Annotation 4 страница

Мне исполнилось пять лет, когда мама решила отвести меня в детский сад. Ходила я туда один день. Отлично его помню, долгие детские годы воспоминания об этом дне преследовали меня как безумный кошмар. Теплая украинская осень. На мне новое платье, сшитое мамой, и новые, плохо гнущиеся сандалии. На макушке хвостик с пышным капроновым бантом. — Иди к детям, — велела мне воспитательница и махнула рукой в сторону площадки. Большинство детей — ветераны, они в саду уже третий год. Первым делом они стали меня щипать. Наверное, это был какой-то ритуал испытания новичков. Меня окружили, ко мне потянулись руки, меня щипали за спину, за живот, даже за ноги — кто-то не смог протиснуться сквозь плотный заслон и присел. Было больно, очень обидно, а главное — не понятно, что делать. Если кто-то во дворе вздумал бы меня ущипнуть, уж я бы ответила. Но тут ДЕТСКИЙ САД, почти школа! Здесь нельзя вести себя как дворовая девчонка — так мама говорит, когда злится: «Ведешь себя как дворовая девчонка! » Я не плакала, я все ждала, что придет воспитательница и спасет меня. Но воспитательницы стояли в отдалении, о чем-то болтали. Потом позвали нас завтракать. Дети бодро побежали в здание, я, защипанная, паникующая, лохматая, потерявшая замечательный бант, плелась в конце. Завтрак был кошмаром номер два, потому что дали молочную кашу. Единственный продукт, который я не выносила и не выношу до сих пор, — это теплое молоко. Холодное — обожаю. Мама кормила меня грудью до года, потому что когда попробовали ввести жидкую манную кашку, я ее тут же выдавала обратно. В дальнейшем кашу варили на воде, а прохладное молоко я пила из чашки. Когда я была беременной и заболела бронхитом, пришла врач и сказала, что лекарства мне принимать нельзя, надо пить горячее молоко с медом, маслом и содой. — Ой, нет! — запаниковала я. — Горячее молоко я не могу пить. Да еще с маслом! — Девушка, то есть женщина, — строго сказала врач, — подумайте о своем положении, о ребенке и не капризничайте. Есть молоко в доме? — Есть, — ответил муж. — Сделайте, как я сказала, и принесите. Муж благоразумно вместе с чашкой молока, поверх которого плавало желтое пятно, принес и тазик. — Пейте! — велела врач. Я закрыла глаза, зажала пальцами нос и выпила. Муж вовремя успел подставить тазик, в который вернулось молоко с маслом. — Такого еще не видела, — призналась врач. — Тогда остается только чай с малиной. Конечно, я научилась варить каши, когда появились дети, и в обморок у плиты не падала. Но молочный суп не готовила никогда в жизни. Во время обеденного перерыва, отправляясь с коллегами в столовую, предупреждала: если возьмете молочный суп, я сяду за другой столик, не обижайтесь. Написала подробно об этом своем недостатке, чтобы поверили: тогда в детском саду я не капризничала, действительно не могла есть молочную кашу. Мама не предупредила воспитательниц, да и кто стал бы готовить для меня отдельно? Я сидела над тарелкой и боялась пошевелиться. Опять-таки не плакала. У детей тоже бывает такая степень отчаяния и страха, когда даже слезы не навертываются. Нянечка (или это была воспитательница, не помню) меня ругала и призывала других детей ругать Наташу, которая не хочет кушать. Я очень хотела продемонстрировать всем, какая я послушная, умная, добрая. Я мечтала об этом за много дней до первого похода в детский сад. Я была готова на любые подвиги, но только не есть молочную кашу. И я вдруг поняла, что если не могу делать то, что делают другие, то никакая я не умная, не послушная, не добрая. Я много хуже, чем дворовая девчонка. Я негодная, неправильная, и вся жизнь моя испорченная. После завтрака нас снова вывели на улицу, на площадку, где были качели и круглая деревянная беседка. Воспитатели продолжили свои разговоры, дети предоставлены сами себе. Мальчик-заводила скомандовал, что будем играть «в домик» — так у нас в Донбассе именовалась игра в дочки-матери. Заводила меня выбрал: — Наташка будет моей женой. Готовь есть, а я на работу пошел. О! Я воспряла. В домик я умела играть отлично. И хотя детской посуды у меня не было — другие девчонки расхватали и никто не поделился, — я носилась как угорелая. На листочках, на обрывках бумаги, заменивших тарелочки и кастрюльки, приготовила и первое, и второе, и третье. «Муж» пришел с работы и громко потопал ногами на пороге беседки: — Жрать