Туве Янссон 4 страница

Все промолчали.

– Снусмумрик может починить мостки у купальни, – продолжал хемуль. – Мюмла может выстирать одежду, а Филифьонка сделает генеральную уборку...

Филифьонка даже уронила тарелку на пол.

– Ни за что! – закричала она. – Я больше никогда не буду делать уборку!

– Почему? – удивилась Мюмла. – Ведь ты любишь наводить чистоту.

– Не помню почему, – ответила Филифьонка.

– Совершенно верно, – заметил Онкельскрут, – нужно забывать обо всем, что тебе неприятно. Ну я пойду, порыбачу, и если поймаю еще одну рыбу, съем ее один. – И пошел, не сняв с шеи салфетку.

– Спасибо за обед, – поблагодарил хомса и шаркнул лапкой.

А Снусмумрик вежливо добавил:

– Пудинг был очень вкусный.

– Я рада, что тебе понравился, – сказала Филифьонка рассеяно. Она думала о другом.

Снусмумрик зажег свою трубку и медленно направился вниз к морю. В первый раз он почувствовал себя одиноким. Подойдя к купальне, он распахнул узкую рассохшуюся дверь. Пахнуло плесенью, водорослями и летним теплом. Запах наводил тоску.

" Ах домА! – подумал Снусмумрик. Он сел на крутую лесенку, ведущую к воде. Перед ним лежало море, спокойное, серое, без единого островка. – Может, не так уж трудно найти Муми-тролля и вернуть домой. Острова есть на карте. Но зачем? – думал Снусмумрик. – Пусть себе прячутся. Может, они хотят, чтобы их оставили в покое".

Снусмумрик больше не искал пять тактов, решив, что они придут сами, когда захотят. Ведь есть и другие песни. " Может быть, я поиграю немного сегодня вечером", – подумал он.

Стояла поздняя осень, и вечера были очень темные. Филифьонка не любила ночь. Нет ничего хуже – смотреть в полный мрак, это все равно что идти в неизвестность совсем одной. Поэтому она всегда быстро-быстро выставляла ведро с помоями на кухонное крыльцо и захлопывала дверь.

Но в этот вечер Филифьонка задержалась на крылечке. Она стояла, вслушиваясь в темноту. Снусмумрик играл в своей палатке. Это была красивая и странная мелодия. Филифьонка была музыкальна, хотя ни она сама, ни другие об этом не знали. Она слушала затаив дыхание, забыв про страх. Высокая и худая, она отчетливо выделялась на фоне освещенной кухни и была легкой добычей для ночных страшилищ. Однако ничего с ней не случилось. Когда песня умолкла, Филифьонка глубоко вздохнула, поставила ведро с помоями и вернулась в дом. Выливал помои хомса.

Сидя в чулане, хомса Тофт рассказывал: " Зверек притаился, съежившись, за большим горшком у грядки с табаком для Муми-папы и ждал. Он ждал, когда станет наконец большим, когда не надо будет огорчаться и ни с кем считаться, кроме себя самого. Конец главы".

Само собой разумеется, что ни в маминой, ни в папиной комнатах никто не спал. Окно маминой комнаты выходило на восток, потому что она очень любила утро, а папина комната была обращена на запад – он любил помечтать, глядя на вечернее небо.

Однажды в сумерках хемуль прокрался в папину комнату и почтительно остановился в дверях. Это было небольшое помещение со скошенным потолком – прекрасное место для уединения. Голубые стены комнаты украшали ветки странной формы, на одной стене висел календарь с изображением разбитого корабля, а над кроватью была помещена дощечка с надписью: " Хайг. Виски". На комоде лежали забавные камешки, золотой слиток и множество всяких мелочей, которые оставляешь, если собираешься в дорогу. Под зеркалом стояла модель маяка с остроконечной крышей, маленькой деревянной дверью и оградой из латунных гвоздей под фонарем. Тут был даже переносной трап, который Муми-папа сделал из медной проволоки. В каждое окошечко он вклеил серебряную бумажку.

