СТАЛИНГРАДСКАЯ МАДОННА

25 декабря 1942г. Католическое Рождество. Сталинград.

В Рождественскую ночь, когда у замёрзших, измождённых и обозлённых солдат вермахта испарилась последняя надежда на прорыв обороны Сталинграда, военный врач Курт Ройбер, лишённый возможности отпраздновать святой праздник дома, в кругу семьи, угольным карандашом рисует Мадонну с младенцем.

В октябре сорок второго, в охваченном огнём Сталинграде, разнеслась весть о том, что в подвале одного из разрушенных фугасными бомбами домов, родилась русская девочка и несмотря ни на что выжила. Если уж русские младенцы такие стойкие и живучие, что можно говорить о горстке советских солдат, которые пятьдесят восемь дней насмерть защищали тот дом, чтобы крошечный младенец жил.

Сейчас, в земляном окопе, когда от холода зубы выбивают дробь, стало совсем ясно, что этот народ не сдастся, будет стоять до конца, пока жив хотя бы один солдат. Надежда на спасение из мясорубки сталинградского котла тает на глазах. Из под онемевших от холода пальцев на листе блокнота вырисовывается образ Мадонны, матери, давшей жизнь Спасителю. А перед глазами хрупкая русская женщина, которая под свист пуль и уханье разрывающихся бомб дёт жизнь малышке в доме, который на личной карте Паулюса был отмечен как крепость. Все считали, что его оборонял батальон. На деле оказалось, двадцать восемь солдат.

11 июля 1942 года. Сталинград.

Площадь имени 9 января.

Неспокойное летнее утро встретило Евдокию Селезнёву оглушющим рёвом сирен. Земля содрогалась от разрывов бомб. В квартире больше никого не было. Мужа Петю, ещё весной забрали на оборону Сталинграда. С тех пор он круглосуточно трудился на заводе «Красный Октябрь». Короткий перерыв на сон и еду и снова за работу. Спал тут же, у станка. Дома не появлялся совсем. Начальство не отпускало даже проведать беременную супругу. Евдокия с этим свыклась. Война ведь.

Натужный гул самолётов люфтваффе надвигался всё ближе и ближе. Его непрерывно сопровождали взрывы сбрасываемых бомб. Земля вздрагивала, принимая в себя щедрые подарки Германии. Громыхнуло где-то совсем близко, отчего дом затрясся, в рамах задребезжали окна, а любимая люстра с красным абажуром висельником закачалась на потолке. Под действием удара, сердце в грудной клетке забилось нервной птицей. Ребёнок в животе начал брыкаться с такой силой, что Дуня испугалась не на шутку. Держась за левый бок, помогая себе правой Дуня встала с тахты. Последний месяц беременности дался особенно тяжело. Из-за бесконечных фашистских налётов, из-за стрельбы и непрерывных боёв по ту сторону Волги, ребёнок сидящий в утробе остервенело бился, провоцируя весьма болезненные предвесники.

Тяжело передвигая ноги, шаркая комнатными тапками по паркету, Евдокия добралась на кухни. Взяла со стола алюминевую кружку с чуть погнутыми временем краями, открыла кухонный кран и налила воды. Жадными глотками осушила кружку. Обычно это помогало и ребёнок быстро затихал. Только не в этот раз. Чуткий к запахам нос беременной женщины уловил душную струйку гари. «Что-то рядом горит», — решила Дуня и подошла к окну. Тягучий, чёрный едкий дым тынулся из соседнего подъезда.

— Батюшки, — всплеснула руками Евдокия, — так это же наш дом горит.

Молодая женщина наспех скинула с себя ночную сорочку, достала из шкафа платье и с трудом его натянув, сняла с обувной полки туфли. Нога за последние дни отекла. И теперь старенькие, разношенные кожанные туфли нещадно жали. Прихватив с собой косынку, в которую предусмотрительно были завёрнуты все документы, Дуня открыла дверь квартиры. С лестницы сбегала соседка, волоча по ступенькам за руку своего орущего от страха сына-трёхлетку.

— В дом бомба попала. Горит всё. Пошли с нами в бомбоубежище. Сюда больше возвращаться нельзя будет.

— Нет, я до мамки с папкой побегу. Их, небось, не зацепило, — возразила Евдокия, спускаясь со ступенек.

