Annotation 13 страница

Где? Мы могли бы как-нибудь встретиться, попить кофе, если хотите. Только не в Гринвуде. Это ведь было бы нехорошо? Нет. Впрочем, да. Нехорошо, зато правильно. Когда? Когда же, Салли, милая? Не дразните меня. Это вы дразните меня, Джерри.

– Сколько чашек кофе ты выпил сегодня утром? – предвкушая ответ, улыбнулась Салли. – Не так много. Две, – сказал он, раздражаясь при мысли, что предал ее, не выпив больше. Она не спала всю ночь, она хлестала кофе, а он наслаждался теплом жены и, как ребенок, рисовал на полу. Он сидел на ее яркой кухоньке – вокруг сверкали ножи, формы для бисквитов, края кухонного стола, тускневшие, когда солнце заглатывали облака, – и говорил о Ричарде и о Руфи: они с Салли обнаружили, что им трудно говорить о себе. Их любовь, их связь лежала между ними – огромная, нелепая, с острыми углами. К своему стыду, Джерри думал лишь о том, как бы не коснуться Салли; ему хотелось объяснить, что не в ней дело: не она изменилась – изменился мир. То, что Ричард знает, пронизало все и оголило: деревья стояли безлистые, в доме все было натерто и сверкало, как на витрине, холмы высились, точно каменные скелеты, и даже если бы Джерри и Салли зарылись, обнявшись, в землю, их все равно бы увидели. Чувство скромности отталкивало его от Салли – только и всего, однако эта же скромность не позволяла объяснить, почему он не хочет ее касаться. Непостижимо, но их отношения, оказывается, тоже требуют такта. Она встала; он встал; обоих, грозя бедою, бомбардировал свет. Джерри с радостью приглушил бы яркость Салли, ибо в этом удивительно прозрачном мире она изобличала, выдавала их присутствие, а им так необходимо было укрыться. Они не слышали, как подъехала машина Ричарда. Он обнаружил их на кухне – они стояли с таким видом, будто только сейчас разомкнули объятия. Губы Ричарда были поджаты, как у старика. – Ну и ну, – сказал он. – Это уж слишком. Джерри захотелось стать совсем маленьким, незаметным, и он опустился на жесткий кухонный стул. А Салли продолжала стоять. – Нам надо поговорить, – сказала она. – Куда же нам идти? Ричард по-прежнему был в пиджаке и в туго повязанном галстуке, словно после продолжительных консультаций сам стал юристом. – Конечно, конечно, – согласился он. Это двукратное повторение как бы придавало словам силу закона. – Вам надо поговорить – все как следует перелопатить. Извини, возможно, мы не всегда разумны, но мы стараемся, стараемся. Я заехал взять кое-какие бумаги – банковские книги и страховые полисы: ты знаешь эту папку, Салли. Ты мне разрешишь подняться наверх в нашу бывшую спальню? – У нас был очень грустный разговор, – попробовала перекинуть к нему мостик Салли, – о тебе. – Право же, это очень мило с вашей стороны. Вы оба, право же, очень заботитесь о моем благополучии. – Ох, Ричард, успокойся, – сказала Салли. – Мы же все-таки люди. – Я ценю это. Ценю. Насколько мне известно, я никогда не утверждал, что стороны, участвующие в данных переговорах, – не люди. Джерри, ты куришь сигареты свои или мои? – Твои. – Так я и думал. – Вот, возьми двадцать восемь центов. – Оставь свои деньги при себе – они тебе понадобятся. Располагайся, как дома, приятель Джерри. Салли-О, позаботься о том, чтобы Джерри как следует пообедал у нас, ладно? Сожалею, но не смогу присоединиться к вам, хоть и знаю, что вы меня очень просите. Джерри встал со словами: – Я ухожу. – Не смей, – приказала Салли. – Это не мой дом, – сказал ей Джерри. – Это его дом. Он прав. Мне не следует здесь оставаться. Ричард шагнул к нему, по-медвежьи обхватил рукой и прижал к себе: на близком расстоянии в его дыхании чувствовалось виски – тяжелый