Хемуль внимательно разглядывал все это, и все попытки вспомнить Муми-папу были напрасными. Тогда хемуль подошел к окну и поглядел на сад. Ракушки, окаймлявшие мертвые клумбы, светились в сумерках, а небо на западе пожелтело. Большой клен на фоне золотого неба был черный, будто из сажи. Хемулю представлялась такая же картина в осенних сумерках, что и Муми-папе.

И тут же хемуль понял, что ему надо делать. Он построит для папы дом на большом клене! Он засмеялся от радости. Ну конечно же – дом на дереве! Высоко над землей, где будет привольно и романтично, между мощными черными ветвями, подальше от всех. На крышу он поставит сигнальный фонарь на случай шторма. В этом домике они с папой будут сидеть вдвоем, слушать, как зюйд-вест колотится в стены, и беседовать обо всем на свете, наконец-то бе-се-до-вать. Хемуль выбежал в сени и закричал: " Хомса! "

Хомса тотчас вышел из чулана.

– Когда хотят сделать что-то толковое, – пояснил хемуль, – то всегда один строит, другой носит доски, один забивает новые гвозди, а другой вытаскивает старые. Понятно?

Хомса молча смотрел на него. Он знал, что именно ему отведена роль " другого".

В дровяном сарае лежали старые доски и рейки, которые семья муми-троллей собирала на берегу. Хомса начал вытаскивать гвозди. Посеревшее от времени дерево было плотное и твердое, ржавые гвозди крепко сидели в нем. Из сарая хемуль пошел к клену, задрал морду вверх и стал думать.

А хомса не разгибая спины продолжал вытаскивать гвозди. Солнечный закат стал желтый, как огонь, а потом стал темнеть. Хомса рассказывал сам себе про зверька. Он рассказывал все лучше и лучше, теперь уже не словами, а картинками. Слова опасны, а зверек приблизился к очень важному моменту своего развития – он начал изменять свой вид, преображаться. Он уже больше не прятался, он оглядывал все вокруг и прислушивался. Он полз по лесной опушке, очень настороженный, но вовсе не испуганный...

– Тебе нравится вытаскивать гвозди? – спросила Мюмла за его спиной. Она сидела на чурбане для колки дров.

– Что? – спросил хомса.

– Тебе не нравится вытаскивать гвозди, а ты все же делаешь это. Почему?

Хомса смотрел на нее и молчал. От Мюмлы пахло мятой.

– И хемуль тебе не нравится, – продолжала она.

– Разве? – возразил хомса и тут же стал думать, нравится ему хемуль или нет.

А Мюмла спрыгнула с чурбана и ушла. Сумерки быстро сгущались, над рекой поднялся туман. Стало очень холодно.

– Открой! – закричала Мюмла у кухонного окна. – Я хочу погреться в твоей кухне!

В первый раз Филифьонке сказали " в твоей кухне", и она тут же открыла дверь.

– Можешь посидеть на моей кровати, – разрешила она, – только смотри, не изомни покрывало.

Мюмла свернулась в клубок на постели, втиснутой между плитой и мойкой, а Филифьонка нашла мешочек с хлебными корочками, которые семья муми-троллей высушила для птиц, и стала готовить завтрак. В кухне было тепло, в плите потрескивали дрова, и огонь бросал на потолок пляшущие тени.

– Теперь здесь почти так же, как раньше, – сказала Мюмла задумчиво.

– Ты хочешь сказать, как при Муми-маме? – неосторожно уточнила Филифьонка.

– Вовсе нет, – ответила Мюмла, – это я про плиту.

Филифьонка продолжала возиться с завтраком. Она ходила по кухне взад и вперед, стуча каблуками. На душе у нее вдруг стало тревожно.

– А как было при Муми-маме?

– Мама обычно посвистывала, когда готовила, – сказала Мюмла. – Порядка особого не было. Иной раз они брали еду с собой и уезжали куда-нибудь. А иногда и вовсе ничего не ели. – Мюмла закрыла голову лапой и приготовилась спать.

