десятый. Наконец я не выдержал. И снял трубку.

Сперва в ней слышался только шум электрических волн, накатывающих на берег где-то на другом конце города, где невидимые капли дождя падали на неумолимые плиты надгробий. А затем…

Я услышал тяжелое дыхание. Словно где-то, за много миль отсюда, хлюпала огромная черная квашня.

– Алло, – отозвался я.

Молчание.

Наконец тягучий, вязкий голос, голос, идущий из глубин искореженной плоти, произнес:

– Почему ты не здесь?

– Никто не звал меня, – ответил я дрожащим голосом.

Я слышал тяжелое дыхание, словно доносящееся из-под толщи воды, как будто кто-то тонул в своей собственной ужасной плоти.

– Сегодня вечером. – Голос становился все тише. – В семь. Ты знаешь где?

Я кивнул. Глупец! Я кивнул!

– Хорошо… – медленно проговорил голос из глубины, – это было так давно, так далеко… отсюда… поэтому… – Голос стал печален. – Прежде чем я уйду навсегда, мы должны, о, мы должны… поговорить…

Послышался шумный вздох, и голос исчез.

Я сел, не выпуская из руки трубку, крепко зажмурив глаза.

– Кто это был, черт возьми? – спросил Крамли у меня за спиной.

– Не я ему позвонил, – проговорили мои губы. – Он сам позвонил мне!

– Дай-ка мне!

Крамли набрал номер.

– Я по поводу больничного… – начал он.

Студия была наглухо закрыта: там царили опустошение, темнота и смерть.

Впервые за тридцать пять лет у ворот стоял всего один охранник. Ни в одном из зданий не горел свет. Лишь несколько фонарей освещали перекрестки аллей, которые вели к собору Парижской Богоматери, если он все еще стоял на месте, мимо исчезнувшей навсегда Голгофы, и упирались в ограду кладбища.

«Господи, – подумал я, – вот они, мои два города. Только ныне они оба холодны, оба темны, между ними нет никакой разницы. Стоят бок о бок, города-близнецы: в одном царят лужайки и холодный мрамор, в другом, по эту сторону, – человек: мрачный, жестокий, все презирающий, как сама Смерть. Он повелевает мэрами и шерифами, полицией с ее ночными псами, телефонными сетями, протянувшимися к банкам Восточного побережья».

Наверное, я был единственным живым существом на всем пути, по которому я шел, дрожа от страха, из одного мертвого города в другой.

Я подошел к воротам.

– Ради бога, – произнес за моей спиной Крамли, – не делай этого!

– Я должен, – ответил я. – Чудовищу известно, где находится каждый из нас. Он мог бы прийти в дом к тебе, или к Констанции, или к Генри и нас уничтожить. Но теперь, мне кажется, он этого не сделает. Кто-то окончательно выследил нас и сделал это для него. Согласись, нет никакого способа его остановить. Ни одного доказательства. Никакого закона, чтобы его арестовать. Нет такого суда, который бы выслушал нас. И нет такой тюрьмы, которая бы его приняла. Но я не хочу, чтобы меня вышвырнули на улицу или прибили в собственной постели. Господи, Крамли, я не могу томиться и ждать. В конце концов, ты же слышал его голос. Не думаю, что он может отправиться куда-либо, кроме как на тот свет. Его постигло что-то страшное, и ему нужно поговорить.

– Поговорить! – вскричал Крамли. – Что-то вроде «Сиди смирно, пока я не трахну тебя по башке»?!

– Поговорить.

Я стоял в воротах и смотрел на длинную улицу впереди.

Стояния Крестного пути:

Стена, от которой я убегал в канун Дня всех святых.

Гринтаун, где мы с Роем по-настоящему жили.

Павильон 13, где была создана и разрушена фигура чудовища.

Столярная мастерская, где был спрятан гроб, а позже сожжен.

Комната Мэгги Ботуин, по стене которой скользил силуэт Арбутнота.

Столовая, где апостолы от кино преломляли черствый хлеб и пили Христово вино.

Голгофа, которой ныне нет, и звездный круг, вращающийся над нею, и Христос, давным-давно второй раз сошедший в могилу, так что чудо с рыбой уже не повторится.

– К черту все, – сказал Крамли у меня за спиной. – Пойду с тобой.

Я отрицательно покачал головой:

– Нет. Ты что, хочешь неделями и месяцами бродить кругом в поисках чудовища? Он будет прятаться от тебя. Сейчас он открылся мне, быть может, затем, чтобы рассказать о пропавших людях. Ты что, намерен получить разрешение на вскрытие сотни могил за этой стеной? Думаешь, город даст тебе в руки лопату и позволит откопать Иисуса, Кларенса, Грока и Дока Филипса?! Мы никогда их больше не увидим, если только Человек-чудовище не покажет нам. Так что подожди у входа на кладбище. Обойди вокруг квартала раз восемь-десять. Может, я выскочу с криками из каких-нибудь ворот, а может, просто выйду.

– Ладно. – Голос Крамли звучал тоскливо. – Иди, пусть тебя убьют! – Он вздохнул. – Эх! Черт! Держи.

