Дочинец Мирослав 11 страница

А дальше было то, о чем знают все. И о чем не будут знать никогда, нагому что тайну ту забрали с собой навечно те три тысячи мучеников, что шли против железного ветра с флажками.

«Те вояки, которые имеют патроны, должны быть начеку и рядом с теми, у кого ружье, - поучал пан сотник, когда мы увязли коленями в мокром щебне. - Только он упадет, берите его оружие и неистраченные патроны! »

«Какие же мы вояки, если у нас не из чего стрелять? » - спросил кто-то робко.

«Вы больше, чем вояки. Вы - рыцари».

«А что это такое? » - спросил другой.

«Рыцарь - это человек со львиным сердцем и с помыслами ангела, - сурово молвил сотник. Подошел к парню и положил руку ему на чело. - Ты - рыцарь, встань с колен! »

И так подходил к каждому. И мы вставали, не боясь свиста пуль. И сражались мы, точно львы. Ногтями, зубами, искрами ненависти из очей. И умирали, как рыцари, ибо не успели набраться страха. Земля нас отпускала с трудом, зато легко принимали небеса.

Та война не была войной, и мы не были героями - я не знаю, что это было. Однако я знаю твердо, что жертва та была не напрасной. Не для мертвых - для живых. Для тех, кто впопыхах отправлялся в эмиграцию (писать мемуары и учить борьбе издалека). Для тех, кто считал тела на Тисе и, оцепенев, провожал их перстовыми крестами. И даже для тех, кто палил из танков и пушек в растегнутые студенческие куртки.

... Его, молодого растерзанного семинариста, подняли из груды тел и прислонили к вербе:

«Отрекись, хлопец, от этой дурости! Ты уж сполна хлебнул из своей чаши. Отрекись по-мадьярски. Будешь хлеб белый есть, будешь вино токайское пить».

Он отрицательно мотнул отяжелевшей головой.

Пышноусый егерский капитан шагнул к нему и пристально взглянул в глаза, как сыну:

«Что есть Карпатская Украина? »

«Ничто», - разомкнул юноша окровавленные губы.

«Так почему же ты за нее умираешь, дурак? »

«Потому что она для меня - все! »

«Тогда и получай все! » - заскрежетал зубами капитан и махнул гонведам-солдатам перчаткой.

Что было, то было. Как было, так было. Того не сотрет из нашей памяти ничто. Я об ином думаю, оглядываясь в март 1939-го. Было такое племя - ханцы, они мастерили самые лучшие бритвы из сбитых конских копыт. Те, биясь о камни, твердели, как сталь. Так твердели и мы.

Время разберется во всем, а погодя - и люди.

Меня спрашивали не раз: почему вы не научите молодых быть настоящими украинцами, любить родной язык, уважать свои традиции, ходить в церковь?

Я учу их тому, чтобы настоящим человеком быть, беречь чистоту слова, уважать человечность и не сворачивать с дороги к Богу. Ибо как быть без этих сокровищ тому, кто в пути, кто в лечебнице, в тюрьме? Как им быть, если вокруг нет ничего родного, не к кому обратиться, и церковные купола далеко? (И я так жил, и не один год).

А если человек заполучит больше в душе, то меньшее его само собой дотронется. Глаза ведут ноги. Голова подсказывает глазам дорогу. А сердце указывает путь. Кто это будет иметь, тот выберет сам, как ему быть, как поступать, как беседовать и как молиться.

Твоим законам, Господи, покоряются даже снежинки. За ночь выбелило весь окружающий мир. Улетучилось стоязычие птиц. Чаща обнажилась, сжалась, притаилась. Даже ручей умолк. Только смереки старчески кряхтели.

В то утро я впервые стал на лыжи и пошаркал в белое безмолвие. Запоздалый лист ложился на снег, точно сажа на полотно. Касание веток друг к дружке вызванивало на полверсты. Новые, неузнаваемые шорохи заставляли замирать и оглядываться. Я разыскал помеченный бук, тот, который украл мой сон на всю ночь. А с ним и первый снег, провестник новой полосы моего пустынного существования.