– Уж я, поди, знаю маму гораздо лучше, чем ты, – отрезала Филифьонка.

Она смазала форму растительным маслом, плеснула туда остатки вчерашнего супа и незаметно сунула несколько сильно переваренных картофелин. Волнение закипало в ней все сильнее и сильнее. Под конец она подскочила к спящей Мюмле и закричала:

– Если бы ты знала, что мне известно, ты не спала бы без задних лап!

Мюмла проснулась и молча уставилась на Филифьонку.

– Ты ничего не знаешь! – зашептала Филифьонка с остервенением. – Не знаешь, кто вырвался на свободу в этой долине. Ужасные существа выползли из платяного шкафа, расползлись во все стороны. И теперь они притаились повсюду!

Мюмла села на постели и спросила:

– Значит, поэтому ты налепила липкую бумагу на сапоги? – Она зевнула, потерла мордочку и направилась к двери. В дверях она обернулась: – Не стоит волноваться. В мире нет ничего страшнее нас самих.

– Она не в духе? – спросил Мюмлу Онкельскрут в гостиной.

– Она боится, – ответила Мюмла и поднялась по лестнице. – Она боится чего-то, что спрятано в шкафу.

За окном теперь было совсем темно. Все обитатели дома с наступлением темноты ложились спать и спали очень долго, все дольше и дольше, потому что ночи становились длиннее и длиннее. Хомса Тофт выскользнул откуда-то как тень и промямлил:

– Спокойной ночи.

Хемуль лежал, повернувшись мордой к стене. Он решил построить купол над папиной беседкой. Его можно выкрасить в зеленый цвет, а можно даже нарисовать золотые звезды. У мамы в комоде обычно хранилось сусальное золото, а в сарае он видел бутыль с бронзовой краской.

Когда все уснули, Онкельскрут поднялся со свечой наверх. Он остановился у большого платяного шкафа и прошептал:

– Ты здесь? Я знаю, что ты здесь, – и очень осторожно потянул дверцу. Она вдруг неожиданно распахнулась. На ее внутренней стороне было зеркало.

Маленькое пламя свечи слабо освещало темную прихожую, но Онкельскрут ясно и отчетливо увидел перед собой предка. В руках у него была палка, на голове шляпа, и выглядел он ужасно неправдоподобно. Пижама была ему слишком длинна, на ногах гамаши. Он был без очков. Онкельскрут сделал шаг назад, и предок сделал то же самое.

– Вот как, стало быть ты не живешь больше в печке, – сказал Онкельскрут. – Сколько тебе лет? Ты никогда не носишь очки?

Он был очень взволнован и стучал палкой по полу в такт каждому слову. Предок делал то же самое, но ничего не отвечал.

" Он глухой, – догадался Онкельскрут, – глухой как пень. Старая развалина! Но во всяком случае приятно встретиться с тем, кто понимает, каково чувствовать себя старым".

Он долго стоял и смотрел на предка. Под конец он приподнял шляпу и поклонился. Предок сделал то же самое. Они расстались со взаимным уважением.

Дни стали короче и холоднее. Дождь шел редко. Изредка выглядывало солнце, и голые деревья бросали длинные тени на землю, а по утрам и вечерам все погружалось в полумрак, затем наступала темнота. Они не видели, как заходит солнце, но видели желтое закатное небо и резкие очертания гор вокруг, и им казалось, что они живут на дне колодца.

Хемуль и хомса строили беседку для папы. Онкельскрут рыбачил, и теперь ему удавалось поймать примерно по две рыбы в день, а Филифьонка начала посвистывать. Это была осень без бурь, большая гроза не возвращалась, лишь откуда-то издалека доносилось ее слабое ворчанье, отчего тишина, царившая в долине, становилась еще более глубокой. Кроме хомсы, никто не знал, что с каждым раскатом грома зверек вырастал, набирался силы и храбрости. Он и внешне сильно изменился. Однажды вечером при желтом закатном свете он склонился над водой и впервые увидел свои белые зубы. Он широко разинул рот, потом стиснул зубы и заскрипел, правда, совсем немножко, и при этом подумал: " Мне никто не нужен, я сам зубастый".