– Пистолет? – воскликнул я. – Я боюсь оружия!

– Возьми. Положи пистолет в один карман, а пули в другой.

– Нет!

– Бери! – Крамли сунул мне пистолет в руку.

Я взял.

– Возвращайся целым и невредимым!

– Слушаюсь, сэр, – ответил я.

Я вошел внутрь. Киностудия приняла на себя мой груз. Я почувствовал, как она прогнулась в ночи под моей тяжестью. В любое мгновение последние из оставшихся зданий могли, словно подстреленные слоны, рухнуть на колени; их гниющее мясо достанется собакам, кости – ночным птицам.

Я пошел по улице, все еще надеясь, что Крамли окликнет меня. Тишина.

У третьей аллеи я остановился. Мне захотелось взглянуть в сторону, туда, где был Гринтаун, штат Иллинойс. Но не стал. Если его башенки, эркеры, игрушечные мансарды и винные погреба уже срыты экскаваторами и пожраны термитами, я не буду на это смотреть.

На здании администрации горел всего один маленький фонарь.

Дверь была не заперта.

Я сделал глубокий вдох и вошел.

Дурак. Идиот. Кретин. Маразматик.

Я бормотал эту литанию, поднимаясь наверх.

Я взялся за ручку двери. Заперто.

– Слава богу!

Я уже собрался было бежать, как вдруг…

Щелкнули механизмы.

Дверь кабинета медленно распахнулась.

«Пистолет», – подумал я. И нащупал в одном кармане оружие, в другом – патроны.

Я сделал полшага вперед.

Кабинет освещала лишь лампа над картиной, висящей на противоположной от меня, западной стене. Я пошел вперед, бесшумно ступая по полу.

Вокруг были все те же пустые диваны, кресла и огромный пустой стол с единственным телефоном.

И большое кресло, которое на сей раз не пустовало.

Я слышал его дыхание во тьме – долгое, медленное и тяжелое, как дыхание громадного животного.

И смутно различимая, массивная фигура человека, сидящего в этом кресле.

Я споткнулся о стул. От этого удара мое сердце едва не остановилось.

Я украдкой взглянул на фигуру в дальнем конце комнаты и ничего не разглядел. Его голова была опущена, лицо оставалось в тени, большие руки и огромные, как лапы, ладони были вытянуты вперед и покоились на столе. Вздох. Вдох-выдох.

Голова и лицо Человека-чудовища поднялись, обратившись к свету.

На меня уставились горящие глаза.

Он колыхался, как огромное черное тесто под паром.

Массивная плоть стонала, когда фигура поворачивалась.

Я протянул руку к выключателю.

Рана-которая-была-ртом растянулась и обнажилась.

– Не надо! – Огромная тень протянула свою длинную руку.

Я услышал, как повернулся телефонный диск: один раз, два. Затем жужжание, щелканье. Я повернул выключатель. Света не было. Запоры двери снова вернулись на место.

Молчание. А дальше…

… раздался шум втягиваемого воздуха, затем столь же шумный выдох:

– Ты пришел… устраиваться на работу?

«Что? » – подумал я.

Огромная тень подалась вперед и исчезла в темноте. Я смотрел на нее, но не видел глаз.

– Ты пришел, – прошелестел голос, – чтобы встать во главе студии?

«Я?! » – подумал я. А голос продолжал, выговаривая слог за слогом:

– … Нет теперь никого, кто годится для этой работы. Это целый мир, который ищет своего хозяина. Целый мир на нескольких акрах земли. Когда-то здесь росли апельсины, лимоны, пасся скот. Скоты и теперь здесь. Ну да бог с ними. Все это твое. Я дарю этот мир тебе…

Безумие.

– Подойди, взгляни, чем ты теперь владеешь!

Он сделал жест своей длинной рукой. Прикоснулся к невидимому диску телефона. Зеркало позади стола отодвинулось, распахнув широкий проход, откуда потянуло подземным холодком, и я увидел туннель, ведущий вниз, в пещеру.

– Сюда! – прошептал голос.

Тень вытянулась и повернулась. Вращающееся кресло пронзительно скрипнуло, и вдруг тень исчезла – ее не было теперь ни в кресле, ни за креслом. Передо мной простирался стол, пустой, как палуба гигантского корабля. Тяжелое зеркало начало медленно закрываться. Я бросился вперед, испугавшись, что, когда оно закроется, тусклые огни погаснут совсем и меня поглотит темнота.

Зеркало продолжало скользить. Я увидел в нем свое лицо, искаженное паникой.

– Я не могу идти за вами! – крикнул я. – Мне страшно!

Зеркало застыло на месте.

– Ты же был там на прошлой неделе, – прошелестел голос. – Что же сегодня? Вскрыл могилу. Мою могилу.

Теперь его голос был похож на голос моего отца, когда он таял на смертном одре: отец жаждал смерти как подарка, но ему пришлось томиться не один месяц, прежде чем умереть.

– Переступи порог, – спокойно произнес голос.