Я нашел какой-то сухой ствол и взобрался по нему повыше. Теперь, в отбеленной ясности, мог исследовать зарубку еще раз. Ощупал пальцами. Была она странной, не на два, как обычно, а на три удара. Продольная черта рассекала поперечную. А вместе получалось - точно крестик. Кора там закипела, затянулась, но все же это была старая засечка.

Я соскочил на землю, огляделся вокруг, угадывая направление поиска другой отметки. Прислонился спиной к буковому стволу, касаясь его лопатками. Замерзшие внутренние соки ничего не нашептали мне. Если буду обходить все деревья вокруг, чтобы найти другую зарубку, эта разведка заберет неделю. Следы может замести, прибить снігом, и я собьюсь. Тут нужно думать по-иному. Тот, кто делал это, преследовал какую-то цель. Почему - крестик? А что, если его лучи указывают направление? Но какой из них?

Я двинулся в левом направлении. Хорошо, что деревья зимой открыты, их кора — как борозды на твоей ладони. Прислушиваясь к ритму дыхания, считая шаги, угадывал, где могла быть очередная зарубка. На девяностом шагу неожиданно почувствовал, что приближаюсь. Так я угадывал грибницу и гнездо, не могу объяснить, что выводит меня на них. Где-то на сотом шагу дерево явило свой рубец. Неизвестный лесной человек не только обозначал направление, но и измерял пешее расстояние. Для чего? Для кого? С тем интересом я двигался дальше, находя все новые и новые зарубки. Пока не вышел на голую проплешину. Снежный покров между подлеском и скалой белел, как лист, испещренный следами какого-то зверька. Вскоре мне надлежало научиться читать эту лесную книгу.

Итак, куда же я пришел, к чему меня вывели зарубки загадочного проводника? У каменной стены ютилось семейство черных сосен. Высоченных, на полсотни метров. Таких я еще не встречал на своем веку. Одно дерево, давно сокрушенное, переломленное пополам, устало уперлось в скалу, дотлевало. Я обшарил вокруг каждый сажень, однако ничего приметного не обнаружил. Краткий зимний день угасал.

Опустошенный, растерянный, брел я назад, прикидывая: к чему вел меня тот крещатый путик? Иль - от чего?

Едва дождался завтрашнего рассвета. Новый день начал у того бука, на котором обнаружил первую зарубку. Отсюда направился в противоположную сторону-за правым лучом крестика. Через какую-то сотню шагов - новый знак на дереве! И дальнейший. С каждым шагом лес светлел, становился чище. Сокрушенные деревья встречались реже, а затем их вовсе не стало. А дальше глаз мой схватил то, что заставило сердце задеревенеть: из-под пречистого снега торчал обугленный комель. Один, второй, третий. Я вспотел, и козья доха была здесь ни при чем. Передо мной простиралось зеркальное отображение моего труда. Будто земля сделала полный оборот и привела меня на место, откуда я пришел, где доныне сжигал сухостой.

От такой загвоздки закружилась голова. Стоп, что это? Снежный покров нестойкий, под ним журчат ручейки - скрытые жилы земли. Может, твердь под ногами как-то себе движется, живет отдельной жизнью? А может, туг в самом деле «водит», как написано в блокноте Ружички? Я вынужден был испытать свой страх до конца - двинулся вперед, по дорожному указателю, который, получалось, должен вывести меня на мой обжитой участок. Но почему не вижу озерца, у которого приостановил чистку леса? И почему этих зарубок, если ходил тут, я не замечал раньше?

Зато я увидеп иное - колодец, срубленный из черных бревен, с выдолбленным желобком, с которого капала вода. Я напился из пригоршни твердой, как стекло, ледяной воды и понял: тут я не был. Тут был кто-то иной. А возможно, еще и есть. Моментально насторожились все чувства ловца -нюх, зрение, слух, насторожился каждый пупырышек кожи. Однако чьего-то присутствия я не ощущал. Только низовой ветер взвихривал вокруг снежную порошу.