давай! Понятно, что мальчик копировал собственных родителей. Мой папа никогда не говорил «жрать». Но на эти мелочи я не обратила внимания, была слишком горда тем, что меня взял в «жены» главный заводила. — Вот борщ, — показывала я на горсточку песка с мелкой травкой, — вот макароны с котлетами (щепки и камешки), вот компот (винная пробка, найденная на детской (! ) площадке). — А выпить? — потребовал «муж». — Пусть это будет не компот, а водка, — взял он в руки пробку и лихо опрокинул. Потом сымитировал, что ест борщ и второе. Рыгнул и приказал: — Теперь пошли в койку. Этой фазы в нашей дворовой игре не было, и я не знала, как действовать. Мальчик обозвал меня дурой и велел ложиться на скамейку. Сам улегся сверху, на меня. Раскрыл рот и стал шумно дышать мне в лицо: хэ, хэ, хэ… Рядом стояли дети и смотрели, как здоровски мы играем. Я не понимала, что происходит, но чувствовала, что происходит нечто отвратительное, ужасное, неправильное. Пятилетняя, я не могла проанализировать свои чувства или описать их. Это сейчас я нахожу слова, потому что хорошо помню эту сцену, она преследовала меня долго. Главным было унижение, настолько громадное, что выбрасывает оно тебя за границы нормальной человеческой жизни. И парализующая беспомощность, как во сне, когда бежишь-бежишь, а с места не трогаешься. И сознание того, что теперь ты грязная, порченая, отвратительная. Иногда я думала: а пришли бы воспитательницы, увидели «домик» — как отреагировали бы? Скорее всего, посмеялись бы, сказали бы что-нибудь вроде того, что рано еще вам в такие игры играть. Да и сама я, будучи взрослой, пересказывала друзьям эту историю с юмором. Но тогда! Тогда я пережила настоящую трагедию, не по-детски тяжелую. Ребенок чаще всего пропускает мимо ушей, когда его называют балбесом, хулиганом, неряхой, лентяем. На то они и взрослые, чтобы ругаться. Но если ребенок сам себя считает грязным, испорченным, если держит это в тайне, если боится признаться, боится, что все узнают о его позоре, — это настоящая детская драма. Остаток дня в детсаду я провела в тумане. Говоря взрослым языком, я чувствовала себя как в пыточной, где каждый может надругаться надо мной. Мама забрала меня полуживую, страшно усталую, вялую. Я тихо и безостановочно ныла: «Никогда больше не пойду в детский сад. Пожалуйста, не води меня туда, не води, не води, не води. Лучше я умру, умру, умру…» — Наточка, — удивлялась мама, — но воспитательница сказала, что ты вела себя хорошо, не плакала. — Не пойду в детский сад, не пойду, — твердила я. — Убегу оттуда, если ты меня снова отведешь. Не хочу в детский сад! Мама решила, что я капризничаю, что у меня не вышло занять лидерские позиции, как обычно бывало в детской компании, что под мою дудочку не плясали и теперь я отказываюсь ходить в коллектив, который не увидел во мне вожака. — У нас для тебя сюрприз, — переменила мама тему. — Мы купили телевизор! Сейчас придем домой, будем смотреть. В другой ситуации я буйно радовалась бы. Телевизор был у двух-трех семей в нашем многоквартирном доме. К ним ходили смотреть: перед маленьким экраном ставились стулья полукругом, а то и в два ряда, нас, детей, брали на руки, или мы пристраивались на полу. Значит, теперь к нам будут приходить соседи, и мой авторитет среди друзей резко пойдет в гору. Папа приспособил старый утюг в виде антенны. — Наталья, смотри, — веселился он, — на утюг волны ловятся. Какие волны, почему на утюг — я даже не спросила. Мне было плохо, к ночи поднялась температура, я бредила и все просила не отдавать меня в детский сад. Невроз не отпустил и в последующие дни. Я ни о чем не могла говорить, кроме как просить не водить меня в детсад. Родители сдались, мама не вышла на работу и еще год сидела со мной. Я ей так и не объяснила, почему возненавидела детсад. Сначала было страшно и больно рассказывать, а потом забылось. Я ведь уже говорила: на детях раны хорошо зарастают. Можно было бы подумать, что собственный печальный опыт навсегда закроет дорогу в детский сад моим детям. Ничуть не бывало. С высоты прожитых лет детские страхи кажутся глупостями и приобретают смешной оттенок. Родителям следовало хитро выпытать у меня причину нелюбви к детскому саду и научить защищаться. Уж я-то не совершу подобных оплошностей. Кроме того, я вышла на работу, маме моей с двумя мальчиками тяжело. Здоровье у нее не богатырское, и коль есть