Теперь Тофт старался не думать о зверьке, – он знал, что зверек продолжал расти уже сам по себе.

Тофту было очень трудно засыпать по вечерам, не рассказав что-нибудь себе самому, ведь он так привык к этому. Он все читал и читал свою книгу, а понимал все меньше и меньше. Теперь шли рассуждения о том, как зверек выглядит внутри, и это было очень скучно и неинтересно.

Однажды вечером в чулан постучала Филифьонка.

– Привет, дружок! – сказала она, осторожно приоткрыв дверь.

Хомса поднял глаза от книги и молча выжидал.

Филифьонка уселась на пол рядом с ним и, склонив голову набок, спросила:

– Что ты читаешь?

– Книгу, – ответил Тофт.

Филифьонка глубоко вздохнула, придвинулась поближе к нему и спросила:

– Наверно, нелегко быть маленьким и не иметь мамы?

Хомса еще ниже начесал волосы на глаза, словно хотел в них спрятаться, и ничего не ответил.

– Вчера вечером я вдруг подумала о тебе, – сказала она искренне. – Как тебя зовут?

– Тофт, – ответил хомса.

– Тофт, – повторила Филифьонка. – Красивое имя. – Она отчаянно подыскивала подходящие слова и сожалела, что так мало знала о детях и не очень-то любила их. Под конец сказала: – Ведь тебе тепло? Тебе хорошо здесь?

– Да, спасибо, – ответил хомса Тофт.

Филифьонка всплеснула лапами, она попыталась заглянуть ему в мордочку и спросила умоляюще:

– Ты совершенно уверен в этом?

Хомса попятился. От нее пахло страхом.

– Может быть... – торопливо сказал он, – мне бы одеяло...

Филифьонка вскочила.

– Сейчас принесу! – воскликнула она. – Подожди немного. Сию минуту... – Он слышал, как она сбегала вниз по лестнице и потом поднялась снова. Когда она вошла в чулан, в лапах у нее было одеяло.

– Большое спасибо, – поблагодарил хомса и шаркнул лапкой. – Какое хорошее одеяло.

Филифьонка улыбнулась.

– Не за что! – сказала она. – Муми-мама сделала бы то же самое. – Она опустила одеяло на пол, постояла еще немного и ушла.

Хомса как можно аккуратнее свернул ее одеяло и положил его на полку. Он заполз в бредень и попытался читать дальше. Ничего не вышло. Тогда, он захлопнул книгу, погасил свет и вышел из дома.

Стеклянный шар он нашел не сразу. Хомса пошел не в ту сторону, долго плутал между стволов деревьев, словно был в саду первый раз. Наконец он увидел шар. Голубой свет в нем погас; сейчас шар был наполнен туманом, густым и темным туманом, почти таким же непроглядным, как сама ночь! За этим волшебным стеклом туман быстро мчался, исчезал, засасывался вглубь, кружился темными кольцами.

Хомса пошел дальше, по берегу реки, мимо папиной табачной грядки. Он остановился под еловыми ветвями возле большой топи, вокруг шелестел сухой камыш, а его сапожки вязли в болоте.

– Ты здесь? – осторожно спросил он. – Как ты чувствуешь себя, малыш нумулит?

В ответ из темноты послышалось злое ворчанье зверька.

Хомса повернулся и в ужасе бросился бежать. Он бежал наугад, спотыкался, падал, поднимался и снова мчался. У палатки он остановился. Она спокойно светилась в ночи, словно зеленый фонарик. В палатке сидел Снусмумрик, он играл сам для себя.

– Это я, – прошептал хомса, входя в палатку.

Он никогда раньше здесь не был. Внутри приятно пахло трубочным табаком и землей. На баночке с сахаром горела свеча, а на полу было полно щепок.

– Из этого я смастерю деревянную ложку, – сказал Снусмумрик. – Ты чего-то испугался?

– Семьи муми-троллей больше нет. Они меня обманули.