Я двинулся дальше - по меткам чужой руки на деревьях. Лесной участок был хорошо ухожен заботливым лесником. Хозяйским глазом лесовика я примечал, что даже и хворост был убран. Очевидно, на растопку. Даже в дикой пуще ощущаешь некую разреженность, обжитость простора, когда приближаешься к человеческому жилью. Я это чувствовал. И за минуту прибился к нему. На возвышенности, под надбровьем горы темнела дверь. Дверь в пещеру, догадался я. Подошел к ней и робко дернул неотесанную доску. Дверь, запертая изнутри, не сдвинулась с места. Доски были грубой обработки, зато плотно подогнаны и сбиты дубовыми колышками. Так наши предки когда-то подымали в небо островерхие церкви - без единого гвоздя.

Дверь не поддавалась. Мне пришлось порезать палку и наделать клиньев, чтобы воткнуть в щель. После этого дверь шелохнулась, натужно подвинулась вовнутрь. Из пещеры дыхнуло плесенью, тленом. Меня затошнило, даже вынужден был сыпннуть в лицо горсть снега. Сноп света из дверного проема пронзил сети паутины и удушливой трухи, сыпанувшей сверху. Когда глаза пообвыкпись в полумраке, я увидел посреди пещеры заброшенное кострище -дым от него, наверне, облизывал стены и выходил сквозь щели в потолке. Все было закопчено, затянуто чернотой. Я осматривал убогое жилище: одна скамья низкая, другая, повыше, служила столом; посреди стола - жестяная кружка и горшочек; на еловой вешалке висела тряпка. В стене была выбита неглубокая ниша, в ней прилажена иконка и лампадка. Сквозь копоть на доске пробивался знакомый до щемящей боли в груди тепло-золотистый лик.

Я снял шапку и перекрестился, чувствуя наплыв знакомого утешения. У дальней стены горбатилось что-то похожее на лежанку. То, что я увидел на ней, заставило меня снять шапку снова. В истлевших одеждах лежали костистые мощи. Кисти рук, с обтянутой, как у птицы, сморщенной кожей покоились на груди. Между пальцами - огарок свечи. Череп будто облит старым воском. Из-под скуфии выбивались длинные белые пряди. На земле лежал деревянный крестик, выпавший, наверное, из руки. Я поднял его и возвратил на место. Затем прочитал краткий псалом на отпущение грехов покойника.

Впрочем, догадывался я, грехи ему уже отпущены. Об этом свидетельствовала нетленность мощей. Каким бы ни было мое потрясение от увиденного, а равно и понимание того, что тревожить покой схимника негоже, я был живой и думал о живом. Осмотрел пещеру повнимательней. За дверью обнаружил топор, лопату и поперечную пилу. Инструмент был изношен, ржав, затуплен, но еще годен. Золотой инструмент! Не вспомню, когда я еще так радовался, как теперь этой находке. И еще раз отвесил поклон хозяину пристанища.

На пороге я спохватился и подумал, не похоронить ли его по-христиански? Но зарыть в землю кости праведника без обряда отпевания - разве это настоящее погребение? В этом склепе, где он переселился в мир иной, костям будет спокойнее. Я спрятал на груди иконку и собирался уж задвинуть дверь, чтоб надежно подпереть ее снаружи, как заприметил у каменной боковой стены кучку бересты, перевязанную ремешком. Те лоскуты порядочно источил шашель и съела плесень. Я отряхнул пыль, развязал сверток и увидел, что это письмена. Я их тоже присоединил к иконе и вынырнул на свежую стужу. Непременно нужно было остудить голову, развеять сумятицу, вызванную встречей со вторым уже мертвецом.

Нетерпение заглянуть в лубяные письмена сжигало меня. Придя домой, сразу же растопил печь, прилепил к столу свечу и торопливо разложил хрупкую бересту. Там, где писано было чернилами из сажи, буквенные строчки начисто поблекли, потускнели. Несколько лучше, да и то потрепанными лоскутами, сохранилось письмо, выведенное раскаленным гвоздиком.