«Господи, – подумал я, – эта фраза знакома мне с шести лет. Призрак, манящий из зазеркалья. И вот певица, привлеченная мягкостью голоса, прислушивается к нему, касается зеркала, и оттуда появляется рука, которая поведет ее вниз, в подземелья, и похоронная гондола покачивается на черной воде канала, и Смерть стоит у руля. Зеркало, шепот, пустынное здание оперы, и где-то вдали слышится пение».

– Я не могу двинуться, – сказал я. И это было правдой. – Я боюсь. – Мой рот словно наполнился песком. – Вы ведь давно умерли…

Он – силуэт по ту сторону зеркала – покачал головой:

– Не так-то легко быть мертвым и при этом жить под сводами киноархива, уходящего в глубь могил. Содержать людей, которые знают ничтожно мало, платить им много и убивать их, если не справились с работой. Смерть после полудня в павильоне тринадцать. Или смерть в бессонную ночь по ту сторону ограды. Или здесь, в этом кабинете, где я часто спал в широком кресле. Так что же…

Зеркало задрожало – то ли от его дыхания, то ли от прикосновения, я не знаю. Кровь застучала у меня в ушах. Стекло отразило эхо моего голоса, мальчишеского голоса:

– А нельзя ли нам поговорить здесь?

И снова послышался печальный полувздох-полусмех:

– Нет. Нам предстоит большая экскурсия. Ты должен знать все, если собираешься занять мое место.

– Но я не хочу! Кто сказал, что я собираюсь?

– Я сказал. Я это говорю. Послушай, мне лучше быть мертвым.

Потянуло сыростью, пахнущей целлулоидом старой кинопленки и влажной землей могил.

Зеркало, скользя, вновь отодвинулось в сторону. Послышался звук тихо удаляющихся шагов.

Я напряженно вгляделся внутрь, в туннель, слабо освещенный тусклыми аварийными лампами на потолке.

Человек-чудовище, словно огромная тень, медленно сходил вниз по наклонному полу и вдруг обернулся.

Он пристально посмотрел на меня своими до невозможности безумными, невероятно печальными глазами.

Он кивнул головой в сторону наклонного коридора, теряющегося в темноте.

– Что ж, если не можешь идти, беги, – прошептал он.

– Бежать от кого?

Его губы влажно причмокнули, и наконец он произнес:

– От меня! Я всю жизнь бегал! Что, думаешь, я не могу догнать тебя? Господи! Притворись! Вообрази, что я по-прежнему силен, что обладаю все той же властью. Что я могу убить тебя! Сыграй, будто тебе страшно!

– Но мне страшно!

– Так беги! Черт тебя побери!

Он поднял кулак и ударил по стене, стряхнув с нее тени.

Я побежал.

А он за мной.

Это была жуткая притворная погоня, сквозь подземелья, где покоились коробки с фильмами, к каменным склепам, где покоились кинозвезды из всех этих фильмов, под стеной и сквозь стену, и вот стена уже позади, а я все мечусь по катакомбам, убегая от чудовища, чьи избыточные телеса вот-вот хлынут мне на пятки, я мчусь к могиле, где никогда не лежал Дж. Ч. Арбутнот.

И, убегая, я знал: да никакая это не экскурсия, мой путь имеет конечную цель. Меня не преследовали, меня гнали, как скотину. Но куда?

На самое дно подземелья, где тысячу лет назад стояли мы: Крамли, слепой Генри и я. Я резко остановился, словно ударившись о стену.

Лестница, бывшая основанием саркофага, ждала на месте; вокруг – никого.

Я слышал, как позади в темном туннеле дробно стучат шаги и бушует огненный рев погони.

Я прыгнул на ступеньки, зацепившись за что-то, чтобы туда залезть. Скользя, бормоча жалкие молитвы, я со стоном поднялся наверх, издал крик облегчения и, выскочив из саркофага, с воплем спрыгнул на пол.

Я навалился на дверь склепа, и та широко распахнулась. Выпав из нее и очутившись на кладбище, я стал напряженно всматриваться сквозь лес могил туда, где был бульвар, бесконечно далекий и безлюдный.

– Крамли! – заорал я.

Ни одной проезжающей машины, ни одного припаркованного авто.

– О господи! – простонал я. – Крамли! Где ты?

У меня за спиной, у самого входа в склеп, бешено стучали шаги. Я в отчаянии обернулся.

Человек-чудовище вынырнул из темноты.

Луна освещала в проеме его фигуру. Он стоял, как надгробная статуя, воздвигнутая в память самой себя, под своим же именем, высеченным на камне. На мгновение он показался мне призраком английского лорда, стоящего на пороге сторожки у ворот старинного поместья: он словно просился, чтобы его запечатлели на пленке, а затем в темной комнате погрузили в кислотный раствор, и тогда, по мере проявления, вновь возникнут его неясные очертания – одна рука опирается на дверные петли справа, другая поднята, словно в стремлении отмахнуться от Судьбы, швырнув ее, как шар, через холодное мраморное поле для игры. Вверху, над дверью из холодного мрамора, я снова прочел:

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