неистребимый запах сепии. – Конечно, оставайся, Джерри. Иисусе Христе, конечно, оставайся. Прости меня, а? Когда я только вошел, я на минуту потерял голову, но сейчас все о'кей. Все, что мое, – теперь твое, угу? А ты, ей-богу, крепко ее обхомутал, верно? – Он сильнее сжал плечи Джерри, и у того мгновенно возникло неприятное ощущение, что он – младенец, совсем крошечный, которого можно сдавить, поднять на воздух и выкинуть. Ладони у Джерри зачесались, во рту пересохло. А Ричард тем временем продолжал: – Приятного аппетита. Салли хорошая кулинарка – этого у нее не отнимешь. Она превратила мою жизнь, приятель, в сущий ад, но еда всегда была на столе – трижды в день, приятель: раз, раз, раз. Неплохая она девчонка, Джерри, счастливчик ты этакий: ты ведь действительно ее обхомутал, а? Никак не могу с этим примириться: знаю, ничего тут от разума нет, знаю, просто защитный рефлекс работает, но никак это не умещается в моей дурацкой тупой башке. Джерри сказал: – Она по-прежнему хорошо к тебе относится. – Сердце у Джерри колотилось, он старался вылезти из ямы, добиться одобрения Ричарда, его прощения. – До прошлой ночи, – продолжал он, – я понятия не имел, насколько хорошо она к тебе относится. – Дерьмо, – сказал Ричард. – Merde. Саса. Убери ее с глаз моих – от одного ее вида меня, честное слово, с души воротит. Желаю удачи, дружище. Даю вам, двум палачам, три года, самое большее. – Оставь его в покое, – сказала Салли Ричарду. – Неужели ты не видишь, как он мучается из-за своих детей? – Мне самому жаль его детей, – сказал Ричард. – Мне жаль и моих тоже. Мне жаль всех, кроме тебя, Салли-О. Ведь все это твоих рук дело. – Джерри волен в любую минуту уйти, – сказала Салли, гордо вскинув подбородок. – Я его не держу. Я хочу, чтобы мужчина хотел меня. Но Ричард уже повернулся к ней спиной и шел вверх по лестнице, перешагивая через три ступеньки сразу. Оттуда он крикнул: – Где мой чертов халат? Салли подошла к подножию лестницы и не менее громко крикнула: – Не смей лазать в мой шкаф! Тяжелые шаги Ричарда шаркали по полу над их головой в одном направлении, потом в другом, и вскоре он спустится вниз с чемоданом; даже не взглянув в их сторону, он проследовал на улицу, хотя они вышли в холл, точно слуги> чтобы получить последние указания. Салли отбросила с ушей свои длинные волосы и вздохнула. – Все разыгрывают такую мелодраму. – Не надо тебе здесь оставаться, – сказал Джерри. – Я не смогу навещать тебя: Ричард будет шнырять туда и обратно. Он сказал мне, что намерен здесь жить. – Это не только его дом, но и мой, – сказала Салли. – Так-то оно так, но ведь не Ричард, а ты хочешь развода. Она уставилась на него; глаза ее расширились с наигранной наивностью. – Только я? А мне казалось, мы все хотим этого. – Ну, одни больше, чем другие. – Возможно, я не так поняла прошлой ночью, – не отступалась Салли. – Мне показалось, я слышала, как ты сказал, что хочешь на мне жениться. – Я и сказал. И мне не нравится, что ты здесь живешь. Мне кажется, тебе здесь небезопасно. – Ах, ты о Ричарде, – мягко сказала она, снова отбрасывая назад волосы. – С ним я справлюсь. – Это подчеркнутое с ним словно раскрыло перед Джерри неведомые земли. Он почти прозрел, вот если б только Салли со своими непрестанными заботами и отчаянной практичностью не стояла на пути его прозрения. Она сказала: – Хочешь, поедем посмотрим дом художника? Помнишь, я тебе говорила?

Он – прелесть, Джерри, он тебе понравится, он прелестный старикан. Не знаю, сколько ему лет, но духом он такой молодой. По твоим словам, он еще мужчина что надо. Он любит меня. Называет меня своей дочкой. Как мило. С его стороны. И с твоей.