– Не думаю, – возразил Снусмумрик. – Может, им просто нужно немного отдохнуть. – Он достал свой термос и наполнил чаем две кружки. – Бери сахар, – сказал он, – они вернутся домой когда-нибудь.

– Когда-нибудь! – воскликнул хомса. – Они должны вернуться сейчас, только она нужна мне, Муми-мама!

Снусмумрик пожал плечами. Он намазал два бутерброда и сказал:

– Не знаю, кого из нас мама любит.

Хомса не промолвил больше ни слова. Уходя, он слышал, как Снусмумрик кричит ему вслед:

– Не делай из мухи слона!

Снова послышались звуки губной гармошки. На кухонном крыльце хомса увидел Филифьонку. Она стояла возле ведра с помоями и слушала. Хомса осторожно обошел ее и незаметно проскользнул в дом.

На другой день Снусмумрика пригласили на воскресный обед. В четверть третьего гонг Филифьонки позвал всех к обеду. В половине третьего Снусмумрик воткнул в шляпу новое перо и направился к дому. Кухонный стол был вынесен на лужайку, и хемуль с хомсой расставляли стулья.

– Это пикник, – пояснил мрачно Онкельскрут. – Она говорит, что сегодня мы может делать все, что нам вздумается.

Вот Филифьонка разлила по тарелкам овсяный суп. Дул холодный ветер, и суп покрывался пленкой жира.

– Ешь, не стесняйся, – сказала Филифьонка и погладила хомсу по голове.

– Почему это мы должны обедать на дворе? – жаловался Онкельскрут, показывая на жирную пленку в тарелке.

– Жир тоже нужно съесть, – приказала Филифьонка.

– Почему бы нам не уйти на кухню? – затянул опять Онкельскрут.

– Иногда люди поступают, как им вздумается, – отвечала Филифьонка, – берут еду с собой или просто не едят! Для разнообразия!

Обеденный стол стоял на неровном месте, и хемуль, боясь пролить суп, держал свою тарелку двумя лапами.

– Меня кое-что волнует, – сказал он. – Купол получается нехорошим. Хомса выпилил неровные доски. А когда их начинаешь подравнивать, они получаются короче и падают вниз. Вы понимаете, что я имею в виду?

– А почему бы не сделать просто крышу? – предложил Снусмумрик.

– Она тоже упадет, – сказал хемуль.

– Терпеть не могу жирную пленку на овсяном супе, – не успокаивался Онкельскрут.

– Есть другой вариант, – продолжал хемуль, – можно вовсе не делать крышу. Я вот тут сидел и думал, что папа, может быть, захочет смотреть на звезды, а? Как вы думаете?

– Это ты так думаешь! – вдруг закричал Тофт. – Откуда тебе знать, что папа захочет?

Все разом перестали есть и уставились на хомсу.

Хомса вцепился в скатерть и закричал:

– Ты делаешь только то, что тебе нравится! Зачем ты делаешь такие громоздкие вещи?

– Нет, вы только посмотрите, – удивленно сказала Мюмла, – хомса показывает зубы.

Хомса так резко вскочил, что стул опрокинулся, и, сгорая от смущения, хомса залез под стол.

– Это хомса-то, такой славный, – холодно сказала Филифьонка.

– Послушай, Филифьонка, – серьезно заявила Мюмла, – я не думаю, что можно стать Муми-мамой, если вынесешь кухонный стол во двор.

И Филифьонка вскипела.

– Только и знаете: " Мама – то, мама – это"! – кричала Филифьонка, вскакивая из-за стола. – И что в ней такого особенного? Разве это порядочная семья? Даже в доме не хотят наводить чистоту, хотя и могут. И даже самой маленькой записочки не пожелали оставить, хотя знали, что мы... – Она беспомощно замолчала.

– Записка! – вспомнил Онкельскрут. – Я видел письмо, но куда-то его запрятал.

– Куда? Куда ты его запрятал? – спросил Снусмумрик.

Теперь уже все встали из-за стола.

