ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ТЬМЫ 12 страница

Иногда подпрыгивая, но чаще передвигаясь ползком на одной ноге и руках, как таракан, потому что у его левой ноги появилось новое скрипучее соединение, Дойль торопливо удирал, борясь с тошнотой и задыхаясь, по мокрому от дождя асфальту, даже не видя, как наезжающие машины тыкаются носом в асфальт, когда их тормоза отжаты до упора, а шины визжат. Он видел скрюченное тело на гравиевой обочине, и хотя он мучительно полз к ней, чтобы посмотреть, жива ли она, он уже знал, что – нет, потому что он уже прошел через все это. Единожды – в реальной жизни и несколько раз – в снах. И хотя его мозг был раскален от волнения и страха, он уже знал, что найдет. Но на этот раз случилось иначе – вместо того что он помнил, вместо месива из крови и костей и ярких осколков шлема, разбросанных по асфальту, голова у той, что лежала на обочине, была цела и держалась на плечах. Он подполз ближе и заглянул в лицо, и это не было лицо Бекки – эуо было лицо нищего мальчишки Джеки. Он очень удивился, а потом увидел – почему-то совсем не удивившись, – что он не на обочине, а в узкой комнате с грязными шторами, хлопающими в пустом окне. Окно все время меняло очертания – иногда оно было круглым, оно то увеличивалось, то сжималось подобно некоему архитектурному сфинктеру, от размера глазка на двери до размера розетки в Шартрском соборе, а иногда оно так искривлялось, что вполне могло быть названо прямоугольным. Пол тоже капризничал – он то выгибался вверх, едва не задевая потолок, то вдруг прогибался, как расшалившийся трамплин. Очень забавная комната. Он чувствовал онемение во рту, и хотя дантист, на котором было аж две хирургические маски (так что его блестящие глаза – это было все, что Дойль мог видеть), просил его не прикасаться ко рту, Дойль тайком, с огромным усилием поднес к губам руку в меховых перчатках и ужаснулся, увидев, что золотистый мех потускнел от крови. Какой-то дантист, подумал Дойль и с трудом вытащил себя из этого видения обратно в маленькую комнату… Но что это? Он все еще в меховых перчатках, и кровь все так же сильно сочится изо рта. Когда он согнулся, борясь со следующим желудочным спазмом, кровь брызнула на тарелку, и нож, и вилку, которые кто-то оставил на полу. Его рассердило, что кто-то, кто бы это ни был, оставил на полу свою еду, но потом он вспомнил, что это остатки его собственного обеда. Может, это и вызвало онемение и кровотечение? Может, там были осколки стекла? Он поднял вилку и подцепил кусочек оставшейся на тарелке еды, опасливо высматривая, нет ли там чего-нибудь блестящего. Через некоторое время он пришел к выводу, что никакого стекла там нет. Но в таком случае, что это было? Это пахло, как кэрри, но похоже было на нечто вроде холодного тушеного мяса из листьев и чего-то, что выглядело, как киви, но мельче, тверже и более пушистое… Его мозг зацепился за это слово… пушистое, пушистой бывает шерсть, да, да – шерсть! Что-то с этим связано очень важное, только вот что? Некоторое время он не мог отвлечься ни на что другое, но вот наступил момент холодной ясности, и он распознал необычный фрукт. Он видел такие раньше – на Гавайях, в Садах Нууану, на высоком дереве с научным названием, которое он еще помнил: Strychnos Nux Vomica – богатейший источник природного стрихнина. Он ел стрихнин. Вода пахла ужасно – дохлой рыбой и гнилыми водорослями, но на набережной было оживленно, там гуляли веселые люди в купальных костюмах, и Дойль обрадовался, что нет очереди в ларек «Ио-Хо-Снэк». Он доковылял к узкому окошку и постучал четвертаком по деревянной стойке, чтобы привлечь внимание. Человек за стойкой обернулся, и Дойль с удивлением узнал Уильяма Кокрана Дерроу в фартуке и белом бумажном колпаке. Вот он наконец и разорился, с грустью подумал Дойль, и теперь держит паршивый ларек с замороженными бананами. – Дайте мне… – начал Дойль. – Сегодня мы можем только предложить коктейль с активированным углем, – прервал Дерроу. Он вскинул голову. – Я говорю это тебе, Дойль. – Ах, да. Тогда я возьму один. – Тебе придется