Джерри был ненавистен в это лето их связи ее флирт со старым художником, который зимой давал уроки в городе и был тем, чем мог бы стать Джерри, – художником, свободным человеком. – Как же я мог забыть? – Наверное, это для нас слишком дорого. Он ведь там все сам устроил, сам столярничал. – Она понизила голос, зазвеневший было от восторга. – Там ты мог бы поселить меня, пока мы не объединимся. И тогда едва ли он много запросит. И детям не придется менять школу. – Далеко это отсюда? – Всего одна миля. Джерри рассмеялся. – Не намного же мы продвинемся к Вайомингу. В машине Джерри был сломан глушитель, мотор грохотал и отравлял воздух, и потому они поехали в сером “саабе” Салли – она за это время успела починить стартер. Салли вела машину; Теодора застенчиво сидела на коленях у Джерри. Художник построил свой высокий домик, своеобразную пагоду без драконов, на поросшем сосною склоне первого холма за Гринвудом. Камни летели из-под колес “сааба”, когда машина начала карабкаться вверх. Скошенное деревянное строение, трехэтажное – каждый следующий этаж меньше предыдущего, – было словно сложено из кубиков гигантом-ребенком. Джерри неловко держал на руках Теодору: она была младше и легче Джоффри, но у Джерри было такое чувство, будто он держит собственного малыша; потом в памяти всплыло, как много лет назад, в те невозвратные безгрешные дни, Салли и Руфь обменивались платьями, сшитыми на период беременности, пользуясь тем, что она у них не совпадала, и он, вернувшись домой, вдруг обнаруживал Руфь то в рыжем крапчатом шерстяном платье, то в широкой юбке цвета зеленого леса, в которых глаз его привык видеть Салли, а ведь он – смутно, бессловесно – уже любил ее. Ключ хранился в доме на сто ярдов дальше. Джерри и Теодора ждали, когда вернется Салли, и девочка так далеко отстранилась от этого чужого дяди, державшего ее, что у него заныли плечи от напряжения и он опустил ее на ножки. Она вперевалку направилась к недавно разбитой лужайке – на траве появились крошечные следы, сначала оставленные случайно, потом нарочно Он хотел побранить ее, но это было бы предательством по отношению к детям, которых он призван воспитывать, и слова осуждения так и не были произнесены. Салли подошла к ним своей широкой крестьянской походкой, слегка запыхавшись от подъема, и впустила в дом. В доме было холодно – холоднее, чем на улице. – У него электрическое отопление, – сказала она. – Оно не включено. – Просто поставлено на слабый накал. Балки из красного дерева и сосновые доски, просмоленные до оранжевого блеска, не сочетались с отделкой из стекла и с каменными плитами; внутренность дома была таинственна, как внутренность палатки. Между большими, чуть скошенными окнами строгая прямолинейная мебель прятала острые углы под восточными подушками. Цветные шерстяные коврики пытались смягчить холод каменных плит. Ветви сосен за окном, их тени и отражения наполняли комнату призраками каких-то зверей, а перекладины высоких датских стульев казались насестами или лестницами. – Прелестный дом, – сказал Джерри, а сам подумал, что жить бы он здесь не мог. Это был дом человека, изгнавшего из сознания все, кроме себя, своих потребностей, своего тела, своей гордыни. – Кухня, – объявила Салли, невозмутимо продолжая обход дома, словно агент по продаже недвижимости, продолжающий упорствовать, несмотря на всю безнадежность дела. – Маленькая, – сказала она, – но ужасно удобная для работы. Типично мужская кухня. – Он живет один? – У него бывают гости. – Он что же, из выродков? – Иногда на него находит. Он старый человек, Джерри; философ. Видишь, сколько тут полок? Хватит места и для наших книг. – Но я же не буду здесь с тобой жить, верно? – Ты мог бы приезжать ко мне. Я думаю, ты даже должен приезжать, чтобы дети к тебе привыкли. Это обременительно для твоей совести? – Совести? А разве она у меня