— Да, куда ты, дурёха, бомбят же! Не добежишь, — хватая парализованного страхом сына на руки, закричала соседка.

— Ничего, добегу, — отмахнулась Евдокия и выбралась на душную улицу.

Какофония из сирен, гула самолётных моторов, взрывов бомб, треска разваливающихся зданий, отбрёхивающихся артилерийских снарядов, градом обрушилась на беременную женщину. Крепко зажимая уши, нагнувшись почти до земли, несмотря на огромный выпирающий живот, Евдокия бросилась к улице 9 Января, где в четырёхэтажном доме в цокольном подсобном этаже жили её родители с сёстрами.

Мать и отец вывезли трех дочерей из деревни, чтобы дать детям достойное образование. Устроились работать дворниками. Для жилья им выделили пару комнат в цоколе. Туда и направилась Дуня. Мама с папой помогут, случись с ней настоящие схватки. Где-то по близости разорвалась очередная бомба. Хлопья земли дождем обрушились на голову Евдокии. От страха она была готова выплюнуть собственное сердце, которое билось где-то в горле. Дуня лишь ниже наклонилась к земле и продолжила бежать. Родительский дом стоял неподалёку от берега Волги, аккурат напротив мельницы Гергардта.

К счастью, дом был цел и невредим.

Оглушённая взрывами снарядов, Евдокия вбежала в комнату родителей. Не прийдя в себя от пережитого на улице, попыталась отдышаться. Воздуха в груди не хватало, как бы не пыталась вдохнуть поглубже. Голова кружилась, шум в ушах всё не прекращался. Когда дыхание немного выровнялось, Дуня осмотрелась вокруг. На родительской кровати обнявшись сидели младшие сёстры. Пятнадцатилетняя Катя и четырнадцатилетняя Маша. Ошалевшими глазами девочки смотрели на Евдокию.

— Мамка с папкой где? — выдохнула Дуня и устало рухнула на первый попавшийся стул.

— Их ещё утром вызвали куда-то и до сих пор не пришли, — Маша оторвалась от старшей сестры и пересела на край кровати. — А ты как сюда прибежала, бомбят ведь.

— Мой дом разбомбили. Теперь останусь здесь, — вытирая пот со лба ответила Евдокия. Низ живота начал подозрительно ныть.

— И не страшно тебе было бежать? — вздрогнув от грома очередного разорвававшегося снаряда спросила Катя.

— Страшно. До смерти страшно. Но лучше здесь, чем в бомбоубежище. Чую, сегодня я рожу, — растирая саднящую поясницу сморщилась Дуня. — Тащите кастрюли и тазы. Надо вскипятить на буржуйке воду. И простыней чистых достаньте.

— Ой мамочки?! — Катя зажала рот руками. — Мы же не знаем как это делается! Может, ты мамку дождешься и она сама тебе поможет?

— Я б подождала, — горько усмехнулась Евдокия, — я бы и до конца войны подождала, будь моя воля. Только вот, маленький сам решает, когда ему являться на свет.

Первая, разрывающая тело и сознание схватка не заставила себя ждать. Дуню бросило в жар. Пальцы дрожали и отказывались подчиняться хозяйке. По ту сторону стенки, ныла от боли земля, вздрагивая от хищных укусов бомб и снарядов. В какой-то момент от боли и грохота войны Евдокия перестала слышать. Время превратилось в тягучую липкую смолу. Оно то останавливалось совсем во время схваток, то бесконечно тянулось когда между сокращениями матки, Евдокия жаждала заветного конца родовой деятельности. В передышках, Дуня приоткрывала глаза. Сквозь ресницы она видела как суетливыми птичками кружат над ней сёстры. Ничего, справятся. С измальства видели как в деревне стелятся коровы и плодятся кошки. С людьми всё также.

С наступлением ночи над городом перестали кружить самолёты, стихли зенитки, замолчали автоматы. Только изредка в отдалении можно было услышать вялую перестрелку. Только когда земля перестала дрожать, Едокию накрыло последней потужной схваткой. В ночной тиши раздался первый крик младенца.

— Ой, девочка! — обтирая новорожденную белым полотенцем воскликнула Катя.

