![]()
|
|||||||
Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер 3 страницаАккуратно выковыряв его ножом, осветил фонарем вплотную, осторожно расправил на ладони — кусок рваной газеты, резко отдававший кислой пороховой гарью. Это был пыж. Вернулся с улицы проводник с собакой. Абрек следа не взял, и Алимов ворчал себе под нос насчет того, что несознательный народ не создает ну никаких тебе условий для работы. Из дома появился Жеглов. Я уже вошел в азарт и даже слегка волновался в предвкушении похвалы за свой первый успех. Но Жеглов воспринял мой рапорт о находках как нечто должное. — Ага. Ладно, — сказал он только и повернулся к фотографу Грише: — Сейчас Копырин в больницу поедет. Ты отправляйся с ним, заедешь в нашу многотиражку, там есть подшивки газет, в первую очередь «Правду», «Известия» и «Вечерку» надо тебе будет смотреть. А пыж приведи в божеский вид и попробуй узнать, от какой газеты кусок. Если удастся, постарайся найти тот самый номер газеты и быстро‑ быстро вези сюда. Понял? — Понял, — кивнул Шесть‑ на‑ дсвять. — Я один раз по страничке, вырванной из книги, владельца определил… — Во‑ во, — перебил Жеглов. — Все, двигай. Одна нога здесь, другая там! Гриша пошел к автобусу, а Жеглов спросил участкового: — Воробьихин, у кого на твоем участке ружья охотничьи имеются? — Да вроде бы и не припомню, — сказал, подумав, Воробьихин. — У нас как будто охотников нету, у нас больше рыбалкой занимаются… — Пронин Сенька ружьишком баловался, — неожиданно подал голос молчавший до сих пор сухопарый мужичонка в серой телогрейке — сосед Фирсова, взятый Жегловым в понятые. — Про‑ онин? — переспросил участковый. — Не‑ ет, он еще когда свою «тулку» на велосипед поменял. — Все равно надо с ним повидаться, — сказал я. — Они с Фирсовым‑ то в каких отношениях? — В нормальных, ничего промеж ними не было, — ответил Воробьихин. — Ну, коли и не было, он небось про охотников‑ то побольше твоего знает, — сказал участковому Жеглов. — Рыбак рыбака, как говорится, видит издалека. И охотник то же самое. Пронин подтвердил слова участкового и даже велосипед показал — старенькую ободранную «украинку» с разноцветными шинами: одной черной, другой — видимо, трофейной — зеленой. И насчет охотников уверенно сказал: — Нет ни одного во всей округе, я, может, потому «тулку» и продал, что не с кем в компании, значит, на охоту сбегать… А когда шли уже по улице, возвращаясь к дому Фирсова, Пронин догнал нас и, запыхавшись, поведал: — Совсем из головы вон! У меня недели две назад Толик Шкандыбин порох и дробь одалживал — патронов на пять. Я еще его спросил: «Ты что, полевать задумал? » А он говорит: «В деревню собираюсь, может, и поброжу по лесу с ружьишком. Там охота, — говорит, — раньше богатая была». — Так у него ружье есть, выходит? — спросил Жеглов, иронически взглянув на Воробьихина. — Нету, нету у него ружья, — торопливо сказал Пронин. — Я потому и забыл про него. У деда, говорит, двустволка, он колхозную конюшню сторожит. Жеглов одобрительно похлопал Пронина по плечу и отпустил его. Воробьихин сказал задумчиво, вполголоса, будто сам с собой советовался: — Вот Шкандыбин — это как раз шпана отпетая. Сидел не раз и поныне элемент уголовный. И живет с Фирсовым по соседству… — Какие‑ нибудь счеты, споры между ними были? — деловито спросил Жеглов. — Насчет этого не скажу, не слыхал. Заявлений от граждан не было. Похоже было, что Жеглову надоел бестолковый участковый, потому что он сказал весело‑ зло: — Слушай, Воробьихин, ты вообще‑ то для чего здесь проедаешься, а? Насчет этого ты не слыхал, того не видал, прочего не знаешь, а в остальном не в