– Куда-то, – пробормотал Онкельскрут. – Я, пожалуй, пойду опять ловить рыбу, ненадолго. Этот пикник мне не нравится. В нем нет ничего веселого.

– Ну вспомни же, – просил хемуль. – Подумай. Мы тебе поможем. Где ты видел письмо в последний раз? Подумай, куда бы ты его спрятал, если бы нашел сейчас?

– Я в отпуске, – упрямо ответил Онкельскрут, – и я могу забывать все что хочу. Забывать очень приятно. Я собираюсь забыть все, кроме некоторых мелочей, которые очень важны. А сейчас я пойду и потолкую с моим другом – предком. Он-то знает. Вы только предполагаете, а мы знаем.

Предок выглядел так же, как и в прошлый раз, но сейчас у него на шее была повязана салфетка.

– Привет! – сказал Онкельскрут, покачав головой и притопывая. – Я ужасно огорчен. Ты знаешь, что они мне сделали? – Он немного помолчал. Предок тоже покачивал головой и притопывал. – Ты прав, – продолжал Онкельскрут, – они испортили мне отпуск. Я, понимаешь, горжусь тем, что мне удалось так много всего забыть, а теперь вдруг, извольте, велят вспомнить! У меня болит живот. Я так зол, что у меня заболел живот.

В первый раз Онкельскрут вспомнил про свои лекарства, но он забыл, куда их подевал.

– Они были в корзинке, – повторил хемуль. – Он говорил, что лекарства у него в корзинке. Но корзинки в гостиной нет.

– Может быть, он забыл ее где-нибудь в саду, – сказала Мюмла.

– Он говорит, что это мы виноваты! – закричала Филифьонка. – При чем тут я? А я-то еще угощала его горячим смородиновым соком, который ему так нравится!

Она покосилась на Мюмлу и добавила:

– Я знаю, что Муми-мама подогревала сок, когда кто-нибудь болел. Но я все-таки сварила его на всякий случай.

– Прежде всего я прошу всех успокоиться, – заявил хемуль, – и я скажу, что каждому нужно делать. Стало быть, речь идет о бутылочках с лекарствами, бутылочке коньяка, письме и восьми парах очков. Мы разделим сад и дом на квадраты, и каждый из нас...

– Да, да, да, – поддакнула Филифьонка. Она заглянула в гостиную и с тревогой спросила: – Как ты себя чувствуешь?

– Неважно, – отвечал Онкельскрут. – Как можно себя чувствовать, когда тебе предлагают суп с жирной пленкой и не дают ничего спокойно забывать? – Он лежал на диване, укрывшись целым ворохом одеял, на голове у него была шляпа.

– Сколько тебе лет, собственно говоря? – осторожно спросила Филифьонка.

– Умирать я пока не собираюсь, – весело заявил он, – а тебе-то самой сколько лет?

Филифьонка исчезла. Повсюду в доме открывались и закрывались двери, из сада доносились крики и беготня. Все думали только об Онкельскруте.

" Эта корзинка может оказаться где угодно", – думал Онкельскрут беспечно. В животе у него больше не крутило.

Вошла Мюмла и примостилась к нему на край дивана.

– Послушай, Онкельскрут, – сказала она, – ты такой же здоровый, как я. Ничего у тебя не болит, сам знаешь.

– Возможно, – отвечал он. – Но я не встану до тех пор, пока мне не устроят праздник. Совсем маленький праздник для такого пожилого, как я, и который справился с болезнью!

– Или большой праздник для Мюмлы, которая хочет танцевать! – тактично добавила Мюмла.

– Ничего подобного! Огромный праздник для меня и предка! Он уже сто лет ничего не праздновал. Сидит себе в шкафу и горюет.

– Если ты веришь этому, значит, можешь верить чему угодно, – сказала Мюмла, ухмыляясь.

– Нашел, нашел! – закричал за окном хемуль. Двери распахнулись, все сбежались в гостиную, сгорая от любопытства. – Корзина была под верандой! – радостно объяснил хемуль. – А лекарство стояло на другом берегу реки.