есть? – Пожалуйста, постарайся не грустить. Пошли. Тут есть кое-что любопытное – я хочу тебе показать. – Она повела его вверх по лестнице в виде спирали из натертых досок; затем – через верхний холл. Сквозь раскрытые двери из необработанной сосны он увидел тиковые кровати без белья, с матрацами из пенопласта. – Мальчикам придется здесь жить вдвоем, – заметила Салли. В глубине верхнего холла была ванная, оборудованная с римской роскошью. Рядом с дверью стояла лестница – Салли полезла по ней. Ее бедра, обтянутые белыми брюками, проплыли вверх мимо него, точно воздушные шары. – Иди-ка взгляни, – крикнула она вниз. Салли стояла в восьмиугольной комнате; южные стены ее были сплошные, без окон, а в остальные стороны открывался вид на верхушки сосен и на северное небо, весь свет с которого забирали окна в скошенных свинцовых переплетах, – вот так какой-нибудь человек, подумал Джерри, запрокидывает чашу и пьет, а все прочие стоят рядом, изнывая от жажды. За неподвижными оконными переплетами быстро мчались облака. Под окнами стоял большой мольберт, пустой и новый: остатки соскобленной краски в желобке указывали на то, что им пользовались не больше одного сезона. Отсутствующий художник отличался аккуратностью, он явно любил, чтобы рабочее место было хорошо оборудовано – стеклянные полочки, чертежная доска из матового плексигласа, гибкие лампы немецкого или шведского производства. Джерри представил себе картины этого художника – скорее всего, абстрактные, с обилием воздуха на полотне, остроугольные, по новейшей моде. Джерри еще в детстве надумал пользоваться чертежной доской; карандаш его то и дело прорывал бумагу, потому что они с приятелем приспособили эту доску для метания дротиков, а также как верстак, и от гвоздей, которые они на ней распрямляли, оставались дырки. – Тебе это противно, да? – спросила Салли. – Нет, что ты. Я восхищен. Мальчишкой я мечтал о такой мастерской. Салли подождала, не добавит ли он еще чего-нибудь, затем сказала: – Ну, для нас это слишком дорого. Он хочет двести двадцать в месяц, и счет за отопление будет ужас какой. – Не знаю, – признался он. – Это… это, пожалуй, слишком хорошо для нас. Пока что. Он с тревогой впился в нее взглядом, проверяя, поняла ли она его. Она быстро закивала – да, да, – точно лишенный разума автомат. – Пора домой, – сказала она. – Питер, наверно, уже вернулся из детского сада, и мне надо готовить ленч. Хочешь поесть с нами? – Конечно, – сказал Джерри. – Мы… я вызвал женщину посидеть с детьми. Оказалось, что Питер еще не вернулся. По вторникам эту группу детей из школы и в школу возила Руфь. Все словно происходило в другом времени 6м измерении по сравнению с тем, когда Руфь в своем мягком черном платье вышла на глазах у Джерри из комнаты и исчезла, улыбаясь и смешно твердя про себя: “Ключи от машины, ключи от машины”. А Салли, ставя четыре прибора на тяжелый орехового дерева кухонный стол, тем временем говорила: – Я сегодня утром спросила мальчиков, хотят ли они, чтобы мистер Конант жил с ними, и они подумали немного, а потом Бобби сказал: “Чарли Конант? ” Они очень любят Чарли, все его любят. – За исключением бедняжки Джоффри. – Это потому, что ты недостаточно их дисциплинируешь, Джерри. Бобби тоже пытается подкусывать Питера, но я не позволяю. Я этого не терплю и говорю – почему. Мне кажется, очень важно всегда объяснять детям почему. – А как мне сказать своим, почему я ухожу от них? Она отнеслась к этому вопросу серьезно. – Просто скажи им, что вы с мамой хоть и очень любите друг друга, но считаете, что будете куда счастливее, если разъедетесь. Что ты их очень любишь, и будешь часто видеться с ними, и постараешься обеспечить их всем, что в твоих силах. – Обеспечить. Это для тебя – главное слово, да? Она подняла на него потемневшие глаза. – Разве? – Я вовсе не хотел сказать гадость. У каждого должно быть свое главное