«Деревья растут с неба. С неба приняло меня дерево и прислонило к земле. Зверь уступил мне свою пещеру, птицы согрели меня пером, река накормила, а дикая коза напоила молоком...

... Вокруг меня лес. И во мне лес. Из которого из них легче выбраться?

... Тишина мне молвит больше, чем все человеческие уста...

... Все, что я вижу здесь, - знаки Его присутствия....

... Я убежал от распущенности разума и воли. Я убежал от тех, кто грех, как сокровища, завещает детям. Они толстокожи, боязливы и скучны. И любят борьбу. Они вечно будут править этим миром.... А я - земля, которая носит их на себе. Я малый человек, забывший, что он мал. Я кулак, ударивший в глухую стену...

... Я искатель безмолвии. Я ловец помыслов. Я сеятель раздумий. Я даритель крох души... Я делюсь ими со всеми живыми созданиями, живущими рядом. Я делюсь своей радостью. И это превращает самую мою жизнь в радостный подарок. Я учусь благодарить за сей подарок. Им я загораживался от страданий и боли. Таким образом страдания и боль проиобретают смысл...

... Смерть тоже радость, сестричка, готовящая нам удивительное путешествие...

-... Никогда у меня не было столько учителей, как здесь, небо, река, деревья, трава, гора, камень, букашка...

... Пусть хочь тут сохранится то, что веками нерушимо в Добре...

... Тяжел был лавровый венец в миру. Зато как легок мой крест.

... Они ищут мудрость, не понимая, что таинство улыбки выше загадки мудрости...

... Жди, все явится неожиданно. Жди... Малыми мерками тебе дастся, но то, чего ждешь. То, что принадлежит тебе...

... Оттебя не ждут невозможного. Соверши возможное. От тебя не ждут достижений, сердца ждут... Ты так мало имеешь, но сего достаточно для Отца... Выпусти вожжи со своих слабых рук, дай себя повести...

... Делай не то, что тебе полезно, а то, что призван сделать. Во всем твоя польза. Не теряй своей естественности, не губи тела, от трудов получай удовлетворение... Сей разумной меркой - и соберешь обилие плодов.

... Не сравнивай себя с другими. Ты есть ты...

... Поддавайтесь всему, что вас распинает. Ибо то - спасение.... А распятия будут. И будете пасти зверей, ибо люди не дадутся. И мало им будет, ясновидцам мрака, горы нерукотворной. Принесут Голгофу и сюда. И мало им будет одной Голгофы, будут носить ее из окраины в окраину. Но изгладится в конце концов и она, как всё изглаживают руки Мастера. И оборвется цепь, кованная ненавистью и грехом. И рухнет глухая кошара, и разделятся отары. И из презренной окраины встанет Украина - сильная, великолепная и благодатная, словно новый Ерусалим. Ибо так ведется, что хромой вол оказывается первым, когда стадо возращается. Но к тому времени положено пройти не один Черный лес...

... Что примешь, то будешь иметь. Если потеряешь, будешь иметь вдвойне...

... Скрывай добро, которое делаешь, зато открывай то, что доброго делают другие...

... Оставляй дом страха. Создавай себе дом любви... Как листья кукурузы обнимают початок, так любовь обнимает тебя. А когда созреешь, то вылущит из тебя отборное зерно, и замесит муку, и испечет хлеб Жизни на пиршестве Вечности...

... Дом твоей души - твой храм, двор твой - твои небеса, труд твой -твоя молитва. Не разделяй их. Пусть в молитвах будет то, что ты делаешь, то, с чем и с кем живешь. Тогда надежды и будут твоей молитвой. Тогда тело будет укреплено духом, а дух - утешен здоровым телом...