возможность облегчить ей жизнь, то эту возможность надо использовать. Да и ребенку полезно привыкать к коллективу, а то придет в школу трепетным парниковым созданием, там его затюкают. Поскольку мы переезжали с одной съемной квартиры на другую, то и детсады менялись. В первом Никита испортил отношения с воспитательницей сразу. Я пришла забирать ребенка, у воспитательницы презрительно поджаты губы, цедит: — Забирайте своего… Она не договорила, запнулась. Но, судя по выражению лица, она проглотила нелицеприятное слово, вроде «негодяя» или «урода». Идем по улице, Никита почему-то падает через каждый шаг, я его подхватываю, он снова спотыкается. — Никита, в чем дело? Почему ты валишься? — Потому что я тлусы в одну дылку надел. — Ты уже умеешь хорошо «р» говорить. Раскатисто произноси. Тр-р-русы в дыр-р-рку. В какую еще дырку? — У т-р-р-русов две дыр-р-рки для двух ногов, правильно? — Правильно, то есть неправильно. Для двух ног. Понравилось? Будешь теперь так одеваться? — Не-ка. Проблему можно считать закрытой. Но есть другая. — Никита, почему Татьяна Васильевна на тебя разозлилась? Что ты сделал? — Не знаю. У детей короткая память. Заставить трехлетку связно пересказать какую-то ситуацию очень сложно. У него столько информации крутится в голове, что несущественная быстро выветривается. Но я проявила настырность и добилась восстановления событий путем правильной постановки вопросов. Разминочные вопросы опускаю. — Что сделала Татьяна Васильевна? — Она сказала, что никто не идет в туалет, а сама пошла. — А ты не послушался и отправился за ней? — Да. — И что ты делал в туалете? — Снял трусы и сел на унитаз. — А Татьяна Васильевна? — Она тоже сидела на унитазе. — И что говорила? — Ну там… скоро ты, вставай, уходи. — А ты не уходил? Никита, зачем ты пошел за воспитательницей? Зачем ты сидел, если не хотелось ни писать, ни какать? На родительское «зачем? » дети, как правило, ответа не имеют. Зачем ты нарисовал на обоях? Зачем ты раскурочил будильник? Зачем ты напустил в ванну воды? Зачем ты вспорол плюшевого медведя? Затем, что ребенок экспериментатор по определению, или он не ребенок. От Никиты я добилась-таки ответа: — Мне было интересно. — Что интересно, скажи на милость? — В саду унитазы маленькие, не такие, как дома. — Так, дальше. — А попа у Татьяны Васильевны больша-а-а-я. — И? — И мне было интересно, когда унитаз под ней сломается. Во втором детсаду воспитательницу звали Мария Федоровна. Никита учил ее русскому языку. Громко заявлял: — «Дожить» говорить неправильно, надо «класть». Воспитательница командует после завтрака: — Бокалы отнесите на столик у окна. Никита поправляет, умничает: — Бокалы — это для вина. Детям нельзя пить вино. А это — чашки. Откровенно признаться, я и сама не знала, стоит ли поддерживать авторитет воспитательницы в ущерб грамотной речи. Утром привела Никиту в сад, он переоделся, прощается: — Мамочка, иди, я тебе в окошко помахаю. — Сыночек, надо говорить: помашу. На следующий день опять: — Иди, я тебе помахаю. — Никиток, помашу! И на третий день — «помахаю». — Ты в состоянии запомнить, что надо говорить «помашу»? — Я в состоянии, — отвечает Никита, — но Мария Федоровна говорит «помахаю». Ситуация повторилась с Митиной учительницей в начальной школе (дело происходило в командировке, в Мехико). Она вместо: «Дети, садитесь! » — говорила: «Дети, садитеся! » Вместо «пришел» — «пришов», вместо «ушел» — «ушов». Она была родом с Украины, старалась помнить про фрикативное «г», но его постоянно контролировать невозможно, вот и прорывалось: «Гремел хром», вместо «Гремел гром». Учительницей она была замечательной, работала вдохновенно, тем более что в классе — пять человек. Мы, родительницы-мамаши, не знали, как быть: с одной стороны, педагог хороший, с другой стороны — «садитеся» и «хром». Я, кстати, тоже родилась и выросла на Украине, но проблем с произношением русских слов никогда не имела. Мы призвали к совету родителей-папаш. Один из них, дипломат, нашел выход. Сказал, что учительницу, конечно, обижать замечаниями не следует, а надо поговорить с директором школы, он, в свою очередь, проведет работу с педагогом. Так впервые в жизни, на примере первого класса я поняла, что такое настоящая дипломатия. Родители остались чистенькими, учительница стала следить за речью. От мысли стричь под одну гребенку, огульно порочить всех воспитательниц