слово. У меня, например, – вера. А может быть, страх? У Руфи, как ни странно, – свобода. Когда она сегодня утром уезжала, она казалась такой счастливой. Она словно бы разводилась со всем, что окружает ее. – Ты устроил ей превеселенькую жизнь, – заметила Салли. – Это же ради тебя. – Нет. Не думаю. Ты вел себя так, потому что тебе это нравилось. Ты ведь и мне устроил превеселенькую жизнь. – Я не хотел. Она улыбнулась – косо, потом широко. – Не огорчайся так, повелитель. Мы ведь этого ждали. – Она отделяла от стеблей листики салата-латука для сандвичей. Джерри обнаружил, что его раздражает эта ее расточительность: вовсе ни к чему отрезать сначала стебель. Готовя, она многое делала вот так – немного бессердечно. На кухне у нее все сверкало, сияло, тогда как у них на кухне было сумрачно и прохладно даже летом. Салли протянула Теодоре кусочек хлеба с маслом и спросила: – А какое главное слово у Ричарда? Джерри почувствовал облегчение от того, что прозвучало имя Ричарда, что Ричард хотя бы таким путем снова вошел в дом. – У Ричарда? А у него есть главное слово? Вчера вечером я был поражен его чувством ответственности. Я хочу сказать, что он сразу все увидел в социальном контексте: юристы, школы для детей. – Мне кажется, ты не слишком хорошо его знаешь, – заметила Салли. – Как бы он поступил… а, неважно. – Ну, спрашивай же. – Как бы он с тобой поступил, если бы я мотанулся? – Никак. – Никак? – Да, он ничего не стал бы делать, Джерри. Возможно, подулся бы и заставил меня поползать перед ним несколько недель, но ничего не стал бы делать – и вовсе не потому, что так уж любит семью. Просто развод стоит денег, а он не любит тратить деньги. Так что пусть это соображение не останавливает тебя. – Не останавливает меня? Разве я смотрю в сторону? – По-моему, да, – сказала Салли, выключая горелку под закипевшим супом. Вернулся Питер; на этот раз группу развозила Джейнет Хорнунг, и Джерри, хотя присутствие его и выдавала машина, стоявшая на дорожке, укрылся в кухне, пока Салли оживленно болтала с Джейнет у двери, где все еще цвели астры. Питер ворвался в кухню, замер и с самым серьезным видом уставился на Джерри. Из трех детей Салли он был меньше всех похож на Ричарда. Это отнюдь не утешало Джерри: ведь Питер вполне мог родиться от их связи, и тогда он заслонил бы собою остальных, и на него одного излилась бы вся мера любви, которая сейчас рассеяна и поделена между тремя детьми. Тонкое лицо Питера, даже на ушах и на носу покрытое прозрачным, заметным на солнце пушком, было мужским слепком с круто замешанной красоты Салли, и это-то и наводило на размышления. Джерри не хватало в этом лице тяжеловесности, одутловатой жесткости, унаследованной от Ричарда другими детьми. – Привет, Питер, – сказал Джерри. – Это всего лишь я. Как дела в школе? Мальчик улыбнулся. – О'кей. – Чему же ты научился? – Ничему. – А мама твоя говорит, что ты теперь умеешь сам застегивать пуговицы. Питер кивнул, однако почему-то снова погрустнел и встревожился. – Я ботинки завязывать не умею. – Слова он произносил отчетливо, с неестественным нажимом – совсем как Салли, когда она разговаривала в Вашингтоне со служащими отеля или в аэропорту. – Это трудная штука, – сказал Джерри. – Ботинки трудно завязывать. Но когда ты этому выучишься, придется тебе еще научиться завязывать галстук и бриться. Малыш кивнул, завороженно и настороженно, быть может, чувствуя, что этот не совсем незнакомый разговорчивый человек, так странно явившийся к ним среди бела дня без своих детей, и есть источник неблагополучия, которое пришло откуда-то и заполнило дом. Решив показать, что у него и в мыслях нет ничего дурного, Джерри опустился на кухонный стул. Из холла притопала Теодора – ротик у нее блестел от хлеба с маслом – и стала карабкаться на колени к Джерри. Не привыкнув распознавать ее желания по движениям, он не сразу ей