... Жизнь ежедневно что-то дарит тебе. Дари и ты. Ищи, кому и чему отдавать себя. Твоими руками говорит великий Даритель. Сад отдает плоды, чтобы возобновиться. Корова дает молоко, чтобы жить. Цвет дарит свой мед пчеле, чтобы стать плодом. Дари и ты достигнутое - и будешь иметь вечно... Люби весну радости, но принимай и зиму печали. Вкушай мед здоровья, пей вино наслаждения, но не отворачивай уста от горького напитка, когда тебе, болящему, поднесет Лекарь...

... Твои руки не твои руки, твоя голова не твоя голова, твой талант не твой талант. Это тебе дано для служения....

... Не ищи самого себя - тебя давно нашли. Ты там, где надлежит тебе быть. Либо среди людей, либо среди волков, либо среди деревьев. Ты дома

... И когда закроются твои глаза, сердце останется открытым...

... Завещаю вам сей лес, смиренный и наполненный моими молитвами и моим дыханием. Завещаю вам его чары и его богатства. Там, где червлёный волк пьёт, течет червлёная вода. Жаждущий напьется, а умный большую пользу будет иметь....

Я и доныне держу в памяти те кратенькие отрывки размышлений. Вроде и ни о чем они не поведали, однако легли мне надушу небесной росой. Читая те прописи, я будто распознаю вокруг знаки, оставленные Мастером. Точно живые ясные светлячки в глухом терновнике.

Какой дух подвизался в пещере! Какой кладезь человеческой мудрости бил оттуда!

Ранним утром еще раз поклонился той пещере, зажег на пороге свечу. И прятал в ладонях от ветра огонек, пока он не потух. Он согревал не столько мои руки, сколько сердце. Оно наполнялось призабытой радостью сыновства. Я не знал имени схимника, да разве это имело какое-то значение? Я видел, чувствовал подвижничество его земного жития. Пожалуй, это был монах, о котором упоминал Ружичка.

Странным было то, что я будто шел по его следу. Или это было случайное совпадение? Иль дух его, витавший над лесом, напоумил меня? Не было мне ответа. Да я и не домогался его. Как там написано: «Не ищи самого себя - тебя давно уж нашли... »

Я коснулся губами кривой щеколды в двери: «Благодарю, отче, за науку любомудрия. И благослови меня на эту юдоль».

Неслышимая в верхушке дерева птица встрепыхнула крыльями - и посеялась мне на голову серебряная ледяная манка. Так я был окрещен снегом.

Много можно рассказать о том, что было со мной дальше. О моих трудах и днях, невзгодах и проблесках, о потерях и утешительных достижениях. О том, как привалила меня в хатенке лавина, и козочка Тиса согревала мое бессознательное тело, зализывала мои раны, и мы дыханием своим растопили в снегу дыру и спаслись; и я вновь возрождал в морозном оцепенении свое разрушенное жилье... И однажды днем, оставленная без сена, пропала коза, и я обшарил в поиках весь белый мирок и ревел, точно медведь, от безнадежности; а она явилась ранней весной - косматая, веселоглазая, с отвисшим брюшком и к первой траве произвела на свет парочку пестрых шкодливих козлят...

... О том, как посеял я на песчаной отмели, удобренной торфом, и козьим навозом, и птичьим пометом, семена гороха, фасоли и тыквы; и они проклюнулись, дали всходы, тугими лианами полезли на тычины; и я окружил свой огородишко лещиновым плетнем, рыхлил, поливал, полол, вершил радостный труд земледельца; а вместе с ним росла и моя внутренняя радость, ибо труд на земле - это любовь зримая...

... О том, как, слушая мир, научился и слушать свое сердце, понимать свое тело; как научился засыпать на ногах и во сне читать ожидаемые ответы; как научился взглядом усмирять зверя и вдохом разгадывать тайну травы; как птицы показывали мне пищу, а листья - дневное время; как кончиками пальцев научился чувствовать приближение дождя, а волосами - приход грозы; как познал предсказания звездопада, разговор реки с берегами, беседу ветра с увядшей травой и потаенный смысл эха, посылаемого скалой скале...