сделать его самому. У меня есть лодка – через десять минут мы пойдем ко дну. Дерроу высунулся в окошко, схватил Дойля за шиворот и протащил его внутрь, пока плечи не застряли. Внутри не было света и кружились тучи золы, и Дойль стал давиться от кашля. Ему удалось протиснуться через окошко, он упал на пол и увидел, что врезался головой в маленький комнатный камин. О Боже, подумал он, я галлюцинировал там и продолжаю здесь. Стрихнин вызывает бред? Или я умудрился заглотить сразу два яда? А все-таки Дерроу прав, думал он. То, что мне надо – это уголь, изрядная доза и немедленно. Помнится, я читал о парне, который принял в десять раз больше смертельной дозы стрихнина, а потом съел растолченного угля и вообще не почувствовал никаких признаков нездоровья. Как его звали? Тоуэри, вот как. Итак, где бы мне достать эту штуку? Ага, надо позвать слугу. Пусть принесет пятнадцать сотен пачек сигарет с фильтром из активированного угля. Этого, наверно, хватит. Подожди минутку, подумал он. А ведь я сейчас смотрю как раз на то, что мне и нужно. Ну, все эти сгоревшие куски дерева в камине у меня под носом. Может быть, он и не активированный, но у него наверняка имеется биллион микроскопических пор, лучшее, чем можно тебя абсорбировать, мой дорогой стрихнин. Через мгновение он нашел чашу и маленькую круглоголовую статуэтку какого-то псоголового египетского бога, или чего-то в этом роде, и использовал их как ступку и пестик, чтобы растолочь черные хрустящие куски сожженного дерева. Пока он этим занимался, он заметил, что кисти рук и предплечья покрыты блестящей шелковистой шерстью, и решил счесть это галлюцинацией. Другое объяснение явления спокойно ожидало рассмотрения в дальнем углу сознания. Все это время кровь продолжала сочиться изо рта, и красные капли падали на холмик черного порошка, но на это не стоило обращать внимание, сейчас есть более важные проблемы. Какого черта, вдруг удивился он, растирая крупицы черного вещества лохматыми пальцами, – я что, и впрямь намерен это сожрать? Он начал с заглатывания всех кусочков угля, которые были примерно размером с таблетку. Потом, используя воду из таза в углу, он начал скатывать маленькие шарики из черного порошка и понаделал их несколько дюжин. Смешанное с малым количеством воды, вещество очень напоминало пластилин, и через некоторое время он прекратил есть черные комочки и начал их скатывать вместе и лепить маленького человечка. Собственное умение его несколько удивило, и он принял решение достать глину для лепки при первой же возможности и начать жизнь заново – как скульптор. Ведь только несколько мгновений назад он скатывал столбики конечностей, чтобы прикрепить их к туловищу, а теперь вдруг заметил, что выпуклости бедра и бицепса и угловатость колена и локтя выполнены с безошибочным мастерством. Несколькими нажатиями ногтя он наметил лицо, и каким-то образом это лицо оказалось похоже на микеланджеловского Адама на потолке Сикстинской капеллы. Он должен сохранить эту маленькую статуэтку – когда-нибудь она будет почтительно выставлена в Лувре или еще где-нибудь, а на табличке будет надпись: «Первая работа Дойля». Но как он мог подумать, что лицо похоже на Адама? Это было лицо старого, ужасно старого человека. И конечности были скрючены, и вообще это какая-то усохшая пародия на человека, совсем как сухие червяки, которых находят на тротуаре в солнечный день после дождя. Ужасающе! Он чуть было не разломал это, когда открыл эти глаза и приделал этому созданию широкую улыбку. – А, Дойль! – прокаркало оно свистящим шепотом. – Нам с тобой есть много что обсудить! Дойль закричал и стал карабкаться по полу, отползая подальше от ликующего уродца. Ползти было трудно, потому что пол опять начал выделывать фортели – подниматься и опускаться. Он услышал странные звуки, словно где-то вдалеке очень медленно бьют в барабан, и на стенах, тоже очень медленно, начали образовываться гигантские капли кислоты, и кирпичная поверхность стен растянулась и струйками потекла вниз, и он слишком поздно понял, что дом внутри – это живой организм и уже почти переварил его.