— Как назовёшь малышку? — подставляя таз с тёплой водой спросила Маша.

— Будет Зиночка, — устало откинувшись на подушки прошептала Дуня.

Вымытую и туго спелёнутую Зину положили рядом с молодой матерью. Ночь прошла беззвучно. Новорожденная так умаялась в родах, что не просыпалась даже ради того, чтобы отведать материнского молозива.

Уставшие женщины ещё крепко спали, когда к ним в комнату ворвались солдаты. Советские солдаты.

— Опа! А это кто у нас здесь? — щурясь в сумрак комнаты пытался разглядеть жильцов солдат. Его гимнастёрка была в пыли и пятнах грязи. За спиной маячило ещё два силуэта.

— Мы здесь живём, — протирая глаза укуталсь почти с головой под одеяло Маша.

— Так-так, и много вас здесь? — солдат шагнул в комнату.

— Четверо, — хрипло ответила Евдокия.

— Разрешите представиться: сержант третьего батальона сорок второй стрелковой девизии Яков Павлов. Мы основались в вашем доме, чтобы не дать фрицам пройти дальше.

Возле материнской груди завозилась, закряхтела и тоненько запищала Зина. Мать взяла девочку на руки и принялась качать.

— Младенец? — недоумённо взглянул на пищащий кулёк Павлов.

— Да, только сегодня ночью родилась, — вытаскивая грудь сообщила Дуня. Зина неумело попыталась захватить материнский сосок ртом.

Увидев часть женского тела сержант зажмурился и сделал шаг назад.

— Этого ещё не хватало, новорожденный.

Стараясь не смотреть в сторону кормящей Евдокии, Яков добавил.

— Не выходите из комнаты. Сегодня будет жарче, чем вчера. Немцы будут пытаться захватить дом, — сержант закрыл за собой дверь.

После того, как стихли звуки удаляющихся сапог, девушки поднялись с кроватей. Наскоро умылись, перепеленали Зиночку. Сварили скудный завтрак из оставшейся пшеничной крупы и поели.

К обеду, когда женщины почти оглохли от взрывов, в комнату вбежал солдат. Представился Иваном Афанасьевым и приказал бежать ниже, в подвал, где было бомбоубежище. Там были еще люди. Некоторые женщины с детьми лет пяти-шести. Собрались так быстро, что Евдокия только в бомбоубежище обнаружила, что не захватила с собой простыни для Зиночки.

Спешили не зря. Спустя минут двадцать, как семейство спустилось вниз, в дом влетела бомба, разорвав комнату, где жили сёстры в клочья. Отчаявшись вернуться после бомбёжки обратно, Дуня, крепко прижимая Зину к груди села на земляной пол. Дочка весила мало, но руки уже отваливались от усталости. Перестрелка длилась сутки. Мучала жажда, хотелось есть. В груди не прибывало молоко. Зина беспощадно терзала грудь, натирая на своих маленьких губёшках мозоли.

К вечеру следующего дня спустились солдаты:

— Ну что, все живы? — спросил сержант Павлов.

— Все, — глухо и невпопад вяло ответили жильцы дома.

— Это хорошо. Немцы передышку нам дали. Там рядом мельница есть. Сейчас наши ребята проберутся туда, муки, зёрен, воды наберут. Поедите.

— Мне бы тряпку какую-нибудь, — неуверенно прошептала Дуня.

— Чего? Тряпку тебе? Так где ж я тебе ее возьму? — не понял Павлов.

— Маленькая обделалась уже много раз. А поменять нечем, — всхлипнула Евдокия.

— А-а, вот оно что, — протянул сержант, — я и забыл, что у нас тут новорожденная.

— У меня в вещь мешке запасные портянки есть. Чем не пелёнки? — предложил один из армейцев.

— И у меня, — отозвались другие.

— Несите сюда, — махнул рукой Павлов и повернулся к Дуне. — Будут тебе тряпки. И выройте здесь углубление вместо люльки.

Людям принесли воды, которую смешали с мукой. Получилась густая безвкусная похлёбка которая наполняла желудок и оставляла иллюзию сытости.