курсе дела. Воробьихин обиженно скривил рот, забубнил что‑ то в свое оправдание, но Жеглов больше его не слушал. Он шел по улице широким, размашистым, чуть подпрыгивающим шагом, за ним безнадежно пытался угнаться участковый Воробьихин, который перестал интересовать Жеглова, словно и не существовало его никогда, и не говорили они ни о чем, и сроду нигде не встречались. Именно тогда, в тот вечер, мне впервые пришло в голову, что Жеглов никогда не остановится на полпути, и человеку, в чем‑ либо разочаровавшему или рассердившему его, лучше отступить с дороги. И тогда, в тот незапамятно далекий вечер, я еще не знал, нравится мне это или вызывает глухое раздражение, поскольку меня восхищал жегловский опыт и умение заставить работать всех быстро и с полной отдачей и в то же время пугала способность вот так мгновенно и бесповоротно вычеркнуть человека, словно тряпкой с доски слово стереть. Войдя в дом, Жеглов спросил жену и соседей пострадавшего: — Ну‑ ка, друзья, вспоминайте, думайте, говорите — имел Толик Шкандыбин за что‑ нибудь зуб на Елизара Иваныча, а? Жена ничего определенного сказать не могла, но вездесущий сосед сообщил: — А как же! Была меж них крупная баталия… Толик этот, Шкандыбин, как вернулся последний раз из лагеря, заскучал: дружков его всех почти прибрали ваши, значит, милицейские товарищи. У него только и делов осталось — по вечерам ворота подпирать… Теперь завел он новую моду: соберет на лавочке пацанов‑ малолеток и давай про жизнь блатную, вольготную сказки рассказывать. Пацаны, известно, варежки разевают, а он им, гад, травит и травит. Елизар‑ то Иваныч сразу сообразил, зачем он компанию себе сколачивает, папиросами да винцом мальчишек угощает. На той неделе проходит Елизар Иваныч мимо сборища этого, услышал — кто‑ то из мальцов матом кроет. Невтерпеж ему, видать, стало, подходит он к ним и говорит Толику: «Ты вот что, кончай это дело, сам себе живи как хочешь, не маленький, а ребят оставь в покое». А Толик смеется. «Я, — говорит, — их не зову, они сами ко мне липнут, что ж мне, гнать их, что ли? » Ну, Елизар Иваныч в дискуссию с ним вступать не стал, он человек простой — поднес к его роже кулачище свой пудовый и пояснил: «Я тебе слово свое сказал. Не послушаешь — милицию звать не буду, сам тебя отработаю так, что мать родная не узнает! » Шкандыбин вскочил, распсиховался, на губах пена — авторитета, видать, жалко, — и кричит Фирсову: «Ты потише, так твою и растак, пока пера моего не пробовал! Я те все кишки наружу выпущу! » Елизар Иваныч нервничать не стал, вмазал Толику легонько по морде, тот кровью и залился, на ногах не устоял. А Елизар Иваныч ребятишек прогнал по домам, на том все и кончилось… — Видать, не кончилось, — задумчиво сказал Жеглов и поднялся. — Давайте‑ ка Толика этого пощекочем… В дверях появился шофер Копырин — он доложил, что рана, к счастью, оказалась неопасной и через недельку‑ другую врачи обещают Фирсова выписать. — Мелкий текущий ремонт, — заверил Копырин. — Смена масла, шприцовка, шпаклевка, легкая подкраска — и пожалуйте в рейс… — Какого масла? — испугалась жена. Жеглов засмеялся: — Не обращайте внимания — наш Копырин уверен, что Господь Бог сотворил человека по образу и подобию автомобиля… Я нетерпеливо дернул Жеглова за руку: — Не смотается Шкандыбин‑ то, пока мы здесь толчемся? — Идем, идем, — кивнул Жеглов и сказал соседу: — А тебя, дружок, попрошу проводить нас к этому деятелю…