* * *

Он очнулся на полу, совершенно измотанный и подавленный, и равнодушно уставился на капли крови перед глазами. Язык ныл, как расколотый зуб, но он знал, что с этим можно и подождать. Он знал, что его отравили и он бредил, и очевидно, теперь он должен радоваться, что все это уже позади. Лицо сильно чесалось, и он поднес руку к лицу, чтобы почесаться, – и замер. С галлюцинациями покончено, но руки почему-то все еще покрыты золотистым мехом. И тут объяснение происходящего всплыло из таинственных глубин мозга, где все время таилось, и он знал, что это правда. Это несколько усилило его депрессию, потому что означало, что надо собраться с силами и встать, и начать что-то делать. Только чтобы формально подтвердить то, что он и так уже знал, он ощупал лицо. Да, как он и подозревал, лицо его тоже было покрыто пушистым мехом. Только этого и не хватало, подумал он кисло. Очевидно, он сейчас в последнем из тел, брошенных Джо – Песьей Мордой, а сам Джо Бог знает где в собственном теле Дойля. А интересно, в чьем теле я сейчас? Как это в чьем, Стирфорта Беннера, конечно. Беннер упоминал, что он завтракал со стариной Джо неделю назад, и Джо, должно быть, скормил ему какую-то смесь из алхимических трав, то, что развинчивает шарниры человечьей души, и в субботу совершил переход. Итак, подытожил Дойль, это был Джо – Песья Морда в захваченном теле Беннера – тот, кого я встретил в субботу у «Джонатана». Неудивительно, что он… был сам на себя не похож. И конечно, именно поэтому он так беспокоился, чтобы заставить меня что-нибудь съесть или выпить. А как иначе он смог бы впихнуть в меня дозу этого своего средства для перехода души? И когда я ничего не захотел, он услал меня искать несомненно вымышленного человека и таким образом получил возможность взять чашку чая, кинуть туда свои мерзкие листья и вынудить меня выпить это пойло. Несмотря на измотанность и апатию, Дойль содрогнулся, когда до него дошло, что рыжая обезьяна, которую застрелили на его глазах в тот день, – это и был сам Беннер, бедный сукин сын, мимоходом втиснутый в покинутое тело Джо – Песьей Морды. Поэтому теперь, думал Дойль, он взял мое тело и волен идти повидаться с Дерроу и заключить сделку, не вмешивая во все это Беннера или меня. Дойль приподнялся, позволив себе вслух застонать. Его рот, нос и горло сильно болели, во рту ощущался вкус ржавчины от высохшей крови, и он понял с унылым изумлением, что славный старина Джо Обезьяний Человек изжевал свой собственный язык как раз перед тем, как освободить тело, чтобы быть уверенным, что новый постоялец не сможет за то короткое время, пока яд не доконает его, сказать что-либо, что весьма всех удивит. Он встал – с легким головокружением от своего нового роста – и огляделся по сторонам. Он не удивился, обнаружив ножницы, щетку, бритву и брусок серого мыла на полке у кровати: Джо – Песья Морда, вероятно, покупал новую бритву каждую неделю. Нашел он и зеркало и с замиранием сердца посмотрелся в него. О мой Бог, подумал, одновременно трепеща и ужасаясь, я выгляжу, как волкодлак или как тот парень во французском мультике «Красавица и Чудовище»… или нет, скорее как… да, да! – я понял, как Трусливый Лев из страны Оз. Густая золотистая шерсть волнами спадала с подбородка и струилась по щекам, чтобы стать гротескными бачками, и змеилась вверх по носу, чтобы соединиться с ниспадающим каскадом пышной золотистой шерсти, которая начиналась от гребня бровей и переходила в буйную гриву, свисающую на его могучие плечи. Шерсть росла даже на шее и под челюстью. Ладно, подумал он, поднимая ножницы и отхватывая прядь волос на лбу, нет смысла откладывать это дело. Чик… Ну вот, на одну прядь меньше. Надеюсь, я еще не забыл, как пользоваться опасной бритвой. Через час он уже постриг и побрил нос, щеки и лоб, внимательно следя, как бы не сбрить ненароком брови, и решил, до того как приступить к мудреной задаче бритья собственных рук, посмотреть, как он выглядит. Он прислонил зеркало к стене под другим углом, отступил назад и с вызовом глянул на то, что получилось. Он внезапно почувствовал пустоту в груди, и участившиеся удары сердца в этой пустоте бухали, как тяжелые удары в барабан. После первоначального потрясения он начал наконец разбираться, что же, собственно, произошло, и ему стало смешно при мысли, как мастерски все проделано. «Конечно же, я действительно приходил в кофейню „Джамайка“ во вторник в одиннадцать, – изумился он, – и фактически я все-таки там написал – или по крайней мере скопировал по памяти – „Двенадцать Часов Тьмы“. И я таки останавливался в Хоспитабл-сквайре на Пэнкрас-лейн. И это тело действительно застрелило одну из танцующих обезьян у „Джонатана“ в субботу. И это вовсе не похищение и не альтернативный 1810 год». Потому что Дойль узнал лицо в зеркале. Оно было Беннера, конечно, но с буйной гривой волос и бородой ветхозаветного пророка, с новыми линиями измученности на щеках и на лбу, и каким-то странным, новым выражением глаз, это было также, вне всякого сомнения, лицо Вильяма Эшблеса. КНИГА ВТОРАЯ

ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ТЬМЫ

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