я далека. Конечно, они любят детей. Нечадолюбивая женщина просто не выдержит многочасового пребывания в группе малышей. Но ведь и материнская любовь бывает разной. Для одной мамы дело чести, чтобы ее ребенок был вкусно накормлен, чисто и красиво одет. Другая мама ставит во главу угла интеллектуальное развитие, чтобы ребенок читал, считал и в принципе обладал знаниями с опережением возраста. Мы отдавали детей в сад, потому что на одну, мужнину, зарплату было не прожить, и потому, что хотели состояться профессионально. Главным нашим требованием, пусть не высказываемым вслух, было: уберегите моего ребенка, чтобы не покалечился, чтобы никакого ущерба здоровью за время нашего отсутствия не было нанесено. Этот посыл воспитательницы прекрасно знали и выполняли. Даже с перехлестом. Как-то я остригла Никиту наголо. Бытовал миф, что после «нулика» волосы крепче растут. Прихожу забирать его из сада (уже третьего по счету) — Он не у нас заразился, — с вызовом говорит воспитательница. — Чем заразился? — пугаюсь. — У Никиты температура, сыпь? — Вшами и гнидами заразился. Не у нас! — Какими вшами? — таращу глаза. — Вы ведь его наголо остригли. Своя логика, детсадовская. Кстати, когда мы шли с Никитой из парикмахерской и он срывал листочки с кустов, я сказала, что кустикам больно, это — как человеку выдирать по волоску. — Поэтому ты, мама, меня наголо остригла? — спросил сын. Нам повезло один раз в жизни. На десяток воспитательниц была одна — гениальная. Митина первая воспитательница Ирина Матвеевна. С ребенком происходило нечто невероятное. Дома, вечером, идет без понуканий в ванную мыть руки. Подглядываю: расстегнул пуговички на манжетах рубашечки, завернул манжетики. Намылил руки, смыл, второй раз намылил, взял мыло двумя пальчиками, подставил под струю, смыл пену, положил мыло в мыльницу. Руки вытер, манжеты отвернул, пуговицы застегнул. Это не мой Митя! Это какой-то другой ребенок! Потому что мой Митя, если не стоять у него над душой, поиграет со струйкой воды, обольется с ног до головы, покомкает полотенце — и вся недолга. А перед сном вообще фантастика. Митя раздевается и аккуратно складывает на стульчик шорты, колготки, рубашку, майку, трусы. Утром чудо продолжается: Митя и пижаму стопочкой сложил, под подушку положил, покрывалом постель закрыл. А ведь я давно отчаялась приучить Митю к подобным упражнениям. Приняла как факт: мой младшенький неряха-растеряха от природы неисправимый. Зато умненький. Садик работал до семи вечера. Но любящими родителями считались те, кто забирает детей после дневного сна или хотя бы до пяти. После пяти за детьми приходят не очень хорошие родители. Те, кто врывается в сад около семи, — ехидны, надо их лишать родительских прав. Самое печальное, что эту установку знали и дети. Собранные в одной комнате, при одной воспитательнице-мученице, они сидели тихими несчастными пташками, некоторые даже плакали. Ведь их не забирали! Всех забрали, а меня — нет. Вдруг мама вообще не придет? Ирина Матвеевна нам заявила: — Не приходите за детьми до шести тридцати. Раньше мы не успеваем закончить урок. Натренированные прежними воспитательницами, мы поначалу не поверили. И парились в маленькой детской раздевалке. Потом с шумом-гамом, вприпрыжку, все одновременно что-то рассказывая, высыпали дети. Ирина Матвеевна выносила результаты урока, расставляла на специальной полке пластилиновую лепку, или аппликации, или рисунки, или поделки из конструктора. Вспыхивало обсуждение, переодевание затягивалось, но всем было очень весело и хорошо. Дети уходили из сада с желанием завтра сюда вернуться. Я не могу сказать, что Ирина Матвеевна любила детей. Она с ними не сюсюкала, не гладила по головкам, она была достаточно строга и сдержанна. Дети ее обожали и слушались беспрекословно, хотя голос она никогда не повышала. Ирина Матвеевна, когда я однажды выразила восторги по поводу ее педагогических талантов, меня не поняла: — Мы по программе занимаемся. Отстают по санитарно-гигиеническим навыкам и устному счету только те дети, которые часто болеют. Она с детьми ЗАНИМАЛАСЬ! Не просто следила, чтобы не вывалились из окна, не делала ставку на от-четно-показательные утренники на Новый год и на Восьмое марта, а ежедневно занималась с детьми. По программе — я с удивлением узнала, что не только в школе, но и в детском саду есть программа. Ведь недаром наше