Подойдя к дому Шкандыбина, Жеглов остановился. — Иди с Абреком вперед, — сказал он проводнику. — Пусть пес его облает хорошенько. — Глеб Георгиевич, шутите? — укоризненно спросил Алимов. — Абрек на кого попало лаять не станет. Если бы его след вывел… — Если бы след вывел, — нетерпеливо перебил Жеглов, — я бы Шкандыбина сам облаял получше твоего пса. Делай что говорят! — Есть, — сказал проводник, поджав и без того тонкие сухие губы, пошел вперед, и по лицу его я видел, что он все равно поступит по‑ своему. Абрек, войдя в комнату, заворчал и разок гавкнул, но сделано это было, по‑ моему, чисто формально, только чтобы команду проводника выполнить. Однако чернявый парень, развалившийся на кровати, покрытой лоскутным одеялом, отнесся к появлению огромной собаки иначе. Он сел и, глядя с опаской на пса, спросил нахально и в то же время трусливо: — Чего надо? Кто такие? Поскольку вместе с оперативниками в комнату вошел Воробьихин, вопрос его прозвучал фальшиво; парень, видно, сообразил это, сморщился, как от кислого, и сказал протяжно: — Ну что вяжетесь? Нет за мной ничего, я в артели работаю… — Одевайся, Шкандыбин, — тихо, зловеще сказал Жеглов. — Мы из МУРа… — Вижу, что не из церкви. И чего вы ко мне липнете? — Одевайся, тебе говорят, — еще тише сказал Жеглов, и я вдруг заметил, что сам испугался голоса своего шефа. Видимо, побоялся спорить и Шкандыбин — молча натянул штаны, обул щегольские сапоги гармошкой, взял со стула пиджак. — А теперь скажи нам, друг ситный, где ружье, — спокойно предложил Жеглов. — Нет у меня никакого ружья, — быстро ответил Шкандыбин. — Хоть весь дом обыщите! — Обыщем, — пообещал Жеглов. — Но лучше сэкономь нам время — тебе же зачтется. Помоги, как говорится, следствию… — Я сказал — нету. Ничего такого у меня в доме нет. — Тараскин, присмотри за ним, — распорядился Жеглов. — А мы поищем… Обыск еще продолжался, когда в комнату вошел Шесть‑ на‑ девять и молча положил перед Жегловым газету. Жеглов распорядился очистить стол, развернул на нем газету, и я увидел, что это старый номер «Вечерней Москвы» за второе сентября с дырочками от подшивки на полях. Жеглов погладил газету, спросил Шкандыбина равнодушно: — «Вечернюю Москву» читаешь? — На кой мне? — отозвался Шкандыбин. — Я папиросы курю. — Понял, — сказал Жеглов, подошел к платяному шкафу, который я уже осматривал, и вытянул бельевой ящик. В ящике лежали рубашки, носки, майки. Жеглов, брезгливо оттопырив мизинец, вытащил их, достал из ящика застеленную на фанерном дне газету с грубо оторванным углом. — Сам газетку застилал или попросил кого? — Сам, — сказал с удивлением Шкандыбин. — Чудненько, — кивнул Жеглов, оглядел внимательно газету и, положив ее на стол, разгладил поверх «Вечерней Москвы». Я оторвался от этажерки, которую в это время осматривал, подошел к столу. Газета из ящика тоже была «Вечерней Москвой», а вглядевшись, я с удивлением обнаружил, что и она за второе сентября. — Иди‑ ка сюда, Шкандыбин, смотри и слушай меня внимательно, — сказал Жеглов. — Вот эту газету я велел привезти мне из редакции еще до обыска, она за второе сентября. У тебя из ящика мы добываем такую же газету, гляди, гляди. Так? — Так, — хмуро кивнул Шкандыбин. — Вот и спрашивается: каким же макаром я так в цвет попал, а? — Не знаю, — пожал плечами Шкандыбин. — Ты вот что, мил друг, плечиком не дергай, когда тебя Жеглов спрашивает. Ты думай и отвечай по делу! — Да я ей‑ богу не знаю! — взмолился Шкандыбин, и было видно, что ему и в самом деле невдомек, как такое могло случиться. Не понимал пока и я, к чему ведет Жеглов. — Ну, не знаешь — сейчас узнаешь, — пообещал Жеглов и кивнул Грише: — Давай сюда конверт! Шесть‑ на‑ девять протянул Жеглову конверт. Жеглов вынул из него неровный клок газетной бумаги. — Видишь, бумажка эта была сильно смята, а потом разглажена, — сказал