Сергей Донатович Довлатов 7 страница

Тягостное предчувствие вдруг овладело мною. Я выронил зажигалку. Нагнулся. А когда поднял голову, женщина уже стояла на трибуне – молодая, решительная, в зеленом балахоне шинельного образца.

– Анастасия Мелешко! – выкрикнул Самсонов.

– Браво! – тотчас же закричали собравшиеся.

Из общего хора выделился звонкий баритон какого‑ то старого лагерника:

– Урки, бог не фраер, падай в долю! Лично я подписываюсь на эту марцифаль!..

В результате Таську избрали подавляющим большинством голосов.

После чего она заговорила, как Дейч, Аксельрод или Бабушкин:

– Вы являетесь свидетелями небывалого политического эксперимента. На ваших глазах создается российская оппозиционная партия!..

Дальше я не слушал. Я подумал – надо как следует выпить. Причем немедленно. Иначе все это может плохо кончиться.

В баре я дико напился. Видимо, сказалось утомление последних дней. Помню, заходили участники форума. О чем‑ то спрашивали. Громко беседовали. Кого‑ то изобличали.

Последним мне запомнился такой эпизод. В баре появились Литвинский и Шагин. Заказали по двойному виски с тоником. Далее Шагин резко повернулся и опрокинул свой фужер на брюки. При этом он даже матом не выругался. Просто заказал себе новый коктейль.

Все посмотрели на Шагина с уважением. Литвинский тихо произнес:

– Святой…

Я заказал такси на восемь сорок. Вдруг зашли попрощаться Юзовский с Лемкусом. До этого я сам разыскал и обнял Панаева. Как стало ясно через два месяца – в последний раз. В марте Панаев скончался от рака.

В моем архиве есть семь писем от него. Вернее, семь открыток. Две из них содержат какие‑ то просьбы. В пяти других говорится одно и то же. А именно: «С похмелья я могу перечитывать лишь Бунина и Вас».

Когда Панаев умер, в некрологе было сказано:

«В нелегкие минуты жизни он перечитывал русскую классику. Главным образом – Бунина…»

Я собрал вещи. Еще раз покормил собаку. Сунул в бельевую корзину испачканное ею покрывало.

Из окна был виден странный город, напоминающий Ялту. Через все небо тянулась реклама авиакомпании «Перл». В изголовье постели лежала Библия на чужом языке. Я ее так и не раскрыл.

Прощай, город ангелов. (Хотя ангелов я здесь что‑ то не приметил. ) Прощай, город обескровленных диетой манекенщиц. Город, изготовившийся для кинопробы. Город, который более всего желает нравиться.

Я вдруг подумал – уж лучше Нью‑ Йорк с его откровенным хамством. Там хоть можно, повстречав на улице знакомого, воскликнуть:

– Сто лет тебя не видел!..

В Лос‑ Анджелесе друзья могут столкнуться только на хайвее.

На душе у меня было отвратительно. Щенок копошился в приготовленной для него брезентовой сумке. День, остывая, приближался к вечеру.

Тут мне на ум пришла спасительная комбинация. А именно – двойной мартини плюс телефонный разговор с Нью‑ Йорком.

Выпивку принесли минут через десять. Впервые я заказал ее сам. Раньше этим занимались какие‑ то добрые волшебники.

7‑ 18‑ 459‑ 11‑ 3‑ 6… Семь, восемнадцать, четыреста пятьдесят девять, одиннадцать, три, шесть… В этих цифрах заключена была некая магическая сила. Тысячу раз они переносили меня из царства абсурда в границы действительной жизни. Главное, чтобы рядом оказался телефон.

К телефону подошел мой сын. Он поднял трубку и сосредоточенно, упорно замолчал. Потом, уподобляясь моей знакомой официантке из ресторана «Днепр», сказал без любопытства:

– Ну, чего?

Говорю ему:

– Здравствуй, это папа.

– Я знаю, – ответил мой сынок.

Недавно мы с женой выдумали ему громоздкое, однако довольно точное прозвище. А именно – «Маленький, хорошо оснащенный, круглосуточно действующий заводик положительных эмоций».

Я спросил:

– Как поживаешь?

– Это не я, – был ответ.

– То есть?

– Мама говорит, что это я. А это не я. Эта банка сама опрокинулась.

– Не сомневаюсь.

– Землю я собрал. И рыбки живы…

Я на секунду задумался:

– Что же ты в результате опрокинул? Бочку с пальмой или аквариум?

Я услышал тяжелый вздох. Затем:

– Да, и аквариум тоже…

– Что тебе привезти? – спрашиваю.