государство, не больно щедрое, распорядилось так, что в группе две воспитательницы — одна до обеда, другая — после. Вероятно, и справедливо, предполагалось, что если с детьми заниматься, если работать по программе, а не охранять их как зверят в клетке, то сил у человека не хватит на десять часов. Мы очередной раз переезжали, наконец-то в собственную квартиру, к черту на кулички, в Орехово-Борисово. Но к Ирине Матвеевне Митю я возила бы на «Коломенскую» — тридцать минут на автобусе и в переполненном метро, зато без пересадок. Такими воспитательницами не разбрасываются. К нашему несчастью, а к своему большому счастью, Ирина Матвеевна забеременела и собиралась в декрет. Митя пошел в садик напротив дома, практически дверь в дверь. Очень удобно. И очень типично: мой младший сын, как и старший в свое время, законфликтовал с воспитательницами. По-другому, но конфликтовал. Им не нравилось, что Митя читает. — Он у вас не хочет с детьми играть, а все время читает, — жаловалась мне воспитательница. Или: — Я отобрала у него книжку. Все читает и читает! Еще в жизни начитается! С моей точки зрения, нормальный человек как раз не может начитаться по определению. И то, что мальчик проявляет интерес к литературе, скорее достоинство, чем недостаток. Но свои мысли вслух я не высказывала. Разводила руками и с печалью вспоминала Ирину Матвеевну, у которой Митя прекрасно играл с ребятами. Да и игры она придумывала (или в программе описаны? ) забавные и одновременно развивающие физически и умственно. Несколько месяцев Митя ходил в этот новый сад. Он явно раздражал воспитательниц, он выбивался из строя, он не хотел «как все», он злился или объявлял бойкот, когда ему не давали книги. Про таких говорят: «Больно грамотный! » Белые вороны не нужны ни в армии, ни в школе. И в детском саду, оказывается, тоже. Митя чихать хотел на то, как к нему относится воспитательница, но ей-то было неприятно видеть его «чихать хотел». Митю упорно в саду называли Димой, хотя этот вариант его имени мы дома не использовали, он мне не нравится. Или Дмитрий — когда строго, или Митя, Митечка — обычно. Мне в голову не приходило, что четырехлетний кроха может вызывать неприязнь. Это абсурд: неприязнь к маленькому ребенку, тем более для профессиональной воспитательницы! Взрослого человека можно любить или не любить, уважать или презирать, возносить или гнобить, но не ребенка, у которого элементарно еще не выросло то, за что оценивать. Но однажды я невольно подслушала разговор воспитательниц. В полутемном автобусе: я сидела, они стояли, меня не узнали. От посадки до выхода у метро четыре остановки: я повернулась к стеклу, они обсуждали детей и заодно их родителей. Таня — милая девочка и мама у нее добрая, выяснила, когда у воспитательниц дни рождения, подарки сделала. Петя — хулиганистый мальчишка, но всё лучше Димки. — Этот — зараза! — Терпеть его не могу, прямо бесит. Нашелся читатель! — Ага, нам другие родители претензии выкатят: а почему их дети не умеют читать, когда этот все время с книжкой? — Ты Димкину мать видела? — А то! Фифа! Журналистка! Я с ужасом поняла, что «фифа» — это я сама, а «зараза-Димка» — это мой Митечка, которого мы оставляем почти на весь день в месте, где его терпеть не могут. Что делать? Переведем в другой сад, предложил муж на семейном совете. Там будет то же самое, сказала моя мама. Воспитательницы везде одинаковые, это Митечка у нас уникальный. — Как и Никита, — восстановил равенство муж. — Воспитательницы разные, — не согласилась я с мамой. — Была же Ирина Матвеевна. Дернула ее нелегкая рожать! — Читать Митя может и дома, — сказала мама, не водите его в детский сад больше. — Но тебе будет тяжело, — пробормотала я, — ведь Никиту надо из школы забирать. — Как-нибудь справимся. И действительно, было тяжело. Потому что Никитина школа находилась в центре, в Собиновском переулке, напротив Театра имени Маяковского. Мы чудом попали в эту школу. А положение было аховое: Никите в школу идти, но в какую? Своей квартиры нет, где будем жить, не знаем, хозяева выселяют. Значит, школа должна быть рядом с моей работой. Школа оказалась, как сказали бы сейчас, элитная, с углубленным изучением английского, в каждой параллели лишь по два класса — два первых, два вторых и так далее. В новостройке, недалеко от дома, где мы через год получили квартиру, тоже была школа — семь первых