Жеглов. — Это мы ее разгладили. А до того, как мы ее разгладили, вот этот товарищ… — Жеглов показал на меня, — нашел ее в скомканном и слегка подпаленном виде под окном товарища Фирсова, тобою подстреленного… Говоря все это, Жеглов примерял обрывок к верхней газете, к неровному ее краю. Когда наконец в одном месте обрывок аккуратно сошелся с краем, Жеглов довольно ухмыльнулся: — Бумажечка скомканная — это пыж, дорогой мой гражданин Шкандыбин, пыж из твоего ружьишка, которое мы теперь несомненно разыщем. Погляди, полюбуйся, как бумажечка к твоей газете подходит — вот отсюда, с этого самого местечка, ты ее и оторвал, когда снаряжал свой поганый патрончик. Да не вышло — с МУРом, брат, шутки плохи!.. — Сколько скостят, если я ружье сам выдам? — глухо спросил Шкандыбин. — А вот это уже мужской разговор. Я ж тебе с самого начала предлагал нам сэкономить время, — коротко всхохотнул Жеглов и уверенно закончил: — Треть, я думаю, скостят непременно, сам позабочусь!.. Стемнело совсем. За окном, не переставая, моросил мелкий слякотный дождик, в кабинете было холодно, у меня даже ноги замерзли, и, когда я сказал об этом, Жеглов рассмеялся: «Зато летом будет не жарко, с улицы раскаленной сюда вваливаешься, как в рай божий…» Это не слишком меня утешило, но отвлекаться было некогда — вызов следовал за вызовом, телефон звонил непрестанно. — Я отлучусь ненадолго, — сказал Жеглов, одернул гимнастерку, причесался перед зеркалом, вделанным почему‑ то во внутреннюю дверцу сейфа, и испарился. Не успели еще затихнуть его шаги в длинном коридоре, как зазвонил телефон. Я снял трубку: — Оперуполномоченный Шарапов слушает. Докладывал дежурный из 37‑ го отделения: — Явился к нам тут гражданин один, сам он строитель. Сегодня ремонтировали домишко на Воронцовской и в стене, под штукатуркой, как дранку вырвали, тайник обнаружился, а в нем банка стеклянная… Алло… — Слушаю, слушаю, — торопливо сказал я. — Двадцать золотых десяток захоронено, николаевских… — Ну?.. — Напарник этого гражданина — он же первый банку и вытащил — дал ему пять червонцев и велел помалкивать. А остальное золотишко себе забрал. Какие будут указания? — А какие указания? — удивился я. — Брать надо этого шкурника с поличным, и все дела… — Есть! — сказал дежурный и положил трубку. И вот тут‑ то меня взяло сомнение: сегодня я уже не раз имел случай убедиться, что некоторые вещи, которые выглядели бесспорными и очевидными, с точки зрения уголовного розыска оказывались не такими уж простыми и требовали решений, вовсе не обязательно вытекавших из житейского опыта. Я еще подумал, что дежурный 37‑ го отделения не первый, наверное, день в милиции, а счел нужным запросить указаний — значит, дело не представляется ему таким простым, как мне кажется… Я покряхтел немного и набрал номер нашего коммутатора, вызвал тридцать седьмое. Дежурный отозвался немедленно. — Алло, — сказал я натужно и покашлял. — Это Шарапов из МУРа, насчет золотишка… — Сей секунд выезжаем, — отрапортовал дежурный. — А ты погоди, — сказал я. — Тут, может, с кондачка решать не стоит. Я, понимаешь, человек здесь новый… — Да‑ а? — радостно удивился дежурный. — Вот и я тоже новый, вторую неделю всего‑ то и дежурю, таких дел еще не встречалось! И начальства никакого, как на грех, нету… — Вот и погоди, — степенно сказал я. — А то мы стобой еще наворотим, чего, может, не надо. Я сейчас посоветуюсь, не отходи… Я положил трубку на стол и пошел в соседний кабинет к Тараскину, который только что вернулся из ресторана «Москва», где две подвыпившие компании схлестнулись между собой в просторном вестибюле. Сейчас он, набычившись, вел