– Ручья, – поправил Онкельскрут. – Сначала подайте мне лекарство.

Филифьонка налила ему капельку в стакан, и все внимательно следили за тем, как он пьет.

– Может, ты съешь по одной таблетке из каждого пакетика? – спросила Филифьонка.

– И не собираюсь, – ответил Онкельскрут и со вздохом откинулся на подушки. – Только не вздумайте говорить мне неприятные вещи. Я все равно не смогу окончательно выздороветь, пока мне не устроят праздник...

– Снимите с него ботинки, – сказал хемуль. – Тофт, сними с него ботинки. Это первое, что нужно сделать, когда болит живот.

Хомса расшнуровал Онкельскруту ботинки и снял их. Из одного ботинка от вытащил скомканную белую бумажку.

– Письмо! – закричал Снусмумрик. Он осторожно расправил бумажку и прочитал: " Будьте добры, не топите кафельную печь, там живет предок. Муми-мама".

Филифьонка старалась не думать об удивительных существах, что жили в шкафу, и пыталась отвлечься, забыться за делами. Но по ночам она слышала слабые, еле различимые шорохи, а иногда слышалось, как кто-то нетерпеливо скребется по плинтусу. А однажды у ее изголовья тикали часы, предвещавшие смерть.

Самый приятный момент за целый день наступал для нее, когда она ударяла в гонг, созывая всех к столу, и когда выставляла в темноте на крыльцо помойное ведро. Снусмумрик играл почти каждый вечер, и Филифьонка хорошо запомнила все его мелодии. Однако она насвистывала их, лишь когда была уверена, что ее никто не слышит.

Однажды вечером Филифьонка сидела на кровати и думала, какой бы ей найти предлог, чтобы не ложиться спать.

– Ты спишь? – спросила Мюмла за дверью и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату.

– Мне нужна дождевая вода, вымыть голову, – сказала она.

– Еще чего! – ответила Филифьонка. – По-моему, речной водой мыть ничуть не хуже. Возьми из среднего ведра. А это вода из источника. Выполощешь дождевой. Да не лей на пол.

– Я вижу, ты пришла в себя, – заметила Мюмла, ставя воду на огонь. – Между прочим, такая ты намного симпатичнее. Я явлюсь на праздник с распущенными волосами.

– На какой это праздник? – резко спросила Филифьонка.

– В честь Онкельскрута, – ответила Мюмла. – Разве ты не знаешь, что мы завтра устроим праздник в кухне?

– Вот оно что! Это для меня новость! – воскликнула Филифьонка. – Спасибо, что сказала! Стало быть, праздник, который устраивают, оказавшись вместе, отрезанные от мира, сметенные ветром жизни в один стог. А в самый разгар праздника гаснет свет, и когда его зажигают снова, видят, что в доме одним гостем меньше...

Мюмла с любопытством уставилась на Филифьонку.

– Иногда ты меня удивляешь. Недурно сказано. А потом исчезают один за другим, и под конец остается лишь один кот, что сидит и умывает лапой рот на их могиле!

Филифьонка вздрогнула:

– Вода, должно быть, уже согрелась. А кота у нас нет.

– Его нетрудно раздобыть, – сказала, ухмыльнувшись, Мюмла. – Стоит только пофантазировать немного, и будет тебе кот. – Она сняла кастрюлю с огня и открыла дверь локтем. – Спокойной ночи, – сказала она, – и не забудь уложить волосы. Хемуль сказал, что ты сумеешь украсить кухню, что у тебя артистический вкус. – Тут Мюмла ушла, проворно закрыв дверь ногой.

Сердце Филифьонки сильно стучало. У нее хороший вкус, хемуль сказал, что у нее артистический вкус. Какое прекрасное слово! Она повторила его много раз про себя.