классов по тридцать восемь человек. Только представить: первый «Ё», что ли? В английскую школу мы попали, потому что против спецшкол была кампания в прессе. Мол, там учатся «золотые» дети блатных родителей, там процветает барство, снобизм и даже, по некоторым данным, страшно сказать, — наркотики. И вообще, где социальная справедливость? Обучение у нас бесплатное, а на спецшколовских учеников денег объективно государство тратит больше. С последним утверждением трудно поспорить. Как и побороть стремление родителей дать чадам хорошее образование. На волне гонений спецшколы открыли двери всем желающим, точнее — тем, кто выдержит экзамен в первый класс. Требовалось читать, считать и соображать. С первыми двумя заданиями Никита справился, а потом его спросили: — Представь, что на весах стоит петух, который весит три килограмма. Петух поднял одну ногу, сколько он теперь весит? — Полтора килограмма, — ответил Никита. «Срезали! » — испугалась я. Но Никиту спросили, сколько будет, если сложить три раза по полтора, и он ответил правильно: четыре с половиной. За умение складывать по полтора, наверное, и взяли. Когда через два года на аналогичный экзамен я вела Митю, то по дороге вспомнила про петуха, задала задачку. Митя тоже ответил нетривиально: — Петух нисколько не будет весить, потому что у него сместится центр тяжести, и он упадет с весов. Занятия в школе начинались в восемь тридцать, детей надо было привозить к восьми пятнадцати. Никиту будили без четверти семь. Одевали — буквально, потому что он продолжал спать стоя, умывали, заталкивали в него завтрак. В семь пятнадцать выскакиваем из дома — до метро десять минут галопом или пять минут на автобусе, если он подошел и если мы втиснулись. Тридцать пять минут на метро от «Красногвардейской» до «Горьковской» (ныне «Тверской») и еще троллейбусом до Никитских ворот пять минут или пятнадцать минут пешком. В теплое время года еще терпимо. Зимой — мука. Хотя наша станция метро конечная (или начальная), захватить сидячее место удается редко. Стоим: у меня в руках своя сумка, Никитин портфель, мешочек со сменной обувью, его шуба и шарф — раздеваю, потому что из-за духоты и жаркой одежды он сознание теряет. Место уступали редко. Не из черствости, не из пренебрежения призывам по радио: «Уступайте места пассажирам с детьми». Просто мы думаем, что «с детьми» — это если с младенцами на руках. Я сама стала вскакивать, давать место детям-школьникам, когда на примере собственного сына убедилась: ребенку очень тяжело стоять неподвижно десятки минут. Перед выходом надо умудриться снова одеть сына, чтобы не терять время, расписанное по минутам. Восемь пятнадцать, успели переобуться в школьном гардеробе, я торопливо прочитала родительскую мантру про то, что надо хорошо себя вести, Никита сделал вид, что внял. Выскакиваю из дверей школы, до начала рабочего дня сорок пять минут. Тридцать из них — на магазины. В мясном отделе гастронома сейчас как раз должны вынести первое порубленное мясо, может, и кур «выбросят». Если не успеваю купить свою говядину («мне, пожалуйста, чтобы на первое и на второе»), если с первого лотка предыдущие покупатели все сметают, то прошу позади меня стоящего: я отойду на минуточку, запомните? И пулей — в овощной магазин. Отличный овощной был на улице Герцена, ныне Большой Никитской, я там, наверное, купила тонны моркови, и капусты, и свеклы, и яблок, и бананов… Про тонну бананов — это слишком. Любим мы про тяжелую советскую молодость преувеличить. Главное было на работу, в редакцию журнала «Пожарное дело», где я тогда трудилась, примчаться хотя бы за десять минут до прихода других сотрудников. Воткнуть в розетку электрические щипцы, достать косметичку и придать лицу товарный вид. Подкрутить щипцами челку и виски, а на затылке у меня игривый конский хвост. Затылок приводить в порядок — это добрый час, это только в гости или по праздникам. Всё! Успела. Кто сказал, что я загнанная лошадь? Я современная молодая женщина, удачливая и остроумная. Несколько раз не успевала привести себя в порядок, выстаивая за мясом, и тогда коллеги спрашивали, не заболела ли я? «Сейчас выздоровлю! » — убегала в туалет и там красилась. К обеду я начинала ерзать на стуле. Заведующий отделом, прекрасно знающий мои обстоятельства, что мне ребенка из школы встречать, если позволяла ситуация, махал рукой: — Идите