душеспасительную беседу с ярко размалеванной девицей, из‑ за которой весь сыр‑ бор разгорелся. Девица безутешно рыдала, а Тараскин строго отчитывал ее: — Пришла с людьми — веди себя как положено. А то что же получается? Глазки посторонним строишь, можно сказать, авансы раздаешь, вместо того чтобы в свою, значит, тарелку глядеть… — Тараскин, пошептаться бы, — сказал я. Это словечко — «пошептаться» — я услышал от Жеглова, и оно чем‑ то мне понравилось, потому что шептаться при людях всерьез вроде неловко, а если сказать как бы в шутку — тогда ничего, можно. — Котова, выйди в коридор на минуту, — сказал Тараскич девице. Та мгновенно перестала рыдать, поднялась, и я с изумлением увидел, что ее нарядное платье располосовано чуть ли не до пояса, а в руках толстая красивая коса, видать, накладная, вырванная из прически в драке. Я торопливо изложил суть вопроса, и Тараскин, ни на секунду не задумываясь, продекламировал, явно подражая жегловским интонациям: — Сокровище, то есть клад, сокрытый в земле или в стене, есть единая и неделимая собственность государства. Как таковая подлежит обязательной сдаче органам власти за вычетом вознаграждения нашедшему. Присвоение клада карается по закону. — Тараскин передохнул и сказал уже обычным своим голосом: — Указание ты, Шарапов, дал правильное, нас — в масштабе МУРа — это происшествие не касается. Продолжай в том же духе. Эй, Котова, заходи!.. Я закончил разговор с дежурным и вернулся к методическому письму по криминалистике, в котором излагались неотложные действия следователя в случае обнаружения фактов незаконного пользования знаками Красного Креста и Полумесяца. К тому времени, когда я освоил методику расследования этого преступления, пришел Жеглов — свежевыбритый, благоухающий одеколоном «Кармен», сверкающий белоснежным полотняным подворотничком. Он открыл сейф, снова покрасовался перед засекреченным зеркалом, явно остался собою доволен, поскольку, захлопывая дверцу, запел, сильно фальшивя: «Первым делом, первым делом самолеты… Ну, а девушки? А девушки потом…» Прошелся, скрипя блестящими сапогами, по кабинету, остановился передо мною: — Ну что, друг ситный? Служим? — Служим, — невозмутимо сказал я. — А тем временем у Ляховского «эмку» украли. — Чего? — спросил я. — Какую «эмку»? — Обыкновенную. Легковой лимузин «М‑ 1», довоенная цена девять тысяч рублей. Не в том дело… — А в чем?.. — не понял я. — А в том, у к о г о украли. Герой, орденоносец, летчик Ляховский — знаешь? — О‑ о! Я сразу и не сообразил. Как же это получилось? — Очень просто… Зазвонил телефон. Дежурный сообщил Жеглову, что на Масловке, около «Динамо», горит одноэтажный дом. — Деревянный? — переспросил Жеглов. — Сильно горит? Дежурный подтвердил, что дом деревянный и горит сильно. — Пока доедем, сгорит, значит, совсем, а? Дежурный подтвердил и это. — Значитца, так, — сказал Жеглов. — Пока криминала не видно, нам там и делать нечего: пусть занимается доблестная пожарная охрана… — Да я что, — сказал дежурный. — Я так, к сведению… — Ну бывай… Жеглов положил трубку и сказал мечтательно: — Была у начальства одна мысль толковая — разделить службы, чтобы карманниками один отдел занимался, домушниками — другой, аферистами там, валютчиками — третий, бандитами, вот как наш, — четвертый… Ан нет, всякую мелочь на тебя валят, нет времени про главное подумать… — Так у нас и есть ОББ — отдел борьбы с бандитизмом? — удивился я. — Так или нет? — Так, да не так. Сам видишь, чем занимаешься. — Вижу, — сказал я. — Но ведь дежурство сегодня. И потом, бандиты небось не в парниках выводятся. Они, я полагаю, с другими всякими жуликами