Филифьонка взяла керосиновую лампу и отправилась в ночной тишине искать украшения в стенном шкафу над маминым гардеробом. Картонки с бумажными фонариками и лентами стояли на своем обычном месте на самом верху, в правом углу. Они были нагромождены одна на другую и закапаны стеарином. Пасхальные украшения, старые поздравительные открытки " С днем рождения! ". На них сохранились надписи: " Моему любимому папе", " Дорогой Хемуль, поздравляю тебя с днем рождения", " Мы крепко любим свою дорогую крошку Мю", " Сердечно желаем тебе, Гафса, успехов в жизни". Видно, Гафсу они не так сильно любили, как Мю. А вот и бумажные гирлянды. Филифьонка снесла их вниз в кухню и разложила на столике для мытья посуды. Она смочила волосы, накрутила их на бигуди. При этом она все время насвистывала один мотив, очень точно и правильно, о чем сама не подозревала.

Хомса Тофт слышал, как они говорили о празднике, который хемуль называл вечеринкой. Он знал, что каждый должен будет выступить, и догадывался, что на вечеринке нужно быть общительным и приятным для всей компании. Он себя приятным не считал и хотел одного – чтобы его оставили в покое. Он пытался понять, отчего так разозлился тогда за воскресным обедом. Тофта пугало, что в нем жил какой-то совсем другой хомса, вовсе ему незнакомый, который может в один прекрасный день снова появиться и осрамить его перед всеми. После того воскресенья хемуль один строил свой дом на дереве. Он больше не кричал на хомсу. И обоим им было неловко.

" Как это я мог так сильно разозлиться на него? – рассуждал Тофт. – Злиться было вовсе не за что. Ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. А тут злость поднялась во мне до краев и обрушилась водопадом. А ведь я всегда был таким добрым".

И добрый хомса отправился к реке за водой. Он наполнил ведро и поставил его у палатки. В палатке сидел Снусмумрик и мастерил деревянную ложку, а может, и ничего не делал, просто молчал с умным видом. Все, что Снусмумрик делал и говорил, казалось умным и рассудительным. Наедине с собой Тофт признавал, что ему не всегда понятно сказанное Снусмумриком, но идти к нему и спрашивать о чем-нибудь не решался. Ведь Снусмумрик иной раз вовсе не отвечает на вопрос, знай, говорит себе про чай да про погоду. А то прикусит трубку и издаст неприятный неопределенный звук, и тебе начинает казаться, что ты сморозил какую-нибудь глупость.

" Не пойму, почему это они им восхищаются, – думал хомса, направляясь в сад. – Конечно, то, что он курит трубку, выглядит внушительно. А может, на них производит впечатление, что он уходит, не говоря ни слова, и запирается в своей палатке. Но я ведь тоже ухожу и запираюсь, а это ни на кого не производит впечатления. Видно потому, что я такой маленький. – Хомса долго бродил по саду в раздумьях. – Мне не нужны друзья, которые приветливы, хотя им нет до тебя дела, и они просто боятся выглядеть нелюбезными. И трусливые друзья мне не нужны. Я хочу быть с тем, кто никогда ничего не боится, с тем, кто бы меня любил, я хочу, чтобы у меня была мама! "

Он не заметил, как подошел к большим воротам. Осенью они казались мрачными, здесь можно было спрятаться и ждать. Но хомса чувствовал, что зверька здесь больше не было. Он ушел своей дорогой. Поскрипел своими новыми зубами и ушел. А ведь это хомса Тофт дал зверьку зубы. Когда хомса проходил мимо Онкельскрута, тот проснулся и крикнул:

– У нас будет праздник! Большой праздник в мою честь!

Хомса попробовал было проскользнуть мимо, но Онкельскрут поймал его своей клюкой.

– Послушай-ка меня, – сказал он. – Я сказал хемулю, что предок – мой лучший друг, что он не был на празднике целых сто лет и что его обязательно нужно пригласить! В качестве почетного гостя! Хемуль обещал. Но я говорю вам всем, что мне без предка праздника не надо! Тебе ясно?

– Да, – промямлил хомса. – Ясно. – Но сам думал о своем зверьке.

На веранде, освещенной слабыми солнечными лучами, сидела Мюмла и расчесывала свои волосы.

– Привет, хомсочка, – сказала она, – ты приготовил свой номер?

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