... О том, как большой мир подавал мне звуки и знаки: над верхами гудели темные стаи боевых аэропланов, и по различной окраске их оперенья я догадался, что идет воина, и один хищник уронил на закраек леса (как раз на то место, откуда начинались метки схимника) слепую бомбу, которая низвергла высоченную белую пихту и положила ее верхушкой на карниз обрыва; и это происшествие распеленало мне смысл первых строк лубяной грамоты пещерного старца: «Деревья растут с неба. С неба приняло меня дерево и прислонило к земле.. - и тогда я взошел по сокрушенной пихте, как по лестнице, в небо и стал на скальный гребень, открывший мне безбрежный простор полонин...

... О том, как рыскал ночами, будто лунатик, на вольных просторах, жадно ходил по человеческим, а не звериным тропинкам; как натолкнулся на окопы, битком набитые убиенными солдатами, и на бетонные доты с обожженными телами; и стягивал тех несчастных, недавних врагов, примиренных смертью, в братскую могилу и хоронил, ибо так пристало обходиться с человеческими костьми; как мог, загладил эту бойню землей и увенчал мирным крестом; там я разжился на неплохую одежонку, инструмент, часы, бритву, бумагу и писало, на немецкий карабин винтовой нарезки и ящик патронов - тем горемыкам это уж было ни к чему, а мне, чащобному галайде-бесприютному, само просилось в руки...

... И о том, как заприметил меня в лунном мареве старый овчар, назвавшийся погодя Олексой, и рухнул на колени, застонал: «Воскрес святой человек! Благослови, отче Лавре! »

- «Не святой я и не отец, а скорее сын вам» (хотя чему удивляться: выцветшие космы на голове и в бороде делали из меня старика); с того времени мы с Олексой тайно встречались, овчар приносил мне в переметной сумке крупу, муку, подсолнечное масло, мыло и нитки, а от меня забирал в долину сухие грибы, шкурки, вырезанные из дерева игрушки, зелье, мазь и настойки с назначеними, как и от чего принимать; слухи о безымянном знахаре распостранялись по Верховине, и лекарства заказывали даже из Мукачева, Дебрецена и Лемберга-Львова...

... И о червлених-красных волках стоит вспомнить хотя бы походя, ибо и они из монашеских записей пришли в мою действительность. За четыре года я соединил очищенную до меня блаженным Лавром территорию с моей. Это значило, что половину чащи было упорядочено. Тогда я двинулся на север. И когда разведочная я просека была окончена, открылась расщелина в скале. Я заприметил, что завершение кусища работы всегда преподносит мне какой- либо подарок. Между глыбами извивался сверху ручеек и у подножия сеялся изобильным водопадом. Из болота лакали воду два волка. Да какие! Были они покрупнее овчарских собак, широколобые, с лохматыми ушами торчком, притупленной мордой и длинным пушистым хвостом, как у лисы. Шерсть была красноватой, на спине темнее, на брюхе светлее.

Я никогда не видел такого зверя, хотя и слышал от почтенного Джеордже, что ему случалось встречать редкостных диких альпийских собак рыжей масти. И что они очень свирепы, стаями нападают на оленей и коз и на месте рвут их в клочья. Человеку тоже стоит их остерегаться. Мне эти звери еще ничего плохого не сделали, и я выстрелил в небо. Волки упругими прыжками шмыгнули в чащу.

В расщелине громоздились груды ржавой руды. От этого и вода казалась червленой. Я пил пригоршнями и плескал себе в распаленное лицо. В бороздках ладоней осталось несколько блестящих крупинок. Иль мне показалось? Подставил под брызги шапку, вода расплескивалась через края, а на донышке танцевало золотое семечко. Золото? Змеистый ручеек вымывал из червленой скалы золото. Схимник намеком напомнил об этой жиле, к которой сам остался безразличным. Теперь она открылась мне - как плата за годы лесных лишений. И смешно, и грешно. Я не знал, понадобится ли мне когда-нибудь золото, но, имея хозяйственную жилку, не мог не воспользоваться этим подарком судьбы. И начал добывать золото, как добывал хлеб насущный или соль, или лекарственные травы.