связаны, помельче… Жеглов изогнул соболиную бровь: — Ну‑ ка, ну‑ ка… — Я к чему веду? — немного смущенно сказал я. — Ведь вот на фронте, скажем, артиллеристы, пехота, разведка, ну, и так далее — они в полном контакте действуют: артиллерия огоньку подбросит, пехота живой силой поддержит, разведка сведения доставит… А враг и там разнообразный — и мелочь всякая бывает, ну, вроде, скажем, карманников, и крупный зверь водится — например, помню, отборная егерская часть против нас стояла, действительно головорезы, их в одиночку, как говорится, голыми руками, не возьмешь. Жеглов поставил ногу на стул, подтянул щегольский сапог, чтоб не морщил, одобрительно оглядел его, сказал: — Ты вот представь, что тебя, вместо того чтобы за егерем‑ головорезом послать, в тыл за сапогами направили, а?.. — А что? И такое бывало, подобное, — невозмутимо сказал я. — Солдат без сапог не солдат — личный состав должен быть одет, обут, накормлен и так далее… Не все же на переднем крае геройствовать… Карманник, я так понимаю, он тоже людям здорово настроение портит. — Ох и каша у тебя в голове! — ухмыльнулся Жеглов. — И главное, на всякий случай теория. На фронтовом, так сказать, опыте… Я хотел возразить, но снова зазвонил телефон, и Жеглов, выслушав, объяснил собеседнику, не особенно стесняясь в выражениях, что тот звонит в МУР, который не то что игнорирует кражи голубей из отдельно взятых голубятен, а имеет некоторые свои, с п е ц и ф и ч е с к и е задачи по искоренению особо тяжких преступлений, тогда как отделения милиции на то и существуют, чтобы оперативно разбираться с фактами местного масштаба. — …А то вы скоро совсем мышей перестанете ловить. — Жеглов искоса глянул на меня, и я понял, что лекция предназначалась главным образом мне. Рассудив, что еще успею вернуться к спорному вопросу, я спросил: — Так что с «эмкой» Ляховского? — А, с «эмкой»… Заехал он, значит, домой переодеться… Дверь отворилась, заглянул дежурный: — Жеглов, на выезд! Квартирная кража в Печатниковом переулке…
Закончили дела около трех часов ночи. Однако в коридорах управления людей не только не стало меньше, чем днем, но, пожалуй, суета еще усилилась. Во всех кабинетах горел свет, сновали туда и обратно сотрудники в форме и в штатском, конвойные милиционеры без конца водили задержанных воров, спекулянтов, изо всех дверей доносился булькающий гул голосов, а из крайнего кабинета раздавался истошный завывающий вопль грабителя Васьки Колодяги, симулирующего эпилептический припадок. Я был еще в дежурной части, когда привезли Колодягу и он начал заваривать волынку. Я пошел в туалет, открыл водопроводный кран и долго с фырканьем и сопением умывался, и мне казалось, что ледяные струйки, стекающие за воротник, хоть немного смывают с меня невыносимый груз усталости сегодняшнего долгого дня. Потом расчесал на пробор волосы — в зеркале они казались совсем светлыми, почти белыми, и дюралевая толстая расческа с трудом продиралась сквозь мои вихры, — утерся носовым платком и подошел к Жеглову. Видать, даже его за последние двое суток притомило. Он сидел за своим столом, сосредоточенно глядя в какую‑ то бумагу, но со стороны казалось, будто написана она на иностранном языке — так напряженно всматривался он в текст, пытаясь проникнуть в непонятный смысл слов. Я подошел к столу, он поднял на меня ошалелые глаза, сказал: — Все, Володя, конец, отправляйся спать. Завтра с утра ты мне понадобишься — молодым и свежим! — А ты что? — Вон на диване сейчас залягу. Мне в общежитие на Башиловку ехать нет смысла. А ты‑ то где живешь? — На Сретенке. — Молоток! Хорошо устроился. — Пошли ко мне