помог; наконец, она неловко уселась, больно давя ему на колени: она была совсем худенькая – не то что Джоффри. Вернулась Салли, благополучно спровадив свою коллегу по материнским заботам, и тотчас поняла, что надо освобождать его от детей. Она усадила Теодору и Питера за стол (глубокая тень легла на его зернистую поверхность) и поставила перед ними молоко и куриный суп, а Джерри подала сандвич с вином в гостиной (к этому времени солнце уже снова вышло, и кафельные плитки в крышке кофейного столика своей яркостью резали глаз). Вино было не то, что вчера, а сухое бордо, такое светлое, что отливало зеленью, словно в двух бокалах на тонких ножках жил призрак виноградного листа. Сандвич – салями с салатом – был на вкус как мольба, зеленая, перченая смесь сожалений и обещаний. Есть Джерри не хотелось, но он принялся старательно жевать. Он сидел в грязном кожаном кресле Ричарда, оставив для Салли весь белый диван, но она не села и не стала есть, а бродила вдоль окон, держа в руке бокал, ее ноги в белых брюках бесшумно отмеряли длинные шаги, волосы чуть не летели сзади. – Как все славно получается, – сказал он. – Зачем ты пугаешь меня? – спросила она. – Почему не взять и не сказать напрямик? – Сказать – что? – Почему ты не спросишь меня, зачем я все ему выболтала. Почему не говоришь, что я толкала тебя на это. – Ты имеешь право меня подталкивать – чуть-чуть. Ты заслужила это право. Вот я не имел права, никакого права хотеть тебя – я мог любить тебя, но я не должен был тебя хотеть. Нехорошо стремиться к обладанию человеком, как, например… красивой вещью. Или роскошным домом, или прекрасным участком земли. – Наверное, – рассеянно произнесла она, словно мысли ее были заняты детьми на кухне или самолетом, гудевшим высоко в небе. – На меня то и дело откуда-то из глубины накатывает странный мрак, – он чувствовал, что обязан ей объяснить, – и лишает вкуса даже вино. Она стремительно шагнула к нему – казалось, вот-вот взорвется: схватила в охапку волосы, свисавшие вдоль лица, оттянула назад и задержала на затылке. Потом посмотрела вниз на него и пылко, осуждающе спросила: – Неужели ты никогда не избавишься от своей депрессии? Он поднял на нее глаза, представил себе, что лежит на смертном одре, и спросил себя: “Именно это лицо хочу я видеть? ” Уже в самом вопросе содержался ответ: лицо Салли давило на его глаза, как щит, он не видел в этом лице ни грана сочувствия, никакой помощи в предстоящем переходе в мир иной, – лишь эгоистический страх, страх такой сильный, что ее редкие бледные веснушки словно взбугрились на коже, натянутой собранными на затылке волосами. Не вставая, он неловко обнял ее – тело ее не хотело сгибаться, рука не желала отпускать волосы. Он закрыл глаза, и темнота под веками стала багровой и теплой, она ширилась, растекалась, охватывая их обоих, и он вдруг увидел себя и ее с большой высоты: они стояли на плоту, крепко вцепившись друг в друга, посреди безбрежного кроваво-красного океана. Самолет прогрохотал в небе, и звук улетел вместе с ним. Вошли насытившиеся дети. Джерри быстро прошептал: – Я струсил. Салли выпрямилась, посмотрела вниз, разжала кулак, и волосы, падая, медленно легли ей на спину, точно растрепанный канат. – Давай прокатимся, – сказала она. – Очень уж сегодня хороший день – жалко его терять. Он неуклюже поднялся – с абстрактной благодарностью инвалида. – Да, – согласился он, – давай. Может быть, вне стен этого дома я снова обрету чувство перспективы.

Я люблю этот дом. Любишь мой дом – люби меня. Твой дом – это, собственно, ты. Тебе он дорог – вот что говорит твой дом. Тебе дороги многие мелочи. У меня пошлый ум. Нет: ты – как растение, у которого короткий период роста, и поэтому оно выпускает множество крошечных корней. Это звучит трагически, Джерри. Я вовсе не хотел, чтобы это звучало трагически. У каждого из нас свой период роста.