уж, идите! Только… — Вот! — хватала я папку со стола. — Все отредактирую, заметку напишу. Дома. Как же! Дома работы непочатый край. У Никиты надо домашнее задание проверить и, как правило, с боем заставить переписать. С Митей занимательной математикой и физикой позаниматься. Ведь грех не стимулировать интересы ребенка. И еще ужин приготовить. И еще школьная форма! Мое проклятье эти синие брюки! Каждый день с коленок приходится выводить жирную оранжевую мастику с помощью утюга и промокательной бумаги. Какой враг натирает в школе паркет мастикой? И брюки эти рвутся каждый месяц, опять-таки на коленках. Ну почему у нас не девочка? Колготки легче купить, чем мальчиковые форменные брюки, размеры которых все не подходят и не подходят. «Комсомолку» тогда подписывали в печать очень поздно, муж приезжает домой и в лучшем случае успевает прощальное «Спокойной ночи! » сыновьям сказать. Мама тоже без продыха, она с Митей по магазинам ходила, поскольку моя лепта — слабое вливание, и у плиты стояла. У нас постоянно живут родственники и друзья, приятели остаются ночевать, потому что из Орехова-Борисова выбраться не так-то просто. Всё это милые, родные, интересные люди, но их надо кормить и устраивать на ночлег. Один из наших друзей остроумно сказал: — Встал ночью, по надобности. Ищу туалет, открываю двери. А за каждой — ноги, ноги, ноги… К вечеру я — выжатый лимон. Но есть безотказное средство — крепкий сладкий чай. Выпила — и снова бодрячком. Сижу на кухне, редактирую, пишу статьи. Воображение разгулялось, можно что-то и для души сочинить. А утром — расплата. Мама сонного Никиту поперек талии обхватила и умываться волочет. Но и я не краше, меня мотает, глаза не открываются, бьюсь об стенки. — Возьми себя в руки! — хмурится мама. — Да, да, сейчас чаю — и в руки. Вечером все повторяется. Статью писать или друзья приехали — легко, только крепкого чаю приму. Чайный допинг довел меня до полного упадка сил. Приползла к врачу, говорю: — Я совершенно здорова, но я не могу жить. У меня ничего не болит, а сил нет. Доктор, я понимаю, что говорю глупости, но это честные глупости. Врач измерила мне давление. Девяносто на пятьдесят. — Дети есть? — Да, мальчик и мальчик. — Я выпишу вам больничный. Отоспитесь. Добрая душа! Сама, наверное, такая. Да и кого из моих сверстниц миновала сия чаша? Выспавшись, я вернулась к жизни — активная, веселая и готовая к подвигам или хотя бы к проделкам, в которые вовлеку своих сыновей. Памятуя, каково молодой матери из-за вечного недосыпа, я сегодня (на даче, когда все собираются) машу с вечера на невесток руками: утром спите, спите, я с внуками буду, а вы — высыпайтесь. Девочки становятся в двадцать раз краше, хотя куда уж боле. Главное — становятся свежей умом — остроумными, озорными, каламбуры из них сыплются, улыбки не сходят с лиц. Отдохнувшая женщина — это великая сила! Вы видели что-нибудь прекраснее, чем благополучная, счастливая выспавшаяся молодая мама? Мальчики, мои сыновья, тоже, конечно, не дураки поспать, даже не дураки в квадрате. Но на мою снисходительность им не приходится сильно рассчитывать. С вечера объявляю список работ, которые им предстоит выполнить в выходные. В одном из первых моих романов «Позвони в мою дверь» главная героиня — юная мать, у которой младенцы-близнецы, и растит она их практически одна. Недосыпание хроническое, понятное дело. Три минуты покоя — села на диван, тут же отключается. Этот роман я подарила одной молодой женщине. Она мне потом рассказывает: — Рыдала над первыми страницами. — Чего рыдать? — не поняла я. — Там завязка сюжета, никаких душещипательных сцен. — Я беременна, — призналась моя читательница, — представила, что сама так буду, точно зомби. — Как это по-нашему, — рассмеялась я, — по-женски. Писательница сгущает краски, а читательница ещё подбавляет эмоций. Отпускать меня с работы в обед ежедневно, конечно, не могли. И тогда за Никитой ехала мама. Вместе с Митей, чей дневной сон протекал в метро. Если время позволяло, мама не будила Митю на «Горьковской», и они ехали до конца ветки, потом — назад. На обратном пути спал Никита, а Митя читал. Зачем, спросите вы, было мучить детей, да и себя тоже? В ответ я скажу, что в Никитином классе из двадцати пяти человек только трое учеников ходили в школу пешком — их приняли без экзаменов, по месту жительства. Остальные — как мы, с далей и весей московских, куда