спать. Тут тебе и вздремнуть не дадут — вон гам какой стоит! — Ну, на гам, допустим, мне наплевать с высокой колокольни. Кабы дали, я бы под этот гам часов тридцать и глаз не открыл. Но дома спать лучше. А у тебя душ есть? — Есть. Да что толку — воду в колонке надо согревать. — Это мне начхать, и холодной помоюсь. В общежитии неделю никакой воды нет. А на твоей жилплощади кто еще проживает? — Я один, место есть. Выделю тебе шикарный диван. Жеглов отворил сейф, достал оттуда и протянул мне три книжки: — Возьми их и читай каждую свободную минуту — это сейчас твой университет. Вложи в них чистый лист бумаги и все, что тебе непонятно, записывай, потом спросишь. А коли дома читать будешь, хотя на это надежды мало, в тетрадочку конспектируй… На дне сейфа он отыскал еще две плоские банки консервов, засунул в карманы пиджака и стал одеваться, а я листал книжечки. «Уголовный кодекс РСФСР», «Уголовно‑ процессуальный кодекс РСФСР», «Криминалистика». Кодексы были небольшого формата, толстенькие, с бесчисленным количеством статей, и в каждой много пунктов и параграфов, я прямо ужаснулся при мысли, что все их надо выучить наизусть. В «Криминалистике» хоть, по крайней мере, было много картинок, но все они тоже были невеселые: фотографии повешенных, зарезанных, слепков следов, обрезков веревок и проводов, наверное висельных, изображения разных марок пистолетов, всевозможных ножей, кастетов, какие‑ то схемы и таблицы. — Пошли? — спросил Жеглов. Я рассовал книжки по карманам и, направляясь к двери, сказал: — Слушай‑ ка, Жеглов, неужели ты все это запомнил? — Ну, более‑ менее запомнил — нам без этого никак нельзя. Закон точность любит: на волосок сойдешь с него — кому‑ то серпом по шее резанешь. — А ты где учился? Что закончил? Жеглов засмеялся: — Девять классов и три коридора. Когда не курсы в институте заканчиваешь, а живые уголовные дела, то она — учеба — побыстрее движется. А вот разгребем с тобой эту шваль, накипь человеческую, тогда уж в институт пойдем, дипломированными юристами будем. Знаешь, как называется наша специальность? — Нет. — Правоведение! Вот так‑ то! — Ну, пока еще из меня правовед… — Запомни, Шарапов: главное в нашем деле — революционное правосознание! Ты еще права не знаешь и знать не можешь, но сознательность у тебя должна быть революционная, комсомольская! Вот эта сознательность и должна тебя вести, как компас, в защите справедливости и законов нашего общества!.. На лестнице было пусто и сумрачно, и от этого слова Жеглова звучали очень громко; гулко перекатывались они в высоких пролетах, и со стороны могло показаться, что Жеглов говорит с трибуны перед полным залом, и я невольно оглянулся посмотреть, не идет ли следом за нами толпа молодых сотрудников, которым усталый, возвращающийся с дежурства Жеглов решил дать пару напутственных советов. Мы зашли в дежурку, где сейчас стало потише и Соловьев пил чай из алюминиевой кружки. Закусывал он куском черного хлеба, присыпанного желтым азиатским сахарным песком. Жеглов написал что‑ то в дежурном журнале своим четким прямым почерком, в котором каждая буковка стояла отдельно от других, будто прорисовывал он ее тщательно тоненьким своим перышком «рондо», хотя на самом деле писал он очень быстро, без единой помарки, и исписанные им страницы не хотелось перепечатывать на машинке. И расписался — подписью слитной, наклонной, с массой кружков, крючков, изгибов и замкнутою плавным круглым росчерком, и мне показалась она похожей на свившуюся перед окопами «спираль Бруно». — Ну, Петюня, прохлаждаешься? — протянул он, глядя на Соловьева, и я подумал, что Глебу Жеглову, наверное, досадно