Я связал плотные лотки из мачулы и устелил ими русло потока. Золотые чешуйки оседали на корявых изгибах. Раз в неделю я тщательно собирал их и ссыпал в кожаный рептушок-мешочек, пряча его в дупле ясеня. Чубатому дятлу, поселившемуся на моем дворище, этот тайник не мешал.

Пересыпая как-то золотой песок в ладонях, я подумал: нет полного счастья в жизни, лишь крупицы его; нет всей правды, только песчинки ее. Золотые песчинки правды, каковы надлежит собирать и накапливать в сокровище.

- Каждый, кто жаждет чуда от судьбы, от людей, от Неба, чудо в тебе! Взгляни-ка в зеркальце добрыми, улыбчивыми глазами-ты чудо из чудес, сотворенных Творцом.. Он хотел создать тебя именно таким. Таким ты Ему нужен. Будь собой! Принимай себя! Радуйся себе! Заглядывай в себя - и найдешь в этом кладезе все. Ибо дано тебе все, что нужно. И сверх этого.

Проходили дни за днями.

Дни как дни, дни, ровно годы, и дни куцые, точно заячий скок. И в их протяженной веренице настал день, когда на скале, в кругу восходящего солнца, явились Божие люди. Они, словно черные камешки, стояли над стремниной, не подавая голоса. Но я услышал их немое взывание. По стволу белой пихти я, как обычно, взобрался на вершину скалы и поклонился пришельцам. Их было восьмеро, темная одежда порыжела на солнце, а в морщины лиц въелась дорожная пыль. За плечами они держали, будто свою судьбу, дырявые крапивные мешки.

«Брат Лавр позвал нас сюда», - молвил старейший среди них, опираясь грудью на неотесанную патерицу.

«Вы хорошо дошли», - сказал я и помог каждому спуститься в лесную чащу. Это было нелегко, потому что никто из них не хотел выпускать из рук свою ношу. Позже я узнал, что несли монахи книги, иконы и церковную утварь, все, что удалось спасти из разгромленного пришлой властью монастыря. Чудом и сами спаслись, ведь других схватили и запаковали в товарые вагоны.

Перед ужином братья стали на колени. А затем ночь напролет молились при мощах. Я оставил им на пороге воду.

На следующий день мы выдолбили в горе крипту. Камень - диво дявкое! - поддавался, будто сыр. Устлали нишу мхом, положили кости блаженного Лавра и замуровали. После службы Божьей я подал каждому по завернутой в листья печеной рыбине и лепешке. Ели они стоя и молча, как в пути. Насытившись, старый монах облизал кленовый лист и улыбнулся детскими глазами:

«Теперь только Господь знает, куда нам идти».

«Вы дома», - сказал я. А мысленно укорил себя за то, что произнес это, как хозяин.

Смешон человек в своем ничтожном тщеславии. Монахи босиком топтались по сухой хвое, а над ними могучими куполами вздымались зеленые храмы елей. И я невольно определял взглядом удобную площадку под сруб для келий, возвышенное место для церквушки. Ладони аж подергивал сладкий зуд по топорищу.

Вдруг старый монах легко наклонился и положил голову к моим ногам:

«Спасибо тебе, добрый самарянин».

Я настолько был смущен, что не нашел слов для ответа. Резве что предложил им свое жилище, ведь сам мог перебыть и в колыбе. Отцы на это не согласились. Было решено: пока построят какую-то обитель, они поживут в пещере преподобного Лавра. Тогда, советовал я, нужно разобрать каменную стену, каковой усопший зачем-то перегородил пещеру Отец Паисий (так звали старейшего) и это отклонил.

«Мы будем гостями, нанимателями сей чудной келии и не смеем нарушить ее первобытного уклада».