разбросало небогатую интеллигенцию. Среди родителей не было ни генералов, ни завмагов, ни чиновников высокого ранга. Только инженеры, младшие и старшие научные сотрудники, врачи, мы — не звездные журналисты, да артистическая братия без званий. Правда, рабочих не было, как и родителей без высшего образования. Всех нас объединяло стойкое убеждение: уж коль учить детей, то учить по-настоящему, даром время не терять. Детсадовское разгильдяйство можно перетерпеть, а школьное — извините! Закончу эту главу событиями современными. Год назад мой внук Кирюша пошел в детский сад. И буквально в первые дни случилось невероятное — Кирилл бросился на воспитательницу с кулаками. Я была в шоке. Не потому, что я боготворю внука, ясное дело, боготворю. Но еще хорошо его знаю, вернее — чувствую, будто у нас общая нервная система. Мой внук не мог броситься на воспитательницу с бухты-барахты. Есть дети, годовасики-двухлетики, которые, злясь, могут стукнуть маму или папу, бабушку или дедушку. Нормально, ничего страшного. Как еще карапуз покажет свои чувства? С Кириллом и такого не было никогда. В Кирюшиной маме, моей невестке Гале, умер великий педагог. То есть умер для масс, но счастливо достался моему внуку и, дай бог, другим внучатам достанется. Галя столько времени проводила с Кириллом, столько с ним занималась, что я диву давалась — откуда у этой взрывной девушки неисчерпаемое терпение? Какие-то вещи Кириллу внушены с пеленок и закрепились основательно. Заходим с ним в лифт. Вместе с нами какая-то женщина. — Нельзя ездить в лифте с незнакомцами, — говорит ей Кирюша. — Ой, — смотрит она на меня растерянно, — выйти? Другой раз с нами ехал мужчина. Кирилл и ему заявил: — Нельзя с незнакомцами ездить в лифте. — Мужик, ты ведь не один, а с мамой, — польстил мне попутчик. — Это бабушка, а не мама! — возмутился Кирилл. — Не видно, что ли? От факта не отвертишься: мой внук набросился на воспитательницу. Замечу, что эта воспитательница справедливо считается одной из лучших в саду. Галя провела расследование. Что-то вытрясла из Кирилла, опросила персонал садика. Восстановила картину. Дело обстояло так. Кирилл шалил. Я допускаю — вел себя безобразно. Воспитательница сказала: — Сейчас вызову милицию и она тебя заберет! А Кирюшу никогда не пугали ни милицией, ни Бабаем, ни Кощеем Бессмертным, ни Бабой Ягой. И ему постоянно внушалось: ТЕБЯ НИКОГДА НИКТО НЕ МОЖЕТ ОТ НАС ЗАБРАТЬ. Далее, конечно, следовало про незнакомцев в лифтах и прочие правила выживания детей в мегаполисе. Когда воспитательница пригрозила, Кирилл поверил, воспринял ее слова как реальную перспективу. Испугался, заревел и бросился с кулаками. Галя поговорила с воспитательницей, та с пониманием отнеслась к правилам Митиной и Галиной семьи. Кирилл не мчится в детский сад радостно, но ходит без принуждения. У него притух комплекс единственного ребенка, он понял, что в коллективе надо завоевывать авторитет, никто не спешит восхищаться его талантами и знаниями. Садик — это как на работу ходить. Все работают: мама, папа, дедушка, бабушка, дяди и тети. Не работают, когда болеют, но болеть хуже, чем работать. В саду у них едва хватает времени на обычную прогулку на свежем воздухе или на игры в помещении: весь день занятия, хореография сменяется музыкой, лепка — чтением, рисование — устным счетом. Скучать не приходится, воспитатели-надзиратели, очевидно, ушли в прошлое. Случилось однажды так, что у Кирилла в саду стремительно развился круп: мой внук задыхался, теряя сознание. И ему вовремя оказали помощь, спасли. Галя говорит: «Какое счастье знать, что твой сын в надежных руках! » Для меня тоже счастье. И все-таки время от времени внук меня спрашивает: — Бабуля, ты любишь жить на даче и я люблю, почему мы не живем там? Вдвоем? Всегда-всегда-всегда? Отделываюсь пустыми словами, ухожу от ответа, переключаю внимание, шучу про родителей, которые не отдадут сыночка ни за какие коврижки. Знаешь, что такое коврижки? Давай, завтра испечем? По большому счету, Кирилл прав. И моя мама, став бабушкой, посвятила себя внукам. Без рассказа о ближайших предках сыновей не обойтись. Если знаешь, кто вырастил человека, ты знаешь его наполовину. Вторая половина — твое личное впечатление. Про своих дальних предков мы знаем мало. Сыновей растили бабушка Саша, я и муж. БАБУШИНСТВО

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