видеть, как старший лейтенант Соловьев вот так праздно сидит за столом, гоняя чаи с вкусным хлебом, и нельзя дать ему какое‑ нибудь поручение, заставить сделать что‑ нибудь толковое, сгонять его куда‑ нибудь за полезным делом — совсем бессмысленно прожигает сейчас жизнь Соловьев. Рот у дежурного был набит до отказа, и он промычал в ответ что‑ то невразумительное. Жеглов блеснул глазами, и я понял, что он придумал, как оправдать бестолковое ночное существование Соловьева. — А откуда у тебя, Петюня, такой распрекрасный сахар? Нам такой на карточки не отоваривали! Давай, давай, колись: где взял сахар? — При этом Жеглов смеялся, и я не мог сообразить, шутит он или спрашивает всерьез.. Соловьев наконец проглотил кусок, и от усердия у него слезы на глазах выступили: — Чего ты привязался — откуда, откуда? От верблюда! Жене сестра из Коканда прислала посылку! Человек ты въедливый, Жеглов, как каустик! Жеглов уже открывал один из ящиков его стола, приговаривая: — Петюня, не въедливый я, а справедливый! Не всем так везет — и главный выигрыш получить, и золовку иметь в Коканде! Вот у нас с Шараповым родни — кум, сват и с Зацепы хват; и выигрываю я только в городки, поэтому мы с трудов праведных и чаю попить не можем. Так что ты уж будь человеком, не жадись и нам маленько сахарку отсыпь… Соловьев, чертыхаясь, отсыпал нам в кулек, свернутый из газеты, крупного желтого песка, и, пока он был поглощен этим делом, понукаемый быстрым жегловским баритончиком: «Сыпь, сыпь, не тряси руками, больше просыплешь на пол», Жеглов вынул из кармана складной нож с кнопкой, лезвие из ручки цевкой брызнуло, быстро отрезал от соловьевской краюхи половину и засунул в карман. Соловьев сердито сказал: — Знаешь, Жеглов, это уже хамство! Мы насчет хлеба не договаривались… — Мы насчет сахара тоже не договаривались, — засмеялся Жеглов. — Скаредный ты человек, Петюня, индивидуалист, нет в тебе коллективистской жилки. Нет, чтобы от счастья своего, дуриком привалившего, купить отделу штук сто батонов коммерческих! Комсомольская организация с тобой недоработала, надо будет им на это указать! — Ты на себя лучше посмотри! — недовольно пробормотал Соловьев. — Вместо того чтобы спасибо сказать, оскорбил еще… — Вот видишь, Петюня, и с чувством юмора у тебя временные трудности. Нет, чтобы добровольно поделиться с проголодавшимися после тяжелой работы товарищами… — А я тут что, на отдыхе, что ли? — спросил Петюня и улыбнулся, и я видел, что вся его сердитость уже прошла и что удальство и нахрапистость Жеглова ему даже чем‑ то нравятся — наверное, глубинным сознанием невозможности самому вести себя таким макаром, чтобы чужой хлеб располовинить и тобой же довольны остались. — У тебя, Петюня, работа умственная, на месте, а у нас работа физическая, целый день на ногах, так что нам паек должны были бы давать побольше. А засим мы тебя обнимаем и пишем письма — пока! Да, чуть не забыл: утром придет Иван Пасюк, скажи ему, чтобы никуда не отлучался, он мне понадобится… В дверях я оглянулся и увидел, что на круглом веснушчатом лице Соловьева плавает благодушная улыбка и покачивает он при этом слегка головой с боку на бок, словно хочет сказать: ну и прохвост, ну и молодец!.. На улице сразу прохватило мокрым, очень резким ветром, и мы шли к бульвару, наклоняясь вперед, чтобы ветром не сорвало кепки. На полдороге к Трубной площади нас догнал какой‑ то шальной ночной трамвай, пустой, гулкий, освещенный внутри неприятными дифтеритно‑ синими лампами. На ходу вскочили на подножку, и до самой Сретенки Жеглов лениво любезничал с молоденькой девчонкой‑ вагоновожатой.
|
|||||||
|