Облака, которые, по мнению Джерри, должны были принести грозу, начали, наоборот, таять, рассеиваться; однако, хотя был всего час дня, казалось, что летний день подходит к концу. Они поехали вчетвером не на Гринвудский пляж, где их обоих – Джерри и Салли – могли узнать, а на другой, несколькими милями дальше, где песчаная дуга была зажата с двух сторон нагромождениями полосатых камней. Несколько парусников испещряли Саунд, словно налипшие листья. Салли и Джерри отмахали по пляжу полумилю до дальних скал и уже шли назад, как вдруг он воскликнул: – Господи! Красивее этого места я ничего не видел! – И волны, и белые гребешки на них, и желтые полосатые камни – все казалось ему озаренным каким-то божественным сиянием, а объяснялось это тем, что, шагая по пляжу, они приняли решение не вступать в брак. Или, вернее, Джерри дал ей понять, что они не поженятся. Салли несколько раз молча быстро кивнула, потом вдруг резко вскинула голову, рассмеялась и заметила: – Ну, скажу я тебе, Джерри, ты держался до последней минуты! – На свежем воздухе в лице ее прибавилось красок. – Я сам этого до сих пор не знал, честное слово, не знал, – сказал он. И добавил: – Я боялся потерять то единственное, что имеет значение. – Куда все исчезло, Джерри? – Да все по-прежнему тут. Глубоко запрятано. Но тут. – И, обиженный ее молчанием, добавил: – Почему ты не борешься? Она покачала головой, глядя вниз, на свои босые ноги, шагавшие по мокрому ребристому песку за извилистой линией высушенных солнцем водорослей, и сказала: – Нет, Джерри, я не буду бороться. Не мне надо бороться. Бороться надо тебе. Теодора все больше и больше отставала и теперь в отчаянии плюхнулась на мокрый песок. Дойдя до скал, взрослые повернули назад, и Джерри нес девочку до самой машины. Он с ужасом обнаружил, что тела их приноравливаются друг к другу и малышка с возрастающим доверием льнет к нему. Автомобилей на стоянке почти не было – совсем как в мае, и высокие дюны вновь обрели свою необжитую девственность. Когда они залезли в машину, Салли сказала: – Поблагодарите милого дядю, дети, за то, что он свозил вас на пляж. – Но мы так мало там были, – заныл Питер. – Я свожу вас завтра еще раз, – сказала она. Джерри отвез их домой и подождал внизу в холле, пока Салли сходила наверх и принесла из своего шкафа, из шляпной коробки, задвинутой подальше на полку, большой конверт а письмами, милыми забавными рисуночками, скверными стишками, – все это накопилось, как выбрасываемые морем водоросли, за долгие месяцы их связи и тщательно хранилось ею. – По-моему, здесь – все, – сказала она. – Я всегда так боялась: вдруг Ричард их найдет. – Если он все-таки решит довести развод до конца… – Нет. Даже и не думай. Этого не произойдет. – Эй… – Не плачь. Мы же знали, что все кончится. Я, во всяком случае, знала. – Извини, я просто не могу с тобой расстаться, не могу подойти к этой последней минуте. Теперь, когда ты уже не моя, вся былая любовь вернулась, нахлынула. Ты выглядишь – обалдеть можно. – Пожалуйста, уходи. Ты же, по-моему, принял решение. Будь добрым с Руфью, не смей ее наказывать за то, что ты принял такое решение. – А ты найдешь себе кого-нибудь другого? – Нет. – Она произнесла это очень быстро. Она дотронулась до его щеки кончиками пальцев. – Никто другой не сможет дать мне… – она помедлила, подыскивая слова, и, найдя их, улыбнулась, – …столько радости. – Я никогда в жизни не чувствовал, что прав, – как бы это выразить, – только когда был с тобой. Я никогда не чувствовал себя дома – только когда был с тобой. На лице Салли возникло выражение, какое появлялось у нее, когда люди, по ее мнению, устраивали “мелодраму”. Она пожала плечами и сказала: – Я рада, что это был ты. – Позвонишь мне, если я тебе понадоблюсь? Поговоришь со мной? – Не думаю, нет. Это должен быть конец – раз и навсегда. Иначе