Солдаты взяли опеку над молодой матерью и новорожденной девочкой. Во время обстрелов дежурили по очереди у импровизированной «кровати», выкопанной в земле. Прикрывали своим телом кроху от пуль и разрывавшихся снарядов. Но это не помогло. Зина тяжело заболела и её хрупкая, недолгая жизнь была под угрозой.

У Евдокии через пару недель после родов из-за недостатка питания и постоянного страха исчезло молоко. Дочка чмокала крощечными губками материнский сосок и не добившись результата, откидывала головку назад и заходилась в голодном крике. Решили и для неё жидко разводить воду с мукой, чтобы хоть как-то насытить голодный животик. Воду кипятить было негде. Размешивали в сырой, взятой из Волги воде. Первые дни это помогало. А потом немцы разбомбили мельницу Гергарда, где солдаты в моменты затишья добывали муку. Чтобы продолжить питаться пришлось собирать муку в перемешку с землёй. Ею же кормили и Зиночку. От такого питания у младенца началась страшная дизентерия. Кроха так ослабла, а новая порция еды приносила лишь очередную волну страданий. Теперь девочка уже не плакала. Обезвожженная лежала в своей земляной кроватке тихо, едва заметно дышала. Едокия с сёстрами уже отчаялась. Не выпускала дочку из рук. Хотела подолше побыть с ней до того, как та уйдёт в мир иной. Сержант Павлов приказал солдатам вырыть могилку у дома, чтобы похоронить крошечное тельце, когда Зина перестанет дышать.

Утирая мужские слёзы, Рамазанов и Воронов, сапёрскими лопатами раскапывали взрыхлённую немецкими снарядами землю. Железное лезвие звякнуло, наткнувшись на нечто твёрдое. Воронов погрузил пальцы в землю и нащупал медальон. Достал, очистил от земли и поднёс поближе к глазам. Богородица с изображением Младенца Иисуса Христа устало смотрела на солдата.

— Матерь Божья, — перекрестился солдат, — так это же икона чудотворная.

Воронов зажал медальон в кулаке и побежал к Зине.

— Глянь, копал могилу и лопата наткнулась на икону, — он встал на колени перед матерью с ребенком и протянул медальон. — Надень на Зину. Авось поможет.

Евдокия спрятала иконку в пелёнку дочки, поближе к серцу. Закрыла глаза и начала молиться. Прижала покрепче Зину к груди. Сердце к сердцу.

«Отче наш, иже еси на Небеси…» — молчаливые слёзы градом льются из глаз.

«Да святится имя Твоё…» — дыхание Зины перестало быть поверхностным. Вдохи более глубокие.

«Да прости нам все долги наши» — дочкино дыхание выровнялось, безвольная головка обрела силу, мышцы шеи напряглись.

«Да избави нас от лукавого» — не сломит тебя фашист, ты выживешь вопреки этому аду на земле.

Алюминевая ложка с несколькими каплями воды, процеженной через портянку дотронулась до бледных Зининых губ. Девочка жадно проглотила водичку. Ещё одну ложку и ещё. Вот так, потихоньку. Забылась здоровым сном.

Зина выжила. То ли медальон помог, то ли материнские молитвы. Дизентерия отступила. Все, кто был в защищаемом сержантом Павловым и двадцатью восемью солдатами облегчённо вздохнули. Младенец выжил. И спустя два месяца был спасён. Вместе с матерью Евдокией и всеми, кто прятался в подвале дома была переправлена на другой берег Волги и отправлена в тыл.

Весть о рождённом в сталинградском котле ребенке и выжившем под обстрелами разнеслась по всем фронтам. Она дошла и до немецких солдат. И теперь, встречая Рождество в окопах, воины Гитлера отчаялись захватить этот непокорный город, который не видя неба, охваченный огнём погибал, но не сдавался.

Именно образ сильной русской женщины с ребенком вдохновил Курта Ройбера нарисовать угольным карандашом Сталинградскую Мадонну. Этот рисунок ему удалось передать своим родным через своего тяжелобольного командира, который улетел в Германию на одном из последних самолётов, вылетевших из Сталинграда.

Сам Курт погиб позже, после тяжёлой болезни, в январе сорок четвёртого, в лагере для военнопленных под Елабугой.

А Зина выросла и ещё долгие годы переписывалась со своими спасителями, которые разъехались после окончания войны по всему Советскому Союзу.