Хриплый голос отчеканил:

– Кетчуп! Кетчуп! Кетчуп!..

Я говорю:

– Ну, ладно, позови маму.

К телефону подошла моя жена, и я услышал:

– Не забудь про минеральную воду.

– Тебя не интересует, когда я вернусь?

– Интересует.

– Сегодня ночью.

– Очень хорошо, – сказала моя жена.

Хотел ей сообщить про щенка, но раздумал.

Зачем предвосхищать события?

Тася появилась неожиданно, как всегда. Высыпала на диван пакеты.

– Это тебе, – говорит.

Затем вытаскивает из целлофанового чехла нелепый галстук с каким‑ то фаллическим орнаментом…

– А это твоей жене.

Выкладывает на стол коробку – духи или мыло.

– Это детям.

В физиономию мне летят разноцветные тряпки.

– Это маме.

Тася разворачивает китайский веер.

Затем она долго рыдает у меня на плече. Вероятно, от собственной щедрости.

Тут я в который раз задумался – что происходит?! Двадцать восемь лет назад меня познакомили с этой ужасной женщиной. Я полюбил ее. Я был ей абсолютно предан. Она же пренебрегла моими чувствами. По‑ видимому, изменяла мне. Чуть не вынудила меня к самоубийству.

Я был наивен, чист и полон всяческого идеализма. Она – жестока, эгоцентрична и невнимательна.

Университет я бросил из‑ за нее. В армии оказался из‑ за нее…

Все так. Откуда же у меня тогда это чувство вины перед ней? Что плохого я сделал этой женщине – лживой, безжалостной и неверной?

Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. Я чувствую – останусь. И даже не чувствую, а знаю.

Сколько же это может продолжаться?! Сколько может продолжаться это безобразие?!

И тут я с ужасом подумал, что это навсегда. Раз уж это случилось, то все. Конца не будет. До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, – до роковой черты.

– Ну, ладно, – говорю, – прощай.

– Прощай… Когда же мы теперь увидимся?

– Не знаю, – говорю, – а что? Когда‑ нибудь… Звони.

– И ты звони.

– Куда?

– Не знаю.

– Тася!

– Что? Ну что?

– Ты можешь, – говорю, – сосредоточиться?

– Допустим.

– Слушай. Я тебя люблю.

– Я знаю.

– По‑ твоему, это нормально?

– Более или менее… Ну все. Иди. А то как бы мне не расплакаться.

Как будто не она уже рыдала только что минут пятнадцать.

Я направился к двери. Взялся за литую бронзовую ручку. Вдруг слышу:

– Погоди!

Я медленно повернулся. Как будто, скрипя, затормозили мои жизненные дроги, полные обид, разочарований и надежд.

Повернулся и говорю:

– Ну что?

– Послушай.

– Ну?

Я опустил на ковер брезентовую сумку. Почти уронил тяжелый коричневый чемодан с допотопными металлическими набойками.

И тут она задает вопрос, не слишком оригинальный для меня:

– У тебя есть деньги?

Пауза. Мой нервный смех…

Затем я без чрезмерного энтузиазма спрашиваю:

– Сколько?

– Ну, в общем… Как тебе сказать?.. Что, если мне понадобятся наличные?

Я протянул ей какие‑ то деньги.

Тася говорит:

– Огромное спасибо…

И затем:

– Хоть это и меньше, чем я ожидала…

Еще через секунду:

– И уж конечно, вдвое меньше, чем требуется.

Я спустился в холл. Сел в глубокое кресло напротив двери. Подумал – не заказать ли джина с тоником? Повсюду мелькали знакомые лица. Прошел Беляков, сопровождаемый Дарьей. Рувим Ковригин о чем‑ то дружески беседовал с Гурфинкелем. Леон Матейка прощался с высокой красивой дамой. Гуляев толкал перед собой чемодан на колесиках. Юзовский в тренировочном костюме дожидался лифта.

Мимо шел Панаев с архитектором Юдовичем. Заметил меня и говорит с хитроватой улыбкой:

– Самое время опохмелиться!

Тут я неожиданно все понял.

– Так это вы, – говорю, – для меня коньяк заказывали? И бренди?

В ответ старик приподнимает шляпу.

– Значит, не существует, – кричу, – добрых волшебников?

Панаев еще раз улыбнулся, как будто хотел спросить:

– А я?..

Вдруг я увидел Тасю. Ее вел под руку довольно мрачный турок. Голова его была накрыта абажуром, который при детальном рассмотрении оказался феской. Тася прошла мимо, не оглядываясь. Закурив, я вышел из гостиницы под дождь.

Нью‑ Йорк

Ноябрь 1987

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 67