Теснота и мрак, в коих они поселились, угнетали меня, но не их. (Позже, когда мы, использовав бревна, каждому обустроили по отдельному углу, меня еще пуще поразил рассказ отца Паисия: площадь кельи должна быть два на два с половиной метра, а высота такой, лишь бы жилец не касался головой потолка. Тесная, давящая каморка, нагоняющая тоску Как я не уговаривал не жалеть дерева, расширить комнатенки, настоятель был непреклонен. Для себя он намерял келию еще уже, еще теснее. В ней поместились только суровая деревянная кровать, доска-столик да икона на стене. Со временем постиг я суть такого обустройства. Стесненное пространство помогает монаху усмирить себя, самоуглубиться, обратиться к своему сердцу. Не ведал я тогда, что этот опыт когда-то понадобится и мне. )

А тогда нужно было нам с чего-то начинать. И начал я с ясеневого дупла. Тайно передал горсть золотой крупы овчару Олексе, а тот обменял ее на пилы, топоры, рубанки, кованные скобы, дверные петли. Да и кормить артель нужно было чем- то.

Двое в общине знали толк в плотницком деле, один, брат Неофит, учился резьбе по дереву в Кавсокаливе на Святой Горе Афон. Да и другие, вышколенные бесконечным послушанием, жадно хватались за любую работу. Стронутое из насиженных мест, изгнанное из трех монастырей, святое общество взялось за работу, как пчелы, с молчаливым рвением и настойчивостью. Здесь, в безмолвной пуще, надеялись они на длительное учредительство. А пожалуй, просто радовались уединению боголюбивой цели.

Отец Паисий твердым троеперстием благословил первые строительные усилия. Тюканье топоров и визжание пил наполняли лес от утренней зари до вечерней. Затем под скалой правилась церковная служба. Торжественные голоса, радостные и чистые, эхом отдавались в червленом ущелье, дрожали над потоком, возносились над густым первобытным лесом до небесных звезд.

Потом мы скромненько трапезничали, а кто-то из братьев при лучине читал что-то из Святого Письма. И я не раз видел, как широкоплечий и бровастый Кирилл, расчувствовавшись, ронял от растроганности слезы умиления в миску. Брат Кирилл «лелеял молчание», жил в безмолвии. Да не только слезы капали в его снедь, Кирилл подливал к еде воду. Выбирал пальцами гущу, а жидкость выпивал из миски.

«Почему он так делает? » - осмелился спросить самого младшего среди монахов, брата Георгия.

«Дабы еда не была такой вкусной», - ответил он, стыдливо улыбнувшись.

«И босиком ходит по щепкам, ноги окровавливает», - добавил я.

«Брат Кирилл укрощает тело. Да что там какая-то заноза против гвоздей в теле нашого Спасителя... »

«А молчать он сколько будет? - не унимался я. - Долго? »

«Это как Господь укажет. Молчание - самая лучшая музика. Извини, брат, мне с тобой приязно беседовать, однако лучше перейти к молитве. Ибо кто ведает, будем ли мы пользоваться завтра сей роскошью».

После ужина некоторое время они отдыхали, а в полночь кто-то будил их всех на «правило» - молитвенные бдения. Чтобы не терять времени на хождение туда-сюда, я устроил себе рядом шалаш и слышал этот слаженный приникновенный гомон-пение:

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, Господи Иисусе Христе, сын Божий, помилуй нас».

Так начиналась самая сладкая и самая крепкая в мире молитва. Сам отец Паисий никогда и не ложился, спал сидя в углу, в одежде и сандалиях из автомобильного ската - как воин на страже, всегда готов, когда его позовут на сторожевую молитву Молитва была безустанным трудом их умов и сердец. Я заметил, что и в работе они шевелят губами, углубленные в молитвенный лад.

Вечером хромой брат Марко целовал топорище, сердечно присказывая: «Спасибо тебе, топорик, за то, что послужил мне днесь». Брат Георгий незаметно оставлял в моем шалаше то горсть орешков, то гроздь калины, то печеного рака. Плешивый, точно речной камень-голыш, отец Акакий сквозь толстые стекляшки очков улавливал каждое мое движение, чтобы вовремя подать инструмент, отогнать комара, подбодрить улыбкой. А Кирилл неуклюже простирал руки, чтобы помочь мне слезть со строительных подмостков...

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