люди решат, что мы совсем рехнулись. Спасибо тебе, Джерри. Он хотел поцеловать ее, но она не далась. В холле она повернулась к нему спиной прежде, чем он закрыл за собой дверь. На дорожке он встретил Ричарда. Ричард взглянул на его лицо, на большой конверт у него в руке и сказал: – Храбрости не хватило, а, Джерри? Джерри решил, что предстоит долгий разговор, и крепче сжал толстый конверт. – Одно дело, – сказал он, – быть храбрым, когда речь идет о тебе самом, и совсем другое, когда речь идет о твоих детях. – Угу, конечно, приятель Джерри, только об этом следовало подумать немного раньше. Но я заставлю тебя заплатить за все, дружище. Меня словно обухом ударило, а в нашем обществе принято расплачиваться за причиненную боль. – Что ты с ней сделаешь? Ричард закурил сигарету и впился взглядом в невидимую шахматную доску, на которой отважно рокировался его противник. – Не знаю, Джерри, – сказал он, выпуская из угла рта дым и прикрыв от него один глаз – то ли слепой, то ли зрячий. – Я не спал, у меня не очень ясная голова. – Она – твоя жена, – сказал Джерри. – Я провел с ней не один час, и все это время она считала себя твоей женой. И это твои дети, и это твой дом. – Премного благодарен, – сказал Ричард. – Mucho gracias, senor. ^[31] – Он бросил едва начатую сигарету, раздавил ее в траве и вошел в свой дом, хлопнув дверью. Джерри стоял, застыв, как вор, и прислушивался. Дом молчал, воссоединение происходило молча, ни звука – только Цезарь царапал когтями гравий на дорожке, вернувшись после какой-то неспешной охоты в рощице к своему привычному укрытию в гараже. Опустив верх своего “Меркурия”, Джерри ехал домой – свободный. В листве деревьев над его мчавшейся машиной было много багрянца и золота – рыжие пятна выскакивали из зелени и летели назад на фоне неба. Грозная Природа времен его детства, казалось, возродилась; в воздухе был привкус унижения и позора, но таков же, как ни странно, и вкус вечной жизни. Он обнаружил Джоффри и маленького Кан тинелли на заднем дворе – они пытались играть в бейсбол с помощью погнутой пластмассовой биты и мягкого мяча, и прежде, чем войти в дом, Джерри несколько раз бросил мяч сыну: эти мальчики – разновидности отринутого им “я” – были его ангелами-хранителями. Как хотелось ему, чтобы этот мирный миг длился вечно: стоять бы вот так на твердой осенней земле, видеть рядом маленькие грязные личики, смотрящие на тебя без осуждения, и читать на лице сынишки любовь и зависимость, а на лице соседского мальчика (что было еще убедительнее) – просто уважение к старшему, взрослому человеку. Но он не мог задерживаться – надо скорей бежать отсюда, скорее уединиться: у него работа. Он так и сказал миссис О. Она кивнула и извлекла из глубин своей грудной клетки воркующий звук, означавший покорность, надежду, что Руфь скоро вернется, и заверение в том, что с детьми все будет в порядке. Джерри поднялся наверх и надел пиджак к тем брюкам, которые с утра были на нем. В кухне он цветным карандашом нацарапал на обратной стороне счета за молоко: ВСЕ КОНЧЕНО. БУДЬ МОЕЙ. Подписался: Х. Х. И помчался в Нью-Йорк, тогда как основной послеполуденный поток машин мчался ему навстречу.

Ох, Джерри, никакой спешки нет, пусть пройдет столько времени, сколько тебе нужно, потому что я знаю, – всякий раз, как вижу тебя, знаю, что это – ты, именно ты – есть и будешь. И не так уж важно, что ты решишь и решишь ли вообще; не в нас дело – дело в нашей любви, в том, что мы чувствуем друг к другу, это мы должны оберегать, нельзя допустить, чтобы мир у нас это отнял. Я хочу дотянуться до тебя. Приходи, если можешь. Я здесь. Сама любовь к тебе делает меня счастливой, даже когда ты не приходишь ко мне. Ты так говоришь, а ведь это не всегда будет правдой. Почему ты никогда не веришь мне?

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